Текст книги "Фельдмаршал"

* * *

С отрядом из двухсот конников в блестящих латах и сотни пехотинцев Густав остановился на Упсальских холмах. Внизу, под этими холмами, расстилалась зелёная низменность, покрытая крестьянскими полями.

Была весна, начало мая. Тепло, с дальних гор дул прохладный ветер, здесь смешивался с влагою, что поднималась с недалекого моря.

Сидя верхом на коне впереди своих придворных и государственных чинов, Густав окинул взглядом собравшихся здесь, на холмах, упландских жителей, в основном крестьян.

Сюда его вынудили явиться, и с немалой силой, волнения вот этих крестьян. Волнение же началось из-за лишения священников церковной десятины, закрытия монастырей, жалоб духовенства… Вот они-то, священники, догадался он, и настраивали доверчивых людей на мятежные выступления.

– Чем вы недовольны? – спросил он крестьян. – Из-за чего подняли мятеж?.. Не подчиняетесь мирскому начальству!.. Не хотите жить в любви и покорности к Богу, по божеским законам!..

– Почему наших священников лишили десятины? – послышались выкрики из толпы. – И в чём виноваты монахи?!

– Монахи? – спросил Густав крестьян. – Ленивые монахи были для государства всегда бесполезными и вредными насекомыми! И я хочу вместо них предоставить вам лучших учителей!..

Но со всех сторон закричали:

– Мы желаем удержать наших монахов, которым сами даём содержание!

– А что они, монахи, делают? – спросил он их.

– Поют! И по ночам тоже! – крикнул кто-то из толпы.

– Они что – цикады? – ехидно спросил Густав крестьян. – А кто работать будет?..

Крестьяне сообразили, что попали впросак, закричали о другом, желая вывернуться, отыграться:

– Почему нам хотят запретить латинскую литургию и переменить прежнюю нашу веру?..

Густав усмехнулся, велел одному из придворных, хорошо знающему латынь, говорить по латыни с крестьянами.

И тот обратился к толпе на латинском языке.

– Этого мы не понимаем! – раздались со всех сторон крики.

– Если не понимаете, почему уважаете латинскую литургию? Ха-ха! – засмеялся Густав.

Народ безмолвствовал…

Густав же понимал, что строгость и какие-либо разумные доказательства бесполезны вот этим наивным людям.

Понемногу крестьяне успокоились. Густав распустил их, посчитав, что инцидент исчерпан.

– Поехали! – сказал он канцлеру Ларсу Андерзону, который сидел по правую сторону от него во время переговоров с крестьянами. – И вы тоже, ваша милость! – кивнул он головой архиепископу Магнусу Иоганнесу, сидевшему на коне слева от него.

В город он возвращался в хорошем настроении, шутил с архиепископом. Тот же, заметив расположение к себе короля, пригласил его к себе в замок.

Дворецкий архиепископа, предупреждённый гонцом, встретил короля и его людей у въезда в замок. В большой палате, куда они вступили, посередине, вокруг огромного стола суетились слуги, куда-то спешили, несли и несли к столу вереницей блюда, вина, заморские пряности…

Дворецкий пригласил всех к столу. Архиепископ занял своё место, сел в кресло прямо напротив короля.

Густав промолчал на это…

Начали пить за здоровье.

Архиепископ взял свою чашу, встал с кресла, слегка поклонился королю, достоинство своё и в этом проявляя.

– Наша милость пьёт за здоровье вашей милости! – поднял он золотую чашу.

Густав улыбнулся, снисходительно.

– Твоей милости и моей милости нет места под одной крышей!..

За столом засмеялись над архиепископом.

Густав подождал, пока стихнет смех, затем стал выговаривать архиепископу.

– Должность ваша не состоит в великолепии и земном величии! Но чтобы по примеру Христа учить народ! И о Церкви иметь неусыпное попечение!.. Это было бы для вас, как архиепископа, приличнее, чем непомерный придворный штат и расточительность! – повел он рукой, показывая на слуг, роскошную обстановку замка, дорогую посуду, изысканные блюда. – Ваши епископы, каноники, церковные служители и монахи составляют толпу бесполезных тунеядцев, изнуряющих государство!.. А проповедуют?! Только в дни церковных праздников и жертвоприношений! В остальное время – пьют, бездельничают! Их-то вы должны вместо этих пустышек! – презрительно показал он на прислугу. – Понуждать к наукам и нести слово Божье в народ!..

В окружении архиепископа, среди каноников, повисло тягостное молчание. Они почувствовали по тону короля, что этими его речами дело не ограничится. Впереди замаячила неизвестность, жизнь беспокойная, а может быть, и голодная. А к ней они, постоянно призывая других поститься, сами готовы не были.

* * *

Над государством, Швецией, висели долги тому же Любеку. Об этом, о долгах, постоянно напоминали из Любека посланники. Казна же была опустошена войной с королем Кристианом, годами разрухи, междоусобий внутри государства. Но платить надо было, надо было найти деньги.

И чтобы пополнить казну, Густав, своим указом, который одобрил и риксдаг, предписал собрать налог путем изъятия излишнего серебра в церквях и монастырях.

Церковники сразу же подняли ропот. Первым выступил против этого линкепинский епископ Ганс Браск. Его поддержали другие каноники.

Но Густав, сдержав свой гнев, решил подтолкнуть учтивостью Браска на выплату налога. Он написал ему, перечисляя в письме все почетные титулы, которые прелаты присвоили себе. Начал письмо, обращаясь к нему: «Милостивый государь…»

– Всё что угодно, ваше величество! Но собственность святых церквей уменьшить не могу! – заявил епископ в категоричной форме при личной встрече с ним.

Густав был возмущён таким лицемерием, изворотливостью епископа.

– Ваши духовные отцы владеют двумя третями всех волостей и земель, принадлежащих короне! – в гневе закричал он на того. – И это вы называете святостью!.. Вы же, церковники, повсюду приводите в пример нищего, страдающего Христа! Приносите обет бедности, любви к ближнему… Но никто из вас не принимает всего этого всерьёз!.. Вам… на того же Христа!..

Он понимал, да и вот этот лукавый епископ тоже, а также вся их братия, что собственность, имущество, деньги – это сила, власть, обеспеченность и сытость… И голодать не будешь никогда, и нищим смерть не встретишь…

Понял Густав также, что тщетно взывать к совести этих людей. И он вынужден был употребить угрозы, строгость.

И «милостивые государи» повсюду стали уступать ему. Он собрал две с половиной тысячи марок[79]79
  Весовая единица (денежная) в ряде западноевропейских государств: Швеции, Любеке, Германии, – равная примерно 24,3 г, в первой половине XVI в.


[Закрыть] чистого серебра, переделал его в монету.

В это же время как-то Олаус сообщил ему, что епископ Браск продолжает всё так же усердно воевать с протестантами.

– Он послал монахам Ваденского монастыря какое-то сочинение «О заблудших русских»… Чтобы те, прочитав, знали, откуда исходит лютеранская ересь!.. Хм!..

Густав тоже усмехнулся на это невежество епископа и монахов.

* * *

Произошло новое волнение далекарлийцев, теперь из-за подати на колокола. Эти колокола нужны были Густаву на уплату государственных долгов тому же Любеку. И он издал указ, чтобы каждая церковь, каждый монастырь и часовня сдали в казну по колоколу второй величины. И когда его люди поехали по провинциям, стали отбирать колокола, то некоторых из них там убили.

Разгневанный, он взял пять сотен рейтар и явился к мятежникам, далекарлийцам.

Собрав их в Фалуне, небольшом городке, известном ему по прошлому, он обратился к ним, стал упрекать, что они слушают разных подстрекателей, тех же священников…

В ответ на это в толпе начали кричать, угрожать ему…

Поняв, что его слова не нашли отклика у мятежников, не оказалось среди них понятливых, он обнажил клинок, стал ворочать из стороны в сторону коня, как будто хотел ворваться на нем в толпу. За ним стали горячить своих коней и рейтары, готовясь к бою.

Мятежники испугались, пали на колени…

Взяв с них письменное обязательство, что они под страхом смерти больше не будут устраивать мятежи, выступать против властей, он отпустил их.

– Не верьте прелатам и монахам! – как напутствие посоветовал он им. – Тогда будете жить в любви и согласии с начальством и Богом!..

Он уехал назад в Стокгольм.

Прошло совсем немного времени, и на одной из их встреч Олаус Петри поделился с ним тем, что он подметил особенность того, что произошло.

– Обеднев, они сделались независимыми, осмелели, – начал он объяснять случившееся, заметив это почти сразу же после того, как король и риксдаг лишили католических священников десятины.

Он помолчал, добавил с сомнением:

– Как францисканцы…

Густав задумался. Упустил он такое. Этот враг, водворившийся внутри государства, оказался гораздо изворотливее и опаснее всех соседей, поскольку большинство подданных почитали его, боготворили.

– Не лучше ли было держать в сытой клетке этих волков, что рядились в овечьи шкуры? – спросил он сам себя и Олауса. – А сейчас, лишившись жрачки, они озверели!..

Олаус ничего не ответил. Он не знал ответа. Вскоре он женился, следуя учению Лютера не противопоставлять духовенство мирянам, мирской жизни. И сразу же каноники взъелись на него, обвинили, что он нарушил решение Толедского собора, постановившего запретить священникам браки, но разрешал иметь наложниц: при уплате соответствующей суммы в казну Ватикана…

– Ну да! Обычное божеское дело – запрещают! А непотребности – разрешают! – ворчал Густав на это, снова получив письмо от епископа Браска.

Тот грозил новобрачным отлучением от Церкви.

Понимая, что это не просто отлучение, а скрытая угроза, Густав выделил на всякий случай Олаусу охрану, заодно и с тем, чтобы повысить его статус… Каноники с завистью глядели на того, ещё больше невзлюбили, искали случай напакостить.

* * *

На день апостолов Петра и Павла в Упсальской Академии на епископской кафедре обычно собирался в полном составе капитул католических духовных лиц. Зная об этом, Густав и решил нагрянуть к ним внезапно, без предупреждения.

Само здание Академии, где находилась и кафедра Богословия, было ветхим, темным и сырым. Это был не порядок. И он давно уже собирался отремонтировать его или даже заложить новое здание… Но, как всегда, на хватало денег…

Ни науки, ни медицины, ни единого человека, способного в канцелярском деле, кто мог бы вести счета, в государстве не было. Тем более не было знающих языки для переписки с европейскими дворами… Упсальская Академия, единственная и раньше, была в ужасном упадке, запустении, так же как и гимназии… Дело просвещения народа двигалось медленно, порой останавливалось совсем, когда профессора разбегались по другим странам, ища там заработки. Ещё медленнее менялись обычаи, пристрастия и заблуждения масс, народа…

Он вошел в маленькую комнатку кафедры, вошел, как всегда, уверенно, размашисто шагая впереди своих спутников: канцлера Ларса Андерзона, казначея и маршала Олофзона Стенбока. Охрана, его телохранители остались у входа в здание.

В тесной комнатке сидело десятка два каноников, профессоров… Был тут же епископ Браск.

Увидев его, короля, его неожиданный визит, они в первый момент растерялись… Замолчали… Хотя вот только что доносился из-за двери их оживлённый и даже резкий спор о чём-то, как слышал Густав через дверь, подходя к кафедре.

Он прошел к председательскому столу и сел рядом с Браском. По другую сторону от епископа сел канцлер. И тот оказался как бы зажатым с двух сторон… На его лице мелькнул испуг, сменившийся смущением, затем появилось раздражение…

Маршал Олофзон и казначей встали у двери, загораживая выход с кафедры так, что весь капитул оказался как бы арестованным, ясно давая понять, что не дадут никому сбежать.

Продолжая также давить на каноников внезапностью своего появления, Густав обратился к ним:

– У меня к вам, как к учёным, людям вопрос!.. На чём основываются ваши знатные привилегии и права церковной власти?

Он обвёл их взглядом, отыскивая, кто окажется смелым, кто ответит.

Со своего места поднялся Пётр Галл, доктор права, профессор.

– Ваше величество, смею ответить вам! На жалованных грамотах и подтверждениях прежних шведских христианских королей, также на духовных завещаниях и дарениях особ богобоязненных, благородных и неблагородных, которые были подтверждены начальством!

Он замолчал, полагая, что дал развернутое и обоснованное объяснение права владения Церковью имуществом, оказавшимся у неё.

– Так, так, – промолвил Густав, пряча ухмылку в бороде. – Не имеют ли преемники престола этих королей равноправной власти взять назад законным образом то, что ко вреду их было исторгнуто из рук их?! И судя по обстоятельствам изменить их статус! Особенно же, когда они были обмануты человеческими баснями и монашескими выдумками!..

Профессор озадаченно молчал. Он не ожидал такого оборота дела, не мог сказать ни да, ни нет. Сказав «да», он признал бы незаконность захвата Церковью имущества других, сказав же «нет» – он подтвердил бы незаконность владения им в настоящее время…

Молчание затянулось.

– Ваша милость, может, ответите вы? – язвительно обратился Густав к епископу Браску.

Епископ тоже молчал, покрываясь то белыми, то красными пятнами… И сила и власть была на стороне короля…

И снова молчание… Наконец, они, каноники и профессора, зашевелились, приходя в себя от шока, от услышанного из уст короля.

Вскочил Еран Турзон, соборный настоятель, намереваясь поспорить с королем.

– Никто, никто! – замахал он руками. – Не смеет нарушать имущественные права святых церквей! Если не хочет быть навеки проклят!.. Десятина в пользу Церкви – это божественное установление!..

«С ума сошли!» – хотелось закричать Густаву…

Соборный настоятель же, размахивая руками, зацепился широким рукавом рясы за сидящего рядом каноника, пошатнулся, чуть было не свалился на пол… Он был под хмельком…

Он ещё что-то кричал, сумбурно, заплетающимся языком:

– Привилегии Церкви основаны на декреталес!..

Но у него спьяну вместо этого слышалось «дрикеталес[80]80
  Декреталес – узаконение. Дрикеталес (нем. dricken) – пить.


[Закрыть]…»

Густав усмехнулся, желчно пошутил:

– Да, вы много пьете, болтаете много! А государству от вас только один вред!..

Он понял бессмысленность дальнейшего разговора.

– Все привилегии Церкви и духовенства, не основывающиеся на слове Божьем, могут быть оспорены и изменены! – резко и категорично заявил он.

Покинув кафедру, он вышел из Академии и уехал с сопровождающими его людьми в Стокгольм.

* * *

Упсала. Двенадцатого января 1528 года. Коронация началась с торжественного шествия от архиепископского дома до соборной церкви.

Впереди шли дворяне, за ними государственные советники. Их, советников, вел граф Иоганн Гойский. Ему как зятю короля Густава была оказана особая честь: над ним несли балдахин. Державу нёс гофмейстер маршал Ларс Сиггезон Спарре, нести меч поручено было государственному советнику Гольгеру Карлзону Гере.

В церкви, на алтаре, уже лежала корона. Дворяне, советники, священники вошли в церковь, заняли свои места, внесли королевские регалии… Густав поднялся на амвон, обратил свой взор на собравшихся.

Рядом у амвона встали два епископа. Один из них, епископ Магнус Стремфельд, провел обряд литургии, затем совершил миропомазание нового короля. За ним епископ Магнус Зоммер произнёс проповедь с пожеланием справедливого, согласно божеским законам, правления новому королю.

После этого Густав зачитал присягу, которую он давал риксдагу, шведскому народу.

Священники, внимательно слушавшие его, не удивились после всех последних событий в государстве, что в присяге не было ни слова о папской Церкви.

Сеймовое постановление о коронации Густава подписали сенаторы. Епископы хотели было подписать его тоже, ниже всех, но там для них не оказалось предусмотрено место.

Тогда они приняли особый акт. В нем они, хотя и вынужденно, одобрили это постановление. Этот акт они заключили язвительной припиской: «Мы довольны, сколь богатыми или бедными его милость король хочет видеть нас»… Чувствуя себя униженными, они отказались заседать вместе с сенаторами. На это сенаторы охотно согласились.

Здесь же, в соборе, Густав возвёл в звание рыцарей тринадцать человек из дворян, заседавших у него в совете. Затем, покинув собор, процессия двинулась так же торжественно к архиепископскому дому. И на всём пути её следования дворовые короля разбрасывали народу монеты…

Несколько дней продолжались пиры, увеселения, рыцарские поединки, выдача замуж невест, как было прежде принято в старину.

* * *

Но вскоре события напомнили ему, что он рано успокоился. Священники, католические священники, лишённые десятины, стали теперь настраивать горожан против него по-другому: чтобы те не посылали своих детей в учреждённые им, королём Густавом, школы и училища. И он понял, что эта борьба не прекратится, станет теперь постоянной для него и спокойно владеть своим престолом ему не дадут до самой смерти.

И он поручил братьям Петри, Олаусу и Лаврентиусу, провести церковный собор, объяснить ситуацию, что шведская Церковь находится в беспорядке, нуждается в благоустройстве, разработать и программу её обновления.

– Затем выбрать архиепископа! – дал он задание братьям.

Сам же он разослал во все епархии королевский указ:

– Собраться к Иоаннову дню, в Упсалу, для избрания евангелического архиепископа!.. Неявившиеся будут считаться врагами короля и народа!..

Священники собрались все. Грозный королевский указ и последние события в государстве смутили и самых непослушных.

Большинством голосов в двести человек архиепископом был выбран Лаврентиус Петри.

Густав был удовлетворён. Теперь он мог уже не опасаться удара со стороны духовенства, увеличению их беспредельной власти, в ущерб государства и мирян, когда они, по указке из-за рубежа, того же папы, в любой момент могли зажечь пламя гражданской войны…

Окрылённый этой очередной победой, непросто доставшейся ему за шесть лет противостояния с католическими епископами, он вызвал как-то Лаврентиуса к себе во дворец и предложил ему, ещё молодому человеку, супругу.

– Это моя родственница, Елизавета!

Не заметив смущения на лице архиепископа, он продолжил:

– Её мать, Брита Вазова, приходится мне двоюродной сестрой!..

Архиепископ, немного подумав, согласился.

– Тогда в подарок, как приданое! – загорелись глаза у Густава. – Я наделяю тебя ещё охраной – пятьдесят человек! Чтобы повысить тем ещё и твою знатность!.. На зависть твоим недругам: этих – папских каноников!..

В благодарность за это молодой архиепископ поделился с ним новостью, что в Германии, в Аугсбурге, протестантские князья подали в этом году императору догматы своего вероисповедания.

– В нём изложены основы лютеранства, – стал подробно рассказывать Лаврентиус. – Составил его Филипп Меланхтон. Католики не могли его оспорить… Сам кардинал Матиас Ланг, архиепископ зальцбургский, признал справедливость преобразования веры… Но только несносно, – добавил он, – дать управлять собой простому монаху, Лютеру!..

Густав рассмеялся на это:

– Ну да, истина, правда, только у них, у кардиналов!

Он знал повадки церковников и смотрел скептически на их способности как мыслителей.

Это сообщение ободрило его. Он понял, что вступил на верный путь.

Глава 11. Попытка Кристиана II восстановить своё правление

Прошло три года. И как-то Густаву донесли его доброжелатели, что в Норвегии объявился архиепископ Тролле, его злейший враг. Сообщили ему ещё и то, что Тролле стал собирать большие деньги, рассылал письма в католические епархии, епископам и архиепископам, по всему северу, с просьбой помочь праведному делу папского учения… И было ясно, для кого всё это и что следует ждать появления в Норвегии и самого Кристиана II… А там, глядишь, тот объявится, и с немалой силой, в той же Дании, высадится и здесь, в Швеции.

И он забеспокоился, понял, что ему не отсидеться дома. Ещё недавно он всячески отказывался помогать королю Фредерику. Тот просил у него помощи против племянника, Кристиана, ещё в марте. Приезжал в Стокгольм даже один из государственных советников. Напомнив о союзническом договоре, он настаивал на том, чтобы шведский флот соединился с датским в Зунде, затем действовал сообща против Кристиана.

Густав, подумав тогда, извинился, сказав, что опасность преувеличена. К тому же в то время он был занят подготовкой к свадьбе и тем, как доставить в Швецию свою невесту, герцогиню Саксен-Лауэнбургскую Катарину, отнимали силы и волнения далекарлийцев…

Но вот теперь пришло ещё сообщение, что Тур Ензон, бывший не так давно гофмейстером у него, у Густава, а сейчас военачальник у Кристиана, напал на Карлсборг в Бохуслене: крепость пала, сожжена… Этот Ензонтри года назад поднял мятеж в Эстергетланде, подбив на это таких же самоуверенных болванов, как и он сам… Выбрали себе короля, среди своих. Тот завёл свой королевский двор, принимал почести… Но за ними никто не пошёл. Не поддержали их даже крестьяне. И Ензон бежал из Швеции, пристал к Кристиану и вот объявился с ним.

И Густав решил уже не оставаться в стороне. К этому его подтолкнули и последние события.

Действительно, в середине октября, шёл 1531 год, из голландского порта Энкгуйзена вышел флот Кристиана: двадцать пять хорошо вооружённых кораблей, десять тысяч войска набранного на деньги, четыреста тысяч гульденов, которые Кристиан получил от своего шурина – императора Карла V. Немалые суммы выделили ему богатые голландские купцы, уже давно старающиеся потеснить Любек в торговле на Балтике… Октябрь месяц: частые ненастья на севере, штормило море. Флот Кристиана попал в сильную бурю около Варберга, близ берегов Халланда. Она раскидала корабли. Половина их потонула около Фрисландии. Остатки флота добрались до Норвегии. Там Кристиан встретился с архиепископом Тролле и другими преданными ему людьми. И он сразу же созвал в Осло на сейм норвежских чинов. И там, на сейме, его канцлер Павел Кемпе поставил предложение о том, чтобы все чиновники снова дали ему, королю Кристиану II, клятву в верности и отреклись от повиновения королю Фредерику. И те тотчас же присягнули ему.

Кристиан немедленно потребовал от Магнуса Гилленстьерна, коменданта Аггерской крепости, сдать крепость. Но тот схитрил, попросил отсрочить капитуляцию до начала весны, ссылаясь на зимние шторма. Тогда, мол, он отправит королю Фредерику письмо, получит ответ… Сам же стал укреплять замок…

В это время, по приказу Густава, из Лёдёсе выступила шведская конница под началом государственного маршала. Она перешла вброд студёную речку по дороге, ведущей в Гизингон, и подступила к лагерю Кристиана, при Кунг Эльфе.

Появление её было неожиданностью для Кристиана.

– Ты уверял меня, что в Швеции нет придворных мужей! – набросился он с обвинениями на Тура Ензона.

Он был взбешён от такого.

– А разве эти, которых я вижу, женщины? – показал он рукой в сторону шведской конницы.

Таких обманов он не прощал. Тура Ензона нашли поутру без головы на улице Кунг Эльфа.

Это неожиданное появление шведской конницы вынудило Кристиана снять осаду Бохуслена. Он отступил с боем через Гёте-Эльф, потеряв при этом несколько сот солдат, расположился лагерем при Шипландской церкви.

Наступила зима, жестокая зима, о какой не слышали даже старики.

Сам маленький принц, король Кристиан, сидел со всеми в лагере.

Между тем шведский маршал и датский генерал перекрыли все дороги, ведущие к его лагерю, перехватывали обозы с кормами. И в лагере начался голод. От голода, холода и нечистот по лагерю поползли заразные болезни. Каждый день умирало по десятку человек. Пошли слухи, что такое же, стужа, болезни, зараза и смерть, гуляют повсюду на севере, и в той же Англии… В наказание за грехи наши… Слухи передавали шёпотом…

К концу зимы у Кристиана осталось от его армии не более двухсот человек. Это была катастрофа.

В мае месяце к гавани Осло подошёл датский флот, а с ним и флот из Любека. Епископ Оденсейский Канут Гилленстьерн, прибывший на датском флоте, послал в лагерь Кристиана гонца с сообщением, что он уполномочен королём Фредериком заключить с Кристианом договор об условиях отречения его от права на датскую корону.

Кристиан обошёл в последний раз свой лагерь… Холодные палатки, тишина… Бродячие собаки, тощие, пустыми глазами равнодушно провожали его… Некоторые потащились было за ним, надеясь на подачку, но затем отстали…

Обойдя лагерь, он собрался с силами, чувствуя, что готов пройти до конца путь, на который когда-то ступил ещё в детстве.

Вернувшись к своей палатке, он приказал капитанам построить всех солдат, способных ходить.

– Господа, товарищи, теперь вы свободны! – объявил он солдатам, остаткам своей армии, собравшимся в центре лагеря. – Ваши капитаны выдадут вам причитающееся жалованье!.. Благодарю за службу, господа! – поклонился он им.

Он приказал капитанам зажечь лагерь… Огонь, хилый, как те же собаки, не хотел гореть. Гореть после такой зимы было нечему.

С двумя верными ему капитанами, покинув лагерь, Кристиан вошёл в город, в Осло, со своими дворовыми и телохранителями. На следующий день он отправил гонца к епископу Кануту Гилленстьерну с письменным уведомлением, что готов вступить в переговоры, как настаивал его дядя, король Фредерик.

* * *

В середине мая сошлись на переговоры при Экинбурге уполномоченные с обеих сторон.

Кристиан явился туда лично. Государственные чины, датский сенат, перепуганные его реформами, мелкие людишки, какими считал он их, выставили ему требования: «Ничего не предпринимать ни словами, ни письмами, ни делами во вред королю Фредерику! Норвегия остается в таком же состоянии, в каком находилась до нашествия короля Кристиана! Присяга в верности королю Кристиану норвежских чиновников и жителей считается недействительной!.. Войско короля Кристиана и преданные ему люди могут беспрепятственно удалиться из государства!.. Если же он не заключит договор с королем Фредериком, то может удалиться в Германию или куда пожелает… Все эти пункты король Кристиан должен подтвердить клятвой, что он будет честно и точно соблюдать их!..»

Уполномоченные предъявили ему ещё условие, чтобы он сам лично ехал к королю Фредерику для переговоров.

Кристиан, выслушав их, отправил письмо к своему дяде Фредерику.

– Вскоре я прибуду к вашей милости, как блудный сын! – иронично сообщал он ему. – Чтобы упасть перед вами на колени!..

Между тем вернулись оба нарочных из Копенгагена, привезли грамоту от короля Фредерика.

Тот написал уполномоченным, чтобы ни под каким видом они не оставляли норвежской короны Кристиану…

Но сенаторы уже сделали по-своему. Кристиана обвинили в нарушении договора, когда он отправил своего доверенного к императору и германским князьям с присяжным листом, данным норвежцами для него и его сына. И чтобы тот сообщил императору, что против него, короля, восстали датские сенаторы…

Теперь, когда у него не было армии, с ним поступили круто, самовольно, силой. С его двумя капитанами и телохранителями никто не считался.

Его взяли под стражу.

– Вам выделяется содержание, приличное вашему положению, короля Дании, – сухо довел до его сведения один из уполномоченных, худой и въедливый старик.

Кристиан не переносил этого сенатора, когда, бывало, встречался по государственным делам у себя в замке, в Копенгагене. Это он, земский судья Магнус Мунк, принёс ему и трусливо, тайком, оставил в забытой перчатке манифест датского сената об отречении его, короля Кристиана, от власти, от подчинения сената ему…

В тот же день пришло сообщение из Нидерландов, что скончался его сын Иоганн.

Его единственный сын!.. Это сообщение подкосило его окончательно… К тому же пять лет назад умерла его супруга Изабелла… Он безучастно позволил сенаторам арестовать себя и отвезти в Копенгаген. И там уже он узнал, что дворянство, сенат, потребовали от короля Фредерика, его дяди, письменное обязательство, что он, Кристиан, никогда не будет выпущен на свободу… И они получили это обязательство… Фредерик при коронации подписал избирательную декларацию, по которой он потерял многие полномочия, бывшие у того же Кристиана, и оказался беспомощным перед сенатом. Этой декларацией были свернуты реформы Кристиана. Ради короны Фредерик принёс большинство, народ, в жертву меньшинству – дворянам, получившим неограниченную власть над крестьянами.

* * *

Замок Зондерборг. Большой, мрачный, на вершине холма, видимый издали во всей округе. Своим прошлым он вызывал воспоминание о жутких историях, которые могут рассказать жители окрестных селений: о его таинственных узниках, замученных в подвалах, сошедших с ума, о привидениях, пугающих добропорядочных христиан…

Дверь из толстых дубовых досок, обтянутых крест-накрест железными полосами, заскрипела на ржавых петлях и как бы нехотя раскрылась.

На него, на маленького принца, дохнуло сыростью и холодом помещения, давно уже нежилого, покинутого людьми.

Один из стражников слегка подтолкнул его в спину.

И он шагнул в эту комнату.

Туда же, вслед за ним, стражники грубо втолкнули его шута-карлика, орущего визгливо, по-щенячьи…

Дверь захлопнулась. Снаружи на ней лязгнул железный засов…

Его шут-карлик, к тому же и слуга, захлебнувшись криком, замолчал.

И стало тихо, ужасно тихо…

Когда глаза Кристиана привыкли к полумраку, он рассмотрел эту комнату, своё место заточения.

Стол, уродливый… И два таких же грубых тяжелых стула… Не сдвинешь с места… И две лежанки… Для него и шута… Из дальнего угла этой большой и просторной комнаты несло запахом нечистот… Отхожее место…

Низкие каменные своды, нависая, давили громадою своей… Одна стена была глухой. В двух других были окна, замурованные камнями… Свет проникал лишь в крохотное оконце в двери, из коридора, где тлела лампадка, чадя, воняя рыбьим жиром… И то недолго: когда приносили пищу и подавали ему в оконце.

И потянулось время для него: без света, звука и речи связной. Порой лишь могильную тишину застенка темного оглашали вскрики шута-затейника… Сначала он вел счёт неделям, затем месяцам… Оставил… Потянулись годы… Он оброс, как зверь, в холодном каменном мешке… Но человеческую речь он не забыл благодаря шуту. Тот пел, кривлялся, а то сказки сказывал. Какие сказки?.. О маленьком несчастном принце. Тот сказок наслушался по кабакам, притонам и во дворцах о том, что короли всё могут на белом свете.