Текст книги "Вторжение в Московию"

Глава 5. Рожинский

Март, число 20-е по русскому календарю. Уже поёт капель вовсю, и солнце ярко отражается от белизны кругом. Искрится снег и колет глаз, играет бликами повсюду. Всё повернуло на весну уже, всё ждёт её, красавицу зелёную, когда придёт она и, прихорашиваясь, очистит землю до черноты, а небо до нестерпимой синевы, разгонит облака ненужные.

Рожинский, князь Роман, вёл отряд гусар в две сотни всадников. А впереди разъездом скакали тоже его люди. Аргамак под ним шёл лёгкой рысью, а то переходил на быстрый шаг. Поскрипывало в такт седло, и звякала уздечка, хрустел, кололся тонкий лёд под твёрдыми копытами, и уходила, стремительно стелилась под ноги коня дорога. И всё назад, назад. Кусты мелькали, и деревья, и выбоины на дороге, укатанной санями и схваченной ночными, ещё сильными морозами.

Князь Роман был видным, броским, молодым. Ему и 33 лет от роду не минуло ещё. Но в глазах его уже мелькала скука. Природа одарила его ростом выше среднего, породистым и тонким носом, характером прямым и твёрдым, от войн, походов закалённым. А губы, стрункой, выдавали скрытность; усы, короткая бородка клинышком, словно срисованная с короля, их, польского, теперь вот Сигизмунда III. Он на него старался походить, хотя симпатий к нему он не испытывал. Он в мыслях полагал и в узком кругу друзей не раз всё это излагал: что тому, потомку дома шведских Вазов, чертовски повезло. Ведь претендентов на польскую корону было полным-полно тогда, когда уехал из Польши её очередной король, герцог Анжуйский Генрих, уехал за своей короной. Она досталась по наследству ему. Точнее, он сбежал во Францию, на родину, от поляков, народа своевольного, его дворян кичливых. Бежал он ночью, тайком, едва не завяз в болоте топком. А его подданные, поляки, пустились за ним в погоню, но их король бежал быстрее… И не вернулся он уже в страну, что затерялась на окраине Европы, цивилизованного мира. Она осталась чуждой для него землёй, где всякий мелкий шляхтич сам себе по воле жизнь выбирал, никаких законов не уважал и знать не знал, но твёрдо знал, что он сармат, потомок древних римлян, кровь в жилах голубая у него течёт… Затем недолгим было правление Батория, очередного избранного короля… А вот теперь и Сигизмунд, по счёту третий…

– Войцех! – окликнул он своего поручика, белобрысого малого; тот следовал всегда позади него с гусарами его личной охраны.

Все они, рослые и сильные, крутить умели ловко палашами[38]38
  Палаш – холодное оружие с широким прямым клинком, поздняя разновидность меча.


[Закрыть]. Бой ближний, бой прямой, был их ремеслом. Он их кормил, поил и одевал и на поместья ещё немного оставлял. Так, сущий пустячок: усадьбу или замок воздвигнуть можно было на тот презренный металл, коль выпадала удача на войне.

– Слушаю, пан Роман! – откликнулся тот.

– Пошли гонцов! Пора! Да к войску, к нашим, пусть заглянут сперва! А не только к этому… «царику»! – процедил он сквозь зубы с каким-то непонятным ожесточением.

Ещё из Чернигова, зимой, он посылал своих доверенных в Орёл, к царю Димитрию, на переговоры об условиях их службы у него. И вот вернулись его посланцы. И рассказали они кое-что интересное про того, кого увидели под царской шапкой в том войске, в войске Меховецкого… «К кому посылали – того и нашли!» – пробежала ухмылка по лицу Войцеха, который тоже ходил туда. За ним усмехнулись и остальные гонцы: загадочно, двусмысленно. Они так ничего и не узнали о том самозваном царе… «Ну и как он? – спросил князь Роман тогда своего поручика. – Похож на царя, на того Димитрия, или нет?» Войцех поднял вверх брови, изобразив на лице раздумье, неопределённо поводил рукой в воздухе, как будто выписывал какие-то знаки, и опустил её: «Я же, пан Роман, не видел его раньше. Из наших тоже никто не встречался с царём Димитрием до того… А вот когда мы стали допытываться, тот ли он, за кого выдаёт себя, то как он обозлился-то! Вы бы только видели! Заорал на нас: “Я с вами в карты же не играл!..”»

– Аа-а! – протянул задумчиво Рожинский и почему-то вспомнил, что уже пошла вторая неделя Великого поста, хотя никогда за этим не следил и не отличался набожностью.

«Болеют же, бедняги!» – обычно появлялась у него мысль, когда он видел толпы у костёла…

Вот так плавно текли мысли его. Ничто их не нарушало ход приятный.

«Я с вами в карты не играл!.. Не играл, не играл!» – закрутилось в голове у него, когда он подумал, что ждёт его в войске, которым сейчас заправлял Меховецкий.

Но тут впереди, из-за оголённых берёзок, что стояли по снежной кромке на белом фоне, донёсся знакомый напев гусарского рожка. Он пропел точь-в-точь так, когда отдают полковые почести, встречая гостей на славу… И вот оттуда уже скачут его гонцы, а впереди всех Войцех. Вот подлетел он к нему, осадил жеребца и козырнул.

– Пан Роман, войско вышло за стены: встречать вашу милость! Стоит вон за тем лесочком! – показал он рукой туда, откуда только что прискакал.

– И там же гетман, пан Меховецкий? – язвительные нотки скользнули в голосе у Рожинского; вопрос пустой, и так всё было ясно.

Поручик отрицательно мотнул головой:

– Его нет! Только пан Будило!

Да, его встречал пан Будило. Тышкевич вывел своих гусар. Полковник Вильковский был тоже с ними. Далеко от крепости, от города построили они полки, воздавая тем честь ему, Рожинскому. И он встал перед полками под крики: «Слава-а!.. Слава-а!..»

– Пан Роман, прошу вас ко мне, в мой стан! – пригласил Будило под конец торжества Рожинского. – Там хватит места всем твоим гусарам! Их примут как друзей! И царь непременно пригласит тебя!.. Но вот… – замялся он, надеясь, что и Рожинский будет тоже удовлетворён тем, что ему предложит царь. Хотя он и знал, что Меховецкий, не упуская свою близость к царю, нашёптывал на ухо тому о Рожинском нелестные слова.

Остаток дня у князя Романа прошёл за вином в кругу полковников и ротмистров. Утром он встал рано. Походная привычка подняла его вместе с зарёй, как на крестьянский труд. Да, ратный труд был тоже тяжким и требовал отдачи неизменно… Он умылся, почистился и перекусил, собрался на встречу с царём, рассчитывая, что тот примет его сегодня же. Но время шло, а от царя никто не появлялся. И князь Роман, разгоняя скуку, справился у Будило о полковых делах, рассказал и сам о жизни при дворе, где был как раз перед походом сюда и виделся там с королём.

– И что же Его величество? – спросил Будило о том, о чём тут в войске много говорили всякого.

Рожинский, понимая, что об этом его будут спрашивать здесь, знал, что ответить.

– Его величество негласно дал на это добро… Как вы сами понимаете, иначе и нельзя, поскольку заключено перемирие с Москвой…

В избу, где так мирно текла беседа, вошёл Войцех. Вместе с ним вошёл боярский сын. Здоровяк, как видно, обладал немалой силой и у царя служил в личной охране.

– Пан Роман, царь приглашает вашу милость к себе! – доложил Войцех.

Царский посланец же, тот здоровяк, приложил руку к шапке, эффектно и почтительно. И мягким голосом, который явно не вязался с его мощным торсом, он объявил:

– Государь и великий князь Димитрий Иванович, царь всея Руси, приглашает тебя, князь Роман Наримунтович, в свои хоромы!

– Подождите! – коротко бросил Рожинский, равнодушный ко всяким вот таким эффектам.

Он прошёл в соседнюю горницу, где слуга надел на него кафтан для выхода на важные приёмы. Подцепив к поясу клинок, он вышел назад к посланцу. А там уже стоял денщик, предупредительно держа в руках его соболью шубу, услужливо распахнул её, и князь Роман просунул руки в рукава, слегка встряхнул плечами, поправляя шубу. И так, нараспашку, не застёгиваясь, он вышел из избы во главе свиты из своих людей. Во дворе всё тоже было уже готово к выездке. Там дожидались его гусары, всё в тех же голубых плащах. Они сопровождали его охраной в поездках всюду, где их клинок был нужен, служил ему.

Войцех скомандовал: «По коням!»

Лёгкий шумок заполнил постоялый двор, и вот гусары уже верхом. И тут же сидят на конях два царских пристава.

Все выехали со двора. Впереди приставы, за ними князь Роман и Вильковский. Будило увязался с ними тоже на царский двор. Ему там тоже был назначен приём, о чём сообщил всё тот же боярский сын. Длинной цепочкой всадники двинулись по узким улочкам к крепости, Спасская башня которой, просев уже от старости, издали притягивала к себе взоры. Они поехали шагом. И только-только отъехали от постоялого двора, как навстречу им пригнал от царя другой гонец. И он, ещё не доскакав до них, замахал руками и заорал издали: «Сто-ой!.. Сто-ой!..» Подскакав же, тот гонец, закричал на него, на князя Романа: «Назад, назад! Царь только что встал и ещё моется в бане! Нельзя туда! Ну, тебе же говорят!»

Наглец выпалил всё так неожиданно и резко, что князь Роман потерял дар речи на минуту от такого оскорбления.

– Схватить и проучить! – очнувшись от столбняка, приказал он Войцеху по-польски, затем перешёл на сносный русский:

– Ты, паршивый пёс! Кнутом, кнутом тебя сейчас накажут!

Но тот гонец, увидев княжескую плётку, пустил во весь опор своего коня обратно.

Князь Роман двинулся дальше, к крепости, уже уверенный, что больше никто не прискачет оттуда, чтобы остановить его. Таков народ уж этот, московиты: коль дашь отпор, и сразу веский, так тут же и отступятся… «Царь встал и в бане моется!.. Встал и моется!» – гневно повторял он про себя…

Они проехали в крепость через ворота, уже раскрытые настежь для них, за караулы под башней. Там стояли казаки в серых кафтанах и в шапках тоже серых. И снег, весенний, тоже серый, лежал здесь, подле серых стен.

У воеводских хором все спешились. И князь Роман, разминаясь, прошёлся взад-вперёд у коновязей. Хотя он ехал совсем немного, но тот наглец так взбодрил его, что у него всё тело встало колом и заныла спина.

– Вот мерзавец! – выругался он.

– Пан Роман, не принимай это близко к сердцу, – сказал Вильковский и подмигнул ему, мол, давай, не знаешь разве, как надо поступать с москалями.

Князь Роман подтянулся и хмыкнул: «Хм!» – окинул взглядом крепко сбитую фигуру полковника.

Во дворе же, подле съезжей и хоромной царской избы, стоявшей рядом с ней, суетились служилые. И уж очень бестолково, словно кто-то гонял их по разным посылкам, тоже, видимо, не представляя, для чего всё это нужно.

Войцех поймал за рукав одного из них, вроде бы подьячего, и спросил его, где царь принимает гостей. Заметив, что тот не слышит его, он гаркнул так, что тот отшатнулся от него и сразу показал на съезжую, сам же спешно засеменил куда-то дальше.

– Balamuctwo![39]39
  Чертовщина, путаница.


[Закрыть] – выругался поручик под сумрачным взглядом Рожинского.

– Пошли! – решительно сказал князь Роман, не намеренный больше ждать, и направился впереди всех к съезжей.

А там, подле крыльца, томились стрельцы в малиновых кафтанах, крест-накрест перетянутые белыми берендейками. От скуки на караулах они что-то травили. Заметив Рожинского, они схватились за бердыши[40]40
  Бердыш – холодное оружие в виде топора на длинной рукоятке.


[Закрыть], загородили ему дорогу.

– Царя нет! Никого не велено пускать!

Откуда-то сбоку вынырнул всё тот же подьячий, испуганно пискнул: «Только после государя!»

Но гусары не стали никого слушать, пошли на стрельцов и тут же напоролись на отпор.

– Куда, куда!.. Не при, а то вдарю! – загремели голосами караульные, зло засверкали белки глаз, залитые с утра уже крепкой сивухой.

Вильковский молча усмехнулся на эти странности, происходящие при дворе «царика», и крикнул гусарам, чтобы не медлили. И те оттеснили от двери пьяных стрельцов.

Рожинский с Вильковским свободно прошли в съезжую. За ними туда же прошёл Будило, а затем и ротмистр Казимирский с десятком гусар. Комната, куда они вошли, была просторной. В ней было пусто. Там стояло только массивное кресло, грубо сработанное и окрашенное в золотистый цвет, с прямой спинкой, по которой витиевато расползался непонятный орнамент. К стенкам же прилипли лавки, как обычно принято в русских избах, а деревянный, гладко выскобленный пол блестел, чем-то начищенный. В комнате было сухо и неуютно, как в костёле или у мирового судьи. От голых некрашеных стен, обшитых досками из клёна, веяло скукой, да ещё от лавок исходил слабый запах липы.

Пройдя в комнату, настояв на каком-то своём праве, Рожинский почувствовал, как глупо всё получилось. И, не зная, что делать дальше, он прошёл к креслу, равнодушно пробежал глазами по нему, догадавшись, что это трон. Затем он бросил взгляд на стены с кленовым рисунком, ему знакомым. Точь-в-точь такими же были стены у него в замке, в одной из горниц…

В этот момент распахнулась дверь. И в комнату, размашисто шагая, вошёл дьяк. Он был невысокого роста. Это, должно быть, был тот, из думных, ближних царя, о котором князю Роману уже говорил Будило.

Да, это был Пахомка. И он, Пахомка, подойдя к нему, едва заметно кивнул головой ему.

– Князь Роман, государь не может войти сюда, пока вы здесь! Вам надо выйти! Он пригласит тебя!

Рожинский переглянулся с Вильковским. Тот выступил вперёд и заговорил вместо него, стал выговаривать дьяку с тонкой издёвкой, нарочно коверкая русские слова, насмехаясь над этим дьяком:

– Князь Рожинский увидать царя почтёт за честь! Швидче сообщи ему, дьячок! Да беги, беги скорее ты, панок!

Пахомка, уловив его насмешку, в ответ фыркнул, тоже презрительно, и отрицательно замотал головой: «Нет, нет! Войдёте только после царя! Когда сядет он на место!»…

Пахомка потоптался ещё немного на месте перед князем Романом, затем отвернулся от него и ушёл назад в комнату к царю, где тот дожидался его.

– Ну что?! – раздражённым голосом спросил Матюшка его. – Что скажешь? Гнать его оттуда! Да, да, гнать, а то!..

Он не договорил, что значит это «а то!», но Пахомка уловил сразу его мысль.

– Не слушает он, государь, твоих приставов! Гусары уже помяли стрельцов! Вот затейка-канарейка! – сорвалась у него с языка липучая присказка.

– Тогда иди туда обратно! Выкручивайся, но выгоняй!.. Давай – катись!

И опять Пахомка встал перед Рожинским, взирал на него и ничего особенного в нём не находил. Ну князь как князь! К тому же и вояка! На поле брани вырос, на поле и умрёт…

А Рожинский сначала бледнел, затем краснел, упёрся, не позволял топтать свою честь, себя принизить.

– Ни я, ни мои люди не выйдем отсюда! Так и передай «царю»! – с умыслом, с издёвкой тоже нажал он на последнее слово.

Пахомка же, отвечая на этот вызов полковника, демонстративно отставил свой тощий зад и стал постукивать ногой об пол…

– Князь Роман Наримунтович, ты ведь первым не входишь к королю! А почему ты не уважаешь сан царя? Титло и слово государево – даны ему от бога! – поднял Пахомка вверх указательный палец, и, обескураженный, ушёл назад к царю.

А там, в царской комнате, Матюшка уже спокойно ждал его. Он понял, что дьяк провалился, и возложил всё это дело теперь на Валевского.

Пан Валевский, названный Матюшкой своим канцлером, был моложавый, неглупый, но страдал излишней покладистостью. Теперь он вошёл в комнату к Рожинскому и о чём-то стал говорить с ним.

– Валевский, я что – невеста, чтоб ждать его, как жениха?! – донеслись сквозь стенку до Матюшки обрывки громких голосов. И там схватились в споре, и всё на польском, и Matka Bozka пошла…

Назад Валевский вернулся тоже удручённым.

– Надо идти, – вздохнув, виноватым голосом промолвил он.

И Матюшка понял, что проиграл тяжбу с князем Рожинским в самом начале и что деваться ему некуда. Он процедил сквозь зубы: «Пошли!» – и направился в комнату, к своему трону. За ним гуськом двинулись его ближние, думцы, советники и верные холопы.

Твёрдым шагом, грубо ступая ногами по полу, неторопливо и величественно, стараясь изобразить царскую походку, он шёл и смотрел только перед собой, чтобы не видеть людей в комнате. Он сделал вид, что их там просто нет, о них не думал. Но, проходя мимо Рожинского, он всё же не утерпел. Какая-то сила повела его взгляд в ту сторону, где чуть ли не на его пути стоял строптивый родовитый князь. И он, скосив глаза, глянул туда. Его царский шаг сбился. И он поспешно прошёл мимо князя Романа, слегка отвернувшись от него, и едва не задел его полой своего царского кафтана, который напялил на него Пахомка…

Он прошёл к креслу, к своему трону, уже привычному для него. Усевшись на него, он поставил ноги на приступку и положил руки на подлокотники, почувствовал их теплоту и в сухих расслабленных пальцах приятное щекотание. С каменным, непроницаемым лицом воззрился он на всех и в то же время не глядел ни на кого.

Первым, прервав его царские думы, заговорил канцлер, пан Валевский. Невыразительным и вялым голосом он объявил, как это предписывалось царским разрядом: «Государь и великий князь Димитрий Иванович, царь всея Руси, позволил тебе, князь Роман Наримунтович, войти сюда!»

И Матюшка заметил, что князь Роман усмехнулся, на его лице проступило что-то похожее на успокоение. И у него мелькнуло в мыслях, что князь, видимо, смирился с его волей…

«Каков наглец!» – мелькнуло у Рожинского.

Он был не прочь кинуть это в лицо зарвавшемуся воришке.

Но роль, навязанную ему вот этим «наглецом», он был готов играть. И он сделал несколько шагов вперёд и всё же поклонился самозваному царю.

Тем временем Валевский встал рядом с Матюшкой и уверенным голосом, в нём князь Роман не уловил даже намёка на комичность, провозгласил: «Царь оказал милость тебе: он допускает тебя к своей руке!»

И князь Рожинский, человек из первых в Посполитой, подошёл к Матюшке, к названному царю, и поцеловал ему руку. И вот только теперь ему, князю Роману, разрешили представиться и объяснить, с чем он пожаловал.

– Рыцари, товарищи мои, – начал он, слегка волнуясь отчего-то, – прочли, государь, все грамоты твои! – и он опять поклонился самозваному царю. – Ты их деньгами, окладами прельстил! Не буду тратить время зря! Я готов обсудить договор с тобой! Но в него внесём ещё одно условие: платить за четверть, по её концу, с процентом, если не будет денег к сроку!..

Матюшка понял сразу, на что подталкивал его Рожинский. С него сползло всё его величие. И он нарушил церемонию приёма, стал торговаться, как на базаре, не замечая сам того.

– Пан Роман, полки, что раньше, до тебя, пришли, не ставили мне тяжкие условия такие! Ты сам сообрази! Никак мне тех денег не собрать, пока в изгнании я, и чёрной коркой лишь питаюсь!..

Как выскочила из его уст эта «чёрная корка», он не заметил и сам, но брякнул. Так ныла одна баба в Стародубе на базаре, когда он сторговал там Петьку, своего шута.

Но тут на помощь ему пришёл его гетман. Меховецкий почувствовал угрозу для себя, своего гетманства. Она явилась в лице Рожинского. И он выступил вперёд.

– В царской казне денег нет! Но рыцари, гусары, все на коне! И пан Будило и Тышкевич! – кивнул он головой в сторону полковников. – В долг, под оклады, все воюют!..

Князь Роман выслушал его, глядя всё время на него. И Меховецкий под его взглядом сбился с мысли, запнулся, тихо выругался, замолчал и отступил назад, к трону.

– Государь, силы у тебя достаточно теперь! – усмехнувшись чему-то, обратился князь Роман сначала к «царику». – Но, панове! – обратился он теперь и к его ближним. – Не уйдём мы далеко, если здесь единства не добудем!

– Ответ я оставляю за собой! – заговорил Матюшка, намереваясь показать этому строптивому князю, что он – царь. – А от тебя, пан Роман, уступок ожидаю!

Рожинский сделал шаг назад с того места, на которое ему показали в начале приёма. За ним то же сделали и его полковники.

– Больше я не буду заниматься этим! Если ты не хочешь нас понять – не увидишь в своём войске! Мы уходим обратно в Польшу, чтобы не плестись со всяким сбродом!..

Кого он имел в виду, было ясно по его взглядам на Меховецкого, намёк был и на казаков… И тут же заметил он, как Валевский, согнув спину, зашептал что-то на ухо «царику». Но тот, похоже, не слушая его, смотрел теперь прямо на него, на князя Романа.

«Уже приручил!» – с иронией пронеслось у князя Романа на подобострастную позу Валевского, верзилы и гордеца…

Наконец Валевский разогнулся и усталым голосом промолвил: «Кончим, господа, эти споры! Государь принимает твои условия, пан Роман!»

Но Матюшка нашёл всё же, что ещё ввернуть наперекор Рожинскому:

– Пан Роман, в твоих полках слишком вольные гусары! Поэтому на Москву пойдёшь отдельно, своим войском!

И Рожинский понял, что царь, а вернее всего тот же Меховецкий, хочет выжить его из войска… «Хитёр! Не на того нарвался!»

– Да, моего полка гусары своенравны! Но, государь, кровь за тебя же хотят пролить!

Он не глядел на Меховецкого, но краем глаза заметил, как у того перекосилось лицо, и тотчас же теперь к самозванцу наклонился он, припал к его уху и что-то зашептал.

А Матюшка почувствовал, как в его ухо, обдав теплом, полился вкрадчивый голос Меховецкого: «Не слушай его, не надо! В его словах нет правды! Как подойдём к Москве, запомни, он изменит тебе!»

За год, почти за год своего отчаянного взлёта, Матюшка уже смыслил кое-что в интриге. И он послушался совета, ответил уклончиво Рожинскому: «Когда к столице подойдём, то там с тобой мы всё решим!»

Князь Роман снова усмехнулся, обернулся к стоявшему за ним ротмистру и намеренно грубовато толкнул его в плечо: «Ты слышал! Царь почтил нас милостью своей: коло[41]41
  Коло – собрание, совет, съезд; по-казацки – круг.


[Закрыть] будет только под Москвой!»

Он схитрил. Не собирался он ждать до Москвы. В войске, в полках того же Будилы, и Тышкевича, и даже самого Меховецкого, уже шло брожение. Гусары требовали коло и были намерены вручить гетманскую булаву ему, князю Роману. Здесь, в войске, не было выше авторитета, чем у него, и опыта ему тоже было не занимать.

Матюшка понял, да поздно, что князь Роман переиграл его вот только что, у всех на виду. Он должен был держать своё слово при себе. Ясно же было с самого начала, что никто не будет ждать до Москвы.

– Я забуду своё слово царское, если не увижу рвение твоих гусар в битвах с Шуйским за корону! – пытался он отыграть своё поражение.

Рожинский, довольный своей маленькой хитростью, заверил его:

– Подошёл, считай, уже ты под Москву!..

Меховецкий же, скрыв свою злость за дружелюбной улыбкой, заговорил с Рожинским так, как будто между ними ничего не произошло:

– Мы всё решили, на всё ты получил ответ!..

Как гетман ещё во власти, он говорил от имени всего войска.

– Вас, господа, царь отпускает и желает удачи в битвах! – обратился он к гусарам, которые пришли сюда с Рожинским.

Валевский тоже перевёл дух и пригласил всех от имени царя за стол. В тот день этого важного приёма Пахомка посадил князя Романа за стол царя. Прочих он рассадил за другие столы с богатым выбором напитков.

– А среди вас, господа, тоже есть рокошане? – спросил Матюшка гостей. – А может, все вы тут бунтовщики?! Ладно, полноте, господа! Мне ли не знать и не любить бунтовщиков и вольнодумцев! – рассмеялся он, довольный, что сконфузил гостей.

Там же, за соседним столом, с гусарами сидел Пахомка, следил за блюдами, что подавали холопы по царскому разряду.

– Здесь, ваша милость, все верные закону, Польше и королю, – слегка наклонив голову, заговорил Рожинский. – А вот из тех, кто пришёл к вашей милости первым, есть рокошане. Храбрые, но мятежный дух привёл их сюда! – снова сделал он непринуждённый поклон в его сторону, всё с той же светской улыбкой.

– Ваш король! Король! Фыр-р! – презрительно фыркнул Матюшка. – Что стоит он, ваш король?! Я не хотел бы быть вашим королём! В такой стране, как ваша! Всякий шляхтич своевольничает у вас! Вы, поляки, плохо кончите!.. И что же ваш король? Он шагу не может ступить по своему желанию! Ваш сейм постоянно суёт ему палки в колёса! А чтобы на престол у вас взойти?.. Ведь это же неслыханно, чтобы короля на трон возводил какой-то кардинал!

Он замолчал, заметив удивление на лицах гостей. Смущение какое-то там тоже появилось.

– На Руси патриарх сделает то, что я, царь, скажу ему!

В этот момент дворовый холоп, из прислуги, входя с подносом в комнату, споткнулся о порог. С подноса на пол полетели серебряные стопки и запели тонко свои песенки, да так насмешливо, как будто над последними его словами.

Матюшка вздрогнул, поморщился, крикнул Пахомке: «На конюшню его! И высечь, чтобы другим неповадно было!»

Увидев же, что по лицу князя Романа скользнуло осуждение, он сказал жёстким голосом, негромко, но так, чтобы слышали и за соседними столами: «Если холопу не дашь хотя бы раз по зубам, он уважать тебя не станет!»

В то застолье гусары и полковники услышали из уст царя немало богохульств и брани на разных королей Европы. Он поносил порядки в их странах и восхвалял Восток, того же Магомета. Увидели они и то, как царь хлещет водку. Ну точь-в-точь как записной извозчик на Москве или в иной какой-нибудь российской стороне.

Утром первым в горницу к Матюшке, когда он проснулся, ворвался Петька, его любимый шут. Он веселил с утра его заспавшиеся очи. Бодрить была его планида. Чтобы он вдоволь похохотал, очистил голову с похмелья, пофыркал над его ужимками. И Петька, зная свою роль, кувыркнулся с ходу через голову прямо от порога, поставил ловко на ноги своё пружинистое тело. Ходил свободно и легко он что на ногах, что на руках, коряжистых и узловатых. А торс его как будто был вырублен из чурбака. Где низ, где верх – не разберёшь, когда катился он колесом по горнице. Мелькали руки, ноги, а между ними голова, похожая на луковицу здорово. Она вросла в его плечи, горб пузырился безобразно… «Гоп-скок!» Ещё прискок!.. Последний раз взлетел он вверх, перевернулся и встал как вкопанный пред ним, своим царём. Склонил он голову в поклоне и напрягся, и выперли из-под кафтана мускулы, и тот расползся с треском от тесноты по швам. Затем, надменно поводя головой, прошёлся вольно он по горнице. Насмешка сквозила в том такая явно, что Матюшка даже взвизгнул оттого, как шут копирует походку, взгляд, усмешку поджатых губ Рожинского: горбатый князь ходил пред ним… Вот этот князь скривился и нос воротит от него, от царя, Матюшки. Напыщен он и родовитость выставляет напоказ. Глаза аристократа взирают равнодушно…

В разгар веселья, стукнув два раза в дверь, в горницу вошёл Пахомка. Лёгкий кивок головой ему, царю. Ну как подачка. Из-за чего он злился на него, но ничего поделать с ним не мог. Дьяк нужен был позарез ему. По сотне раз на дню тот заходил к нему, и его царский сан притупился у него в голове. Да, Пахомка, холоп, был его помощником незаменимым. Он угадывал его желания с намёка, взгляда, полуслова, а то и взмаха руки его, царя Димитрия. Того, с которым сжился он, Матюшка. Тот в нём сидел, уже пророс корнями.

– Государь, здесь пришёл поручик от Рожинского, – доложил Пахомка.

Матюшка глянул на него сквозь слёзы, пелену…

– Ха-ха!.. – Грудь всё ещё вздымалась у него, он едва сдерживал хохот, вновь чувствуя себя отменно бодрым. – Что, что? Ха-ха! – уловил он, как переглянулись они, шут и дьяк, ну точно две змеи, и загадал, какая же из них ужалит вперёд ту, другую…

– И что же у него? – спросил он, с трудом унимая дыхание, как будто это он сам крутился колесом и взлетал под потолок в прыжках вот только что. Он жестом подозвал к себе шута, ласково похлопал по его горбу, чувствуя, как переливается из него сила и стреляет лёгкими ударами под сердце, приятно освежает мозг.

– Рожинский просит о встрече, – сказал Пахомка, холодно взирая на шута, на то, как тот ластится к царю, трётся об него, словно кот шёрсткой о сапоги своего хозяина…

А разве он, Пахомка, хуже шута? Он тоже хотел бы вот так же потереться о государя, ощутить кожей власть, и как она, проклятая, кусается, от этого вдвойне приятна.

– Ну, скажи: пусть передаст своему князю, что я всегда готов принять его, как…

Он не договорил, так как в этот момент в горницу вошёл Меховецкий.

«И тоже без стука, без поклона! Наглец!» – подумал Матюшка, раздражённый тем, что приход того прервал у него важную мысль, к тому же не дал решить всё без его подсказки… Ох уж эти подсказки Меховецкого… «О чём же я говорил-то?.. Вот!..»

– Государь, не спеши принимать его, – натянутым голосом заговорил Меховецкий. – Ты ещё не знаешь всего! С его приходом началось волнение в полках! Гусары требуют собрать коло!

Меховецкий возмущался, хотя такое право было у гусар по законам вольного войска.

– Их кто-то подбивает на мятеж против тебя! Измена, зараза исходит от его людей!

Он, пан Меховецкий, был не глуп, умён. Но вот таких, как он, не умеющих подлаживаться под массу, под простых, простые-то как раз и не принимают за своего. Чужак он для них.

Пришёл Валевский и тоже стал уговаривать его, Матюшку, не спешить с Рожинским.

– Это ведь не простой полковник, как тот же пан Будило! – резонно заметил он. – Гусары хорошо знают князя Романа! И непременно отдадут ему гетманскую булаву!

– В твоём войске, государь! – напирал на это и Меховецкий.

– Пахомка, а ты что скажешь? – спросил Матюшка дьяка. – Выкладывай, что думаешь!

Уловив пристальный взгляд царя, он сразу выкинул всё вольное из головы, вновь стал послушным государевым холопом.

– Как я считаю? – спросил он и почесал макушку. – Я так полагаю, государь, – замялся он и стал перебирать зачем-то грамоты, с которыми притащился сюда. – Войско тебе нужно. А если так, то принимай всех, кто намерен служить. Ну и что, что пришёл после? Да после-то пришёл, а воевать будет лучше иного, заявившегося раньше.

– Молодец, Пахомка! – похвалил его Матюшка, соображая, зачем этот хитрец вот только что выступил против Меховецкого. – Но ты так и не сказал, когда принимать его! Сейчас или немного погодя?

– А это, государь, твоя воля, – вывернулся Пахомка из скользкого положения. – Хочешь – погоди, а то принимай сейчас. Этот, поручик-то, до сей поры торчит в сенцах. Вот и пускай говорят ему, что передать его господину.

– Вот ты и передашь ему мою волю! – сыграл в изворотливость Матюшка со своим дьяком, умницей, как говорят все о нём. – Иди и передай!

– Что передать-то?! – забеспокоился Пахомка, опять поскрёб лысеющую макушку.

Он догадался, что задумал этот ловкач в кресле. Сидит, а сам, поглаживает по голове шута, любимца, а тот, как шавка, жмётся к трону.

– Волю, мою волю! – резко выпалил Матюшка. – Иди! – прикрикнул он на него в тишине комнаты, где все затаили дыхание и ожидали развязки, того, как царь преподаст урок дьяку.

Пахомка поджал губы. Он обиделся, что царь стал распекать его перед полковниками, над которыми он иной раз куражился сам. И он вышел из комнаты своей деревянной походкой, прижав по-деловому к бокам локотки и напрочь забыв о грамотах, что сейчас торчали не к месту у него под мышкой. Вскоре он вернулся, всё так же деловито меря пространство мелкими шажочками.

– Передал, государь! – промолвил он, и тёмный блеск потоком заструился в его глазах.

– И что же ты передал? – спросил Матюшка его и приготовился обрушить свой гнев на него: ведь поймал он его в любом случае, что бы ни передал дьяк посланцу князя Романа.