Текст книги "Ремейк (сборник)"

Она теперь не испытывала чувства ревности. У нее не было страха что-нибудь потерять. Она не испытывала ревности к другу, который изменял с другой. Ей самой не было понятно, почему так происходит, но к другу ревности не испытывала, терпеливо ожидая своего часа свидания.

Она понимала, что любовник это лишь временное спасение от одиночества. Он был у нее вторым ее Я, которое желало, чтобы ее любили за все те качества, которые привели ее к одиночеству. В отношении к нему она подразумевала любовь. Теперь лицо выглядело усталым и безучастным без тени легкомысленности, ушедшей юности. Считали холодность отношений в постели хуже холодности в чувствах. Когда последний раз друг с ней встретился, то он подарил ей розы, произнеся одно слово: «С любовью», которые на следующий день завяли в подслащенной воде.

Потом она много дней подряд пила транквилизаторы. Ее лицо утром выглядело, более дряхло, чем вечером.

Теперь она любила носить темные солнцезащитные очки, пряча свои усталые глаза, только губы безмолвствуя, вызывали любопытство посторонних мужчин. Когда она снимала очки, то губы становились ее чувственнее и желаннее.

Ей в супружестве достались самые малые крохи любви. Ее друг был намного счастливее обманутого ее мужа.

Теперь она презирала себя за слабость, но ничего не могла поделать, тело еще не успело остыть от запретных чувств любви. Тем более что добродетель не возбуждает, а рафинирует глубинные природные чувства страсти. Страдание и наслаждение, унижение и гордость – вот весы человеческого состояния души, и золотой тут середины нет.

Глава 8

Вечерняя духота заползала в номер. Ирина позвонила Юрию. В ответ неслись монотонные гудки. Еще вчера поздно вечером он позвонил ей, отшутился и исчез из ее жизни навсегда.

Она вышла из отеля и направилась к площади Омония. Там как на семи ветрах можно было пойти в прошлое, настоящее, только не в будущее. Есть греческая традиция.

Даже в похоронной процессии на кладбище греки умеют сохранять достоинство. У богатого родственника много племянников.

Все они провожают без тени уныния как живет, так и умирает человек, не докучая своим близким. Человек рождается под палящим солнцем, крестится в миру, оставаясь чаще атеистичным. Заканчивает школу. Поступает если может в университет, самообразовывается. Открывает бизнес. Становится на ноги. Лет в сорок женятся. Жена может и не работать, если у ней нет магазина или своего поставленного дела. Дети приносят и радости и новые заботы. Снова нужно работать не покладая рук, чтобы вечером выйти в парк, отдохнуть от семьи встретится с друзьями. Когда силы истекают на склоне лет, то можно и не выходить из дома или лучше поехать на острова и помечтать о прошлом.

Ирина вошла в парк. В маленьком пруду плавали черепахи. Мудрая черепаха спала на камне, а маленькие черепашки ныряли на глубину. Она наклонилась и плеснула водой на черепаху Тартиллу, та медленно повернула голову и уставилась на нее умными глазами.

– Черепаха Тартилла, дай мне золотой ключик? У тебя его нет? Значит, я не попаду в волшебный город. Ну ничего, может, я еще отыщу золотой ключик.

Ирина пошла по аллее. В парке вечером было невыносимо душно. Звенели цикады.

От усталости она присела за первый свободный столик и заказала холодный кофе.

– Приятного аппетита! – Ирина услышала певучий малороссийский выговор. Напротив сидела молодая женщина тридцати пяти лет, в полосатых штанах и синтетической рубашке с португальцем эмигрантом.

– Вы туристка? – с улыбкой произнесла она.

– Да, я путешествую, – тут она вспомнила наказ в разговоры с русскими туристами не вступать, не помогут, а обманут. Потом она отмахнулась от этой назойливой мысли.

– Ну и как?

– Я в восторге!

– Пока вы туристка. А станете как я эмигрантка, то тогда увидите все в другом свете.

Ирина опустила голову и подумала, что ничего она не хочет в дурном свете, слишком она любила мифы об Элладе, чтобы расстроится о нелепой жизни эмигрантов. Юра тоже эмигрант, но его палкой из этой страны не выгонишь. Может, он и рисует на стенах домов серп и молот. Видела эти странные знаки на стенах размалеванные несмывающейся краской.

– Неужели здесь так плохо? – спросила Ирина.

– Не совсем, конечно, это не житие в Житомире. Я тоже начинала с гостиницы. Там и сейчас на завтрак подают сыр, джем, кофе.

Ирина кивнула головой.

– Я живу тут без визы. Хочешь спросить как выкручиваюсь? Работу тут всегда найти можно. Только чтобы тебя не обманул хозяин лавки или ресторана. Иногда были случаи, когда подставляют, звонят в полицию и за нарушение паспортного режима высылают за границу. Но тут посудомойкой жить можно.

Ирина брезгливо поморщилась от такой вакансии.

– Зарплата посудомойщицы выше зарплаты нашего инженера.

Португалец потребовал счет и стал ругаться с хозяином кафе.

– Что он возмущается? – спросила Ирина.

– Это Алекс. Он больше двух лет здесь. Нагрели его. Но спорить бесполезно, тут хозяин будет всегда прав.

Алекс встал и пошел за хозяином в глубь кафе, где находилась кухня, показывая блюда.

– У тебя, Ирина, есть гид?

– До этого дня был.

– У тебя, верно, кончаются деньги, и тебе скоро надо уезжать. Я уверена, что он исчез надолго. Тут, пока у тебя есть драхмы, у тебя всегда будут друзья и гиды.

Вернулся Алекс, еще больше ругаясь на всех языках мира. Даже по-русски. Соня взяла его под руку.

– Если захочешь меня найти, то спроси меня на площади Омония.

Они ушли, а у Ирины испортилось настроение. Она подумала, что все они лезут и говорят о крутой жизни. Она везде одинаково без прикрас. Она вспомнила соседку по квартире, которая работала горничной на теплоходе, объехала весь белый свет. Потом взяла путевку на свой же теплоход. Когда ее спросили, зачем она это сделала, мало ей было приключений, когда она плавала горничной, на это она ответила, а теперь я хочу побыть свободным и праздным человеком.

Ирина встала, гордо подняв голову, направилась в последний раз к акрополю. Теперь это был ее город. Она тихо шла в гору. Она не видела мужских глаз. Она вдыхала опьяняющий воздух, наполненный звуками цикад. Акрополь, как маяк, светил далеким звездам, указывая на путь землян.

Часть IV
Клип – двадцать пятый кадр

1

Мы вместе в одном дыхании и в одних ощущениях, и даже в одних мыслях. Жизнь проходит в напряженной гармонии. Совместно все: еда, питье, секс. И смотреть глаза в глаза. Воспринимать как единое и повторимое.

Но изо дня в день и из ночи в ночь каждый из нас роняет нечаянные слова. Каждый раз все болезненнее реагируя на слова. Эти слова не те, которые пишутся под диктовку. Слова, которые рождаются в пылу фантазии. Но и в фантазиях есть предел человеческих возможностей. Если все претворялось в жизнь, мир сошел бы с ума. Но и у каждого у нас внутри было как в темной комнате.

Она ушла от меня, будто вышла из темной комнаты. Или если сказать на жаргоне: она меня кинула. Что тут неясного. Убежала, чтобы не возвращаться никогда к фантазиям.

И что страдать! Тысячи людей беспричинно оставляют своих любимых и уходят к более любимым. Вечный сюжет театральных романов, которые по воле режиссера превращаются то в водевиль, то в фарс. И какое там дело до каждой отдельно взятой истории влюбленной пары. Все так до поры до времени, пока сам не окажешься в такой щепетильной ситуации.

Как следствие разрыва наступает, подкрадывается томительное чувство одиночества. Вокруг тебя вращается мир близких, которые и сочувствуют, и сопереживают, и жалеют. Только эта жалость не вызывает во мне к себе уважения.

Конечно, мужское одиночество – это определенное времяпрепровождение. Еще некоторое время я нахожусь в череде ярких развлечений и сменяющихся увлечений. И все.

Она была при мне, и ее одиночество выражалось самоагрессией. Она выжидала сказать о том, что стало действительным фактом. И когда она все-таки собралась в порыве нервного плача произнесла приговор. Я даже не расслышал, что она вообще произнесла, но этот разговор был так очевиден, как когда-то, как какая-то роль выученная и теперь снова произнесенная.

Ее шепот, слезы. Все стало вдруг неожиданностью. Просто шоком.

2

Это было за городом. На даче. На нераскопанных грядках. Прелесть летнего ничегонеделания. Этакая эдемская запущенность дачного участка. Она нежится под солнцем. Я занимаю ее покой.

– Я каждый раз сюда собираюсь как на праздник, – произносит она.

– Прекрасно, хотя тут кроме природы никакого комфорта.

Полдень. Она готовит из пакетиков, космический завтрак туриста, не утруждая себя искусству кулинарии.

И это я торопливо почему-то ем.

– Ты так быстро ешь?

– Это плохо, не эстетично.

– Придется тебе готовить отдельно.

– Деточка, такое я уже проходил в прошлой семейной жизни.

– Это шутка?

– Почти, дорогая.

Мысли все назойливее меня преследуют. Я ее почти не знаю. Она никакая. Может, другие и красивее. Я прихожу к мысли, что она единственная и неповторимая. Если будет обратное, то я ее скоро забуду. Но как, если я ощущаю ее дыхание, на моих губах тепло ее губ. Это что все выветрится, но если так, то забудется, как забывались слова любви и клятвы другой.

После нашего немого разговора, у меня наступило просоночное состояние. Это можно представить так, я говорю, а этого и ничего и не было. Но если воспроизвести, то это потянет на целый спектакль.

Хотите, верьте – хотите, нет. Я снова разговаривал с ней, с той, с которой расстался, которую вычеркнул из жизни.

Я еще чувствую ее поцелуи и дрожь в теле. Я ее уже не вспоминаю и наяву с ней не сопереживаю. Память цепко закодировала в биоклетках моего мозга все о ней. Как вычеркнуть, стереть из памяти, если весь мой мозг оттрассирован прошедшими, но существующими встречами.

Между нами шлагбаум, мы в разных мирах.

Как забыть ее. Выпиваю чашечку кофе, почти привожу себя в реальное состояние. Все – окончательно проснулся. Нет сна, но и реальности. Я-то понимаю, что ее нет, а вот она-то понимает, что я еще есть, а она в моей памяти. Ее губы. Поцелуи. Волнение. Учащенное сердцебиение. Эту физиологическую волну можно сбить одним уколом, но это не станет для меня лекарством. Даже если уколоться и забыться, то сниться будет она снова.

3

Моя сестра для меня родом из детства. У нее были свои перипетии возраста. Тоже хочет написать книгу, у нас это родственное. Только она не знает, какой придумать себе псевдоним. Она работает в шоу-бизнесе. И позывной ее пейджера «подиум». Нарочно не придумаешь.

– Ты послушай меня как прежде. Моя последняя любовь говорила, что любит мои руки, глаза…

Так как она сама женщина и про женщин она знает как резидент и выдает мне суждение о женщинах, как шпионскую дешифровку.

– Не верь. Женщины говорят то, что хотят мужчины, а это не всегда соответствует истине.

– И ты так говорила другим. Зачем?

– А разве мужчины не самые великие вруны, например Пушкин, Шекспир пели такие дифирамбы то одной, то другой.

– Так это высокая поэзия!

– Для женщины не имеет разницы, поэт он или воин. Я могу сказать, что женщины тоже эгоисты и от этого навязчивее, чем мужчины.

– Чтобы удержать любимого?

– Можно и не любимого, главное для женщины чтобы около нее был мужчина. Моя дочь влюблена в одного. В ее годы это глупость. При ее красоте должно быть три-четыре мальчика. Чтобы научиться разбираться в людях. Например, один не так сказал, значит, его вычеркнула, другой не так сделал – отправила в отставку, третий не так ее понял – и этого оставила. И тогда увидела, что и четвертый ничего из себя не представляет. Тогда набрала новую команду.

– А любовь?

– Сначала пусть поймет, что такое жизнь, потом пусть постигает чувство любви. А не так по сучьи тыкаться в первого попавшегося кобеля.

– Это уже грязная эстетика.

– И тем не менее она может быть и при галстуке и смокинге.

4

– Понимаешь, изменились, изменились реалии сегодняшнего дня. Наши дедушки и бабушки жили на сундуке, и пряча деньги в чулок от всякой напасти. Папы и мамы прозябали на чемоданах, на черный день: сберкнижку, а теперь другое – достаточно иметь дорожную сумку, но обязательно кредитные карточки, приглашения на фуршет.

Это я сейчас хожу к своим знакомым без звонка. И что? Я ищу не легкости жизни и праздничности бытия.

– Психоаналитик, конечно, поможет разобраться во всех нюансах твоей души, но только тогда когда у тебя остается время на себя, то есть если ты свободна от семейных и бытовых забот.

– Вот сейчас я немного научилась тратить на себя. Пойти по какому пути.

– Может, искать опору в муже?

– Скорее он ищет во мне поддержку и при всем я должна быть для него привлекательной и самой обаятельной перед длинноногими красавицами. Макияж еще спасает от увядания.

– Дети?

– Мой ребенок уже не ребенок, а взрослый молодой человек. У него есть девушка. Вмешиваться в его отношения глупо. Да и моя жизнь еще не закончена.

– Начни новое дело. Вспомни первый поцелуй.

– Это пустяки.

– Почему, вот попробуй девушке в семнадцать лет так сказать про ее первый поцелуй. Для нее ты станешь вульгарной женщиной.

– Может быть и так. Так от кого ждать помощи.

– Только от себя. В тебе не раскрыты твои возможности жить и любить.

– И быть любимой.

– Закрой глаза и представь весь мир как на ладони и поставь маленькую точку на ней и начинай передвигаться по линиям жизни, судьбы и любви.

5

– Хиромантия какая-то, но это интересно.

– Преодолевай препятствия по жизненной дороге вверх, вниз, в стороны и снова вперед. Слабые погибают, равнодушные – умирают и только сильные побеждают. – Опять сократовское «познай себя». Так получается, я все еще не знаю себя. Не знаю своих возможностей. Мне сейчас снится один и тот же сон. Что я нахожусь в чужом городе и каждый разтеряюсь.

– Один и тот же сон.

– Снится что-то разное, как бы продолжение вчерашнего, но по сути одно и то же, я боюсь остаться одна.

– Все боятся первого поцелуя, ну и что. И все когда-нибудь дарят свою первую любовь.

– Так было и раньше. Надо читать классиков. Меня это не утешает. Это была их, а это моя. И теперь это скучное занятие, когда весь мир компьютеризирован.

– Но и не счастье в деньгах.

– Да, только в количестве, без них ты не выйдешь, a уж тем более не поедешь, не полетишь. И что за женщина без покупок.

– Неутешительный получается разговор.

– Если на эту тему то, да. Быть успешной не одно и то же что быть богатой.

– Может быть, любимой.

– Аксиома. Для этого надо быть привлекательной.

– То есть быть самим собой. Все вопросы вокруг и тех же проблем. Вокруг личных проблем. Твой девиз: «Я хочу, и я могу».

– Я хочу, и я могу, – повторила она вслух, распрямив спину, откинув голову, устремляясь будто ввысь.

Она стояла на набережной. Белая чайка парила над Невой.

6

И покой вернулся к матери. Эти годы расставания измучили мать и сына.

Мы сидели вдвоем в комнате и молчали. Слезы наворачивались. Где мечты о счастливой жизни. Я поседел. Ни хна, не кремы, ни какая маска, ни что не могло скрыть эти годы. Они брали свое.

– Тетка как живет?

– Все так же. Болеет. Базарничает. Козлят завела снова, шерсть теребит. Варежки внукам вяжет.

– А тетя Полина?

– Дочек выдала замуж. Со вторым зятем все не уживается.

– Парень не плохой.

– Да, вот все воюет. Не по ее делают, не по ее живут, не чтут стариков. Да чего там, живут, и пусть живут. Они молодые.

– Соседи как?

– Живут помаленьку. Кто замужем. Кто женился.

– Батя-то как, что-то все молчит.

– Тоже сердце на старости мучит. Не так жил. Не так, как хотел.

– Милая моя, родная, – я припал к ее ногам.

– Почему одну внучку нянчу. Твоих хотела бы нянчить.

– Только не сватай. Так дело не пойдет.

– Иди походи, не майся сердцем, пройдет, сынок, – она ни о чем меня не расспрашивала, надо, сам расскажу.

Видно болеет сердцем, что-то мучит.

Я днями лежал. Раскрывая пожелтевшие, рассохшие книги, альбомы с фотографиями.

– Мам, а как живут Берцовы?

– Хорошо живут, сынок. Все хорошо. Живут, войны нет, и горя нет.

– А он разошелся.

– Да это беда, но не такая страшная. Поешь немного. Ты совсем худой. Поешь.

Ее руки развороченные полиартритом, и это тесто она месила долго, превозмогая боль в руках, сквозь слезы. Слез счастья и печали.

Сама она себе не готовила пышной еды. Жила, понемногу откладывая на черный день. Мужу, гостям, конечно, по-лучше, а себе похуже. Так повелось.

– Как вкусно, мама, почему так вкусно, и только ты так можешь делать.

Потом я снова листал пожелтевшие книги, альбомы. Почему они пожелтели. От времени. Сколько лет он не был: 20, 30. Сколько? Когда-то они пахли типографской краской, а сейчас пожелтели.

Пакет с фотографиями. Знакомые до боли фотографии. Она. Снова она. Перечеркнувшая мою жизнь. Она растворившаяся в памяти. Чужая и родная. Она – без имени, без духа. Может, и не было никогда, я все выдумал. Я вышел, шел по каким-то улицам, может, здесь я прошел мимо счастья, а может, нет. Где-то, когда-то, кого-то любил. Целовал. Пел. Смеялся. Был счастлив. Когда-то.

Нет многих. Нет многого, многого, и я будто на минуту забежал. Где они, друзья, близкие и родные.

Кто-то окликнул.

– Я вас сразу узнала, да я Надина сестра.

Долго всматривался, с большим трудом узнал.

– Как ты выросла. Как похорошела. Невеста, настоящая.

– Уже жена.

– Да ты что, вот те на. А Надя где?

– Уехала с мужем. В экспедицию. Да вы заходите.

Я зашел, посидел. В той комнате. Вспомнил полку только со стихами Блока. От скуки. От нелюбви. Отчего и сам не знал. Почему я тогда убежал. Почему.

7

Дверь, обитая коричневым дерматином, открылась и закрылась, пружиня, не выпуская тепла в коридор. Минутная стрелка наручных часов медленно закрутилась по циферблату, отсчитывая мгновения суетной деловой жизни фирмы.

– Никто никого не замечает, никто никого не слышит. Каждый живет своей жизнью, и в то же время это общая всех людей жизнь, – произнес задумчиво директор, все приподняли головы от деловых бумаг, – скажите после того, что я сказал, что я не философ.

В ответ он увидел одобряющие улыбки на деловых лицах сотрудников. Он подумал, не произнося вслух: «Лицемерие это тоже форма жизни». Зазвонил телефон. Три сотрудника прислушиваются к разговору.

– Алло? Ну, я – Александр Петрович. – Пауза. – Да, узнал я тебя, через сто лет звонить будешь, все равно узнаю. Да ты что говоришь. Умер! Какой человек был. На панихиде что-то сказать надо. О заслугах. Да все это ерунда. Старик, вспомни, как он женщин любил. Да это ерунда, вспомни, как они его любили. Одно сказать могу – жил как король и умер как король. До встречи. Кто о нас вспомянет, старик. Вот вопрос – быть или не быть.

Он встал со стула, взял пачку сигарет и вышел в холодный коридор.

– Я без денег как инвалид, – говорила Роза Ивановна своей подружке.

– Как вы похудели! Сорокины уже, милая, третий месяц по Брайтону гуляют, я учу англицкий язык, скоро мы тоже будем там.

Он прошел мимо, кивнув головой на «здрасте до свидания», спустился в буфет.

– Пришла я на работу не поевши, не поспавши. Привет Петрович! – Он в ответ махнул Зине рукой.

– Так чего?

– Да мой опять нажрамши отходил в выходные дни. Я ему говорю – тебе нужна водка и женщина каждый день. А он, слышь, отвечает, еле ворочая языком, ему два раза в день нужна женщина. Я его пьяную рожу и часа видеть не могу. Разведусь с ним.

– Доченька. У меня в суде блат есть, в три дня разведут.

– Вечно вы мама со своим блатом. По блату с ним расписали, а теперь по блату хотите развести.

– Доченька, да как же без блата. Ты не печалься. Как желаешь, так и будет. Ой, доченька, только смотри в оба, загубит тебя этот душегубец своими приставаниями.

Он выпил чашку кофе, выкурил сигарету в туалете и вернулся в отдел.

Людмила с глазами навыкат подняла свой туманный взор на него.

– Сашенька, чего ты так на меня смотришь.

– Ты очень изменилась в последние дни. Оставь это кольцо дома, оно тебе мешает жить.

Он накинул плащ и вышел из комнаты. В час ему была заказана встреча в издательстве.

– Что у вас, а, понимаю, современная повесть на производственную тему, опоздали, дорогой друг, теперь времена другие. Тут князь звонил из Франции, у него даже нет средств, чтобы опубликовать из нашего наследия о княжеском роде. Были бы вы, голубчик, были графом, тогда надежда на что-нибудь была, а так мой совет: бросьте это литературное занятие, овчинка выделки не стоит, поверьте мне, старому издателю.

Он зашел в кафе, заказал рюмку коньяка и залпом выпил. Перед ним сидел пьяный дед.

– В прошлой жизни я был магараджа. Я был жесток. Моя карма. Разрешите допить из вашей рюмки несколько капель коньяка. Это согреет старого человека. Так вот, я в прошлой жизни был магараджа.

Он вернулся в отдел в три часа, по радио передавали рекламу: «Требуется не работающий, не пьющий мужчина, до 40 лет. Работа сдельная». «И тут я опоздал», – подумалось ему.

Красненькое – это место кладбища в Петербурге в районе Автово. Перед входом стоит дзот. Эхо войны. Который стоит безымянным памятником.

Ноябрьский день. Чуть туманно. Чуть морозно. Снег лежит на могилах. Он идет по городу мертвых. Кто есть кто. Для него многие никто, как и он для них. Памятник Герою труда, он его не знал. Заслуженный врач такой-то – тоже его не знал. Супружеская чета захоронены вместе, но в разное время, кто знает, может, при жизни они и любили, а может, и ссорились, а погребены в одно место.

Прощание с человеком, с которым общался неделю назад, три дня назад, а у него утром отказало сердце, перед смертью заглох двигатель автомашины, на тросе дернули, она завелась, а его сердце – остановилось, так и не сумели запустить реаниматоры.

Идет обряд погребения. Дьякон распевает псалмы, тихо всплакивают молодые женщины, рыдает в голос только мать, пережившая сына.

Опустили в землю. Как всех опускают, только душа улетает в поднебесье. Трепещут на ветру огоньки восковых свеч. Все выпивают по стопке водки за упокой души.

Кажется, потом пошел снег.

Все возвращаются в город. Суета.

Потом ночной звонок от тети. Она жалуется, что дети не позвонили, на что она себе говорит – я им тоже не позвоню, но сама первая не выдержит и позвонит. Она говорит, я им не чужая.

Он идет потом по тихим ночным улицам. В перестроечное время снова появились новые памятники.

Гоголь в затрепанной шинели, за которым гонится городовой. Достоевский похожий на попа-расстригу около Владимирского собора, собравший вокруг больше калек и бомжей, чем богомольцев. Шемякинский Петр Первый, находящийся в стадии мумификации. И последний писк скульптурной технологии последних лет памятник Тургеневу, уставшему от похождений за границей. Старый и больной, погруженный в свои мысли, сидит теперь в кресле около Зимнего стадиона.

И только Пушкин всегда молодой на Итальянской площади будто возвращается с великосветского бала. Конечно, памятники как памятники. И Гоголь, и Достоевский, и Тургенев по-своему жили, любили и к концу жизни стали такими.

Но их любили, когда они были молоды. Как они любили, тут даже история не умалчивает. Тихий Гоголь, страстный Достоевский, в солдатской шинели, сбегает к возлюбленной Марии Исаевой. Вельможный Петр увлекается Анной Монс, убегает от царских дел в немецкую слободку. Тургенев всю жизнь дышал, любил страстно и почти безнадежно Полину Виардо. Может быть, молодость дана, чтобы поступки превратить в памятники.

8

Есть в жизни тема, несколько щепетильная и особая – это отношение отцов и детей. Это у Тургенева все ясно – нигилист, который отрицает все в дворянском патриархальном укладе жизни. И тут, оказывается, что мне сорок, а моему сыну – двадцать лет.

Как объяснить то, что случается между девушкой и юношей. И как все это назвать красивым словом, потому что к тому времени и я уже растерял все свои слова, как и чувства.

Я начинаю благотворительную беседу со своим чадом:

– Сын, представь, что ты познакомился с девушкой.

– Зачем?

– Это что-то такое, как у нас, называется любовью.

– Теперь это называется просто секс. Я это понимаю, но не каждая девушка принимает мои ухаживания.

– Понятно, тут возможны и беременность, и половые болезни.

– А презерватив тогда зачем?

– Это грубое изобретение буржуазного продажного мира.

Чувствую что-то противное в этом воспитании по Мастерсу и Джонсону. Ощущения, что я дал мудрый совет, у меня не было. Любовь или секс для меня стало как-то мало различимыми, я понял, что у моего сына уже был опыт сексуальной жизни. И когда он успел, я не уследил.

Теперь можно идти и в стриптиз-бар.

Мы сидим за столиком, по подиуму ползет стриптизерша. У нее большая искусственная грудь.

– Что тебе в ней нравится? – спрашиваю его, потому что он пялится на нее.

– Грудь!

– И тебе это нравится?

– Классно! Хочется их потрогать, они как шары. У меня была девушка, так у нее маленькая грудь и еще ко всему слюняво целовалась. Вот это противно.

– А цивильные девушки из высшей школы?

– У моих сокурсниц четкое соблюдение режима. Сон, бодрствование. Будто наука в них убила женскую страсть и развила только скуку.

Стриптизерша уже танцует на подиуме второй час. Идет процесс – перевоспитание чувств.

9

Не судите и не судимы будете. Понятно, что и сам я жил в двадцать лет не так, как хотели мои родители, а прожигал жизни дни. Это потом я наверстывал ночами, что было упущено в длинные вечера.

До двадцати лет я упражнял тело, после двадцати – интеллект, потом наступил пост и воздержание. Может быть, я никогда и не постигну и подвиг мой напрасен, но что-то заставляет меня делать именно так, и никак по-другому.

Пророк Магомет, как и его ученики, удалялся в пещеру, не беря с собой ни еды, ни книг. И читал на языке курейшитов, прозревший в истине, поддерживая других и укреплялся в вере.

Как сказать сыну – не укради, а дочери – не блуди. Или не убий.

Как убедить другого, если сам утвердился через трату, переживший соблазн, гордыню и легкомыслие. Как сказать тому, у которого этого еще не было, а только будет.

Ему двадцать, и он хочет наслаждений. Мне сорок, и я знаю, что такое прожигание жизни. Монета монетой, но иногда платишь чем-то большим в жизни.

Наша ночная вылазка по ночным барам Петербурга. Музыка, стриптиз женского тела и вино. Он говорит, что у него болит голова, а у меня сонливость и подкрадывающееся чувство депрессии. Ни от потерянных минут, ни от выпитого, а чего-то такого, которое так и не осознается мной.

На улице метелит. Он говорит сквозь зубы.

– Я думал, что мы идем в бордель.

– Нет, сын, я тебя в бордель не поведу – это точно. Отцовский грех на себя брать не буду.

– Чего здесь особенного. Презерватив спасет от болезни.

– Но не от привычки. Я хочу, чтобы ты полюбил девушку.

– Страдал и мучился.

– Лучше страдать от этого, чем от подцепленного триппера.

Проходим мимо казино.

– Там тоже играют, но по крупному. Кругом один соблазн.

– Искушение!

Мы расстаемся.

10

Ему девять лет. Он почти взрослый человек. Еще в древней индийской философии по учению о сущности человека говорилось, что душа и тело самореализуется в «я есмь», «Я есть», «Я самость». Душа и тело в какой-то миг человеческого бытия становится целым и неделимым, начиная вибрировать, отражая космическую жизнь. В этом состоянии человек становится поэтом.

Мальчик шел по тихому тенистому парку. Августовский дождь вымочил все листочки у деревьев. Приближающаяся ранняя осень слегка позолотила зеленые листья. Некоторые листья стали опадать, так и не пожелтев в приближении зимы. Изумрудная трава уже не сочилась соком лета под ногами. Этот парк выглядел нелепо среди раскоряченного городского асфальта, облупившихся стен, с переполненным мусором помоек, толчеей у вокзалов, суетой людей на толкучке. Этот уголок зелени, света напоминал о том, что и на земле могут быть райские уголки в утилитарный век.

Обыкновенный мальчик шел по липовой аллее. Он поднял голову вверх и произнес:

– Я сочинил стихотворение. Я хочу его записать.

Он вернулся в дачный дом.

– Забыл! – воскликнул он. – О, вспомнил!

Он торопливо записал на белом листе свое первое стихотворение. До этого он жил обычной детской беззаботной жизнью. Когда он записал свое стихотворение, его попросили прочесть. Он встал и в театральной позе заунывно прочитал поэтические строки, и были там слова: «кончилось детство…» Тут впервые увидели в нем взрослого человека, у которого прошло детство. Может, действительно от нас в девять лет уходит детство, и мы начинаем болеть взрослыми болезнями.

– Ты действительно так думаешь, что от тебя ушло детство, – спросил его я.

– Я так чувствую.

Я подумал, может быть, действительно ушло детство. В девять лет мы становимся взрослыми.

Мы в комнате мансарды летней дачи. Мальчик, безымянный поэт, отложил карандаш и лист бумаги на стол и посмотрел в окно. Старый клен развесил ветки, лапами забросив в окна.

Полгода спустя в комнате городской квартиры. За окном снег. Мальчик устал от алгебры. Он начиняет вспоминать лето.

– Ты помнишь свое стихотворение, которое написал на даче.

– Помню.

– Ты что-нибудь еще написал, – иронично спросил его.

– Нет. Я буду писать стихотворение один раз в год, – ответил он.

Сели на диван. Я пролистывал новую книгу.

– Папа! Я хотел бы написать повесть с названием «Драма русской жизни».

– О чем? – переспросил я его.

– О нашей жизни тут, в России.

– Это такой сюжет?

– Да. Том Хилберг приезжает из-за границы и внедряется в нашу жизнь. То есть поселяется в одну из русских семей и начинает жить. Действия происходят такие, как в нашей жизни, как в нашей семье. Только это происходит не у нас, а в Москве, но все так, как в нашей жизни.

– Только почему у него фамилия не русская?

– Он хочет понять нашу жизнь, понять все, чем мы живем в этом городе. Он приехал, чтобы понять русских, что они едят, пьют, о чем думают, чтобы понять русскую душу. События начинаются в семидесятые годы, в период развитой демократии и заканчиваются в конце девяностых годов. Он проходит через все, что проходим мы. Он также переживает, как и мы, чувствует, как и мы. Он становится, как и мы. И он больше уже никуда в никуда не хочет ехать, он остается в России.

Однажды он возвращается как обычно в однокомнатную коммунальную квартиру.

– Ты хотел сказать, в коммунальную квартиру, где много комнат.

– Нет, в однокомнатную квартиру, где живут пять-шесть семей. В этой комнате нет мебели, нет кроватей, все спят на полу, где придется, кто какой угол успеет занять. Так вот он приходит в один из осенних дождливых дней в дом. Он проходит в комнату, он не раздевается, с него стекает вода, он проходит в свободный угол и ложится на пол и засыпает как собака.

Пристально посмотрел на сына и подумал: «Сладок поиск – горек опыт».

– Сынок, я хочу тебе сказать, если можешь, то лучше ничего не пиши.

– Почему? – спросил сын.

– Я сам не знаю. Мне самому надо много о чем подумать.