Текст книги "Штабная сука"

Когда знамена загорятся, нужно будет залечь за углом, у туалета, и держать оборону до тех пор, пока знамена не сгорят. Если они уже горят, продержаться минут десять несложно: оружие в штабе есть только у оперативного дежурного, его помощника и дежурного по части с замом. Поскольку сейчас обед (или ужин), двое из них – в столовой, а двум остальным, даже если они настолько тупы, что захотят атаковать, придется подниматься по лестнице, сначала спиной к твоему автомату, потом лицом, будучи ничем не защищенными, со своими дурацкими «Макаровыми» в руках. Достаточно дать очередь над их головами, и они свалятся на пол, обосравшись и растеряв весь боевой задор.

«Ну что же, подведем итоги: ты никого не убил и не имел проблемы выкрадывания автомата из оружейки или пирамиды в караулке. Ты просто оглушил одного болвана, напугал еще двух болванов и сжег кучу цветных тряпок. Но зато – согласно Уставу – теперь события будут разворачиваться следующим образом: будут отданы под трибунал и расстреляны высшее командование корпуса и полка, а также твои комбат и ротный, начкар, разводящий и часовой. Наверное, расстреляют еще и оперативного дежурного и дежурного по части с замами, а также дежурного по штабу. Корпус расформируют, а личный состав растасуют по другим частям. Таким образом, ты один уничтожишь целый армейский корпус, не убив ни одного человека. Естественно, твоя судьба – а это будет расстрел – уже не имеет значения».

Миша был очень доволен своей башкой. У ротного, разумеется, не хватит мозгов, чтобы предусмотреть такую возможность: он, наверное, приложит все силы, чтобы, в случае чего, не допустить Мишу до оружейки. Дубина. Миша дал себе слово при первой же возможности зайти в штаб и понаблюдать, часто ли часовой у знамен остается один и сколько времени это его одиночество длится. Теперь Миша был спокоен: первый намек, что его хотят арестовать, и он берется за дело, а тогда пусть вешаются, уроды!

Когда пошли на убыль девятые сутки отсидки, Миша признал, что не зря тратил здесь время. К исходу десятых суток за Мишей прибыл замполит роты старший лейтенант Петраков – на политотдельском уазике и пьяный в драбадан. Как только они вышли за ворота комендатуры и подошли к уазику, Петраков молча указал Мише на заднее сиденье, уселся на переднее и толкнул локтем водителя. Во время езды он то и дело тяжело вздыхал и матерился сквозь зубы, из чего Миша заключил, что товарищу старшему лейтенанту нехорошо. Однако на этом его наблюдения за состоянием замполита закончились, как, впрочем, и благодушное настроение: Миша обратил внимание, что они проехали развилку на танковый полк. «Неужели в прокуратуру?» – нервно подумал Миша. Но и на дорогу к прокуратуре не свернули. «Может, снова на полковую кичу?» (Полковая губа – как и караулка – находилась в стороне от казарм полка, и туда можно было проехать другой, «верхней», дорогой.) Нет, не свернули и к киче.

– Куда едем, товарищ старший лейтенант?

– Хлебало приткни, сука… – прохрипел Петраков и вдруг громко икнул.

«Сейчас бедному водиле обстругает всю машину», – злорадно подумал Миша. Уазик катил все дальше. Петраков стругать явно раздумал. Мишу вдруг прострелила сумасшедшая догадка. «А не в госпиталь ли часом мы едем, а?» Уазик, заскрипев ревматическими рессорами, свернул к госпиталю. «Ну, и какого хрена, позвольте спросить?» – удивленно подумал Миша. Машина закрутилась между корпусами, так что бледные тени в подшитых халатах разлетались в кусты, как стреляные гильзы. Черт за рулем, кажется, тоже был не в себе. Наконец уазик затормозил у старого серого здания с двустворчатой дверью веселенького мастичного цвета.

– Вылезай, – сказал Петраков, открывая дверку. Миша вылез, огляделся. По его спине вдруг гурьбой пробежали мурашки, словно выполняя команду «разойтись!»: на окнах здания были решетки. «Мама, – дошло до Миши. – Это же дурка…»

– Пошли, – пробурчал Петраков, пихая его в бок. Это был совершенно неожиданный поворот дела, и Миша растерялся.

– Н-не пойду, – нетвердым голосом сказал он.

– Давай-давай, – ответил Петраков. – Довыпендривал-ся, так теперь уж не пугайся.

– Не пойду, – уже более уверенно произнес Миша и взялся за ручку на дверце уазика.

Из одного окна донеслось жуткое уханье – казалось, дюжина пьяных филинов играла в футбол яйцами друг друга. Мишу передернуло.

– Товарищ старший лейтенант, – воззвал он к Петракову. – Я же нормальный!

– Нормальные в армии не служат…

В другом окне – явно из солидарности с филинами – завыли. Петракова шатнуло, и он тяжело опустился на подножку уазика.

– Батальон на учениях. Куда тебя, урода, девать? А здесь хоть решетки на окнах… – героически напрягшись, замполит снова поднялся. – Через неделю закончу дела, поеду к роте на учения – тогда и тебя с собой заберу.

– Так мне с психами целую неделю вместе жить?!

– Будешь ты с ними жить или нет – это уж твои проблемы, командование роты тебя вазелином снабжать не обязано, – рассудительно ответил Петраков и вдруг обозлился: – Ну, ты че, козел, может, санитаров позвать? Они тебе быстро клапан в жопе прочистят. Позвать, да?

Миша решил не дожидаться санитаров.

– Командуйте.

– Давай, пошли, – Петраков тяжело шагнул к мастичной двери. Миша, скрепя сердце, последовал за ним.

Через полчаса он уже – свежевымытый и в свежепод-шитом халате – входил в палату.

– О, нового психа привели, – сказал кто-то. В палате было шестеро. Одна койка – явно для Миши – была свободна. – Очередной кандидат на сульфазин.

– Я не псих, – ответил Миша. – Меня…

– Конечно, – перебил его псих. – Мы тут все нормальные. Все психи там остались, – он махнул в сторону зарешеченного окна.

– Из всех психов, которые снаружи, нам достался только Шейкин, – добавил второй псих, тыча пальцем в сторону безобидного щуплого олигофрена с угловой койки.

Миша сел на свою койку.

– Меня зовут Миша, – сказал он.

– Колян, – представился первый псих. – А это, – он показал на второго, – Леха. Те двое, что дрыхнут, тебе без нужды – я сам их фамилии только на вечерней поверке вспоминаю, они, кажется, санинструкторам и врачу башляли, чтоб на дурку лечь. Сейчас комиссации ждут. Этот, который под окном, он стукач…

– Ну, Колян, – просяще протянул белобрысый игтымп из-под окна.

– Ладно-ладно, – махнул на него Колян, ухмыляясь. – Ты же не можешь связно объяснить, что ты здесь делаешь. Значит – стукач!

– У меня вегетативный сердечно-сосудистый невроз, – грустно ответил белобрысый.

– Зема, ты знаешь такую фигню? – спросил Колян.

– Нет, – честно ответил Миша.

– Я тоже. Лапшу, наверное, вешает, урод, – Колян явно развлекался. – А вот ты мне скажи, Шапошников, пбтом от тебя разит все время так сильно тоже из-за этой твоей вегетативной параши, да?

Белобрысый хотел что-то ответить, но передумал и отвернулся.

– Ну вот, – продолжал Колян, – а этот последний – наш единственный нормальный псих. – Он указал на олигофрена Шейкина. – Или мама его головой об бетон стоя в проходе рожала, или на голове танковые траки чинили – не знаю. Но без него никак. Никто из персонала перед его слюнявой харей устоять не может. Хотим, например, телевизор посмотреть в неурочное время. («У них здесь еще и телевизор есть», – с завистью подумал Миша)… или еще чего в том же духе – зашлем к врачу Маткина («Он имеет в виду Шейкина», – отметил Миша), он с полчаса поканючит, и все путем. – Да что ты такой примороженный, зема? – вдруг встрепенулся Колян. – Расслабься. Вся дурка за окном осталась – «Партия и армия едины», как говорится, – а здесь самое что ни на есть нормальное место, поверь мне. Тебя не с губы ли сюда привезли?

– С губы.

– Понятно. Меня тоже, – Колян покачал головой. – Челюсть ротному своротил. Меня комбат сюда и запихал: ему паливо ни к чему – он в полковые энши метит.

– А ты? – обернулся Миша к Лехе.

– А он, – ответил за Леху Колян, – был писарем вещслужбы, ну и спалился по мелочи на шмотках. А ты?

– А у меня рота чурок и сука ротный, – ответил Миша. – Неуставняк, самоволка, подрыв авторитета начальства, невыполнение приказа. Лажа, короче.

– Струйня это все, зема, – заявил Колян. – До дембеля немного осталось.

«Кому немного, – подумал Миша, – а кому еще полтора года службу тащить».

– Короче, зема, – вдруг посерьезнел Колян. – Теперь слушай сюда. Здесь нужно вести себя тихо и прилично, а то вломят резиновыми палками, навтыкают сульфазина, и будешь полным пидаром валяться в боксе и считать волоски на жопе соседа, которого нет. Если чего будут давать принимать, постарайся незаметно выкинуть, вылить, выплеснуть, а то через неделю будешь таким же, как Маткин.

– А что, здесь здорово дрочат? – спросил Миша.

– Да нет, дрочат не здорово – главное, не лезть на рожон. Кормят здесь круто, ночью не строят, на работы не гоняют, телевизор дают смотреть. Так что даже очень неплохо здесь жить. Главное – не лезть на рожон, понял, зема?

– Кстати, зема, – добавил он через несколько минут, – а санитары здесь – они-то и есть настоящие психи. И здоровые, как быки.

Миша не лез на рожон. Он вел себя очень прилично. Целыми днями валялся на койке, когда было можно – смотрел телевизор, жрал от пуза, трепался с Коляном и Лехой. Вечерами Колян доставал из заначки заветный баш плана и папиросы, и они втроем, приотворив форточку, потихоньку – поставив к двери на васар белобрысого из-под окна – дули план, «пыхали», как говорил Колян. От нескольких тяг голова отсоединялась от тела и выкатывалась из палаты куда-то в звездное пространство с вечным круговоротом и цветными снами, а тело становилось свинцово-ватным и безвольно проваливалось сквозь неосязаемую податливость простыней в теплый мрак небытия.

«Вот так дух освобождается от низменной и скроенной явно не по размеру материальной, телесной оболочки… Как жаль, что я не помню наизусть Бхагават-Гиту… – простреливало Мишу, и он лениво пытался влезть в эту мысль и понять, откуда она – этакая заумь – взялась в его тупой солдатской башке. Но мысль ускользала от него, как стремя из-под сапога неумелого всадника, и извилины расползались в разные стороны похожими на змей пулеметными лентами, а потом всякие остатки сознательной мозговой деятельности и вовсе прекращались и пространство Вселенной заполнялось буйством цветных снов. Мише нужна была расслабуха – хотя бы и такая, – чтобы сбросить нервное напряжение этого полугода, отдохнуть, не сорваться. Дни уходили один за другим, мягко и приятно, и никакие проблемы не портили желчь. А достичь этого было очень легко: кропалишь план, смешиваешь его с высыпанным из папиросы табаком, забиваешь косой, „взрываешь“, и – полетели…

Не хотелось ни о чем думать, ничего делать, хотелось только взорвать и улететь. Миша смеялся над своими командирами, которые запихали его сюда, ожидая, что соседство психов и дебилов сделает его жизнь сущим адом, а на самом деле определили его на форменный курорт.

На шестой вечер – когда они дули последний косой – их спалили. Миша совершенно не помнил, как это произошло и что случилось с другими. Он очнулся от того, что кто-то очень сильный, тяжело дыша, бил его резиновой палкой. Боль обожгла тело, но оно воспринималось еще отдельно от сознания, и, прежде чем боль сорвала предохранители ощущений, Миша увидел пустую, кажется, обитую чем-то мягким, комнату, здоровенный голый торс со свистящей черной молнией в руке и услышал прорывающийся сквозь пыхтение голос.

– Э, Степанцов, ну где ты там, урод?

Потом из окружающего пространства возник некто в хэбэшке, со сверкающим шприцом в руках. Потом Мишина нога – «…нельзя, чтобы он меня колол…» – как живая подскочила в воздух и вышибла шприц из рук этого штымпа, и шприц унесся в пространство, а сбоку кто-то громко выругался – Миша слышал это очень четко, – и опять замелькала черная молния…

– Ну что, Коханович, – мрачно спросил Петраков, закрывая дверцу уазика и пихая водилу под бок, – как самочувствие после курорта?

Миша не ответил, даже не повернул побитую рожу на голос. Ему было страшно. Он забился в самый дальний уголок этого огромного тела, битого-перебитого, затянутого в солдатскую хэбэшку. Ему было холодно и сыро в этом теле, как в глубоком темном подвале, полном мокриц. С высокого сферического свода прямо перед Мишей с сумасшедшей ритмичностью срывались и падали куда-то в бесконечную пустоту капли холодной испарины, оседающие на стенах, и обжигали тьму своими ядовитыми прикосновениями. Миша сидел, забившись в угол, и смотрел, как падают эти капли, словно от этого зависела его судьба, сидел, как чужак в пустом доме, со страхом ждущий хозяина, который все не приходит…

А уазик мчался по скверной грунтовой дороге.

Глава 7

Клиент опять попался бурый. Миша понял это, когда таджик наотрез отказался мыть полы в кабинете начмеда.

– Пойми, черт, здесь все больные этим занимаются, – попытался миролюбиво втолковать Миша стоящему перед ним клиенту. Клиент тупо смотрел перед собой.

– Пох мне, – наконец ответил он.

– Подожди, военный, ты что, предлагаешь мне полы мыть? – зашел с другой стороны Миша.

– Пох мне, – монотонно повторил таджик. «Кажется, это все, что он знает по-русски», – подумал Миша.

– Послушай, – сказал он, – сейчас тебе будет очень больно и неприятно, а пол мыть все равно придется. Может, давай без эксцессов обойдемся?

Вероятно, таджик действительно не понимал по-русски, потому что он и на этот раз тупо ответил: «Пох мне», даже не глянув в Мишину сторону. Миша начал закипать.

– Хорошо, урод, тогда не обижайся, – сказал он, резко вставая.

Таджик воинственно сжал кулаки и прищурился. Миша подошел к нему, примерился и вдруг резко схватил его одновременно одной рукой за горло, а другой – за гениталии; сильно сжав обе руки, он пару раз хлопнул таджика головой об стену. Таджик захрипел, задергался и замахал руками, не зная, за что хвататься прежде. Миша удачно зарядил таджику лбом в переносицу, а потом разжал руки, молниеносно отступил на шаг и коротко врубил правой в челюсть. Таджик, прикрыв лицо руками, со стоном осел на пол. Потом Миша свистнул мослу в конец коридора, чтобы тот присмотрел за клиентом, и отправил таджика умываться, а сам включил телевизор, уселся на диван и закурил. Когда таджик вернулся, он, даже не привстав с дивана, показал ему в угол комнаты, где лежала тряпка, и снова отвернулся к телевизору. Диктор программы «Время» восторженным голосом вещала об успехах перестройки. Миша зевнул и обернулся. Таджик стоял у двери в прежней позе, тупо уставившись в пустоту.

– Послушай, урод, – задумчиво сказал Миша, – а ведь я тебя грохну.

– Пох мне, – ответил таджик.

– Ну что ж, милый, – Миша тяжело поднялся, – кажется, придется взяться за тебя по-настоящему.

И он взялся. Сначала крепко прессонул таджика в стойке – пока тот еще сопротивлялся, – потом уронил его и долго бил ногами. Потом вытащил из-за дивана специально хранимую для подобных случаев заначку – отрезок резинового шланга длиной в полметра – и прошелся по таджику еще и ею. Потом он откачивал клиента в туалете, а когда тот снова обрел способность воспринимать окружающий мир, повторил процедуры.

Когда таджик вторично очухался до такого состояния, что мог стоять на коленях и двигать руками, Миша всучил ему тряпку и заставил протереть пол.

– Все, теперь можешь идти спать, – удовлетворенно сказал он, глядя на мокрый линолеум.

Таджик непонимающе уставился на него. Рожа у таджика была совершенно дикая.

– Все, отбой! – сказал ему Миша. – Понимаешь? Отбой! Спать иди! Туда! Туда иди! – он показал, куда.

Таджик с трудом встал и, пошатываясь, вышел. Хлопнула дверь соседней комнаты. «Все, порядок». Миша сходил вымыть руки и пошел в комнатушку к мослу пить чай.

– Ты че так долго? – спросил из-за огромной дымящейся кружки мосел.

– Слушай, этот больной – это какой-то шиздец! – сказал Миша, намазывая масло на кусок хлеба. – Еле-еле его сломал.

– А что у него? – равнодушно поинтересовался мосел.

– Да черт его знает. Серж, шутник, когда собирался везти его из роты сюда, написал ему «маниакально-депрессивный психоз». Наверное, сам не знает, что это такое.

– А че его привезли? – спросил мосел, явно думая о своем.

– Устроил истерику на стройке и даже, кажется, почти откусил палец ихнему прапорщику.

– Это что, Станкевичу? – мосел прыснул. – И здорово цапнул?

– Да какая, хрен, разница? – пожал плечами Миша. – Откусил палец, не откусил палец, – он протянул кружку. – Налей-ка чайку! Лей-лей… Хватит… Так вот, какая, хрен, разница? Все равно в конце концов этого урода привозят сюда, и здесь он мне, прежде чем я повезу его в госпиталь, двое суток будет парить мозги.

– По телику чего прикольного есть? – спросил мосел, явно наскучивший предыдущей темой.

– Да нет, параша одна… – Миша потянулся. – Кстати, Подойницын, а что ты давеча рассказывал о своей телке с Черемушек?

– А-а… – и мосел начал рассказывать о телке. Потом разговор перескочил на других телок – доармейских, Миша между делом вспомнил, как учился в Харьковском политехе, потом, как водится у всех солдат, заговорили о дембеле, о том, кто чего будет на гражданке делать. Потом потрепались о комбате и энше, о засилье чурок, о самоволках и, как обычно у всяких нормальных мужиков, разговор снова соскочил на телок.

– … Ну вот, а Фикса – ты его знаешь, из первой роты – говорил, что у нее бешенство по-женски и что они к ней впятером с корифанами ходили, а ей все было мало. А я вот попробовал, и все нормально.

– Да? – лениво уточнил Миша. – Все нормально?

– Ну, а даже если и нет, – отмазался мосел, – то мне-то какое до этого дело, верно, Миша?

– Конечно, – Миша зевнул. – Ладно, мосел, пойду-ка я спать, – он встал. – А таджик-то мой, наверное, дрыхнет давно. Что значит чувство выполненного долга!..

– Кстати, Миша, – почему-то вспомнил мосел, – а Серж-санинструктор его откуда привез?

– С рембазы, – ответил Миша уже из дверей.

Рембаза была «веселым» местом. Недаром какой-то азиат вывел некогда краской на ее зеленых воротах: «Рембаз тюрма. Я …бал такой Чита» Впрочем, какое это имело сейчас значение? И мало ли таких гиблых точек на карте Союза, вернее, на карте Министерства обороны?

Миша вернулся в свою комнату, пописал какие-то медицинские бумажки, выкурил последнюю сигарету, которую обычно называл «спокойной ночи, малыши», разделся и лег спать. Уже засыпая, он почему-то вспомнил, что не закрыл дверь на ключ. Но вставать из теплой постели было лень, Миша откладывал этот момент с минуты на минуту и в конце концов заснул.

Ему приснилось, что он – еще духом – стоит в шеренге на утреннем осмотре. К нему подходит старшина. «Почему ремень плохо затянут?» Он пытается затянуть ремень еще туже, но старшина по-прежнему недоволен. «Ремень нужно затягивать по голове!» Старшина снимает с него ремень и начинает затягивать ему на шее. «Это уже не голова, а шея», – пытается возразить Миша, но воздуха в легких почему-то нет, и ни один звук не срывается с его губ. Он пытается дергаться, вырываться, но старшина все туже затягивает ремень на его шее, повторяя: «Ремень нужно затягивать по голове, товарищ солдат!» Перед глазами уже плывут оранжевые круги, Миша отчаянно упирается в жирное тело старшины и ощущает под пальцами пэша его мундира.

От этого ощущения Миша и проснулся. Сначала он ничего не понимал, кроме того, что задыхается. Чьи-то руки душили его, чья-то харя дышала на него каким-то дерьмом. В комнате было темно, тело ощутило тяжесть тела того, сверху, перед глазами плыли оранжевые круги. Миша забился, задергался, отрырая чужие цепкие пальцы от своей шеи. Дыхание перехватило – этот урод, сопя, все сильнее стискивал пальцы. Миша, скорее несознательно, ткнул противника лбом в лицо, потом еще раз, одной рукой продолжая разжимать живые клещи, другой уперся ему в подбородок, потом схватил за нос и резко повернул. Тот завыл, брызгая слюной, заматерился по-азиатски. «Таджик!» Сверху Мише на лицо закапала кровь. Пальцы на кадыке немного ослабели. Тогда Миша согнул ноги в коленях, напрягся и свалил таджика на пол. Сам свалился следом, схватил обеими руками таджика за горло и принялся хлопать затылком об пол. Таджик еще пару раз врезал ему по печени, потом обмяк, прикусил язык и закашлялся кровью. А Миша все жал ему на яблочко, испытывая непреодолимое желание впиться зубами в скулу или откусить ухо. У таджика закатились глаза, он превратился в большую безвольную тряпичную куклу. Тогда Миша с трудом разжал онемевшие от напряжения руки и встал.

Из ящика стола он достал старые массивные наручники – купил по случаю у одного знакомого штампа, бывшего мента, на блошином рынке – и приковал гуттаперчевые руки таджика к батарее. Потом, растирая шею, сел на диван и закурил, ожидая, когда таджик очухается. Пальцы, державшие сигарету, дрожали.

«Вот сука, – подумал с нервным смехом Миша. – Живучий. И откуда только силы после вечерней обработки взялись? – Таджик зашевелился, застонал, дернул руками. – Живучий, урод!»

– Очухался, ублюдок?

Таджик медленно, с трудом, поднялся на колени. Он еще раз подергал руками, увидел наручники на своих запястьях, негромко матернулся, закашлялся и, не оглядываясь на Мишу, осел, прислонившись лбом к батарее. Его спина обреченно сгорбилась. «Шиздец мне», – словно было написано на ней.

– Запомни, парень, – назидательно сказал Миша, берясь за давешний шланг и вставая. – В армии наказывают не за то, что ты спорол струйню, а за то, что спалился.

От первого удара таджик охнул и стукнулся лицом о ребра батареи. Потом он завалился набок и только дергался и глухо вскрикивал в такт ударам. Миша бил его долго, изредка устраивая перекуры. Когда сигареты кончились, он сводил таджика в умывальник, потом снова привел к себе и приковал к батарее.

– Ночевать будешь здесь – уж больно ты горяч, парень. Потом Миша подошел к двери и зачем-то тщательно проверил, надежно ли заперт замок.

Ночью ему опять приснился лезущий в окно узбек с топором…

…Миша лежал брюхом на холодном песке и стрелял по мишеням. Резкость в глазах никак не наводилась. Руки дрожали. «Мля, накололи эти млядские санитары какой-то параши!..» Пули уходили в сторону. Кто-то пнул его в подошву.

– Тебе только жопой по очкам стрелять, урод! – раздался где-то вверху и сзади голос ротного.

«Сука, тебя б наширяли так, так ты бы даже жене в промежность не попал», – подумал Миша.

– Наверное, надо тебе сегодня на кухне поебошить, – продолжал задумчиво ротный. – Может, резкость в глазах наведется. А то растащились тут, мальчишки с большими яйцами, – гаркнул он, обращаясь ко всем, – буреть все умеют, а откуда у автомата пули вылетают, не знают!

Рота, отстреляв зачетное упражнение, строилась. Миша тяжело встал и побрел становиться в строй. Наряд на кухню – ах, как это было не в тему! Впрочем, это никогда не бывает в тему!

Как узнал Миша, заступив в наряд, его обязанности на данном этапе заключались в том, чтобы подогреть ведро воды и помыть в нем котелки, миски и ложки роты. Мише стало тоскливо. Он сидел рядом с костром, над которым висело его ведро, и с ностальгической грустью созерцал бурое, топтанное-перетоптанное поле, на краю которого поставил свои палатки, бээмпэшки и полевые кухни мехбат, и грязно-желтый лес чуть поодаль. «Мля, а ведь кто-то здесь на охоту ходит!» Ему на миг показалось, что все они, такие грозные и воинственные, со всем своим оружием и снаряжением, потерялись в этом мире, залезли куда-то в чужой кусок и теперь тупо топчутся на месте, не понимая, что они тут делают, и не зная, куда бы подевать никому не нужное вооружение. «Воевали немцы с партизанами целую неделю в лесу, – вдруг вспомнился ему старый детский анекдот, – а потом пришел лесник и всех выгнал». Где ж он, сука, лесник-то этот?

Вода все не закипала. Поодаль чавкала и гремела ложками о котелки рота. Офицеры в своей палатке пили пиво: оттуда доносился лихой армейский мат, временами заглушавшийся звяканьем граненого стекла.

Он сидел и думал о чем-то своем. Эти уроды заканчивали жрать. То один, то другой из них поднимался, подходил к Мише и опускал на землю у его ног опорожненный котелок с торчащей из него ложкой. Миша не обращал на них никакого внимания. В числе прочих подошел Джумаев и с силой швырнул свой котелок под ноги Мише, так что его сапога оказались забрызганными кашей «дробь-16». Миша поднял глаза. Джумаев презрительно сплюнул, с наглым видом повернулся и пошел обратно. «Так, – подумал Миша. – Расслабляться мне здесь не дадут». Вслед за Джумаевым подошел его приятель, замок первого взвода Чарыев и проделал ту же операцию. Перловых брызг на Мишиных сапогах стало больше.

– Получше вымой мой котелок, хохоль! – сказал Чарыев и пошел прочь.

«Я не хохол, а еврей», – автоматически подумал Миша. Он медленно – словно нехотя – встал. Чарыева было не различить за снующими во все стороны хэбэшками, но Джумаев был ясно виден: он неторопливо брел в сторону ротной палатки. «Кажется, мытье посуды роты – тоже западло. Что ж, вот славный повод избавиться от него». Миша сдвинул на затылок пилотку и пошел вслед за Джумаевым. Джумаев зашел в палатку. Миша, не колеблясь, последовал за ним.

В палатке было пусто, только дымила в центре огромная ротная буржуйка и лежали вдоль стен деревянные настилы для спанья. Сквозь мелкие прорехи в крыше пробивался рассеянный свет. Они не стали разговаривать: и так все было понятно. Когда в палатку влетели Чарыев и Шахназаров, Миша, страшный своим лицом, заливаемым кровью из развороченной брови, зажал согнувшегося вдвое Джумаева в угол и месил его вкрутую. По брезенту текла кровь. Чарыев залопотал по-своему, схватил Мишу сзади за ремни боевой сбруи и потащил от Джумаева. Миша, озверевший, в крови, даже не оборачивался и все нер как танк на глотающего кровавую слюну Джумаева, ревел и все бил, бил без остановки. Зрелище было настолько диким, что Чарыев с Шахназаровым как-то не додумались врезать его чем-то тяжелым по башке, а, совершенно ошалев, все тащили за сбрую прочь. Потом Чарыев поскользнулся, и они все втроем рухнули на печку. Печка завалилась набок, потянув за собой всю палатку, а они вопили и отгребались руками и ногами от раскаленного железа.

Потом весь батальон был построен в каре, и в центре, перед строем первой роты, поставили Мишу.

– Посмотрите на этого урода! – сказал комбат. – Это чмо строит из себя очень бурого дембеля, которому многое позволено. Он не тащит службу, забивает на приказания командиров, зацепляется с сослуживцами. Странно, что никто еще не поставил его раком в туалете. Впрочем, – комбат интимно понизил голос, – кто знает?

Миша пробежался глазами по лицам вокруг. Военнослужащие других подразделений явно скучали. Кто-то зевал – нагло, не прикрываясь ладонью, – кто-то негромко переговаривался, кто-то просто – не вслушиваясь в слова этого козла в майорских погонах – ждал, когда закончится наконец эта дебильная церемония. Только в первой роте среди тупых солобонских рож – духи, кажется, даже не совсем понимали, о чем идет речь, – то и дело проглядывали физиономии самых воинственных азиатов, похожие на передки уазиков особого отдела – такие же неподвижные, но полные скрытой угрозы. Миша, неожиданно для самого себя, встретился в строю с глазами не тупыми, не равнодушными, не злыми. Лицо этого человека в строю выделяла из остальных лиц подбадривающая, спокойная улыбка. Это был сержант Сулейманов. Он еще раз улыбнулся Мише и отвернулся.

– Этот ублюдок все равно скоро сядет, – продолжал комбат. – Он конченый. И я разрешаю применять, когда понадобится его усмирить, крайние средства, вплоть до физического воздействия.

Подразделения зашевелились: не все хорошо понимали по-русски, но все, кто еще не утратил способности думать – даже в узком армейском смысле, – почувствовали, что происходит нечто необычное.

– Командование батальона убеждено, что в своем подавляющем большинстве личный состав состоит из отличных солдат, четко выполняющих Устав и приказания командиров и начальников, – батальон долгое время держал первое место в полку по количеству правонарушений, – поэтому какие бы конфликты ни имели место между кем-нибудь из солдат батальона и этим уродом, мы изначально будем исходить из того, что виноват он, – комбат ткнул пальцем в сторону Миши.

Никакой видимой реакции со стороны личного состава не последовало, однако можно было надеяться, что тот, кому надо, принял эту информацию к сведению.

Потом комбат еще с минуту потоптался на месте, шу-шукнулся о чем-то с эншем и совершенно отвлеченным голосом скомандовал:

– Все. Батальон, вольно! Разойдись!

Батальон разошелся. Осталась стоять – задержанная окриками офицеров – только первая рота.

– Ну что, Вельских, – спросил комбат, – что ты намерен делать с этим мерзавцем?

– Да сколько тут осталось до конца учений, товарищ майор, – ответил ротный. – Тем более, что свободного транспорта все равно нет. А вот вернемся с учений – отправим его на губу и можно будет ставите вопрос о возбуждении уголовного дела, – произнес он нарочито громко, чтобы его было слышно Мише и роте.

Миша молчал.

– Ну чего ты молчишь, ублюдок? – спросил комбат. «Нах», – подумал Миша. Разбитая бровь, подсыхая, жутко болела.

– Какого ты влез в драку с Джумаевым?

– Я этого урода в следующий раз вообще напрочь завалю, – ответил Миша, сплевывая. – Ломом. Или арматуриной.

– Хлебало приткни, собака хохоль! – выпер из строя распухшую рожу Джумаев.

– Точно пришибу! – начал заводиться Миша. – Мало что ли вы мне крови попортили, уроды?

Тотчас из строя загавкало штук пять харь.

– Пошли нах, уроды! – крикнул Миша. – А ты, чмо, вообще молись, понял?

– Я чмо?! – завизжал Джумаев. – Конец тебе, собака, будет сегодня ночь, понял, да?! Зарежем! – он вовсе вылез из строя, оскалил зубы. – Яйца тебе отрежем и на ухи повесим, хохольский урод!

– Елду тебе на рыло, – уже спокойнее сказал Миша. Была произнесена конкретная угроза – об этом следовало подумать.

Наконец в свару вмешались офицеры. Роту кое-как построили и повели на стрельбище. Мишу оставили в лагере. Дневальным. О похеренном кухонном наряде словно все забыли. Просто оставили Суздалева мыть посуду – и все.

Мишу в эту ночь никто не зарезал, и в следующую тоже – даже близко никто не подходил, – хотя он специально на такой случай держал в изголовье отточенный штык-нож: еще бы посмотрели, кто кому яйца отрежет и куда повесит.

На стрельбах и во время учебных атак с боевой стрельбой Миша старался всегда находиться позади всех, чтобы ненароком не получить очередь в спину. Но Бог, в которого Миша круто поверил за это время, миловал. И по окончании учений батальон вернулся в часть без потерь, только одному напившемуся в драбадан сержанту оторвало полступни гусеницей бээмпэшки, а еще одному солобону искорежило палец взорвавшимся запалом учебно-имитационной эргэдэшки.