Текст книги "Скользкая рыба детства"

«Саид»

Вставал с кроватки.

Садился на коврик.

Вздыхал, закрывал глаза. Возникала пустыня.

Из любимого всеми фильма про бесстрашного красноармейца.

Согревал ладошками игрушку, жёлтую гуттаперчу выпуклых боков, шершавую гриву, крупитчатую, песчаную на ощупь, гладил осторожно по изогнутой, длинной шее. Старался повторить все изгибы, неровности.

Прикасался к поводьям.

Говорил тихо, чтобы никто не узнал тайну.

Укладывал между горбов большие, деревянные прищепки, перевязанные бечёвкой.

Поклажа.

– «Саид»! Мы обязательно спасёмся! – шёпотом.

Верблюд оживал, не был пустотелым. Косил на него глазом в ответ на человечье имя.

Их подстерегали страшные разбойники.

Они прятались в зарослях саксаула, в тени бархана. Острые, кривые ножи, длинноствольные ружья.

Халаты грязные, вата торчит неряшливо. Лица злые, чёрные от грязи, копоти костра, небритые. Длинные бороды спутались клоками.

Верблюд отлично бегает. Может обогнать скорый поезд.

Надёжный.

Трудно удержаться между подвижных горбов. Они опасно подкидывают тело, словно горячий уголёк в ладонях. Дыхание спирает от стремительного бега, летучая погоня медленно, но верно отстаёт. Вопли остаются позади, стихают, только в животе верблюда что-то ёкает.

Потом верблюд переходит на рысь, скорый шаг, успокаивается и вот уже неторопливо, вперевалку вышагивает по песку.

Мальчик заполняет гуттаперчу любовью, как сосуд жидкостью – для жизни. Включает верблюда в круг самых близких, доверенных. Тех, кто наверняка придёт на помощь в минуту смертельной опасности.

Мальчик худ и бледен. Плохо спал.

Ставит любимца на пол.

Так начинается утро.

Смотрит сверху и чуть-чуть со стороны.

Большой верблюд, высокомерно косит на него карим глазом, плавно опускает бесцветный веер ресниц, и он, маленький бедуин, храбро вышагивает рядом, через раскалённую пустыню. Колючий песчаный ураган, засады разбойников, убийственное солнце, ночная стужа, змеи, скорпионы – врагов не сосчитать.

Ему душно, он прикрывает глаза.

Понимает, почему в замечательном верблюде всё так устроено. Оно придумано с одной лишь целью – не погибнуть вдалеке от воды и людей.

Спастись самому и спасти ещё, хотя бы одну жизнь – человека.

Зимой мальчик заболел. Сидел на подоконнике, закутанный в тёплое, с перевязанным горлом. Кашлял сухо и надсадно.

В другом углу подоконника – герань в горшке. Прикоснёшься – пахнет лимоном. Окно по краям заплыло влажным, льдистым налётом. Сочилось в тепле. Пахло свежестью.

Прижимал к груди хрупкую гуттаперчу, проминал осторожно пальцами.

Увидел сразу. Так в фотографию проёма окна, движением в кадре, вдруг входит реальность, и начинают проявляться тёмные предметы уличного пространства.

Длинный караван.

Беззвучно дышат верблюды, клубятся белым паром. Везут поклажу в ложбинах меж горбов – коробки, тюки.

Заиндевелые ноздри, белые крутые бока. Горбы колышутся в такт неспешных, размеренных шагов.

Рядом погонщики в валенках. Низкорослые, будто подростки. Белые овчинные тулупы до пят, взметают подолом, едва приметно, снег. Воротники высоченные. Рыжие треухи на головах. Редкие усики в лёгкой побелке инея.

Азиатские лица похожи на сжатый, тёмный кулачок. Понукают гортанно, что-то приказывают верблюдам, выпускают на волю белые клубы слов, но что говорят – не разобрать.

– Они шли из пустыни и заблудились?

– Монголы, – тихо говорит мама, – братская помощь. Мясо, масло, шкуры.

Печь на кухне негромко гудит, малиновые круги конфорок, темнеют по краям бордовыми ободками. Он чувствует спиной лёгкое, уютное тепло, прислушивается к звукам из печного нутра.

Снаружи горлу горячо от плотного бинта, шерстяного шарфа. Внутри больно сглатывать. Холод от окна.

Он понял, что верблюды пришли со стороны грузовой станции.

Он рад им и волнуется.

Он всё знает про них. Они пришли на выручку.

Большие верблюды.

Мама отнесла его в кровать. Накрыла одеялом. Поцеловала в щеку.

Он уснул в обнимку с «Саидом». Холмики горбов погрызены. Он ощущает их колкость кончиками пальцев. Шершавые, как губы, искусанные во время сильного жара.

Мальчик рос, взрослел, но ещё не понимал, что же с ним происходит, и необъяснимо страдал от этого.

Болезнь убыстряет время, делает выпуклым всё вокруг, потом сводит в одну точку, как большое увеличительное стекло на определённом расстоянии. Зыбкое, подвижное. В миражах высокой температуры, караван уплывал в искажённую реальность, перетекал в неверность очертаний, переменял цвета от оранжевого до чёрного.

Местами кадры сильно обесцвечены, и кажется, что какие-то фрагменты утрачены совсем. Чёрное осыпалось невозвратно. Остался белый снег воспоминаний.

За ними, в глубине, что-то сместилось неявно, какие-то видения мгновенно меняются, нетерпеливые, как бенгальский огонь, но он старается успеть за ними взглядом, чтобы запомнить.

Ничего не получается.

Они растворяются друг в друге, эти странные видения, вспучиваясь бесшумной, обильной пеной, быстро видоизменяясь: формы, цвета, размеры.

Проснулся. Звон в ушах. Запах лекарств, болезни.

Остро чувствует запахи. Потраченного меха, лежалой одежды. Будто он в норе старого крота и где-то рядом спит ласточка.

Понял – так пахнет влажная от пота подушка.

Ночью выла вьюга. Мальчик метался беспокойно, скидывал одеяло. Ему казалось – волки догоняют караван в снежной круговерти. Всё ближе, ближе. Вот сейчас вожак стаи сожмётся серой пружиной, прыгнет на спину отстающему верблюду. Когтями – в горбы, переползёт к горлу, вцепится.

Смертельно.

Мальчик выздоравливает.

Мучительно, пугаясь сильной слабости, пьёт вкусный бульон, клюквенный морс. Проталкивает через больное горло.

Проголодался, но кушать боится. Боль терзает тело, в горле она не прошла совсем.

Самая красивая девочка в классе – умерла.

Слова – «эпидемия», «карантин» – запомнил навсегда.

Борта грузовика откинуты. Яркий ковёр, затейливая восточная пестрота, витиеватые письмена, арабская вязь перетекающих букв, присыпанная ломкой, слюдяной пылью редких снежинок.

Лицо девочки – белым парафином. На ресницы невесомо ложится снежная пыльца, искрится. Не тает. Кажется, она улыбается одними лишь уголками губ, сейчас откроет глаза.

Трудно в это поверить, но ужасно хочется, поэтому невозможно оторвать взгляд.

Напряжённое ожидание – а вдруг…

Отец, военный лётчик. Поперёк маленького гробика дочери, с непокрытой головой.

Серая шинель.

Вскрикнул коротко, срывая голос. Затих, стараясь сдержаться.

Не получилось. Заскулил, тонко, ничего, не видя кроме гроба, кроме дочери.

Он сейчас один в целом мире.

Военный лётчик. Мужчина. Мальчик его не осуждает. Он понял его горе.

Гроб подняли со школьных табуреток, принесённых из столовой. Четверо мужчин, непокрытые головы, в тёмных одеждах, как вороны на снегу.

Красные повязки.

Коричневые, растопыренные ножки табуреток, исчирканные чёрными отметинами многих подошв.

Венки в изножье гроба. Спиной к кабине – отец и мама девочки, в светлой шубке.

Машина медленно тронулась. Поплыла вправо, вниз, вывернула на шоссе. В сторону от посёлка.

Маленькое, кукольное личико в белом орнаменте вспененного тюля слегка повернулось к толпе.

Спящая принцесса.

Страшный крик.

Мама девочки рухнула безвольно. Не успели подхватить. Приподняли.

Снег на рукаве, полах шубы, осыпался.

Умерла?

Замешкались.

Нет – показалось. Обморок.

Отец помогал загрузить носилки. Слёзы на лице.

Увезли на «Скорой».

Сирена долго не утихала, стучалась противно сквозь вату зимней шапки, лезла в уши звуковой волной.

Сидел рядом с гробом. Один. И смотрел, смотрел, не отрываясь в неправдоподобно белое лицо дочери.

Воздух искрится мельчайшими, слюдяными искорками.

Поварихи прильнули к окнам столовой, утирают глаза подолами фартуков. На фоне пара, жарких плит, больших, алюминиевых баков, с коричневыми иероглифами корявой кириллицы, огромных, плюющихся жиром сковородок.

Сами – большие, рыхлые, лица красные, словно фарш в эмалированном тазу. Неопрятно белые туловища в халатах.

Много людей – военные, родители учеников, начальство, педагоги.

Люди зловеще тёмные на белом.

Венки из бумаги, цветного поролона, на каркасе из проволоки. Ленты перекручены, надписи плохо читаются.

Мальчик складывает буквы, пытается понять, что написано, хотя смысл – понятен и так.

Отменили вторую смену. Привели весь класс, проститься. Стояли молча на взгорке, безутешно мёрзли. Оркестр грянул в литавры. Оглушил звоном меди.

Внутри застыли колючие льдинки, и тело от этого могло взорваться в любую минуту, разлететься на тысячи мелких кристалликов.

Мальчик долго не мог согреться, растопить в себе стылый, бесформенный ком. И потом, много позже, что-то мешало это сделать.

Страшно.

Кто-то не выдержал, отрывисто всхлипнул, будто долго не дышал, испугался, что задохнется, и – вскрикнул от напряжения.

Тогда стали плакать ещё, ещё – многие. Теперь уже открыто.

Мама возмущалась вечером, рассказывала отцу:

– Кто это придумал? Взрослым – страшно. А тут – дети!

Мальчик закрывал глаза, ему улыбалась живая девочка. Смотрела пристально.

Он видел её лицо – близко, в пушистом венчике аккуратных косичек тугого плетения, с пробором посередине круглой головы. Красные ленточки, бантики из-за спины. И в свете от окна – отдельные волоски, ореолом.

Только лицо. Она что-то спросила, засмеялась беззвучно, лишь проявились ямочки на щеках.

Смотрел под ноги, краснел. Они сидели за одной партой.

Он долго боялся темноты, одиночества.

Прижимал к груди «Саида». Первая игрушка на его памяти.

Мальчик проснулся. Резкий запах рыбьего жира. Манная каша, чай.

Его плотно укутали в тёплую одежду. Пуховый платок завязали за спиной крест-на-крест. Варежки на резинке через шею, под воротником зимнего пальто.

Неуклюжий. Он стеснялся женского пухового платка.

Вышел на улицу. Долго стоял, привыкал к стеклянному царапанью морозного воздуха. Дышал в серый пух платка, наблюдал, как снаружи волоски становятся белыми, приметными.

Редкие, как у верблюда на нижней губе.

Неповоротливый водолаз в костюме для выживания, на дне прозрачной плотности догорающего дня. Он стоял на морозе и хотел вернуться. Уйти из пустыни зимы.

Посёлок, застывшие дома, выбеленные кристалликами инея, дым из труб – серыми столбами в небо.

К сильным морозам – так говорили дома.

Деревья, остолбеневшие, надолго замершие на холоде.

Большие сугробы уменьшили улицу, сузили до тропинки. Канава сравнялась опасной коркой льда с дорогой.

Прошлым летом он сделал из тонкой резинки рогатку. Она надевалась на два пальца в виде буквы «V». Надо было срочно испытать. В канаве плавала утка с выводком утят.

Утка громко закрякала. Выводок суетливо кинулся за ней.

Один утёнок замешкался. Мальчик прицелился и пулькой из гнутой алюминиевой проволоки попал ему точно в голову.

Утёнок погиб. Мгновенно. Молча запрокинулся кверху лапками.

Мальчик кинулся в канаву, завяз в грязной жиже дна, в ужасе, забыв обо всём и ничего не видя вокруг, кроме блестящей поверхности воды.

Острый приступ горя. Настоящее потрясение.

Выловил утёнка. Пока нёс за сараи, ощущал остывающий комок, страдал, что ничего не может изменить.

Утёнка не вернуть.

Вырыл ямку, закопал тельце. Сверху приспособил неуклюжий крестик из кленовых веток.

И плакал, плакал.

Хотел умереть здесь же. Верил, что умрёт.

Это была его тайна. Мама не могла взять в толк, отчего он вдруг заболел, когда на улице тепло и солнечно.

Тайна преследовала его. Он несколько раз хотел рассказать отцу об этом случае, но всё никак не мог собраться с духом.

Сейчас он опять вспомнил об этом, глядя на замёрзшую канаву.

Ему стало тошно и жарко. И как тогда – безутешно.

Он посмотрел по сторонам.

На стене дома табличка, синяя эмаль. «Переулок Нагорный».

– Почему «Нагорный»? Вокруг сплошная степь!

Всё вокруг вмёрзло в ледяное оцепенение.

Знал, что мама смотрит сейчас в окно.

Влага из глаз. Ресницы соприкоснулись, склеились. Мир вокруг, искажённый хрусталиками льда, смазался в неясную, влажную акварель.

Вдруг понял – он один. На всём видимом пространстве вокруг – никого. Как тогда – военный лётчик в кузове с откинутыми бортами.

Вспотел. Смотрел по сторонам, не поворачивая головы.

Где-то недалеко резко вскрикнул тепловоз. Громко лязгнули сцепки вагонов, гулко отозвался звук железа в морозном напряжении воздуха.

Мальчик вздрогнул.

Потом гудок повторился, долгим, протяжным переливом. Эхо откликнулось на несколько голосов, распалось на невидимые доли. Умчалось, вглубь зимы.

Безлюдный виадук. Стылый, некрасивый, скользким, опасным горбом над железной дорогой.

Умирающий вдалеке перестук вагонных колёс.

Стало пусто и неинтересно.

Он подумал, что после смерти девочки не женится, потому что сам умрёт. Теперь уже скоро.

Верблюдов не было видно, – ушли в Монголию! – решил он. – По льду большой реки, в степь и дальше, через горы. Пустыня – их родина.

Дома, над его столом, географическая карта. По краям – жёлтые разводы холмов, отрогов, тёмно-коричневые к середине.

Это значит – горы высокие. Опасные.

Он вернулся домой.

«Саид» исчез.

Необъяснимо.

Родители перерыли весь дом. Ничего не понимали, тревожились.

Ходили молча, виновато перешёптывались. Старались отвлечь и успокоить.

Он долго не мог уснуть. Злился на «Саида», потому что это несправедливо – бросить его одного.

Неслышно, вошла в детскую мама. Поправила одеяло. Легко прикоснулась губами к щеке.

Прядь волос дотронулась до виска. Щекотно.

Он прислушался. Затаил дыхание. Ждал, когда она уйдёт. Потом беззвучно заплакал. А хотелось – зареветь во весь голос от досады:

– Среди погонщиков скрывался волшебник. Он расколдовал «Саида». Где теперь – Саид»?

Он понял, что из пустыни возвращаются не все.

«Камо»

Небесный пахарь, биплан «Ан-2», опылял поля пестицидами, убивал на корню – сорняки.

Жаркое лето скатилось к холодам, наступила осень, и учёба в школе уже началась…

Голос в наушниках перешёл в крик, стал требовательным. Было приказано немедленно – произвести посадку.

– Да где я… вы что? – возмутился лётчик. – Тут поле сплошное! Бугры, да камни… канавы – куда ни глянь!

– Вот на него и – садитесь! Вы нам – срываете военные учения! Под трибунал – пойдёте!

«Ан-2», знаменитый трудяга «кукурузник», резко снизился и покатил, по жёлтому полю, сотрясаясь на колдобинах, высоко задрав морду и, выкашивая винтом широкую полосу колосьев.

Остановился у края, чудом не въехал в канаву на краю и замер. Косо и некрасиво. Серая марля пыли накрыла зелёный кузнечик-самолет, расчалки крыльев, повисла в воздухе у лесополосы. Лётчик перевёл дух, снял наушники. Сидел, ждал чего-то. Потом вновь надел. Ничего не понимая, стал методично повторять позывной:

– «Волга», «Волга», – я, «Сокол»!

– Говно ты, а не «Сокол»! – ответили ему, и раздался весёлый смех.

Лётчик опешил. Потом сильно покраснел и закричал в гневе:

– Это – кто? Эй, вы, слышите – вы ответите за свои… шутки!

История мгновенно облетела весь город.

Прошло два дня.

В учительскую привели прямо с урока. Гулкими, пустыми коридорами, мимо классов. За дверьми шли занятия, и я позавидовал сидящим за партами. Как же я сейчас любил свой класс, свою парту и тихое, вдумчивое присутствие на уроках! Я – всё понял мгновенно.

Они были в штатском.

В приёмной директора школы уже сидели вдоль стены – двое учеников, знакомых отдалённо, только в лицо, и Танька Жданова – грудастая девица, из девятого «Б» по кличке «Толстуха Трина».

Последним привели моего соседа и друга – Витьку Иванникова. Один следователь остался в приёмной, второй сразу завёл Витьку в кабинет директора.

Потом его увели в учительскую, через коридор напротив.

Школа была экспериментальная, новая, внедрялась «кабинетная» система: на каждый урок мы переходили в другой – «предметный» класс. Они были хорошо оборудованы. Там были даже кинопроекторы – небольшие, для показа учебных фильмов, с громким названием – «Украина».

Похоже, крепкие дяденьки не хотели, чтобы мы были все вместе, и что-то от нас скрывали. Я сидел в томительном ожидании. Очень хотелось пить и в туалет.

Причем – одновременно. Напала вдруг сонливость, зевота сводила скулы, но я гасил в себе этот скуловорот, от чего появлялись непрошеные слёзы.

Наконец дошла очередь до меня.

Алексей Иванович Берёзкин, наш директор, сидел в сторонке, за его столом – незнакомый мужчина. Моложавый, с колючим взглядом, в сером пиджаке, светлой рубахе. Он тотчас же опустил голову, что-то высмотрел в бумагах на столе – «склюнул» мгновенно взглядом.

Опрокинутым блюдцем мелькнула небольшая лысинка на макушке – и мне стало тоскливо.

– Почему-то бывает так, что незначительная на первый взгляд деталь или случайно выхваченный взглядом фрагмент, мгновенно убеждает в самом дурном и нежелательном.

Как же моя фантазия раньше не подсказала о последствиях, если делать что-то запрещённое или опасное. Как точно я это понял, но только – сейчас.

– А теперь – рассказывайте, как вы сделали передатчик, из чего? Есть ли у вас – сообщники? Подумайте – хорошенько и расскажите нам… Честно и по порядку. А, мы это всё запишем в протокол. Как он у вас – характеризуется? – повернулся «лысик» к директору.

– Учится неплохо, но неровно. Немнго балуется… иногда. Знаете – ребёнок.

Следователь вновь глянул в бумаги, блеснул влажной лужицей лысины, покачал укоризненно головой.

Мне шёл пятнадцатый год.

Алексея Ивановича уважали – он был фронтовик, воевал в пехоте, прошёл Сталинград…

Что-то киношное было в происходящем, но слишком серьёзное, чтобы посмеяться. Однако я горячим толчком в самое сердце оценил краткую характеристику, данную мне.

Если бы после этого меня отпустили, я бы помчался домой, похвалился бы отцу…

Передатчик у меня – был. Накануне вечером, я выходил в эфир. Позывной – «Камо». Новость про «кукурузник» узнал на средних волнах от «Жорика».

Такой позывной был у незнакомого передатчика, но голос явно девчачий. Я мгновенно понял, что это – Танька, но не знал, что отвечать и с чего начать. Говорить правду – не хотелось.

По школе циркулировали слухи, что несколько человек подпольно выходят в эфир, говорят открытым текстом, меняют место выхода, но друг друга не знают. Конспирация! Кроме меня и Витьки. Мы знали друг друга с первого класса. Он-то и подбил меня на это.

Но сейчас это было неважно.

Он всерьёз увлекался радио, ходил в кружок и почитывал журналы «Юный техник» и «Радио». Собственно передатчик – нехитрое устройство, главной деталью которого была лампа, со сложным, длинным набором цифр и букв, звучавшим таинственно и непонятно – 6П3С.

Именно она была главной деталью в кинопроекторе. Поэтому первой под проверку и попала наша школа. Тем более, что в кабинете биологии лампы в проекторе – не оказалось.

Вопросы ставились точно и тонко, и я готов уже был рассказать про свою «установку», про то, что самолёт – не моих рук дело, мы просто слушали музыку, трепались про уроки, школу, девчонок, но что-то останавливало. Может быть, мысль о том, что следом потянутся другие вопросы – про Витьку, про пацанов. Быть – «предателем» мне не хотелось. Я готов был пойти в камеру, мужественно переносить пытки, лишения-истязания, но только не это!

Быть таким, как революционер Камо!

Подключаешься к радиоле и просто-таки видишь огромное пространство. Я нелегально в эфире, я – «Камо», кто меня слышит? Приём, приём!

Сколько героической чепухи было в моей тогдашней голове!

– Ну, что ж, – посуровел следователь, – придётся проехать с нами. Зря – отпираетесь, всё очень серьёзно, могли погибнуть люди. Вы – хоть это-то понимаете? Я кивал согласно головой и обречённо – молчал.

Вчера после сеанса я выдернул провода из радиоприёмника и оставил передатчик на веранде, на подоконнике, за занавеской. Всё – было ясно – очень скоро на меня наденут наручники и посадят в тюрьму.

Меня и Витьку повезли в милицейском «бобике».

Не важно – как и куда, но необходимо было срочно исчезнуть, улететь, раствориться в воздухе и умчаться юрким сквознячком, обратиться в пыль на грязном полу – «бобика»…Только чтобы не осталось даже лёгкой тени моего… нашего присутствия за окном «в клеточку».

Да – разве это было реально!

– Нас сейчас отвезут – в тюрьму? – спросил я.

– Ты вообще заткнись, если тебя не просят! – неожиданно закричал Витька, и я понял – это сигнал, чтобы я помалкивал.

Однако нас привезли к моему дому. Витька жил немного дальше, в конце улицы, почти у реки.

Доехали мы мгновенно, хотя мне показалось – пылили не меньше часа! Так странно не соединялись время, желания и реальность.

Водитель остался караулить Витьку. Вошли в дом. Я первым делом глянул скоренько на подоконник. Он был пуст. Я ничего не понимал. Ведь вчера я его там точно оставил. Родители смотрели телевизор, я вышел в эфир. Потом сразу легли спать. Рано утром они ушли на работу, я помчался в школу, дом закрывал – я сам.

Даже сейчас я точно и чётко представил, что передатчик – был!

Корявая самоделка, лампа в центре поблёскивает тёмным стеклом, островерхим цилиндриком, таинственной спиралькой – и всё это очень приметно, в белом проёме окна. Трудно не заметить или не понять, проходя мимо, есть ли она – там.

Вдвоём они быстро проверили только им понятные места, где могло быть что-то припрятано. Открыли заднюю крышку приёмника, увидели толстый слой пыли, и я так порадовался в душе, что не послушался маму и не убрал её пылесосом.

– Ну, что же, – извините за вынужденное вторжение, – следователь чуть-чуть подобрел глазами. Служба! И дело – архи серьёзное!

Они уехали. Я долго сидел и не мог двинуться с места. Странная апатия напала вдруг на меня. Потом перерыл весь дом. Лихорадочно, но стараясь сложить всё точно в прежнем порядке.

Передатчика не было. То есть – как будто его и не было вообще!

В школу я уже не пошёл. Выглянул на улицу. «Бобик» всё еще стоял у Витькиного дома. Я – вернулся. Сел у окна. Время тянулось неумолимо.

Они проехали мимо, и я побежал проверить – как прошёл обыск у него.

Дом был закрыт. Я присел на крыльцо. Калитка бесшумно приоткрылась. Странного вида мужчина смотрел на меня в упор, не моргая. Глаза карие, покрасневшие. Так длилось краткое мгновение. Он круто развернулся и бесшумно исчез. Я боялся пошевелиться, подойти к калитке.

Потом просто заставил себя встать и сделать несколько шагов. Громко её захлопнул, задвинул щеколду. Перевёл дух.

Узкие ладошки сухих листьев в последний раз прятали внутри красный свет солнца. Схема яблоневых веток была простой и понятной. Страшное, испугавшее и, только что нависавшее глыбой надо мной, родителями, всем тем, что было так дорого и важно – исчезало мучительно, медленно, нехотя, но не уходило совсем.

– Разные ветки вырастают из одного ствола. Какие-то засохнут, их спилят, сожгут. За это время вырастут другие, – подумал я.

И остро понял, что голоден. Сорвал румяное яблоко, откусил бочок, задохнулся от обилия сока. Вкусного, но с кислинкой. Разжевал коричневую косточку:

– «В косточках есть незначительное количество синильной кислоты». – Я был горько рад тому, что вспомнил этот урок химии.

Мне захотелось съесть столько яблок, чтобы прилечь на крыльцо и тихо уснуть. Навсегда.

Родителям я ничего не сказал, но любопытство было испепеляющим – куда же всё-таки подевался передатчик?

Вскоре прошел показательный суд. Оказывается, в городе было много таких «самопальных» передатчиков. Кто-то отделался штрафом, кто-то – условно, кто-то получил серьёзные сроки.

Витька – больше всех: полтора года. Статья 206-я Уголовного кодекса РФ.

Срок был бы ещё больше, но не было доказано, что преступление совершалось им совместно с двумя или более лицами, в составе – группы. Так сказали после суда, на встрече с представителем прокуратуры у нас – на общешкольном собрании.

Мне это показалось тогда огромным сроком!

Наступили сильные холода. Белый снег не примирял меня с произошедшим совсем недавно. Всё было пресно, пусто, и тянулось бесконечно студёным не уютом зимы.

После школы я машинально приходил домой, переодевался, приносил дрова и растапливал печку. Однажды между стенкой дровяника и поленницей нашёл свой передатчик. Он был без лампы, корпус исковеркан – по нему ударили топором.

Просто кусок железа, немым укором. Бессмысленный и страшный, напомнивший о прежних переживаниях.

Вечером я рассказал о своей находке – отцу.

– Это я его – уничтожил. Помнишь, я строил туалет и в углу веранды стоял новенький унитаз?

– Конечно, помню.

– Вот – перед работой я и перепрятал – твой… «вражеский передатчик». Сунул – под крышку новенького унитаза… товарищ… «Камо»!