Текст книги "Ломоносов. Всероссийский человек"

В 1730-е годы в архитектуре и живописи германских государств продолжалась эпоха барокко, и ее кульминация была еще впереди: роскошные дворцы и парковые павильоны Сан-Суси появятся лишь в 1740-е годы при Фридрихе Великом. Но в литературе уже настала пора новых веяний. Иоганн Кристоф Готшед (1700–1766), поклонник французского классицизма, последователь Корнеля и Расина, пропагандировал их творчество в Германии и сам написал трагедию “Умирающий Катон” (Ломоносов прочитал ее в Марбурге). Другие поэты первой половины XVIII века тоже все дальше уходили и от усложненного стиля поэтов первой и второй силезской школ, и от их пессимизма. Фридрих Гагедорн (1708–1754) был мастером анакреонической лирики, Бертольд Генрих Брокес (1680–1747), горячий поклонник идей Христиана Вольфа, прославился описательными и дидактическими стихами, в которых воспевал всеобщую предустановленную гармонию, богатство и красоту мира, сотворенного для блага человека. Брокесу вторили его подражатели, в том числе Христиан Фридрих Эндерлейн, слепой от рождения поэт из Фрейберга[50]50
  Кроме него Ломоносов мог встречаться в этом городе (как отмечает Морозов) еще с поэтомсамородком из крестьян, юным Готлибом Фуксом. Судьба этого человека была поначалу очень похожа на судьбу самого Ломоносова: он сбежал из дома и восемнадцати лет от роду поступил во фрейбергскую гимназию. Позднее, окончив гимназию, он пешком пошел в Лейпциг, где профессорствовал Готшед. Он оказал юноше покровительство, позволив ему бесплатно слушать лекции и напечатав в своем журнале несколько его стихотворений. Однако вскоре самородок оказался в немилости у Готшеда, подпав под влияние его соперника Гагедорна. При помощи последнего, организовавшего сбор средств в его пользу, Фукс все же окончил университет и стал пастором.


[Закрыть].

Одна великая эпоха немецкой лирики уже прошла, другая еще не наступила. Но все-таки поэтов в Германии в те годы было много, и общий уровень их мастерства был высок. Там были и слагатели религиозных гимнов (Неймейстер, Шмольк), и придворные поэты (Кёниг, Бессер, Нейкирх). Все они как-то соперничали, полемизировали между собой – в общем, царило обычное в зрелой культуре суетливое разнообразие.

Из всех немецких поэтов ближе всего сердцу Ломоносова оказалось творчество Иоганна Христиана Гюнтера (1695–1723). Последний из крупных представителей поэзии немецкого барокко, он родился слишком поздно… или слишком рано. Ему бы быть сверстником Гёте и Шиллера. Или Брентано и Шамиссо. Или даже Гейне. В романтическую эпоху этот беспутный гуляка, скандалист, бунтарь воспринимался бы более естественно. Гюнтер прожил двадцать восемь лет: столько, сколько было Ломоносову в момент его блистательного поэтического дебюта. В этом поэте Ломоносов видел много близкого и родственного себе. Гюнтер тоже был в ссоре со своим отцом, бранился с учителями и покровителями, отличался надменным нравом, ходил по кабачкам, залезал в долги. Недоучившийся врач, так и не окончивший Лейпцигский университет, он чуть ли не всю свою короткую жизнь лихорадочно скитался по городам Силезии и Саксонии. Ломоносов не расставался с книгой Гюнтера и до конца жизни наизусть помнил его стихотворения.

Начинал Гюнтер с изысканно-ювелирных стихов в духе Гофмансвальдау (“Весна осени в саду любви”), потом прославился легкими и беззаботными студенческими песнями (их пели, вероятно, и в Марбурге). Эта часть его наследия популярна до сих пор, так же как любовная лирика (“Песни к Леноре”). Однако есть у Гюнтера и стихи, полные настоящего трагизма…

Мечтая временами о карьере “придворного певца” (плохо подходящей его нраву), Гюнтер отдал дань и панегирической лирике. Самое знаменитое его произведение в этом жанре – ода “На мир, заключенный в 1718 году его императорским величеством с Высокой Портой” (“Ода принцу Евгению”, 1718), на победу австрийцев во главе с Евгением Савойским над Турцией и на заключение мира.

Начинается ода на высокой, торжественной ноте:

 
Грядет Евгений – муза, пой!
Рывок, осада, вновь сраженья.
И там, где лавр сорвал герой, –
Рубежные все шире звенья.
Победный меч ему вручен,
И коль порой помедлит он
С ударом – паче враг страшится,
И дух тех паче воспарил,
Кто в блеске молний, плеске крыл
К луне, как строй орлов, стремится[51]51
  Eugen ist fort. Ihr Musen, nach!
  Er steht, beschleusst und ficht schon wieder
  Und wo er jährlich Palmen brach,
  Erweitet er so Gränz als Glieder.
  Sein Schwerd, das Schlag und Sieg vermehlt,
  Und, wenn es irrt, aus Grossmuth fehlt
  Gebiehrt dem Feind ein neu es Schröcken,
  Und stärckt der Völcker Herz und Macht,
  Die unter Adlern, Bliz und Nacht
  Die Flügel nach dem Monden strecken.
  (Здесь и далее – перевод наш. – В. Ш.)


[Закрыть].
 

Классициста Готшеда раздражали “неточности” Гюнтера, его слишком мощные и смелые метафоры. Но особенно возмущало его, что рядом с высокими “парящими” строфами в Гюнтеровой “Оде принцу Евгению” находится место для вот такой картинки. Наступил долгожданный мир, и бравый ветеран в кругу семьи, за столом рассказывает о прошедшей войне:

 
Все слушают, раззявя рот,
Речь Ганса, храброго героя,
А Ганс в три горла ест и пьет
Да привирает тоже втрое:
“Зять! – говорит он, – тут вот, знай,
Стояли мы, а тут Дунай –
(И пивом пролитым начертит)
– А турок тут, и грянул бой
(Гром порази меня!) такой,
Что не забыть того до смерти!”[52]52
  Dort spizt ein voller Tisch das Ohr
  Und horcht, wie Nachbars Hans erzehle.
  Hans ißt und schneidet doppelt vor
  Und schmiert sich dann und wann die Kehle.
  Da, spricht er, Schwäger, seht nur her,
  Als wenn nur dies die Donau wär,
  (Hier macht er einen Strich vor Biere)
  Da streiften wir, da stund der Feind,
  Da gieng es schärfer, als man meint,
  Gott straf, ihr glaubt mir ohne Schwüre.


[Закрыть]
 

Эти стороны творчества любимого поэта Ломоносова не были востребованы его русским учеником (как и многие другие). Но полвека спустя это неожиданное сочетание высокого и низкого, космического и бытового, юмора и пафоса дало всходы в одах Державина.

Вооруженный чтением немцев, Ломоносов обратился к французской поэзии. Французская система стихосложения его разочаровала. В “Письме о российском стихотворстве” он оценивает ее сурово: “Французы, которые во всем натурально хотят поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что о сочетании стоп надлежит, примером быть не могут; понедже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя”. И тем не менее именно на примере перевода с французского Ломоносов решается осуществить свое “геркулесово доказательство”, введя в русскую поэзию чередование мужских и женских рифм. Это была “Ода к уединению” Фенелона.

Франсуа де Салиньяк де ла Мот Фенелон (1651–1715), герцог-архиепископ Камбре, первым перевел на французский (прозой) “Одиссею”, писал стихи, повести, трактаты о воспитании, но прославился романом “Приключения Телемака”. Сюжет этого романа лег впоследствии в основу “Телемахиды” – эпоса, который писал в последние годы жизни Тредиаковский и который стал предметом бесконечных (и во многом несправедливых) насмешек.

Стихи Фенелона в переложении Ломоносова звучат так:

 
Горы, толь что дерзновенно
Взносите верьхи к звездам,
Льдом покрыты беспременно,
Нерушим свод небесам:
Вашими под сединами
Рву цветы над облаками,
Чем пестрит вас взор весны;
Тучи подо мной гремящи
Слышу и дожди шумящи,
Как ручьев падучих тьмы.
Вы горам фракийским равны,
Клал одну что на другу
Исполин, отвагой славный,
Чтоб взойти небес к верьху.
Зрю на вас, поля широки,
Где с уступами высоки
Горы, выше облаков,
Гордые главы вздымают,
Бурей ярость посрамляют
Всех бунтующих ветров.
 

Еще немного неловко в языковом отношении, но какой легкий стих, какая непринужденная интонация! Автор “Нового и краткого способа…”, считавший чисто хореические стихи “лучшими”, писать их еще не умел: французское стихосложение, в котором он упражнялся, не могло дать ему такого навыка. Ломоносов, который с высокой вероятностью пробовал писать стихи по-немецки, именно таким образом мог на практике освоить правильные силлабо-тонические размеры.

Переводчик Фенелона хорошо понимал, что в Петербургской академии оценить его работу могут лишь Тредиаковский и Адодуров. На их отзывы он, вероятно, и рассчитывал. Не получив их, он уже во Фрейберге, в сентябре 1739 года, принялся за новый, воистину “гераклов” подвиг.

4

 
Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.
 
 
В тот день на холмы снеговые
Камена русская взошла,
И дивный голос свой впервые
Далеким сестрам подала…
 

Владислав Ходасевич написал эти строки в 1938 году, через двести лет без одного года после описываемых нами событий.

Кто же и за что пал в 1739 году в Хотине?

Османская империя с момента своего возникновения обречена была на геополитическое соперничество с Московским царством, а затем с Российской империей. В XVII веке предметом спора трех соперников – Москвы, Варшавы и Стамбула – стала Украина. Правобережные и левобережные гетманы склонялись то к одному, то к другому покровителю, польские короли заключали кратковременные союзы с царем против султана и с султаном против царя. Еще одним участником конфликта было Крымское ханство, последний осколок Золотой Орды, состоявший под османским покровительством.

В конце XVII века экспансия турок в Европу была остановлена. В 1683-м Ян Собеский разбил их под Веной, в 1696-м Петр взял Азов, а год спустя Евгений Савойский совершил блистательную победу над султанским войском на реке Зенте. Принц Евгений и дальше успешно воевал с Портой, дав Гюнтеру повод для его славной оды, но у Петра дело складывалось хуже: Прутский поход, как мы помним, закончился неудачей, и Азов пришлось вернуть. Но от надежд на реванш ни Петр, ни его преемники не отказывались.

В 1735 году представился повод для новой войны. Турция собиралась начать войну с Персией – руками своих вассалов, крымских татар. Семидесятитысячный татарский корпус должен был пройти через русскую территорию. Россия, связанная в тот момент с Персией негласным договором, пропустить татар отказалась. Против крымцев (война Турции официально не объявлялась) двинулась 44-тысячная армия Миниха, спешно переброшенная из Польши (Гданьск уже пал). Предполагалось, воспользовавшись отсутствием большей части крымского войска в стране, нанести удар по Бахчисараю и осадить Азов.

Сначала дело пошло неудачно. Русский экспедиционный корпус (как это уже не раз бывало прежде) не выдержал похода по безводной степи и вынужден был повернуть назад. Но Миних не сдавался. Он готовился к новым битвам: развернул строительство галерного флота; позаботился о лучшем снабжении солдат в походе провиантом; согнав для каторжного труда тысячи крестьян – так же решительно и беспощадно, как прежде на постройке Петропавловской крепости и рытье Ладожского канала, – отремонтировал и укрепил Украинскую оборонительную линию, между Северным Донцом и устьем Орели. Планы у полководца были великие: в 1736 году предполагалось взять Азов, в 1737-м – занять Крым, в 1739-м – водрузить “знамена и штандарты Ея Величества” в Константинополе. Так, из уст бывшего солдата-наемника, до тридцати четырех лет менявшего страны как перчатки, чтобы стать в конце концов фанатиком и верным слугой российского имперского проекта, впервые прозвучала “боспорская мечта”, полвека спустя, при Екатерине и Потемкине, ставшая чуть ли не главным двигателем внешней, да отчасти и внутренней политики.

Эта мечта осталась навсегда неосуществленной, но пока что и до “покорения Крыма” было далековато. Правда, Азов взяли – и это несмотря на то, что численность его гарнизона оказалась втрое больше, чем предполагал Миних. Но “правильная”, по всем рекомендациям военно-инженерной науки той поры, осада сделала свое дело. В Петербурге ликовали, а русский посол в Стамбуле А. А. Вешняков, успокаивая турок (дескать, Россия хочет лишь “наказать крымцев за набеги”), тем временем призывал свое правительство к решительным действиям: “Страх перед турками держится на одном предании, ибо теперь турки совершенно другие, чем были прежде: сколько прежде они были воодушевлены духом славы и свирепства, столько теперь малодушны и боязливы… Татары, зная все это, теперь, как здесь говорят, в верности Порте начинают колебаться. Насчет христианских подданных турки опасаются, что все восстанут, как только русские войска приблизятся к границам”.

И действительно, Миниха и посланного к нему в товарищи фельдмаршала Ласси ожидал новый успех. 20 мая 1736 года русские успешно штурмовали Перекоп и уже через месяц овладели столицей Крыма – Бахчисараем. Но армия была истощена, измучена голодом и жаждой, и к тому же ее косили эпидемии: в бою потеряли 1800 человек, от болезней – 30 тысяч. После всех побед из Крыма пришлось отступить.

В следующем году Миних задумал новый поход – к Очакову и в Бессарабию. При подготовке к этому походу он уделил особое внимание медицинскому обслуживанию солдат, но счет умерших от “мора” по-прежнему шел на тысячи. Очаков, знаменитую приднестровскую турецкую крепость, взяли (на сей раз почти случайно: фельдмаршал готов был уже оплакивать поражение и чуть ли не пустить себе пулю в лоб, когда в крепости начался пожар и гарнизону пришлось капитулировать), подошедшей турецкой флотилии отбить его не удалось, но для дальнейшего похода у русских сил не осталось. Надежды на австрийских союзников тоже не оправдались: они потерпели поражение в Боснии. Принца Евгения больше не было в живых…

В июле 1737 года начались мирные переговоры – в подольском городе с неудачным для этого случая названием Немиров. В самом деле, договориться не получалось. Россия послала делегацию с участием самого Шафирова, который некогда так блестяще спас положение в дни Прутского похода. Увы, знаменитый дипломат был уже стар, а его товарищи – Волынский и Неплюев – оказались неважными переговорщиками. Россия требовала весь Крым и Молдавию с Валахией, Австрия – Боснию и Сербию, турки не соглашались вообще ни на какие уступки.

Между тем положение катастрофически менялось не в лучшую для России и ее союзников сторону. Поход в Молдавию, который все же начала армия Миниха, не заладился. Несмотря на все запреты фельдмаршала, офицеры из знатных семей брали с собой по 10–15 возов обоза, и в результате армия двигалась позорно медленно. Тем временем Крым, где на престоле за время войны сменилось уже три хана, снова набрал войско и восстановил перекопские укрепления.

В марте 1739 года тетраумвират, отвечавший перед Анной и Бироном за текущее положение дел в стране, – Остерман, Миних, Волынский и князь Черкасский – представил императрице новый план кампании. Главный удар должен был быть нанесен по крепости Хотин. Потеря этой крепости облегчила бы положение Австрии и переломила бы ситуацию в пользу антитурецкой коалиции.

Город Хотин существовал еще в IX–X веках, но своим местом в истории он обязан двум разыгравшимся у его стен битвам. Первая состоялась в 1621 году, когда головорезы-запорожцы Петра Сагайдачного остановили наступление турок и спасли Речь Посполитую. Второй надлежало свершиться в 1739 году.

Хотин был великолепно укреплен. Его цитадель, возведенная в XV веке господарем Стефаном Великим, до сих пор поражает воображение. В начале XVIII века европейские инженеры возвели внешние укрепления, по последнему слову фортификационной науки того времени. Именно в Хотине советские кинематографисты снимали осаду Ла-Рошели и других знаменитых крепостей.

Шестидесятитысячная русская армия двигалась от Киева через Васильков (тот самый, которым не в добрый час овладел в январе 1826 года восставший Черниговский полк). Входившие в нее казачьи части, пользуясь тем, что основные силы неприятеля отошли к Хотину, разграбили и сожгли Могилев-Днестровский и Сороки (ныне неофициальную столицу восточноевропейских цыган, а тогда в основном еврейское местечко). Это заметно подняло боевой дух войска.

Дальше русские наступали двумя колоннами. А. И. Румянцев (отец фельдмаршала, дед дипломата и библиофила) демонстративно шел на Хотин, а основные силы во главе с самим Минихом продвигались к крепости тайно, через Черновцы и ущелья Хотинских гор (южных отрогов Карпат).

16 августа 1739 года у селения Ставучаны, в тринадцати верстах от Хотина, 58-тысячная армия Миниха встретила 80-тысячное турецко-татарское войско. Миних и здесь воспользовался обманным маневром.

Утром следующего дня 9-тысячный отряд под командованием Георга Бирона (брата фаворита) переправился через реку Шуланец и нанес удар по правому (более укрепленному) флангу турок, а при первом же сопротивлении повернул назад. Приняв это за бегство всей русской армии, турецкий военачальник Вели-паша перебросил дополнительные силы с левого фланга на правый, чтобы “развить успех”. В этот момент на левом фланге начали форсировать реку главные силы русских. Ни кавалерия, ни конница турок не могли сдержать их наступления. Сам Хотин на следующий день сдался без единого выстрела. Русские потеряли убитыми всего 13 человек. Уже 1 сентября победоносная русская армия вступила в Яссы. Казалось, что Молдавия и Валахия (современная Румыния) в руках у Анны. “Означенная виктория дает нам надежду к великому сукцессу, понеже армия совсем в добром состоянии и имеет чрезвычайный кураж”, – докладывал охваченный эйфорией Миних. Для него это было апофеозом, вершиной карьеры. Этот бой был выигран им не благодаря удаче или численному превосходству, а исключительно военным искусством. Теперь он доказал всем, что он не только хороший инженер, дельный администратор, ловкий придворный, неотразимый кавалер, но и выдающийся военачальник. Ему уже исполнилось 56 лет – старость по меркам того века! – но он был силен и бодр, как юноша. Главное в жизни – впереди. Все, однако, сложилось иначе. Из двадцати восьми оставшихся лет двадцать Миниху предстояло провести в ссылке, в заснеженном Пелыме…

Да и победа оказалась в общем-то бесполезной: очередные поражения австрийских союзников и их выход из войны заставили русских согласиться на не слишком почетный мир. В результате четырехлетней тяжелой и в целом успешной войны империя получила назад только Азов, и то без разрешения его укреплять.

Но студент из Фрейберга, до которого дошла весть о великой виктории, всего этого, конечно, знать не мог.

5

Штелин утверждает, что “Ода государыне императрице Анне Иоанновне на победу над турками и татарами и на взятие Хотина”[53]53
  Позднее, после смерти Анны, публиковалась как “Ода блаженной памяти императрице…”.


[Закрыть] была написана в подражание “Оде принцу Евгению” Гюнтера и что “целые строфы оттуда переведены”. Штелин был одним из первых читателей оды, но в данном случае его подвела память. Историк Шлёцер, почти ненавидевший самое память о Ломоносове (и имевший к тому свои основания – см. Главу девятую), просто пишет, что тот “не столько подражал Гюнтеру, сколько переводил его” – но он явно повторял чьи-то чужие слова. Морозов, сравнив тексты двух од, пришел к однозначному выводу: совпадает строфика, отдельные риторические фигуры, есть сходство в тоне, в композиции, но нет ни одного текстуального совпадения.

Если Гюнтер сразу берет быка за рога, то русский поэт более робок: он начинает, как велят законы риторики, с экспозиции.

 
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Которой завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
 
 
Не Пинд ли под ногами зрю?
Я слышу чистых сестр музыку!
Пермесским жаром я горю,
Теку поспешно к оных лику.
Врачебной дали мне воды;
Испей и все забудь труды;
Умой росой Кастальской очи,
Чрез степь и горы взор простри
И дух свой к тем странам впери,
Где всходит день по темной ночи.
 

Удивительный контраст даже с лучшим у Тредиаковского той поры! Не говоря уж о звоне и музыке новорожденного русского ямба – на две строфы лишь одна стилистически наивная и неловкая, на нынешний слух, строка: “Внимая нечто, ключ молчит, который завсегда журчит”.

Дальше начинаются разветвленные барочные сравнения, обличающие в молодом русском поэте изощренного читателя силезских лириков. “Тьмы татар” (противники именуются только так: слово “турок”, видимо, кажется Ломоносову не освященным старославянской традицией и потому менее поэтичным) движутся на русских так:

 
Корабль как ярых волн среди
Которые хотят покрыти,
Бежит, срывая с них верьхи,
Претит с пути себя склонити;
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след ее горит…
 

Навстречу им русские:

 
Как сильный лев стада волков,
Что кажет острый ряд зубов,
Очей горящих гонит страхом,
От реву лес и брег дрожит,
И хвост песок и пыль мутит,
Разит извившись сильным махом.
 

Как почти всегда в барочной поэзии, образ оказывается сам по себе не менее, если не более важен, чем та мысль, тот реальный процесс, который он иллюстрирует.

Все это – лишь прелюдия, которую венчает гениальная пятая строфа:

 
Не медь ли в чреве Этны ржет
И, с серою кипя, клокочет?
Не ад ли тяжки узы рвет
И челюсти разинуть хочет?
То род отверженной рабы,
В горах огнем наполнив рвы,
Металл и пламень в дол бросает,
Где в труд избранный наш народ
Среди врагов, среди болот
Чрез быстрый ток на огнь дерзает.
 

Тут не знаешь, чем больше восхищаться: мощью и энергией первого четверостишия или великолепной звукописью пятой, шестой и седьмой строк, изобретательностью, с которой Ломоносов описывает “высоким” риторическим языком артиллерийскую канонаду, при том почти имитируя ее звон и мерный грохот… Или совершенно незабываемым и неповторимым – “в труд избранный наш народ”. (Избранный, благословенный, Новый Израиль, призванный победить “агарян” – “род отверженной рабы”, но избранный – “в труд”. Какая отчетливость и какая смелость исторического самосознания – в эпоху растерянных себялюбцев!) Или неожиданным – “среди врагов, среди болот”?

Сражение, описанное Ломоносовым, – лишь яркий до неправдоподобия сон. Реалистических батальных сцен, которые есть у Гюнтера, здесь не встретишь и, если у немецкого поэта на пирушке по случаю заключения мира пьет и хвастается такой живой и узнаваемый Ганс, то в конце оды Ломоносова “солдатскую храбрость” и наступившую “тишину” воспевает совершенно безликий “пастух”. В чисто риторических местах влияние предшественника сказывается сильнее:

 
…Над войском облак вдруг развился,
Блеснул горящим вдруг лицом,
Умытым кровию мечом
Гоня врагов, Герой открылся.
 

Имеется в виду Дмитрий Донской. Затем являются Петр (единственный, названный по имени) и “смиритель стен Казанских” – Иван Грозный. Все они благословляют Анну, продолжательницу их дела. У Гюнтера так же точно появляются победители “агарян” – Скандербег и Годфрид Бульонский… А также Ахилл и Эней, признающие превосходство принца Евгения. Поразительно, кстати, что у Ломоносова имя полководца, одержавшего победу, – Миниха – не упоминается вообще, а из вражеских военачальников фигурирует лишь почему-то Колчак-хан, чья роль в битве была второстепенной (он командовал одним из флангов). Подробности сражения интересуют его мало, как и мечта о Константинополе. Хотинская победа – лишь повод для языковой, ритмической, звуковой работы, для ярких образов, неожиданных оборотов (“Но враг, что от меча ушел, страшится собственного следа”) и смелых гипербол. Геополитика – лишь источник пышных топонимов:

 
Дамаск, Каир, Алепп сгорит;
Обставят росским войском Крит;
Евфрат в крови твоей смутится[54]54
  Сравните у Гюнтера – апокалипсическая картина:
  Трепещет Нил, Дамаск в огне,
  Дымятся Аскалона грады.
  Весь край восточный, мнится мне,
  Во власти смерти, мора, глада.
  Порабощеный Иордан
  Ждет Навина из дальних стран.
  Уж он пришел, и он – германец.
  Но кто? Узнаем – будет срок,
  Но верный подан нам намек,
  Кто он таков, небес посланец.
  Оригинал:
  Nil erschrickt, Damaskus brennt,
  Es raucht auf Ascalons Gebürgen
  Und durch den ganzen Orient
  Herrscht Unruh, Hunger, Pest und Würgen.
  Der Jordan steht wie Mauren da,
  Als käm ein andrer Josua.
  Er kommt auch, doch aus deutschem Saamen.
  Wie heist er? Ja, die Schi ckung winckt
  Und raubt mir, weil der Vorhang sinckt,
  Stand, Vorwiz, Schauplaz, Held und Nahmen.


[Закрыть].
 

Но впервые эти имена и названия были так произнесены русской музой…

“Письмо о правилах российского стихотворства”, приложенное к оде, удивляет – в сравнении с трудом Тредиаковского, совсем не кратким – своим лаконизмом. Ломоносов не исследует, не доказывает – он конспективно излагает выводы, к которым пришел после нескольких лет работы с русским стихом, и предписывает правила будущим поэтам.

Для начала – три основополагающих правила. “Первое и главнейшее мне кажется быть сие: стихи следует сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить”. Но и ограничений, чуждых духу языка, быть не должно. А поскольку “наше стихотворство лишь начинается, того ради, чтобы ничего неугодного не ввести, а хорошего не оставить, надо смотреть, кому и в чем лучше подражать”.

Первые собственно версификационные нормы, которые постулирует Ломоносов, совпадают с уже сказанным Тредиаковским: “в российском языке только те слоги долги, на которые падает сила”, и при писании стихов следует “нашему языку свойственные стопы, определенным числом и порядком утвержденные, употреблять”.

Но с принципом построения стихов, предложенным Тредиаковским, Ломоносов не согласен. “Не знаю, чего бы ради иного наши гекзаметры и все другие стихи, с одной стороны, так запереть, чтобы они ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели, а с другой, такую волю дать, чтобы вместо хорея употреблять ямба, пиррихия и спондея?” Русский язык “не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную с ними, а себе купно и свойственную версификацию иметь может”. Смешение немецкой силлабо-тоники с латинским и греческим квантитативным стихом основано на том, что Ломоносов (как и Тредиаковский) называет ударные слоги “долгими” (что не совсем точно). Однако размеры и их названия в силлабо-тонике действительно заимствованы из античного стиха.

В отличие от Тредиаковского, Ломоносов насчитывает четыре “чистых” размера. Первый – ямб. Пример:

 
Белеет будто снег лицом…
 

Второй – анапест (трехсложная стопа с ударением на третьем слоге):

 
Начертан многократно в бегущих волнах…
 

Третий – хорей:

 
Мне моя не служит доля…
 

Четвертый – дактиль (трехсложная стопа с ударением на первом слоге):

 
Вьется кругами змия по траве, обновившись в расселине…
 

Трудно сказать, почему Ломоносов не включил в свой канон амфибрахий (трехсложная стопа с ударением на втором слоге). В XIX веке этот размер, наравне с дактилем и анапестом, стал одним из самых употребительных в русской поэзии. Зато предложенные Ломоносовым “смешанные размеры” (соединение ямбов с анапестами и хореев с дактилями) на практике не разрабатывались ни им самим, ни кем-либо другим. Самому Ломоносову в 1739 году казалось, однако, что именно смешанные ямбо-анапестические стихи – “наилучшие, велелепнейшие и к сочинению легчайшие”. Приведенный им пример таких стихов напоминает, на нынешний слух, тактовик – немного урегулированный чисто тонический стих:

 
На восходе солнце как зардится,
Вылетает вспыльчиво хищный всток,
Глаза кровавы, сам вертится,
Удара не сносит север в бок.
Господство дает своему победителю,
Пресильному вод морских возбудителю,
Свои что зыби на прежни возводит,
Являет полность силы своей,
Что южной страною владеет всей,
Индийски быстро острова проходит.
 

Но главная заслуга Ломоносова, собственно, не в этих экспериментах, а в создании русского ямба и упорядочивании русского хорея. К этим размерам он относился поначалу даже слишком пуристически, считая употребление пиррихиев (то есть пропуск одного-двух положенных ударений в строке) возможным лишь изредка и только в песнях. В действительности без таких пропусков писать ямбом по-русски затруднительно. У самого Ломоносова уже в “Хотинской оде” появляются такие строки, как “И челюсти разинуть хочет”. Позднее он время от времени пытался писать идеально “правильными” ямбами, но в начале 1740-х годов постепенно отказался от таких попыток. Литературовед М. И. Шапир объясняет это политическими обстоятельствами: не пропуская ударения, невозможно было вставить в ямбический стих имя государыни “Елизавета”. Но таких длинных слов в русском языке много, особенно слов высокого штиля, милого сердцу Михайлы Васильевича. Догматизм в вопросах метрики не только вел бы к ритмическому однообразию, но и слишком сузил бы словарь.

Продолжая спор, начатый пометами на полях “Нового и краткого способа” и переводом Фенелона, Ломоносов настаивает на допустимости в русской поэзии мужских рифм и их чередования с женскими: “По моему мнению… подлость рифмов не в том состоит, что они больше или меньше слогов имеют, но что оных слова подлое или простое что значат”. К сожалению, мы практически не знаем тех ранних экспериментальных стихов, на основании которых Михайло Васильевич пришел к своим выводам. Только несколько отрывков счел он возможным включить в свое “Письмо”. Вот пример “вольного” трехстопного хорея:

 
Нимфы окол нас кругами
Танцевали поючи,
Всплескиваючи руками,
Нашей искренней любви
Веселяся привечали
И цветами нас венчали.
 

Этот опыт (как и стихи Кантемира “К спящей полюбовнице”) родился, несомненно, из работы над переводами Анакреона[55]55
  Подробнее об Анакреоне и анакреонтике см. в Главе шестой.


[Закрыть]. Один такой перевод, выполненный, как и переводы Кантемира, белым стихом и относящийся к 1738 году, дошел до нас:

 
Хвалить хочю Атрид,
Хочю о Кадме петь,
А Гуслей тон моих
Звенит одну любовь.
Стянул на новый лад
Недавно струны все,
Запел Алцидов труд,
Но лиры звон моей
Поет одну любовь.
Прощайтеж нынь, вожди,
Понеже лиры тон
Звенит одну любовь.
 

Ломоносов в Германии ходил по кабачкам и бегал за девушками и в то же время зачитывался Гюнтером – мастером любовной лирики и застольных песен. Все это должно было отразиться в творчестве. Но свою “легкую” поэзию Михайло Васильевич даже сохранять не стремился. Он был казенным, служилым человеком, а для государственных нужд из Гюнтера востребованной оказалась лишь “Ода принцу Евгению”. Ломоносов-поэт как раз воспевал “вождей” и пренебрегал любовью. Однако альтернатива всегда стояла перед его сознанием. Через двадцать лет автор “Разговора с Анакреоном” с горечью признается в этом себе самому.

В декабре 1739 года “Хотинскую оду” и “Письмо” привез в Петербург Юнкер. Академики заинтересовались ими больше, чем переводом из Фенелона. По свидетельству Штелина (сменившего в качестве профессора элоквенции Юнкера; в отличие от своего предшественника, Штелин читал и говорил по-русски), Корф отдал письмо и “Оду” на рассмотрение ему и Адодурову. Адъюнкт Адодуров, вместе с Тредиаковским и группой академических переводчиков (Иваном Ильинским, Иваном Горлицким и др.), входил, помимо прочих своих обязанностей, в так называемое “Российское собрание”, учрежденное Корфом и занимавшееся публичным чтением и разбором академических переводов на русский язык.

По словам Штелина, “мы очень удивлены были таковым, еще небывалым в русском языке размером”. Ода “была напечатана при академии, поднесена императрице Анне, роздана при дворе, и все читали ее, удивляясь сему новому размеру”. Тем временем Тредиаковский, которому труды Ломоносова тоже были даны на рецензию и который справедливо усмотрел в “письме” полемику со своими идеями, написал ответ. Но Адодуров и Иоганн Тауберт (новый адъюнкт, занимавшийся переводами с русского на немецкий), видимо, не согласные с контраргументами Тредиаковского и не одобрявшие его резкого тона (ведь ломоносовская ода уже была одобрена при дворе!), уговорили Шумахера “сего учеными ссорами наполненного письма для пресечения дальних, бесполезных и напрасных споров к Ломоносову не отправлять и на платеж денег напрасно не терять”.

Однако напечатана “Хотинская ода” в то время не была: Штелин опять напутал. Академия уже отметилась по поводу победы, выпустив “Эпикинион, или Песнь победительную” – опус профессора Харьковской славено-латинской коллегии Стефана Витынского, написанный по правилам “Нового и краткого способа…”. Про свой успех Ломоносов узнал, лишь вернувшись в Россию.