Текст книги "Оккупанты"

– Она учиться любит. Вон, латышский язык как упорно учила. Пошла и сдала!

Сумерки сгустились плотно за окном. Дед задремал на диване. Зять послушал новости, где какая война идёт, сколько убитых, раненых, выключил телевизор.

Дед проснулся. Зять постелил ему постель.

– Хороший день, – подумал Дед, – спать буду, как лён продавши. Как красиво жить, когда ты кого-то любишь. Дочь, Зятя, Внучку. Правнучку возьму на руки, как яблочко упругое, охмелею от счастья любви. Золотое моё яблочко, щёки румяные. И расцелую от всей души. И так Бог заповедал – любить, плодиться и трудиться. А иначе пустая жизнь. Ни к чему.

И слёзка светлая, тихая, благостная – по щеке.

Глава 5. Экзамен

– Надо сказать, Жена очень серьёзно подошла к экзамену по латышскому языку. В Ирландию, к дочери-то с внучкой хочется летать беспрепятственно! Таблицы по стенкам развесила, правописание, картинки, учебники. Группа сдавала, тридцать человек, в основном молодые. Четверо сдали. Двое со второго раза. А она сразу сдала на «отлично». На общих основаниях, без всяких поблажек. Её потом долго уговаривали прийти на встречу с зарубежными латышами, показать, что вот есть русские, которые всё-таки могут их язык выучить. Мол, не все такие тупые. Такой подтекст. Может, хотели показать, куда деньги уходят с заграничной благотворительности? Сдала и упала с высокой температурой, на две недели! Так сильно переживала. Она сказала мне – сдашь, и я насмелюсь тогда. Я пошёл, мне же только собеседование и гимн.

В первый раз пошёл. Комиссия. Волнение ужасное! Что-то спрашивают, отвечаю. Где учились? Говорю, там-то. Губы ниточкой, морщатся, чего-то им от меня не в радость. Не могу понять, что-то им отвечаю. «Жел, жел», значит, «жаль», председатель говорит мне. И красный штамп ставит на мою ведомость. А я готовился, занимался. И тут меня как взорвало! Я говорю, вы что, думаете, я в магазине молока с хлебом не смогу попросить? Не волнуйтесь, с голода не помру! Чего вы тут цирк устроили? Камеры развесили, магнитофоны наставили по всем углам. Дешёвые дела! Как попёр, сам не ожидал от себя такой прыти. Так меня взбесили эти гаденькие ухмылки, мол, недоумок притопал, идиот какой-то, время наше отнимает. С высшим образованием, а баран бараном! Счас уже не всё и вспомню, как туман, чёрное облако меня накрыло. Затмение полное, колотит всего, такие страсти, аж сердце зашлось. Как гляну на их постные физиономии, так всего и колбасит! Нет бы приободрить. Засуньте, говорю, в ж… ваши бумажки! У меня есть возможность в другой стране стать гражданином. Я же в Киеве родился! Слава богу, что у меня есть вариант! Они варежки разинули. Я развернулся и прочь оттуда! Проходит месяц, письмо в ящике. Предлагают повторную сдачу. Думаю, а пошли бы вы. Не реагирую. Второе падает в почтовый ящик письмо. Тощее, но назойливое. Надо в течение полугода определиться и сообщить. Жена говорит – сходи, не убудет.

А уже отпустило немного после первого захода. Позвонил. Там всё вежливо, будто и не посылал я никого и никуда. Сможете в августе? Давайте! Меня это уже никак не волнует. Всё перегорело внутри. Спокойны-ы-ы-й! И задумчивый, как кенгуру! Сдам, не сдам! Нажму на английский, и перспектив больше. Чисто даже экономически. Не сто латов получать в месяц, а тыщи полторы фунтов. И тебе будут рады! А тут морды кривят… Так ожесточился. Как раз тут Дочь с зятем прилетели в отпуск. Какая может быть учёба! То в ресторан, то на взморье, то в гости. Так, полистаю учебник, что-то вспомню между делом.

Притопал к десяти утра. Народ в коридоре, списки висят. Дело знакомое. Пригласили в аудиторию. Мне говорят – должно было прийти четверо пенсионеров, а явились вы один. Часок погуляйте и приходите. Мы вас всех и испытаем. На латышском сказали. Я понял всё. Хорошо. Пошёл в Старую Ригу. Гулял, гулял, а что там, её за пятнадцать минут сквозануть можно хоть вдоль, хоть поперёк. Возвращаюсь.

Выходит секретарь, важная до изжоги, говорит – опять нет тех троих. До часу дня погуляйте. Сколько уж гулять-то можно, думаю. Ладно, день потерян так и так, раз уж пришёл, досмотрю этот концерт до конца. И вот я гуляю, гуляю, гуляю, уже ноги гудят. Пришёл без двадцати час. Присел на стул в коридоре. Никого. Так устал, что полная апатия наступила. И паренёк рядом садится. Из нашей группы, я его приметил, когда мы все сидели в классе. Такой подвижный, любознательный. Спрашивает, интересуется. Но не въедливый. Приятный такой парнишка. Года ему двадцать два, двадцать три, может быть. И говорит: что у вас? Я отвечаю – а хрен знает, что у меня. Собеседование, а что им в голову вступит, о чём спросят, кто ж это знает? Он обрадовался, говорит, у меня дядька сдавал на прошлой неделе, тоже пенсионер. Вот тут у меня книжечка есть, по которой он готовился. Давайте потренируемся. И мне польза. Давай, говорю, чего дурку валять, время есть. Он «дипломат» открывает, достаёт книжицу. И мы с ним так и так. Увлеклись. Вопрос-ответ, вопрос-ответ. Он смеётся, говорит, у вас произношение какое-то… йоркширское, а не латышское. Поправляет меня, но не зубоскалит. Настроение себе подняли. На часы не смотрим.

Выходит секретарь: «Лудзу-пожалуйте!» Опа! Я и не успел волнение почувствовать. Захожу.

Сидят три женщины, приветливые такие, нарядные. Приободрился. Присаживайтесь. Где живёте, чем в свободное время занимаетесь? Марки коллекционирую, филателист. Хорошо. Нетрудно вроде, вопросы задают чётко, не спеша. Дают подумать. Тут уж я совсем успокоился, повеселел. В какие магазины ходите? Да, интересно, а что покупаете? Я всё подряд, что в голову вступило – хлеб, масло, яйца, молоко… рыбу покупаю. Какую рыбу? Треску. Всё на латышском. А кто готовит? Ну, уж тут я осмелел! Говорю: «Эс эсму галвэнайс паварс мусу гимене»! «Я главный повар в нашей семье», значит. А тут камеры всё снимают, записывают. Ну, они развеселились, женщины же! Смотрю, синие штампики ставят в ведомости. Все трое. И улыбаемся все друг другу. Хорошо! А меня паренёк-то этот предупредил: если синие штампики начнут клепать, значит, сдал! Смотрю и не верю! Председатель говорит – пожалуйста, гимн. Будете петь, напишете или расскажете? А у меня от радости отшибло память. Там всего-то восемь строчек. И главное, знал же, наизусть вызубрил! Посидел три минуты, вспомнил, рассказал с выражением, не спеша. Вышел и опять не верю, что сдал. Вот – две комиссии и две большие разницы, как говорят в Одессе! Те грымзы, на лицо глянешь, жить неохота, и эти… очаровашки, прямо скажу! Зашёл к секретарю, переспросил. Да, говорит, сдали!

В коридоре паренёк этот ко мне: ну как? Вроде сдал, говорю. Дайте мне персональный код, он меня просит, я схожу к секретарю и узнаю. Выходит, поздравляет! Я, говорю, твой должник. Давай тут закругляйся, и приглашаю тебя в кафе. Он отказался, мол, ему в посольство надо, английское. Давай в другой раз. Телефон свой ему оставил – звони, как бы я без тебя управился! Тебя Боженька прислал ко мне! Он смеётся: и вам спасибо, вы человек нескучный. И пошёл сдавать.

Я тут же домой позвонил. Жена радуется, не верит. Не может быть! Да, представь себе, сдал! Скорей домой, стол накрыт, все ждут. Поздравляют. Тут Дочка давай звонить. Секретарь комиссии удивляется, мол, все звонят, спрашивают. Да сдал он, сдал. Ну, уж после этого отпустило, и выпил я виски! И расслабился, сразу стал язык забывать, и возрадовался полностью.

Тут уж Жена моя нашла курсы хорошие. Заплатили. Надо, значит надо! Так решили. Про деньги пока не будем. Мы по-другому к Дочке в Дублин не попадём! Тогда была такая обстановка. И она сдала лучше всех! Горжусь!

– Она в нашу породу, настойчивая. Считай, тебе повезло. А мне учи, не учи, всё едино – решето дырявое! Голова уже не та!

– По полстопочки? Кто нам указ! Какая-то водка жидкая, нет в ней сорока градусов, что ли?

– Да ла-а-а-дно! Не может быть! Я не образован по-книжному, помудрел, повидал за жизнь, этого с избытком.

– Никогда не задумывался о твоём образовании. Мне с тобой интересно. И рассказчик ты интересный.

– Дочка приехала, ванную мне прибирает, моет и говорит: пап, ты постой рядом, мне с тобой рядом хочется побыть. Вот просто так постой. Значит, любит. Это много значит.

– Да я уж устал от диеты. Бульон с морковкой, да чай ромашковый с сухариком. Желудок измучил. Теперь вот мне там прижгли какие-то излишества, под общим наркозом навели порядок в кишках и окрестностях, где надо, хоть стал кушать понемногу.

– Будь здоров!

– И ты не хворай!

Глава 6. Под часами

Дед спать захотел рано. Программу Первого балтийского канала до конца не досмотрел. Неинтересно стало. Да всё одну воду в большой ступе молотят. Как самим скулы не сводит от скуки?

Зашёл на кухню, молока выпил. Очень он любит молоко – кажется, и нет ничего вкуснее. Может три литра в день выпить. Скушал бутерброд – творог с сахаром на белый хлеб ложечкой намазал.

Творог сам сделал. Сычуг в молоко высыпал, порошок. Совсем немного. Сбродило оно. Кристалл вытащил ложечкой, промыл, в новое молочко запустил. А сброженное – в узелок, в марлечку. На кран повесил над раковиной, чтобы вода стекала.

Жизнь зыбкая, время как марля расползается.

Подумал немного. Сала из морозилки достал: сам засолил, с чесночком. Несколько ломтиков нарезал, огурец солёный на тёрке построгал – жёсткие огурцы трудно жевать, дёсны больно мять. Зубов не хватает, а присолиться хочется.

Голодный бы вертелся долго, не выспался, поэтому обязательно перед сном что-то кушал.

Зять позвонил, прилетел накануне из Ирландии.

Два месяца быстро прошли.

Договорились встретиться утром у часов на вокзале. Коротко обменялись новостями, чтоб телефон долго не занимать – денег стоит.

Дед глянул из окна кухни на табло большого офиса напротив: 21-18, температура + 4. Цифры светятся ярко, изумрудно-зелёным, будто сквозь воду прозрачную водоросли искрятся. Удобно и приятно.

Машин мало. Напротив Дворец культуры, с колоннами. Раз в месяц собираются ветераны, те, кто ещё может дойти. Доползти. По списку сверяют. И каждый раз всё меньше, меньше. Кому-то, может, в радость, а ему – грустно. Другой раз из-за этого идти неохота, но тогда сразу звонят, ревностно проверяют: а вдруг и он уже не придёт никогда.

Трамвай проехал. Новый, широкий, блестящий, будто круизный паром в старый канал занесло и едва ему хватает пространства для манёвра бортами. Раньше кольцо было – улица Гагарина, а теперь до самой Юглы едет шикарный трамвай, до Киш-озера, откуда в Великую Войну освобождали Ригу на понтонах бравые сапёры.

Позевал Дед, ушёл спать в другую комнату. Закрыл по пути на две задвижки входную дверь. Крепкие, для себя делал.

Кальсоны, носки, майка, толстое одеяло. Любил тепло, радовался щедрой жаре и подолгу не мог согреться в холодное время. Намёрзся изрядно за восемь лет службы, от Псковщины до Камчатки.

Натёр колени лимоном, снял боль в суставах. Потом лежал, ждал плавной зыби, чтобы на её спине в сон уплыть. Одеяло до подбородка, руки вдоль тулова. В квартире дышалось легко, было прохладно, дом сталинский. Старые батареи только себя грели. Хоть и большие, как плотина Днепрогэса по габаритам, да толку – чуть.

Ремонт делал давно. Потолки высокие в широких трещинах. Стенки толстые, окна небольшие, а под полом – сквозняки. Коврики на полу везде, ковры на стенах. Ходит по квартире в коротких валёночках. Удобные, разношенные. Куртка мягкая, тёплая – душегрейка. Их несколько штук на пересменку. Внучка всякий раз из Дублина передаёт с оказией. Красивые, зелёные, весёлые, как травка весенняя на лужайке, везде надписи – «Ireland». Да и зять стал матереть, в прежний размер не влезает, всё ему несёт – рубахи, костюмы, свитера. Носить – не сносить. Шкаф не закрывается.

Никто не верит, что девятый десяток к краю добегает – одно слово – Дед! Так все и зовут. Да, слава богу, на своих двоих, давление, как у юноши – что верхнее, что нижнее. Кое-что стал подзабывать, но разум не растерял. Никому не обуза. Вот бы зубы ещё поправить, да денег много требуется. Копит, копит, а они всё куда-то разбегаются промеж пальцев, не ухватить.

Сходит к врачу, повздыхает, а цены не стоят на месте. Разве угонишься?

Глаза открыл. Полежал тихо. Обернулся, глянул на окно сзади. Вроде и осень не холодная, а затянулась, неуместная, никак зима не наступит, знобко, отопление никчёмное, хоть деньги дерут всё круче. Потом как вдарят морозы!

Как там давеча банкир один вещал? По телевизору… «Это не дорого, надо больше зарабатывать!» Фуеплёт умный! В Лондоне теперь. Нахитил денег, отсиживается! Там таких любят! С деньгами всех приветят и будут рады!

Вспомнил явственно – светлый сон. Уходит из родной деревни Шавры, дорога петляет затейливо, под уклон с бугра. День солнечный, ясный, утренняя прохлада ещё не отступила, таится свежо, припуталась в траве. Одежда лёгкая, невесомая, будто и нет её вовсе. Дышится в полную грудь. Оглянулся – никто вослед не машет, не провожает, а вроде выходили всей семьёй – две сестры, мама, отец. А деревни-то – нет. Пропала! Лишь трава высоченная, сильная, томится в ожидании покоса, склонилась тяжёлая, росу не стряхнула после ночи. Косарей умает в два счёта. Удивился – только что ведь была деревня, да скрылась, съехала на другой откос. Жалость-то какая. Дуб одинокий, что на околице всегда рос. А он парень молодой, сильный, пружинисто шагает по дороге. Радостно. Вот уж и первые деревья, редколесье, а дальше бор густой, тёмным омутом.

Вдруг птица невидимая запела тонко, коленца сложные рассыпала без счёта. Ищет её глазами, вот тут должна быть, на этой ветке, а отыскать не может. И только понимает, что следом она перелетает с дерева на дерево, и крыльями упруго – «фрть-фрть». Будто зовёт куда-то, за собой манит на птичьем наречии, отвлекает. Повернулся он. Долго стоял, высматривал занятную птаху. Вдруг понял, что дерево голое совсем, без единого листочка, одинокое на полянке, бесприютное. Поразился, лето ведь в разгаре. И вроде бы птаха перелетела, присела, всколыхнула ветку едва заметно. Ну, думает, сейчас её угляжу, на голых-то ветках – не скроется. А тут – Егор, брат двоюродный, егерь, ружье ловко на плечо уселось, машет рукой, зовёт к себе. Серьёзно, без улыбки. Удивился – писем же нет от него давно. Может, помер уже Егор? Ждёт, что ли, когда он в храме свечку поставит?

Дыхание затаил и проснулся с глубоким вздохом. И пела ли птица невидимая, или глухота звуки посторонние гасила, морской волной уши забивала, шуршала накатом?

Муть заоконная растончилась. «Золотой ус» на подоконнике в горшках – спасение от многих хворей. Настойку на водке – плечи, суставы растирать, чай заваривать. Очень помогает. Лекарства кусачие, много ли накупишь. Впору вместо еды переходить на трёхразовое питание лекарствами. На большее уже и денег не хватит.

Красиво смотрятся плети ветвистые на фоне окна, будто пухом фиолетовым окутаны на свету. Рядом тумбочка, на ней красивая большая радиола. Много разных моделей «вэфовских» в доме. Дарили к Дню Победы. Набралось за сорок четыре года трудового стажа – как в музее. Стоят по всем углам, на шкафах. Именные, гравировки затуманились от времени, слов хороших не разобрать.

Жаль выносить на помойку, исправные ведь, включай любую – лампочка-глазок мигнёт, обрадуется. Да и память тоже. Приятно лежать, вспоминать.

Тут же стопки старых пластинок в пакетах горчичного цвета, углы примяты под круглый диск. Лучший друг, Ефрем Львович, начальник участка, перед выездом в Израиль принёс. А Деду-то куда ехать? Следом? Кому он там нужен! У Ефрема дети, внуки устроились, умненькие, выучились. А у Деда больше полувека здесь прошло. И деревни родной давно уж нет – куда ехать? Должно быть, он последний остался ото всей деревеньки.

Посидели, выпили тогда самую малость, повспоминали с Львовичем. Как завод работал, славился на весь мир. Молодые были, задорные, верили, надеялись… Говорили, говорили старички. Спели. Пока слёзы не подступили. Трудно расставались, поняли, что вряд ли свидятся ещё разок при этой жизни. Тоже осталась память – толстые пластинки, тяжёленькие. Романсов много. Иногда Дед ставит, слушает. Пронзительно по душе – царапает иголкой по бороздкам фибры.

Интересное дело – Израиль! И язык не растеряли за столько веков, и территорию вернули. Поучиться-то у умных людей местным скороспелым деятелям!

Сидит Дед, думает думки разные.

Потом гармошку приголубит на коленках, «Три танкиста» как жаманёт на все лады… подбирал же по памяти, без нот! Руки – помнят, хоть и палец указательный на правой руке посечён на гибочном станке, да и туговат стал на одно ухо. Себе же утеха. Бывает, и всплакнёт – кто осудит.

На стенке чёрная суконка висит, самодельная. На ней тринадцать медалей и орден «Отечественной войны» 2-й степени. Почему не первой? Разве плохо воевал? Да просто всё объясняется – не ранили ни разу, повезло невероятно, а не положено, кто-то решил так.

И самая главная для него награда – «Партизанская слава первой степени», медаль. Колодка серенькая, неброская, ткань пообтрепалась по краям. Белый алюминий основы проглядывает. Хорошая медаль.

«Трудовая доблесть» тяжёлая, свинцовая на вид. Потемневшая. Остальные свежее выглядят.

Карта Латвийской ССР, политическая карта мира с разлапистым пятном алого цвета на одну шестую часть суши – СССР, карта Псковской области. На всю стенку – малая, главная Родина.

Запрещённая символика. Опять выходит – партизан, уже Дед, а так и остался пожизненно партизаном.

На столике журнальном, возле разложенной диван-кровати – тоненькая книга «Псковщина партизанская». Книжка из любимых. Особенное место, где рассказано, как триста пятьдесят подвод с продовольствием собрали и в блокадный Ленинград доставили. По лесам, болотам, обходя фашистские гарнизоны. Он – в группе подрывников, головная разведка.

Наособицу книжечка – «Спутник партизана». Очень полезная книга, так считает Дед. Перечитывает – места знакомые. Нет-нет на карту глянет, сверится. Так всё видится явственно, глазами пока ещё зоркой памяти.

Часы в деревянном футляре на стенке, слегка вперекос, по-другому не хотели идти, насилу приспособил. Маятник качается, блики белые мелькают от диска, когда солнышко в окно проглянет. Стучат себе, напоминают, что жизнь продолжается. Он не слышит – оставил слух в механическом цеху, на штамповке, пресс-формы делал. Тонкая работа, но шумно вокруг.

Шесть часов утра. Надо вставать. Сегодня в гости с зятем приглашены, ехать далеко. Сперва на дизель-поезде, потом должны их встретить, условился по телефону заранее. Суббота, транспорт по городу до вокзала ходит нечасто.

Встал, в туалет сходил. Зачерпнул несколько раз кружкой мыльной воды из ведра, рядом после мытья в ванной оставил, вылил в унитаз – всё экономия. Потом на кроватку присел, раскатал деревянной скалкой мышцы на ногах. Крепкой, берёзовой, самодельной. Ступни узкие, ноги складные, циркулем – почти одна кость, как у цапли, ни жиринки, торчат свободно из широких трусов. Руки крепкие, сильные ещё, будто клещи, всю жизнь железо голубил. Повисел в дверном проёме, ноги поджал, пальцами рук за косяк, чтобы позвонки встали на место. Тщательно сделал физзарядку. Трусы болтаются семейным знаменем на ветру.

Почти час ушёл. Согрелся. Умылся, побрился старательно. Оделся в чистое – рубашка светлая, джемпер, брюки чёрные – торжественно. Дочь за этим следит пристально. Только вот далеко она сейчас, правнучку его нянчит в Дублине. Бабушкой работает.

Наодеколонился, пригладил жёсткой ладонью волосы – пушистые, ореолом вокруг лысины серебрятся.

Перед сном половинкой лимона лысину натирал, верит, что волос опять в рост пошёл.

Лицо костистое, чуть вытянутое, уши слегка великоваты, нос прямой, правильный. Ожидание на лице написано, словно прислушивается к чему-то. Глаз один серый, другой замутнён малость катарактой, блёклый. На операцию денег нет.

Кофе крепкий выпил, большую кружку, паштет печёночный, мягкий, на белый хлеб намазал, жевать почти не надо. Хорошо позавтракал – когда-то ещё за стол сядут.

Ел не спеша, с удовольствием.

Прибрал за собой тщательно, привычно клеёнку тряпицей вытер. Да и то – две тарелки, две чашки, две кружки. Оглядел кухню. Газ выключил, краны на счётчиках учёта воды перекрыл, чтоб соседей не залить. Была однажды история. Патрубок попался бракованный, сорвало. Вода вниз протекла.

Пакетик лёгкий с мусором подхватил, выкинуть по дороге.

Жена умерла десять лет уже как. Горевал, да и на две пенсии ещё как-то можно было выкручиваться. Управлялся теперь по хозяйству один, привык. Сократил запросы до минимума.

В большой комнате на комоде – чёрно-белый портрет жены: тёмный костюм, брошка красивая на белой блузке, причёска короткая, укладка-плойка. В чёрной рамке. Дальше дочь, зять, внучка, правнучка – родня. Плотно заставлено цветными фотографиями. Все улыбаются солнечно на фоне красивых видов. Уехали, уж несколько лет живут за границей, работают. Видишь, там-то – пригодились. А он – дом стережёт. Должно быть своё место у каждого. Вот он и не перебирается – привык. Отправь его в тот комфорт, так от тоски раньше времени усохнет.

Другой угол в большой комнате китайская роза занимает в квадратной кадке. Жаль выбрасывать – жена сажала. Любуется он раскидистым деревом.

На этом окне голубь пожил недолго. Всякий раз он об этом вспоминает. Дочь принесла, маленькая ещё была. Когда они единственной семьёй остались в бывшей коммуналке. Радовались. Хотелось чего-то необычного. А голубь вскоре умер, не пережил неволи. Дочь горевала, да и они с женой тоже, утешали дочь и плакали втроём.

Так больше никого и не заводили. Ни кошки, ни собаки. Очень близко к сердцу приняли смерть голубя.

У дочери своя квартира. Хороший район. Светлый, деревья высокие. Выросли за тридцать лет чёрные липы, прутики стали деревьями.

Как было бы хорошо сесть на автобус и приехать, проведать, а так – раз в неделю ездит, цветы поливает, почту складывает на столике в прихожей, рекламу. И ждёт, когда кто-то из близких проведает. Заглянет ненадолго или из-за границы навестят. Стоит квартира, временами пустая – кому попало не сдашь, наделают беды.

Оглядел себя перед зеркалом – солидно! Шарф импортный виден, австрийское пальто дорогое. Всё – под цвет, серое, чистая шерсть. Благородно. Как влитое на нём сидит, «по кости́». Подарила подруга дочери, после смерти мужа осталось. Хороший был человек, по сапожной части грамотный. Перепадало от него и подмёток, и супинаторов, и кожи разных цветов. Да и так, по мелочи. Жаль, ушёл как-то быстро.

Ничего, Дед отработает. Туфли, зонты, замки по первому сигналу починит бесплатно. Хотя они и не попрекают, это для себя в первую голову важно, чтоб не сомневались, что благодарен за подарок.

Кепку зять ему купил зимнюю, подкладка стёганая, с клапанами на уши – хорошо. Готов Дед к зиме. Полностью обмундирован!

На два замка дверь закрыл, по лестнице вниз потопал неспешно.

Подъезд зассанный, шприцы-соломинки на подоконнике наркоманы складывают. Соседи такие же, как он, старики. Едва ползают, а кто-то уже и не встаёт, давно не встречал. Потом расскажет кто при встрече, мол – укутали в деревянный пиджак. Погорюют.

Меняются люди, уходят. Уж много новых дверей, стальных, крепких, не чета его. Отгородились кодовыми замками от ужасов на лестнице.

Сел в автобус, прямо к вокзалу. Бесплатно.

Перед встречей успел забежать на Центральный рынок, отдал починенную накануне пару туфель продавщице мясного отдела. Набойки, профилактику сменил, царапины подкрасил чёрным. Приличный вид стал у обуви. Доволен очень – заработал три латика, «как свинья нарыла». Кстати и на билет хватит в оба конца. Это зятю бесплатно – у него вторая группа, чернобылец-ликвидатор.

Костей ему дала сердобольная продавщица впридачу на суп, целый пакет, будет, с чем в гости заявиться. Хорошая женщина, всегда пошутит, как-то и взять необидно – не подачка. Он из-за этого её напарнице перестал обувь чинить – как барыня, сунет два мосла голых, что собаке объедки. Так и сказал ей: «Я бедный, но гордый пенсионер». И как отрезал!

В другом отделе взял по дешёвке обрезки сала. Хозяйка натопит, будет на чём готовить. Это всё гостинцы такие. Не с пустыми же руками ехать к дорогим сердцу людям.

Вроде и не спешил, а всё равно задолго до встречи пришёл. Сходил в зал ожидания, узнал расписание, топтался под часами.

Люди снуют туда-сюда. Часы-башня высоченные, голову как ни задирай, всё равно время не определишь, сверкает стеклом, слепит. А когда он в Ригу приехал, неказистый вокзалишко был, похожий на дачный домок деревянный. Доска висела мемориальная – Ленин приезжал. Кто сейчас помнит?

Стоит, Дед, размышляет. Вроде вот только-только с поезда сошёл, демобилизованный с Дальнего Востока, а уж боле полувека пронеслось.