Текст книги "Ночной нарушитель (сборник)"

Коряков неожиданно ощутил, что внутри у него что-то остановилось, даже сердце перестало биться, в груди, около ключиц, заплескался холод. Он поспешно рванул дверцу своего шкафчика в канцелярии, где висела его одежда, натянул на себя пятнистый пуховик, штаны, сверху – куртку, бронежилет швырнул назад в шкаф – слишком тяжело будет, если за кем-то придется гнаться.

Он первым выскочил на улицу к фыркающей, пускающей в темное небо светящиеся колечки дыма машине, встал у заднего борта, подгоняя бойцов:

– Быстрее, быстрее, быстрее!

Если кто-то не мог с ходу взлететь в кузов, Коряков подхватывал этого человека снизу, добавлял скорости, и боец, будто фазан в весеннюю пору, мигом оказывался в машине, удивленно распахивал рот, соображая, что же с ним произошло, почему он начал летать…

Через одну минуту десять секунд «шишига» тронулась с места к воротам заставы.

31 декабря. Участок заставы № 12. 23 час. 55 мин.

Тревог таких на счету у заставы номер двенадцать было столько, что если их однажды попытаться сложить, то не только компьютер – даже безотказный механический арифмометр, который бывает прочен, как кувалда, лежащая на наковальне, сломается.

На стенах старого здания заставы, на кирпичах – полно пулевых отметин, сколов, борозд от взрывов гранат. Всякое тут бывало…

Как-то в сентябре, – дело было в двадцать девятом году, – пограничники собрались в Ленинской комнате. Играли в домино, загоняя проигравших под стол, резались в шахматы – в общем, каждый занимал время, чем мог. Днем ходили в лес, собирали орехи, пробовали даже рыбачить, но вода в реке была уже холодная, и рыба никакого интереса к наживке не проявляла, кое-где можно было найти и грибы, но среди них попадалось много червивых, а собирать червей – штука неинтересная.

В общем, народ отдыхал… За окном тем временем стал моросить мелкий злой дождик, темнота сделалась тревожной, черной, в природе что-то изменилось, словно бы примчался лютый ветер и ободрал живые деревья.

Через двадцать минут была объявлена тревога – с той стороны Суйфуна пришло сообщение: готовится нападение.

Стихли песни, перестали щелкать костяшки домино – в такой обстановке не до игр.

Первая пулеметная очередь ударила по заставе в двенадцатом часу ночи. Пули расколотили несколько стекол, погасили керосиновую лампу, горевшую в Ленинской комнате. Пулемет, установленный на чердаке заставы, дал ответную очередь.

Завязался бой – затяжной, изнурительней. Пограничников на заставе было – кот наплакал, всего одиннадцать человек. Как потом подсчитали, на каждого бойца приходилось по триста сорок налетчиков. Со стороны Китая на нашу землю пришло два полновесных батальона. Даже специалисты потом удивлялись, анализируя этот бой, – слишком уж огромный перевес был у «ходей».

Через некоторое время за пулемет лег сам начальник заставы Иван Казак, вторым номером взял к себе свою жену Татьяну. Атаки шли одна за другой, и все они были отбиты, – не удалось налетчикам смять погранцов, – не получилось.

Бой длился более двух часов, отступили белокитайцы, – налетчиков называли именно так, – когда заставе пришли на выручку конники – 78-й кавалерийский полк Красной армии и конный пограничный взвод. Среди отметин, оставшихся на стенах заставы, есть отметины и того боя. Иногда Корякову хочется взять лестницу, приставить ее к стене и полазить по отметинам, пощупать их, но он стесняется своих солдат – могут засмеять… Скажут, раскис лейтенант, в детство впал, глупостями занимается.

А допустить, чтобы над ним смеялись, Коряков не мог, не имел права на это. Существует одно правило, о котором надо всегда помнить: всякий смех низводит авторитет начальника – даже очень большого, – до нуля, более того, начальник, который попадает в смешное положение, сам становится смешон.

Потому Коряков и одолевал в себе всякое желание приставить к стене лестницу и заняться исследованием кирпичей от низа до конька крыши и наоборот…

31 декабря. Участок заставы № 12. 23 час. 57 мин.

Под колесами «шишиги» визгливо скрипел снег, стекольный скрип этот означал одно: мороз к полуночи усилился и, судя по всему, это не предел, черное небо было ясным – звездочки были видны все до единой, их словно на ладони, сосчитать можно было.

Рядом с Ковригиным сидел огромный добродушный контрактник Лебеденко, автомат в его руках выглядел обычной пластмассовой пукалкой, которыми ребятишки пугают друг дружку в детских садах, дальше расположился собаковод Володя Иванов с умной черной овчаркой Кроной, затем – старшина заставы Иванов – поварихин муж, он мог бы сегодня и не выходить, слишком большая нагрузка выпала на его долю в канун Нового года, но правило есть правило – на сработки выходят все, а дядя Леша всегда отличался дисциплинированностью, да, кроме того, он умел мастерски стрелять из снайперской винтовки.

Однажды он поспорил с заезжим спортсменом, чемпионом России по стрельбе из малокалиберной винтовки, что сделает полноценного комара, «настоящего мужчину по имени Эдик», как в том анекдоте, бесполым, взял духовку и стал поджидать дичь.

Комар вскоре появился – здоровенный, настоящий уссурийский, – Эдик, одним словом, – в полете он издавал такой противный звук, что по шее невольно начинали бегать мурашки, – дядя Леша прицелился, хлобысь – и голос у комара сделался еще более противным, тонким-претонким…

Эдик перестал быть Эдиком, дядя Леша отстрелил ему мужское достоинство.

– А что за анекдот про Эдика? – спросил чемпион.

– Не знаешь?

– Нет.

– Летит комар Эдик над зоопарком и сворачивает к слоновнику, к слонихе Бетти. А Бетти дома нет, ушла на прогулку. «Что передать ей?» – спросил Шуня, Беттин муж. «Передай, что Эдик, хахаль, прилетал…»

Чемпион смеялся долго. Потом попробовал повторить фокус старшины и лишить другого Эдика мужского начала… Ничего у него из затеи не получилось.

Надо было видеть, с каким уважением он глядел на дядю Лешу Иванова…

Лейтенант по-мальчишески шмыгнул носом – в висках у него появилось что-то теплое, благодарное: ведь случись что – эти люди будут прикрывать его, будут вытаскивать из беды – себя не пожалеют, а его вытащат. Коряков, боясь, что солдаты засекут его внезапно повлажневшие глаза, отвернулся.

Фары «шишиги» выхватывали из темноты заснеженные, пушистые от густой белой махры ветки деревьев, машина брезентовым верхом сбивала с них густое, дорого искрящееся сеево, скрипела колесами, врубаясь в твердый, непокорный наст, и неслась дальше.

Дорога, идущая вдоль инженерной линии, всегда бывает тщательно расчищена, – расчищена была и на этот раз, иногда провода линии подступали вплотную к колее, по которой неслась «шишига», но через несколько мгновений, словно бы испугавшись чего-то, поспешно отскакивали в сторону.

Машина резко качнулась, в тот же миг остановилась. Из кузова поспешно выскочил молчаливый высокий солдат – из нового набора контрактников. Коряков не успел с ним толком познакомиться, потянул за кожаный поводок собаку – приземистую сильную овчарку с черной холкой и крупными волчьими лазами, следом выпрыгнул старый опытный служака по фамилии Герасимов, приехавший на Дальний Восток из Липецкой области. Это самое правильное дело: в пару с новичком ставить опытных бойцов – важно это и для подстраховки, и для учебы, в конце концов пусть набираются люди опыта.

Герасимов с напарником ступили в сторону и растворились в темноте, следом ночь проглотила собаку.

Машина двинулась дальше. Надо было спешно перекрыть все пути, по которым мог идти нарушитель. Чем быстрее – тем лучше. Граница-то – вот она, рядом. Стоит только перемахнуть через сонную, скрытую толстым слоем льда реку Суйфун – и вот он, Китай. А на огромных пространствах Китая можно легко спрятать целый миллион нарушителей – никто никогда их не найдет. Найти просто невозможно.

Хрипло визжал, вызывая зубную боль, снег под колесами «шишиги», подвывал ветер, трепля брезентовый полог, накинутый на кузов машины, с деревьев срывались черные угрюмые птицы, разбуженные грохотом автомобильного мотора, и уносились в ночь.

«Шишига» остановилась снова. На снег из кузова выскочила очередная пара – дядя Леша Иванов со снайперской винтовкой, украшенной громоздким прибором ночного видения, за ним – молоденький боец срочной службы, дяди Лешин однофамилец, – также Иванов, прибывший на заставу из Находки.

Машина двинулась дальше. Юный Иванов – из последнего набора призывников, больше ребята из призыва на заставу, наверное, уже не придут, слишком долго их надо учить, да потом, набирая этот народ в пограничники, не всегда угадаешь, то берешь или не то, очень часто попадаются «коты в мешке», не видя которых, не поймешь, что за животное там сидит – кот благородной сибирской породы с дымчатым беличьим хвостом или обычный облезлый дворняжка с обкусанными усами и рваной мордой…

Другое дело – контрактники. Контрактник – это человек подготовленный. И зарплату он ныне получает такую, какую хваленые менеджеры во Владивостоке не всегда получают, обычный погранец без единой лычки на погонах имеет оклад в пятнадцать тысяч рублей (в переводе на американскую зелень – шестьсот долларов), рядовой собаковод, тот же Володя Иванов, ухаживающий за черной овчаркой, – семнадцать тысяч кар-бованцев…

Еще вчера у пограничников такие деньги получали генералы, а сегодня – рядовые солдаты. Это что-то да значит…

«Шишига» вновь остро заскрипела снегом, остановилась, в темноту выпрыгнули очередные два солдата.

Коряков покинул машину в самом трудном для здешнего служивого люда месте – на излучине реки, берег тут был опасно обрывист, если унесешься вниз, на лед, то самостоятельно уже вряд ли выберешься. На льду Суйфуна вообще может засыпать с головой и до самой весны хрен кто найдет бедолагу… Следом за Коряковым на снег выпрыгнул напарник – кряжистый, настороженно поглядывающий из-под козырька меховой шапки Лебеденко. С ним – собака Найда.

Машина на прощание мигнула рубиновыми фонарями стоп-сигналов и исчезла.

– Внимание, Лебеденко! – предупреждающе проговорил Коряков, вытянулся свечой, напрягся, превращаясь в одно большое ухо, в один, сплетенный из тысячи чувствительных волоконцев нерв, в одно болевое пятно – надо было услышать, увидеть, засечь нарушителя…

Лебеденко послушно замер. Противно посвистывал ветер, по снегу с визгливым бабьим скрипом катилась поземка, забивала твердой крупкой все щели, с верхом накрывала кусты. Где-то далеко, на той стороне реки, залаяла и тут же сконфуженно стихла собака – чего ей лаять одной? Если уж лаять, то в компании.

Неожиданно лейтенант засек звук, который не засек его подопечный – короткий сильный скрип, который обычно бывает, когда нога наступает на что-то непрочное, покрытое скользкой ледяной коркой, корка эта лопается, будто стекло. Коряков встревоженно взглянул на напарника:

– Слышал?

– Нет, – чистосердечно признался тот.

– За мной! – скомандовал лейтенант и поспешно нырнул в воющую крутящуюея черноту новогодней ночи. Лебеденко нырнул следом.

Они были сейчас как два самолета в бою, ведущий и ведомый, ведомый прикрывал ведущего, а ведущий соответственно атаковал цель, – роли у них были расписаны до запятых, детально.

– Что там было, товарищ лейтенант? – на бегу спросил Лебеденко.

– Кто-то прошел, а кто – не пойму.

– Видели нарушителя?

– Не видел, – честно проговорил лейтенант, – только слышал.

Охлест ветра запечатал ему рот, на зубах заскрипела ледяная крошка.

Пока было понятно одно: нарушитель уходит с нашей стороны на сопредельную территорию, в Китай.

1 января. Участок заставы № 12. 00 час. 09 мин.

Знакомые звали этого человека Удачливый Ли. Он жил в центре Сеула, на берету реки Ханган, каждое утро радовавшей его глаз своей морской ширью, серым искристым блеском воды, лодками, чайками, бегунами, неторопливо шаркающими кроссовками по набережной, цветными мостами – в городе каждый год строили по одному новому мосту, красили «новодел» в какой-нибудь цвет и называли мост соответственно этому цвету: Синий, Красный, Оранжевый, Белый и так далее.

Но главное было не это, главное – на берегу стояли рыбаки с длинными телескопическими удочками и таскали из воды здоровенных толстоспинных дурех-рыбин с обвисшими животами и розовыми жабрами: рыба в Сеуле была продуктом популярным и очень дорогим.

Бизнес Удачливого Ли распространялся на многие отрасли – он имел собственный художественный салон, где торговал живописью, картинами самыми разными – и европейской школы, и собственной национальной, корейской, и китайской «гохуа», и японской; имел дизайнерское бюро, успешно работавшее в разных направлениях: здесь делали эскизы интерьеров, стараясь заглядывать на два-три года вперед, рисовали обувь и одежду, утюги и пылесосы, яхты и игральные карты, рекламные плакаты и горшки для цветов – словом, не отказывались ни от какой работы. Друзья Удачливого Ли, люди так же, как и он, не бедные, завидовали ему: они таких лихих дизайнерских контор не имели.

И платил Ли своим подопечным неплохо – никто из них не жаловался, хотя Сеул – город небедный, хорошей зарплатой тут никого не удивишь.

Неудачи Ли начались после того, как он, освоив Малайзию, Сингапур и Таиланд, решил покорить очередную экзотическую страну – Россию, но что-то не рассчитал, не учел, что-то просто упустил, и дело его, вместо того чтобы плавно катиться в гору, с грохотом покатилось вниз, загромыхало так, что он решил спрыгнуть с подножки поезда.

Он свернул бизнес, передал его, как считал сам, в надежные руки, думал – выручит деньги, вернет после продажи потерянное, но «верный товарищ», заполучивший этот бизнес, стал кормить Удачливого Ли обещаниями, «завтраками» и «обедами»: «Давай вернемся к этому разговору завтра», «Давай созвонимся к обеду, к этому времени что-то прояснится и, вполне возможно, поступят деньги…» Вот так и катились день за днем – денег не было, были только одни обещания, да «завтраки».

Удачливый Ли решил взять на другом: ему всегда везло во всякой игре, в споре, в состязании, он словно бы был отмечен «верхними людьми», выделен из большого количества других разумных существ – везде Ли одерживал победы, даже в тех играх, в которые не играл вообще. Например, в гольф.

Он не знал, с какой стороны подступиться к клюшке, когда ее дали ему в руки. Беспомощно повертел клюшку в руках и… обыграл матерого соперника англичанина Переса Броуди, сотрудника одной из торговых лондонских фирм. Тот даже рот распахнул от изумления и долго не мог его закрыть. Потом предложил Удачливому Ли выпить с ним виски – за счет англичанина, естественно.

Броуди был очень прижимист, иногда настолько, что у него нельзя было выпросить даже салфетку, побывавшую в употреблении, а тут он от сильного нервного потрясения настолько потерял все ориентиры, что даже забыл не только собственную прижимистость, но и свое имя.

– Мне нравится Южная Корея, – хлопнув тройную порцию виски, заявил он, – а еще больше – такие люди, как ты, Удачливый Ли…

В Хабаровске Удачливый Ли продулся совершенно безобразно – в казино не выиграл ни одного доллара. Зато спустил все, что у него было. От обиды он даже хотел прыгнуть в Амур, но благоразумие взяло верх – в Амуре сейчас очень холодная вода, и от рокового прыжка Удачливый Ли отказался.

До боли, до слез, до крика захотелось в родной Сеул. Удачливому Ли казалось, что у него вот-вот остановится сердце – и обязательно остановится, если он не возьмет билет на самолет, – но он настолько продулся, что у него не было денег даже на билет. Значит, ни Хангана он не увидит, – Ли звал реку просто Хан, – ни гору Намсан, увенчанную большой телевизионной вышкой, украшенной вертящимися ресторанами, в которых Ли любил бывать, не сможет пройти по покоям бывшего королевского дворца Суун, где по стенам безмолвно перемещаются тени далеких предков, а на полках стоит древняя керамическая и фарфоровая посуда… К посуде этой даже прикасаться боязно – такое ощущение, что прикасаешься к вечности: самым старым из этих черепков было более трех тысяч лет.

Одну из тарелок Ли даже брал во дворце напрокат – директор Сууна Ким Джон Чун только улыбнулся, узнав об эксперименте, который собирался провести Удачливый Ли, но ничего не сказал, хотя сказать ему было что, – выдал разрешение на вынос древней посудины из дворца.

Удачливому Ли пришла в голову блажная мысль: узнать, меняется ли вкус еды, когда ее принимаешь из посуды, которой более трех тысяч лет от роду.

Тарелка, которую брал Ли, относилась к периоду «Корё», на вес была очень легкой – ну будто бы вырезана из сухого дерева, а не слеплена из глины, – имела она двойной обливной слой, вначале был наложен один, светлый, на нем сделан рисунок, а потом сверху наложен второй слой, темный, поэтому изнутри на поверхность словно бы свет какой проступал, проклевывался, душу бередил, вызывал сердцебиение, мысли о вечном и приятное жжение в висках… А вот насчет вкуса еды – вкус остался прежним, не изменился ни на йоту. Мясо оставалось мясом, трепанги трепангами, рис рисом, а рыба фугу рыбой фугу…

Но тарелка была хороша: серая, ни капельки от времени не выгоревшая, с серым светом, проступающим изнутри в виде незатейливого, но очень душевного рисунка. Сделана эта тарелка была очень большим мастером.

А еще Удачливому Ли захотелось поесть сунню – супа, памятного ему с детства, когда он рад был не только миске риса с куском черствой лепешки, рад был даже огрызку яблока и чашке воды – живот от голода прилипал к хребту так, что не отодрать, а уж сунню… суп сунню был деликатесом.

Готовится сунню просто – со стенок кастрюли соскребается подгоревший рис, опускается в горячую воду. Там он размякает, вода делается коричневой, цвета жидкого кофе, и народ с наслаждением пьет, пьет этот напиток из чашек. Видать, у каждого человека среднего возраста, живущего в Южнои Корее, осталась в памяти та непростая пора, когда не хватало не только риса и хлеба – не хватало, кажется, даже воздуха…

Ли долго сидел на скамейке в дальнем углу каменной промерзлой набережной, глядел в тяжелую свинцовую воду Амура, плещущуюся в незатянутых льдом полыньях, и думал, думал… Не заметил, как на щеку выкатилась небольшая колючая слеза, застряла по пути.

На душе было пусто, словно бы по ней пробежался ураган, выдрал все живое, всю растительность вместе с корнями, по лбу бегали какие-то блохи. Удачливый Ли смахнул ладонью несколько, глянул на ладонь, а там ничего нет, – глянул снова, а там опять ничего нет…

Он понял – блазнится. А раз так, то ему остался один шаг до смирительной рубашки.

Надо было брать себя в руки. И он взял – через час снова сидел в казино и играл, хотя денег у него не было – все равно играл… Играл в долг, впрочем, доставать деньги он не планировал, он рассчитывал на другое – на выигрыш.

Должен же после череды проигрышей последовать выигрыш. По «закону зебры» это должно произойти обязательно: ведь после черной полосы, как правило, следует белая…

Белая полоса не последовала – за сорок минут сидения за игорным столом Удачливый Ли продул двести сорок тысяч долларов.

Такого удара в поддых, под ложечку кореец не ожидал. Некоторое время он сидел оглушенный и, будто карп, выдернутый из Хангана на свежий воздух, хлопал губами, стараясь сглотнуть боль, разгоревшуюся у него внутри, возил кулаками по глазам, давя на них слезы, потом, пошатываясь нетвердо, поднялся со стула.

Покачнулся и едва не полетел на пол. Если бы охранник заведения – худой, словно бы отлитый из некой костной массы по прозвищу Синий, не поддержал его, он растянулся бы под игорным столом.

– Ну что, очухался? – спросил у Удачливого Ли хабаровский ресторанный король, прозванный Жареным – невыразительный толстяк с желтыми рысьими глазами и большим потным носом, похожим на породистую дальневосточную картошку.

– Очнулся, – смято, на ломаном русском языке произнес Ли. Конечно, слово «очухался» на корейский язык никак не переводится, но Ли понял, что оно означает и ответил, как ответил бы, наверное, любой российский забулдыга.

– Мал-ладец! – с неким изумлением произнес Жареный. – Похоже, ты не в Сеуле родился, а где-нибудь под Хабаровском, в Волочаевке, например.

– Но Волочаевка, но Волочаевка! – вяло покрутил головой Удачливый Ли. – Нет!

– Когда думаешь отдавать свой проигрыш?

Удачливый Ли вопрос понял, но тем не менее с русского языка перешел на английский.

– Подожди, не все сразу, – сказал он.

– Переведи, что он там прокудахтал? – попросил Жареный своего охранника, которого звали Пирацетамом.

Пирацетам сидел в тюрьме в Корее, где и научился местному языку и обычаям. А заодно изучил и английский, мог попросить банку пива. Пирацетамом его звали потому, что для поддержания чистоты в мозгах он часто принимал это лекарство, а потом со всеми делился впечатлениями и говорил довольно, что двух таблеток пирацетама и одной винпоцетина ему с лихвой хватает для того, чтобы в ушах исчез всякий шум, звон с колокольным боем, а мозги делались чистыми, незамутненными, как горная вода сихотэ-алиньских хребтов.

Почувствовав, что дело может запахнуть керосином, Пирацетам поежился:

– Что-то я не разобрал, шеф, чего он сказал…

– И бодрости в его голосе не почувствовал?

– И бодрости… это самое, не почувствовал.

Жареный свел вместе брови – получилась длинная меховая линия, будто к лицу этого богатого человека прилепили шкурку от какого-то диковинного зверька, – потом подвигал шкуркой влево, вправо и проговорил угрожающе, шепеляво – боковыми зубами прикусил себе щеку изнутри, это у него иногда случалось, особенно, когда Жареный бывал недоволен.

– Значит, так, Пирацетам… Ты не наводи туман на фок-мачту, ныне это не проханже… Игры эти кончились вместе с советской властью. – Жареный клацнул зубами и перевел взгляд на Удачливого Ли. – Говори прямо, по-русски, когда отдашь должок, не то я тебе глаза выколю. Несмотря на то, что ты иностранный подданный. Понял?

Удачливый Ли все понял, съежился от ощущения холода и опасности – даже сердце, кажется, остановилось на несколько мгновений, затихло, но на спокойном бесстрастном лице корейца ничего не отразилось. Ли было очень важно, чтобы на его лице ничего не отразилось – ни одна жилочка не должна дрогнуть… Так оно и было. Ли удалось справиться с собой.

Пирацетам поспешно перевел фразу на английский язык.

– Я все понял, – по-русски сказал Удачливый Ли, – переводить больше не надо.

– Даю тебе три дня. Если через три дня не отдашь деньги, твои глаза будут висеть на ближайшем дереве, на суку. – Жареный, кряхтя, поднялся со стула, сомкнувшиеся брови на его лице разомкнулись, разошлись в разные стороны, не глядя больше на Удачливого Ли, он двинулся к выходу, в дверях остановился и проговорил ржавым, каким-то неживым голосом: – Это будет как раз на Новый год. Вот праздничек мы тогда и отметим… – Жареный довольно засмеялся. – А, Ли? – Отсмеявшись, добавил: – Либо украсим елку новой игрушкой.

Под новой игрушкой он, надо полагать, подразумевал Удачливого Ли.

Достать за три дня в чужом городе двести сорок тысяч долларов – вещь нереальная, это и Жареный, и Удачливый Ли одинаково хорошо понимали. Собственно, Ли этим даже не занимался, – занимался другим: обдумывал пути отступления. Из Хабаровска надо было спешно уходить, или, как говорят эти непонятные русские, – уносить ноги. Если ноги унести, то на чем же пойдет туловище?

Ничего у него с бизнесом в России не получилось. Все законы, которые знал Удачливый Ли, по которым жил в Сеуле, здесь не работали. Хабаровские бизнесмены над ним потешались.

Конечно, можно отыскать деньги и улететь отсюда на самолете, но Удачливый Ли знал – дорогу в аэропорт Жареный ему перекроет. Ли и километра не сделает по дороге в этом направлении, как будет валяться в кювете, – значит, этот путь отпадал; уехать в Корею на машине через Китай – тут у Ли было еще меньше шансов; отправиться в вагоне скорого поезда – это более реально, но где-нибудь во Владивостоке, откуда, кстати, самолеты регулярно ходят в Сеул, или на подъезде к приморской столице его обязательно накроют и выволокут из вагона, будто червяка из яблочной норки… Лучше всего – уходить на электричках, на чумазых рабочих поездах.

Никто никогда не подумает, что миллионер может ездить на пропахшем мазутом, резиной сырых сапог, грибами и удобрениями рабочем поезде, на котором ездят только пенсионеры – ездят за город, чтобы из окошка дачного туалета полюбоваться грядкой молодых пупырчатых огурцов, выращенных собственными руками, да еще крикливые грибники, охочие до бесплатных даров леса, еще, может быть, сборщики папоротника-орляка, и все.

Если уж пускаться в бега, то на рабочих поездах.

На следующий день, утром, к Ли пришел Пирацетам.

– Ну как, кореец, деньги собираешь? – спросил он, улыбнувшись и показав свои темные, порченные неведомой хворью зубы.

– Собираю, – хмуро ответил Удачливый Ли.

– Смотри, процесс не затягивай. Шеф этого дела очень не любит. – Пирацетам выразительно пошевелил в воздухе пальцами, будто спрут щупальцами, вновь обнажил темные зубы и выразительно сплюнул на пол.

Пирацетам осуществлял так называемое психологическое давление: Удачливого Ли хотели запугать. Ли это понял… Хоть и хотел он, чтобы лицо у него оставалось невозмутимым, каменным, но сейчас это ему не удалось – уголки рта задрожали, задергались суматошно, обиженно. Хорошо, Пирацетам этого не заметил. Ли поспешно отвернулся в сторону.

– Не затяну, не боись, – сказал он. – Я свое слово сдержу.

Пирацетам неожиданно потеплел лицом.

– А ты молоток, кореец, – заявил он. – Люблю таких людей.

– Чего-о? – тихим голосом спросил Ли.

– Форс держишь, носа не опускаешь… Молоток, говорю! – Пирцетам обрезал улыбку, «выключил тепло», лицо у него сделалось узким, хищным, он что-то прохрюкал на прощание и вышел из комнаты.

1 января. Участок заставы № 12. 00 час. 12 мин.

Сзади послышался лай собаки – собака залаяла жалобно, слабо, виновато, словно бы извинялась перед человеком за то, что не могла помочь. С недалекого хребта принесся порыв ветра, приподнял снег, лежавший на дороге, сгреб его в тугой холодный сугроб и накрыл людей. Коряков на мгновение остановился, присел, словно бы хотел кого-то засечь на темном фоне неба, но никого не увидел, пружинисто распрямился.

Все тело его, весь он сам, каждая мышца, каждая клеточка мозга, каждая жилка и нерв были нацелены на одно – на поиск. На поиск того человека, который нарушил границу. И ничто иное, никакие другие дела для Корякова сейчас не существовали. Их просто не было, они исчезли – и Коряков и Лебеденко вырубили их из себя.

– Петя, приглядывай за спиной, за тылом, за инженерной полосой, – предупредил лейтенант напарника, – а я буду прощупывать низ, берег реки. Этот гад не должен уйти далеко. Снег не даст ему далеко уйти… Слишком много снега.

Прошли метров десять и остановились вновь. С небес, из черного невидимого прорана принесся хрипучий ветер, шлепнулся на землю так, что она дрогнула, срезал с сугробов отвердевшие стеклистые макушки, вывернул наружу хрустящую холодную мякоть. Сделалось холодно. Очень холодно.

Лебеденко хрупнул ногами – снег у него под подошвами оказался голосистым, как под «шишигой», и лейтенант, поморщившись, поднял руку:

– Тихо!

Лебеденко похлопал глазами, вытянул шею.

– Ну? – спросил он шепотом. – Есть что-нибудь, товарищ лейтенант?

– Тихо! – вновь шикнул на него Коряков.

Хрипел ветер, в небе, над самыми головами людей, что-то гулко хлопало, будто с невидимой крыши снесло лист железа, он повис на одном гвозде и теперь пытался сорваться и улететь на землю. Гвоздь оказался упрямым, лист железа держал прочно, металл бесполезно, хотя и гневно, погромыхивал, рвался, устремляясь к надежной тверди, хлопал свободным краем, но ничего поделать не мог.

– Слышите, товарищ лейтенант? – Лебеденко вновь нетерпеливо захрумкал снегом.

– Тихо! – лейтенант поморщился. – Ты чего, Петро, своего слуха не имеешь?

– Имею, только он не такой острый, как у вас.

– Петро, не зарывайся. Я очень не люблю подхалимажа.

– А я и не подхалимничаю. Напрасно вы, товарищ лейтенант… – в голосе контратника не было ни заискивания, ни веселья, ни уныния, никакой игривости, с которой солдаты часто уходят на задания, ни нервности – ничего, в общем, не было, – ровный голос, в котором даже досада отсутствовала. А досада должна быть. Ведь Новый-то год, сам праздник, сорван.

Ни одного постороннего звука в пространстве не было – только хрип ветра, переворачивающего тяжелые пласты снега, скрип ледяной крошки под ногами, тявканье каких-то зверюшек у излучины реки – может быть, даже собак, прибежавших сюда из китайского города, либо лисиц, выгнанных голодом из нор, – все остальное исчезло. Напряженное лицо лейтенанта приняло недоуменное выражение.

– Пропал, – проговорил он удивленно, – будто сквозь землю провалился. Куда же он подевался? Я же слышал его… слышал!

– Может, почудилось?

– Почудиться девочке мальчик может, Лебеденко, а тут – дело совсем иное, серьезное.

– Понял, товарищ лейтенант!

– За мной!

– Есть «за мной!» – автоматически повторил Лебеденко, кашлянул в кулак – вышло, как ему показалось, очень остроумно.

Коряков бежал и отмечал все мелочи, которые темнота позволяла ему засечь – перевернутую горбушку снега, выломанную ветром из недалекого сугроба, выдавлину в разровненной, хорошо обработанной контрольно-следовой полосе (на заставе имелся небольшой старый тракторишко, который с прикрепленным «профилем» – тяжелой железной платформой, – утюжил эту полосу каждый день, иногда даже по нескольку раз в день), камышовую ветку, которой совсем недавно тут явно не было, каждой такой детали находил объяснение и, не останавливаясь, бежал дальше: все это было вторичное, третичное, не главное, главное было найти след нарушителя и сделать это как можно скорее.

Принесшийся ветер хлестнул лейтенанта жесткой крошкой по лицу, запечатал рот, вышиб из глаз сеево электрических брызг. Коряков на бегу помотал головой, но преследования не прекратил, наоборот – прибавил ход.

1 января. Контрольно-следовая полоса. 00 час. 15 мин.

Когда-то на их заставе трепал нервы разным белокитайцам, японцам, родным соотечественникам, удравшим за рубеж, легендарный Карацупа. Вот это был следопыт! Милостью Божьей следопыт.

Когда его призвали учиться в пограничную школу, то Карацупа к началу занятий опоздал, и ему не досталось ни коня, ни собаки… Хоть домой возвращайся. Насчет коня Карацупа решил так: он – не барин, в конце концов может и на своих двоих побегать, а конь пусть отдохнет, – придет время и ему какого-нибудь полухромого одера дадут, а вот насчет собаки…

Тут Карацупа поступил просто: нашел немощного слепого щенка и решил его выходить – сделать так, чтобы и глазенки у него прорезались, и слабые кривые лапки выпрямились… И выходил его – щенок обрел и зрение, и редкостное чутье, и бегуном стал таким, что за ним невозможно было угнаться даже на коне.