Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 6. Болхов

К этому времени, к началу мая, армия Шуйского выросла в лагерях под Болховом уже до шестидесяти тысяч. Разделённая на три полка по государеву указу, она ждала своего часа, чтобы выступить против самозваного царя. Во главе её Василий Шуйский поставил своего младшего брата, князя Дмитрия.

Сам Болхов городок небольшой. Да что там – одна лишь крепостишка на горочке стояла, как ставили их в те седые времена. Стояла она на левом берегу Нугри, речки тоже небольшой, впадавшей через шестнадцать вёрст в матушку-Оку. На правом же берегу, напротив неё, уже зародилась крохотная слободка, как раз на бережку речушки Болховки. Места там красивые, лесистые, на пойменной равнине Оки. Там есть ягоды, грибы и кабаны. Олени тоже водятся. А зайцев там – не счесть! От них одна беда. К тому же земли там угожие, поля, луга и рощи. Урёмный лес там тоже встретить можно. Есть, есть где человеку жить и добывать трудом свой хлеб. Но вот никто на это никогда не даст покоя. Здесь, по этим землям, проходил путь, проторённый веками с юга. Здесь воровская степь набегами ходила на Москву, опустошая всё в округе. А с севера обычно приходили на защиту свои, русские полки и тоже объедали до основания крестьян по деревням и всем слободкам.

От Орла до Болхова было недалеко, всего каких-то пятьдесят пять вёрст. И когда там стала накапливаться громадная сила, то в войске самозванца зажили настороженно, с оглядкой на неё. И каждый день ходили туда разъезды, наблюдали за лагерем противника, его передвижками. Да ещё, бывало, пластуны приводили из разведки языков. И тех допрашивали, проясняли обстановку в полках у Шуйского. А то порой и перебежчик заявлялся, сам вести приносил: о настроении в полках у воевод, об их вооружении, чем сыты ратные, обуты ли, одеты, хотят ли драться за Шуйского или не прочь были махнуть на сторону царя Димитрия.

Так жили они до мая, когда пошла, зазеленела трава, не стало проблем с кормами полкам конным.

В Московском государстве в те времена войска собирали весной: как только становилось тепло, распутица кончалась, дорога открывалась для походов. Полковые казаки были пешими и конными. Боярские дети – те все были конными. С собой они обязаны были приводить, с каждых пятидесяти четей земельного оклада, по конному и пешему холопу, вооружённых саблей, рогатиной или самопалом. А если нет – то с луком и совний для боя ближнего. Опасное оружие в руках умелых. Стрелецкие полки тоже собирали со всей страны, из городов ближних к Москве и дальних. Во всех полках были десятники, пятидесятники и сотники. Над пятью сотнями стоял голова, а выше – полковой воевода. К его седлу был приторочен медный набат, а рядом развевалось знамя на ветру: трепался лик Георгия святого в руках наездника лихого. И он, воевода полковой, бил в свой набат и вёл толпой весь полк в бой за собой. А из глоток полковых медных труб вырывался оглушительный рёв под вскрики дружные: «Ура-а!»

Вот так в ту пору наши предки воевали. А чтобы есть и жить, таскали за собой огромные обозы по десятку тысяч телег со всякими кормами и войсковым походным хламом. И тот, кто был воеводой на службе полковой, кичливо говорил, что он ходил «своим набатом». Никого, мол, не было над ним. Сам он был на бою себе господин.

Шестое мая. Этот день Матюшка ждал уже: в нём заключалось совершенное число… «Вот с этого-то дня мне и следует начинать свои дела!.. Но шестёрка – знак дьявола, знак сатаны, знак мирового зла!..» Однако этим не был обескуражен он: «Какое дело мне до мира и его зла!» Он в тех совершенных числах, входящих в каббалистический круг, нуждался только в первых двух, знал ещё третье. А дальше?.. Он не загадывал настолько далеко… И он стал перебирать в уме первые два числа. Они как раз вписывались в календарный месяц. И с первого до второго проходило ровно 22 дня. А это опять число каббалистическое… Да, здесь эти три числа увязаны, как вороные в русской тройке. Одно, как пристяжная, воротит голову назад. Другое косит оком куда-то вбок. Ну точно дьявол кривым глазом! А третье, что коренная, связывает и тянет за собой их, двух пристяжных… Они, совершенные числа, вершина совершенства, знак добра в сплошном море зла, где все остальные числа несовершенные, а то, наоборот, сверхсовершенные. Они смысл жизни раскрывают: излишества и недостатки ведут в конечном счёте только к злу… «Да, да, истина стара – мир купается во зле. И лишь каплями в него, как изумрудами, вкраплено добро!» Ну что же – он не пойдёт наперекор всему остальному миру.

И в этот день, шестого мая, он собрал у себя на большой совет всех войсковых начальных людей: гетмана, полковников, ротмистров. И они договорились начать военные действия незамедлительно, тем навязать Шуйскому свою игру.

Оживление крупных войсковых соединений началось на День Ивана Богослова. Пошла подвижка их. Как весной на реках во время ледохода сначала оторвётся один кусок от сплошного ледяного поля. За ним оторвётся другой, уже побольше. Затем затрещат, начнут разламываться огромные пространства изо льда.

Вот также закончилась пора мелких дозоров. На смену им пошли колоннами полки. Первым из-под Орла, из лагеря Рожинского, ушёл на дело Лисовский. Отважный наездник, ловкий рубака и командир был неплохой, он направился к Михайлову со своим полком. Таким далеким броском он выходил под Тулу и тем обеспечивал тылы Рожинскому при походе на Москву. Затем двинулся на Болхов и сам Рожинский со всеми силами. Отмерив дневной переход, его войско стало укреплённым лагерем и окружило себя дозорами ночными. А наутро из лагеря на дело ушёл с полком Рудской. К нему примкнули ещё два полка польской конницы пана Велеглавского.

– Бартош, твоё дело – только стычки! – наставляя, проводил князь Роман Рудского, выйдя с ним из своей палатки. – Тяните на себя москалей как можно больше! Но и не лезь явно-то на рожон!

Рудской, молодой и подвижный ротмистр, с острым, чисто выбритым подбородком и запорожскими усами, лукаво усмехнулся, протянул: «Па-ан Роман!»

Не дожидаясь больше его указаний, он вскочил на коня.

– А-а! – махнул рукой князь Роман.

Он знал, что тот, склонный ко всяким проделкам на поле боя, всё равно ввяжется в большую драку. Посылал же он его дать бой разведкой, поскольку стало известно, что русские выдвинулись тоже из-под Болхова на десяток вёрст навстречу им и переправились с обозом и полковыми пушками за Нугрь.

День выдался жарким. Время было уже за полдень, когда Рудской вышел с полком на низменную равнину, поросшую густыми травами, и столкнулся с полками Шуйского. И хотя сил у него было мало, но он кинулся задиристо в наскок на русских.

Сражение в авангарде всегда дело неблагодарное, тяжёлое. Столкнёшься с противником, но ничего о нём не знаешь. Стоять же надо, чтобы сковать его, дать ложное представление о своих силах, и ждать, когда же придёт помощь.

В середине дня в войсковой лагерь прискакал гонец от Рудского. Он сполз без сил на землю и прохрипел: «Воды-ы!»

Ему дали воды, затем отвели в шатёр Димитрия, где тот совещался в это время с Рожинским. Гонец, представ перед гетманом, сообщил, что московиты втянули Рудского в большую драку. И он уже не в силах был оторваться от них и лишь оборонялся. Но уже выдохлись его гусары, и стали падать кони от жары на стычках.

Рожинский тут же вызвал в палатку Будило:

– Пан Николай, идём туда всеми полками! Raczej, raczej![42]42
  Скорее, скорее!


[Закрыть] Галопом, чтоб пыль стояла до небес!

И полки гусар пустились во весь опор дорогой на Болхов. А зной встречал их на всём пути, и провожал их пылью, и гнал вперёд, вперёд на Болхов. Полтора десятка вёрст покрыли вскачь тяжеловооружённые всадники, и вовремя пришли… Рудской ещё держался… И вот увидел он полки и с ними самого Рожинского… А там вон и Заруцкий с донскими казаками… Ба-а! Да тут же и сам царь! Своей персоной заявился!.. Со всех сторон его охрана, с ним его государев полк, из русских служилых с Федькой Гриндиным над ними. А там и шут. Но раз шут здесь, то дьяка точно нет. Тот в лагере сидит, в надёжном месте. Пахомка в жизни никогда не рисковал, он ввязывался только в дело стоящее.

Вон там вырвался дымок из жерла пушки и взвился вверх курчавым облачком. И там же пальнула другая пушка, но куда-то в сторону от рядов противника… А вот наконец послышался звук выстрела, затем другой…

А Шуйского полки стоят, все серые какие-то… Но нет! Вон там, как видно, грязно-зелёные кафтаны. И луками они вооружены, в железных шапках и стёганых тягиляях. Но есть и в колпаках, стальных доспехах. То знатные, князья, то войсковые головы и воеводы.

Матюшка оделся скромно перед боем, но не из-за того, чтобы не бросаться в глаза противнику своим нарядом. А всё по той же привычке посадского – идти на дело в чём поплоше. Они, привычки старые, так и лезли из него. Когда он волновался, то забывал о них. Вот и сейчас волнений было предостаточно. Опять решалась его судьба, как то подсказывала каббала… «Пан или пропал!» – вот смысл сражения, и в нём он должен был уцелеть… Уже давно поставил он на «пана»…

И вдруг массами двинулись полки Шуйского. Вот только что они стояли, как лодки на приколе в заводи у берега… Гусары встретили их, остановили… Но нет! Вон там прорвалось, через позиции гусар, с десяток конных московитов… И угодили в ловушку… А вот уже и заметались, пытаясь вырваться, уйти к своим…

Матюшка, заметив это, наддал аргамаку шпорами в бока и поскакал туда, чтобы отрезать им путь к бегству. А вместе с ним поскакал и Петька, его шут. За ними поскакала вся охрана, свита. Но поздно поняли те выходку царя и сразу же отстали… А в Петьке вдруг лихой наездник проявился. И он обставил Матюшку в погоне за московитами. И быстро-быстро нагнал он одного из них, размахивая длинной рукояткой кистенька, на железной цепи которого вертелся шар: стальной, ершистый, как бородавками усыпанный шипами. И накатил он на московита, и этим кистеньком, со всей своей дурацкой силой, угодил он прямо в лоб тому, когда тот обернулся к нему… И, осадив коня, он зло захохотал, взирая пустыми глазами на дело своих рук: упавшего в траву с разбитым черепом московита.

И тут же к нему подлетел Матюшка:

– Молодец! Ай да Петька, ай да молодец!..

В восхищении от горбатого друга своего, он похлопал по спине его. Но и с опаской, с опаской поглядывал он на его узловатые руки. Какая-то мысль, не очень-то приятная, мелькнула у него о Петьке, о шуте, наперснике по играм.

– Государь, что ты делаешь-то! Опасно же! – выпалил Гриндин, подскакав к нему.

Рожа красная, распарился он от жары, и пот катился по лицу. Дышал он тяжело, как и скакун под ним.

А там, на поле брани, кругами ходила конница по полю, выискивала брешь в защите московских полков, чтобы ударить по ней, рассечь их надвое.

Перегорожена, казалось, была долина вся круглыми щитами: стоят нестройно, но всё-таки рядами. А бедная земля гудит, но как-то радостно, как было и у Матюшки на душе.

И вот в центр всей этой линии обороны московитов, странно жиденькой полоской стоявших в передних рядах, ударил полк Будило. Затем гусары нажали, прорвали их ряды и устремились в брешь за отступающими сотнями боярских детей. Но тут Будило споткнулся о сторожевой полк Куракина, тот держал оборону вторым эшелоном в войске Шуйского и был отброшен выстрелами из самопалов. В горячке боя Будило обрушился атакой конников снова туда же и опять был отражён…

На других участках сражение шло тоже вяло.

И Рожинский приказал обозникам ставить лагерь неподалёку и укрепить его на ночь телегами.

«Пора, пора!.. Пора бы всё и завершить!» – так думал князь Роман.

Уже и вечер подступил. Вот солнце покатилось, коснулось горизонта. Ещё немного, и скоро станет темнеть…

Ночь. Стан польского войска одёрнули телегами со всех сторон. Горят костры. По всем дорогам ушли дозорные следить за неприятелем, за передвижками его. И ночь прошла в тревоге, но тихо и спокойно.

А как только забрезжил рассвет, Матюшка снова был в седле. Князь же Роман встал ещё раньше и уже выводил свои полки из лагеря.

– Государь, прошу со мной, так будет безопасней для вашей светлости! – пригласил он его.

И Матюшка пристроился со свитой к его полку. И они двинулись в сторону лагеря Шуйского, рассчитывая застать русских ещё не готовыми к новому сражению. Но русские полки уже покинули лагеря и стояли в боевом порядке, встречали их далеко в поле.

«Хм!.. Странно!» – подумал он, увидев, что вся долина, где стояли русские полки, была покрыта сочно-зелёной травой, тогда как вокруг неё всё сохло от жары.

Долина же, казалось, манила к себе доверчивых путников, готовых отдохнуть на этом, из зелени, ковре.

– Да, да, здесь болото! Гиблое место для конных! – подтвердил его мысль Рожинский, заметив, что он зачем-то рассматривает долину.

В тот день Матюшка держался ближе к гетману. Он полагал, что его слово царское подвинет дело на поле боя. К тому же его подмывало взять на себя командование, приказы отдавать вот так же чётко, как делал князь Роман.

– Войцех, передай по всем полкам: обходим это место! Зайдём на них с другой стороны! – приказал Рожинский поручику.

И полки пошли аллюром, взбивая пыль, топча траву, сухую землю и кустарник. А вот мелькнул какой-то крохотный лесок. И мелкая речушка попалась им на пути. Они перемахнули её вброд и снова вышли на войско Шуйского.

Но русские полки стояли опять лицом к ним, всё в том же боевом порядке. Там поняли их маневр и его предупредили.

Тогда Рожинский, видя, что сражения не избежать, вывел в передние ряды, на удар первыми, лёгкую кавалерию, «джигитовку». Так насмехались все над нею, опасной своими наскоками стремительными. За ней он расположил колонны копейщиков, закованных в доспехи.

И встали войска друг против друга. Никто не подавал сигнал к атаке.

В округе даже замерла природа. Как перед грозой, куда-то подевались пташки, что по кустам, в траве свистели. Затих и ветерок.

Вот где-то в стороне послышался отдалённый шум. Смутил он слух всех нервных бойцов на поле ратной брани. Несильным был он, но нарастал он быстро. И вот показались они, виновники переполоха: телеги из обоза шли плотными рядами. Меняли дислокацию они, как приказал Рожинский. Он переносил свой лагерь в иное место, более удобное для войска. Но их, телег в обозе, тысячи. Они идут рядами. А возницы нещадно гонят лошадей. И всё в пыли, она клубится, а в ней мелькают расплывчато знамёна. Они плывут, трепещут, и кажется, что вот подходит сила, громадная, и застилает пылью весь горизонт…

И эта картина неожиданно подействовала на русских. Среди них прошла подвижка, их ряды заколебались.

И Димитрий догадался, что московиты приняли их обоз за подкрепление, за новые полки. И сейчас они будут охвачены паникой, и если не побегут, то лучшего момента для атаки не найти.

– Пан Роман! – начал он было…

– Вижу, вижу! – не дал закончить ему Рожинский; он тянул ещё время, чтобы московские воеводы сильнее впали в заблуждение относительно их сил.

– Пан гетман! – подскакал в этот момент к нему посыльный от Будило. – Здесь от московитов перебежчик, доносит: Шуйский надумал отступать, отводит обоз за реку! Туда же отправили и полковые пушки! А вот эти прикрывают отход! – показал он на стоявшие напротив них полки.

И князь Роман понял, что сейчас нет смысла вступать в сражение. Оставив здесь только полк Будило, он снял остальное войско с позиций и пошёл в верховья болот, где дозорные нашли удобное место для переправы за Нугрь. И Матюшка тоже поехал туда. А за ним неотступно следовал его шут. Но что-то ныл сегодня любимец его, а вроде бы не утомился.

– Да перестань же ты! – прикрикнул он на него.

И Петька сразу замолчал, уныло выгнулся горбом в седле.

Они обошли болото и только стали подходить к переправе, как вдруг впереди них раздались частые ружейные выстрелы, затем крики и гул конницы, сорвавшейся в галоп.

– Что там, проверь! – приказал князь Роман поручику.

Но тут же всё стало ясно, как только они завернули за кусты тальника и перед ними открылся вид на реку. Там, к песчаной отмели, к широкому и мелкому броду, облюбованному их дозорными, подходили полки Шуйского. И тоже, видимо, для переправы их принесла сюда нелёгкая. И там же, за рекой, уже топтался полк Рудского. Он оказался один на один со многими полками московитов, и между ними назревала большая драка.

Матюшка глянул на небо: солнце перевалило уже за полдень. Да, время было уже искать место под стан и под ночлег, а не ввязываться в новое сражение.

Но на другой берег реки уже переправилась и часть обоза под прикрытием полка Рудского. И теперь ему грозила беда: задаром оказаться в руках у московитов.

Рожинский, наблюдавший за тем, что там творится, процедил сквозь зубы и громко выругался по-польски: Sam diabeł nie moźe się rozeznać![43]43
  Сам чёрт не разберёт!


[Закрыть]

Затем он обратился к нему, по-деловому, как подобало к царю:

– Государь, нам придётся сегодня ещё сразиться! Позвольте в дело ввести казаков! Сейчас они для этого как раз нужны. Надо отвлечь московитов от их обоза. Он тоже двигается с ними!

– Пан гетман, располагайте ими, как вам подскажет ситуация!

И донские казаки Заруцкого завыли по-дикому, пошли в атаку на конные московские полки. А те стали бить по ним из луков. Но вот столкнулись они, пустили в ход сабли и как в пляске завертелись кругами. И выполнили они свою задачу: дали время Рожинскому развернуть для битвы тяжёлых латников, позади которых встала лёгкая конница из пятигорцев.

Вот только теперь свёл Рожинский с поля донцов и кинул в дело гусар. Те выставили вперёд длинные копья, пошли в атаку и надавили на московских детей боярских. За латниками вступили в бой и пятигорцы. И полки начали ходить на московитов по очереди, сменяя друг друга. И московские полки подались назад под их ударами, ещё назад, затем перестали совсем сопротивляться… Отход, отход!.. Да это был уже не отход, а бегство!.. Вот теперь-то уже князь Роман бросил все свои силы в преследование отступающих.

А вон уже и засека, лихая сторона. Торчат там надолбы в две кобылины с цепями позади бревенчатого частокола, словно предупреждают, что там, за ними, начинается совсем уже чужая земля.

Мелькнула и старенькая смотровая башня, построенная ещё при царе Грозном для наблюдения за полем, откуда всегда приходили набегом степняки. Те шли обычно мимо Кром, затем сюда, на Орёл, на Болхов, шли дальше, на север, на подмосковные места, в набег, шли за большой добычей.

Гусары проскочили и вот эту, московскую засеку. До самой темноты, до ночи гнались они за отступающими не менее десятка вёрст.

В свой стан, в царский шатёр, Матюшка вернулся в тот день поздно. Вернулся он не один, а с князем Романом и полковниками, когда принесли весть о полном разгроме Шуйского. Тот потерял при бегстве весь свой обоз. И полковая батарея Валуева тоже досталась им трофеем.

– Всем полкам надбавка в оклады за две четверти! – вскричал он громко и вскинул вверх кубок с вином в тот вечер на попойке.

– Ловлю на слове, государь! – подхватил Будило его весёлый тон.

– Вот сейчас же и подпишем тот контракт! – сказал Рожинский и подмигнул своим, чтобы тащили писаря в шатёр.

Пахомка же, вертевшийся подле Матюшки, насторожился и стал подавать ему знаки, чтобы он не говорил чего не следует по пьянке.

Но Матюшка был в ударе. Он не замечал его жестов, да и самого дьяка тоже, такого неуместного сейчас среди ротмистров и полковников. Он разошёлся и хвастанул, как деревенский плут:

– Вот сяду на Москве – вам всё золото и серебро, что в ней найдётся! А я останусь лишь со славой!..

Ещё он что-то много наобещал, под укоризненные взгляды расчётливого дьяка.

* * *

После поражения армии Шуйского и крепость Болхова сдалась на милость победителя. И Матюшка поехал в тот же день осматривать город. Вот миновал он крепостные ворота со своей свитой и въехал в крепость.

А там уже вовсю хозяйничали донские казаки. От них не отставали и пахолики[44]44
  Пахолики – здесь: оруженосцы у гусар (рыцарей, товарищей), в отличие от лагерной челяди или простых служителей. Они также участвовали в сражениях. Рыцарями, товарищами в польском войске назывались кавалерийские офицеры из шляхтичей, содержавшие себя сами и приводившие с собою, на своём иждивении, нескольких всадников.


[Закрыть]. Шум, гам стоял, как на базаре. Вон кто-то уже залез на церковку, ползёт по куполу к кресту, оправленному каким-то металлом, привлекательным на цвет… Казак! И надо же, забрался!.. Вот рубит он топориком под корень крест. И щепки полетели вниз… Ха-ха! Срубил, всё же срубил, бес окаянный!

Крест пошатнулся, взмахнул крылами-перекладинами и наклонился, стал падать… Вот проломил он своим одним крылом церковный купол. Дощечки брызнули дождём. За ними и он сам грохнулся вниз, вонзился в землю покалеченным крылом и замер.

Но нет, ему, уже поверженному, покоя не дают. Его, израненного, облепили казаки и повалили скопом на землю, как богатыря из сказок старых. И тут же застучали топоры, сдирая металл с живого дерева… Обломки от креста летят в костёр, уже пылающий на площади.

Сейчас здесь всё принадлежало по праву победителям. Вот им, простым, так просто расправлявшимся со всем и всяким…

Равнодушно глянув на это, Димитрий поехал дальше, на воеводский двор. Тот двор уже присмотрел Пахомка для его временного царского жилья. Сам же дьяк ехал позади него с шутом, и, как обычно, они грызлись из-за чего-то.

В этот момент из ворот, распахнутых в зелейный погреб, донцы вытащили какого-то человека, одетого в добротный кафтан. И даже сейчас, хотя его тащили волоком, он выглядел молодцевато. Осанка чувствовалась у него, и на холопа не был он похож.

– Государь, то второй воевода! – с чего-то забеспокоился позади него Пахомка.

Димитрий хотел было ввязаться в эту расправу казаков над воеводой, но тут кто-то из донцов ударил пленника ножом в грудь, и тот свалился замертво на землю.

– Вот чёрт возьми! – тихонько выругался он от досады, что всё расползается из-под его власти. Стоит только ему отвернуться хотя бы на минуту, как его ближние люди тут же творят беззаконие, грабят и убивают. А что уж говорить о казаках.

– Но, но! – дёрнул он со злостью за уздечку коня; тот почему-то заартачился и не желал идти к воеводской избе.

И тут откуда-то, похоже из-за сруба тюрьмы, которая прижалась на краю площади к уже разграбленной церковке, – святое место впритык к преступному, – появился монах, и как-то странно, бесшумно шёл он.

«Расстрига, с Соловков!» – мелькнуло у Пахомки. Таких, любителей скуфейки и акафиста, он сразу узнавал: по синеве лица, по запаху и по походке…

В длинной рясе, с чёрной бородой и волосами, худой, но белокожий, как будто выкупался он в облаках, монах шёл мелкими шажками так, словно плыл по воздуху. В руке же у него был не крест: топор держал он, но вялой, безвольной была его фигура… И рукоятка длинная у топора, как у лесоруба или палача, рассчитанная на замах для сильного удара, невольно останавливала взгляд… Нос у него, сизый, от аскетической нагрузки, горбинкой тонкой выпирал. Глаза же тёмными провалами взирали на мир из чёрной пустоты… Вот подошёл он к трупу воеводы, нагнулся и плюнул ему в лицо… Затем он распрямился и глянул на Матюшку и на людей его. И ухмыльнулся он, оскалив ряд зубов, уже гнилью тронутых… Слабеющей рукой он вскинул топор и опустил его… Но стука топора Матюшка не услышал из-за людского гама на площади… Монах же схватил отрубленную голову воеводы за волосы и окунул её в ведро с водкой, уже поставленное кем-то услужливо рядом с костром.

– На – пей! В последний раз! – вскричал он и показал голову толпе. – Ты по заслугам получил! За то, что загубил живьём меня монахом в келье! Ха-ха-ха!..

Раскатисто и жутко прокатился над площадью истеричный смех, вырываясь из горла, осипшего от долгого молчания в застенках какой-то северной обители… И вдруг он размахнулся и швырнул голову в костёр. И она, охваченная пламенем, зашевелилась как живая там, наводя ужас на невольных зрителей торжества вот этой дикой мести. И по толпе казаков, взвинченной кровавым зрелищем, прокатился вой… Голова же затрещала в огне, оскалилась, показывая всем прикушенный язык. Она словно насмехалась и над ним, монахом, своим врагом, торжествующим минутную победу. Затем она перевернулась в костре, как будто отвернула от него взгляд уже пустых глазниц.

Монах угадал смысл этой насмешки тайной, обозлился, подхватил обезглавленное тело, чтобы подтащить его к костру. Но у него, ослабленного постами, не хватило силы. И он закричал в толпу:

– Да помогите же старцу суд праведный свершить! Ну что стоите вы… – грязно, зло, не по-старчески, выругался он.

Он страшен был в этот момент. Жизнь скоротечная в нём угасала, вот-вот закончится быстрее огня в костре, его он питал своим врагом. И он, похоже, спешил всё завершить здесь. На суд всевышний, должно быть, не полагался.

– О господи! – прошептал Пахомка, перекрестился и подал своего коня назад, чтобы спрятаться за Матюшкой, за своим царём, или бежать с этой площади, с чего-то одичавшей.

А на зов монаха откликнулась толпа донцов. Мгновенно появились руки, и помогли они ему: труп сволокли к костру, а там спихнули просто в пламя.

И тотчас же монах исчез с площади. Его как будто тут и не бывало. А добровольные помощники его в недоумении остановились, озираясь и не веря своим глазам, что это они вот только что всё это совершили.

Димитрий, заинтригованный тем, куда же мог подеваться тот чёрный монах, обшарил взглядами толпу. Но того нигде не видно было. И он толкнул в ту сторону, к костру, Федьку Гриндина: «Найди немедля и приведи его ко мне!»

Он взглянул ещё раз на костёр, пожирающий труп бедняги воеводы, повернул коня и поехал назад с площади, из этой крепости, к тайной радости Пахомки. Тот ехал за ним и незаметно крестился дрожащей рукой.

Федька же забегал с казаками по площади. Он заглянул даже в глухие закутки в тюрьме и осмотрел воеводский двор. Но всё было напрасно. И он вернулся к царю ни с чем: монах как сквозь землю провалился.

«Знак! Да, да, какой-то знак!.. Но что говорит он мне? – такие мысли стали одолевать Матюшку. – И если это послание, то ждёт меня конец от монаха?.. Да нет же! С бородкой, чёрной!.. А-а, степняк, ещё дикарь какой-то! Похоже, обиженный судьбой, а также мной!.. Вот напасть! Тьфу ты!»

И он выкинул это из головы. Но Пахомка, его дьяк, на этом попался. К тому же его доняла та книжица.

Хватило всего лишь месяца, чтобы та книжица, которую Матюшка дал дьяку, сморила его и чуть до гроба не довела. Пахомка взялся штудировать её сначала как исполнительный служака. Потом она захватила его. Он буквально проглотил её и больше всего удивился совершенным числам. Их было очень мало… «Что капля в море!..». А как распределены! Между единицей и десятью – одно, и между 10 и 100 тоже одно, а также между 100 и 1000 одно… Последнее число то было 496. Он стал тщательно анализировать его: четвёрка – знак невежества, животный мир на четвереньках в нём заключён, девятка – известный знак человека, а шестёрка – знак сатаны, знак дьявола!.. «А-а! Вот почему царь заикнулся о сатане!» Он отыскал в книжице притчу о загадке Сфинкса, прочёл её ещё раз и стал рассуждать дальше, заметив, в каком порядке стоят цифры в том числе: от невежества – к человеку, а от человека – к сатане!.. «Неужто человек идёт не к Богу?..» От этой мысли ему стало как-то не по себе, в стопах забегали мурашки. И ему показалось, что кто-то чихнул за его спиной, там, в темноте, в дальнем углу его каморки… Вот ещё раз, теперь вздохнул, словно проснулся… «Ну что за чушь! – резко обернулся он. – Там никого нет!» Но руки всё равно дрожали, и холодок бродил в груди… Он снова вернулся мыслями к тем числам… «А что же между 1000 и 10 000?» Вот этого он не знал, и в книжице той не было об этом ничего. И он загорелся желанием найти его, то число. Оно, казалось ему, ещё содержит какой-то важный смысл, несёт в себе ужасную тайну… Прочитав, как считаются те числа, он взялся рьяно за работу, засел за арифметику. Она захватила его. Он по ночам, при свечке, считал, считал каждую ночь, горбился, худел и надорвался.

После одной такой бессонной ночи он, вздремнув уже под самое утро, проснулся с больной головой. И почему-то его потянуло в церковь, захотелось избавиться от ненужных дум. И он потащился в крепость, к тому храму, во имя Спаса, со сбитым казаками крестом.

Тяжёлая массивная дверь заскрипела. Пахомка потянул её сильнее на себя. Она открылась шире. Он вошёл в храм, сунул просвирнице полушку, взял свечку, да ту, что была подлиннее, чтобы горела подольше. Затем он прошёл бочком вперёд, но не к амвону, а к правому клиросу, к образу святого Пахомия.

«А-а! Сегодня же день Пахомия!»

Да, да, он, с этой мудрёной каббалой, совсем забыл, что в этот день обычно приходил в церковь к своему покровителю, к своему святому, чтобы поставить свечку. Он забыл, а ноги привели. В этот день он всегда усердно молился и вспоминал свои грешки, и тут же каялся молчком, втайне радуясь, что их никто не знает. Затем он судачил с батюшкой о делах церковных и мирских. А тот непременно жаловался на скудость храмовых доходов. Ну, в общем, всё шло своим чередом, больших дум не занимало, в карман не лезло, и на душе после того было приятно.

Положив на себя крестное знамение, он зажёг свечку от лампадки, что тлела и потрескивала маслом тут же рядом…

«Ну, так и есть – воды в масло подлили! И здесь воруют!» – осуждающе покачал он головой.

Он поставил свечку под образом Пахомия в маленькую лунку шандала и только потянулся было рукой, чтобы ещё раз перекреститься, как свечка выскользнула из лунки, упала на пол и погасла. Пахомка, кряхтя, нагнулся и поднял её. Он снова зажёг её от лампадки и поставил в другую лунку, подумав, что та заполнилась воском. И опять он собрался было положить крестное знамение, настраиваясь на благочестивые размышления о минутах приятного тайного раскаяния, об отпущении грехов, о бренности всего…

«Ох, суета сует», – пробормотал он себе под нос.

Но тут свечка опять вывалилась из лунки, упала на пол и погасла. А у него с чего-то сильно застучало сердце. И он, не донеся руку до лба, опустил её и краем глаза повёл по сторонам: не видел ли кто его конфуза.

«Вон там стоят подьячие, уже не мои, Валевского. Что их-то привело сюда?.. Переглянулись! Заметили, что со мной, с Пахомкой, дьяком царя, что-то происходит неладное…»

Он нагнулся, почувствовал, как прилила к голове кровь, и зазвонили вроде бы на звоннице. Хотя сейчас звонить было рано. Он это точно знал.

Подняв свечку, он заметил, что миряне странно взирают на него. Но он опять взял себя в руки, промолвил шёпотом: «Господи, прости и помоги, прости и помоги!» – снова зажёг свечку, оплавил у неё низ над пламенем лампадки, прицелился трясущейся рукой, чтобы воткнуть её точно в лунку, посчитав, что, может быть, он просто мазал сослепу в церковном полумраке.

Он воткнул её. И свечка встала прямо, и её пламя загорелось ровно, стремясь острым хвостиком куда-то вверх. А он не двигался, стоял, но мысленно повторял про себя со страхом: «Ох, упадёт, упадёт, окаянная!..»