Текст книги "Вторжение в Московию"

– Твою волю, государь! – Смех, еле сдерживаемый, таился в глазах дьяка. Вот-вот, казалось, он прыснет оттуда уничтожающим огнём.

– Так что же, что ты сказал ему?! – чуть не подскочил в кресле Матюшка. Он сообразил, но поздно, что дьяк переиграл его в смекалке.

– Как ты, государь, сказал мне, так я, холоп твой, и передал твою волю!

Дьяк явно торжествовал, хотя и знал, что взбучки, государева гнева, ему не миновать. По пяткам будут бить батогами, а то придётся отведать плётки палача. Тот, Ерёмка, не зря ест царский хлеб.

Матюшка вовремя закрыл рот, чтобы поляки его родимые не заметили чего-нибудь на его лице от этой ловкой проделки дьяка. И он пришёл от неё в восхищение, громко расхохотался.

По комнате разнёсся его раскатистый смех. Так он не смеялся уже давно. Да-да, пожалуй, с тех пор как встал на вот этот путь, затеял с Меховецким игру в государя. Сначала она сдавила его, как тесная одежда со всех сторон: под мышками ужала, подтянула живот, укоротила руки. Не мог как следует вздохнуть он даже. Вот-вот должно было всё затрещать по швам и расползтись. Но, удивительно, не расползалось.

Он перестал смеяться и вытер слёзы с глаз, повеселевших окончательно. Вот так опохмелился он после вечерней попойки.

Меховецкий уловил этот момент и заговорил. Он всё ещё пытался повернуть его, царя, куда-то. И он стал путано объяснять ему, что по войску ходят слухи, дескать, князь Роман собирается изменить тебе, как только ты дашь добро, и он приведёт сюда свои полки. Поэтому стоит ли им делать то: уведёт князь Роман их войско к тому же Шуйскому, а то начнёт сам поход за царской короной.

Но Матюшка беспечно отмахнулся от него, мол, не пугай, я пойму и сам всё, и в моей власти договориться с войском.

Прошёл день, два, три, а он, великий князь Димитрий, всё тянул время. Он не отказывал Рожинскому в приёме, но и не давал на то согласие.

Благовещенье, пятница. День был праздничным, по-православному, как ему объяснил всё тот же дьяк.

– Птица гнезда не вьёт! А уж тем паче тебе, государь, сам Бог велел: отдыхать в этот день!.. Не робить, а то дело пойдёт прахом… С Фроськой спать можно, но без греха! – оскалился Пахомка, вскинул на него глаза, посматривая, не сердится ли он на эту вольность. – А вот пить вино можно!.. Я, государь, вешал на ночь мокрую тряпицу под заветрие. К утру осталась воклой, дождёно лето сулит…

– Ладно тебе, – сказал Матюшка, потягиваясь после сна.

Проснулся он поздно, встал, когда солнце было уже высоко. И вот сразу же заявился дьяк, показывает ему новый кафтан для выездки. Он нехотя пожевал какое-то мясо, что подали холопы к столу, и надел тот самый тёмно-красный кафтан, который только что показывал ему Пахомка. Надел он и сапожки тоже красного цвета, и шапку с собольей опушкой. Всё было тщательно подогнано и щегольски сидело на нём. Даже он сам себе понравился в таком наряде. Он вышел из своей комнаты в длинные сени, соединяющие хоромины, и направился к выходу во двор, где поджидали его боевые холопы.

Но тут в коридоре, в полумраке, к нему подошёл Федька Гриндин и быстро заговорил. И дрожь, и вина в голосе, как будто он был причиной чего-то, всего вот этого, ужасного…

– Государь, в полках у поляков смута! Рожинский свернул стан и уходит! Роты пехотинцев уже на марше! Вот-вот за ними двинется и конница! – Выпалив всё это, он перевёл дух, потом опять заторопился. – Во всех твоих полках, и даже у пана Будилы, гусары тоже седлают коней! А Меховецкий никак не может уломать их! Они примкнули к Рожинскому! Меня же послали к тебе, сказать, что от тебя ждут на переговоры твоего доверенного!

– Чёрт возьми! – непроизвольно вырвалось у Матюшки.

Он уже был готов ехать в поле, на охоту, потравить собаками зайцев по последнему зимнему пути. Они как раз в эту пору делают набеги на заросли тальника, обгладывают его, тем кормятся. И вот теперь всё это нужно было отставить и что-то срочно предпринимать.

А Федька всё глядел на него и ждал ответа. Тут подошёл ещё Пахомка. За ним откуда-то здесь, в хоромах, объявился Валевский и тоже устремил взгляд на него.

– Государь, дай я поеду! – с азартом выпалил Федька и сжал кулаки, как будто собирался вот тут же сразу ввязаться с кем-то в драку за царское войско. – Гусары послушаются меня! Из тех полков, что ходят под Будилой! Да, да, и твои тоже! – заметил он, как поднялись усы в усмешке у пана Валевского. – Ты сам к тому же поможешь мне!

Матюшка ничего не ответил ему, толкнул рукой: «Пошли!» – выбежал из терема на дневной свет впереди всей ватаги своих ближних и кинулся к лошадям. Вскочив в седло, он выругался на Пахомку, который стал возиться, усаживаясь на свою ногайскую лошадку, невеликую ростом, давно уже объезженную и тупую.

Кавалькада всадников, а он, Димитрий, впереди, настроенный разобраться с интригами Рожинского, выехала из крепости, затем и за посад. Там они повернули к Орлику, на берегах которого уже стояли полки гусар, выстроившись как перед походом. И он подъехал к ним, рассчитывая на эффект, что тут не ожидают увидеть самого его. Тем легче, подумал он, будет уломать гусар остаться.

Рожинский, заметив его, перестал говорить с полковниками. И все они повернули взоры в его сторону.

Полки стояли вооружёнными, как будто перед битвой. Играло мартовское солнце на доспехах, расцвечивало плащи, оружие темнело. И кони, взбодрённые, приплясывали на месте под смех и шутки. И брань обычная висела над скопищем из всадников, закованных в железо. А поле, уже тронутое оттепелью, растаяло: смешался с грязью снег и хлюпал над копытами.

И встали они. С одной стороны Рожинский, а с ним его полковники. С другой – он, Димитрий, за ним с десяток его ближних и городовые стрельцы.

Князь Роман, приветствуя его, кивнул головой. Его товарищи, рыцари, отвесили тоже ему глубокие поклоны.

– Ну что у вас тут случилось?! – заговорил Матюшка и надменно оглядел старшину войска и самого Рожинского. – Ты что-то хотел сказать мне, пан Роман?.. Нет! – манерно вскинул он вверх брови, когда Рожинский качнул вроде бы отрицательно головой. – Зачем же посылал тогда ко мне своего поручика?

Но тут по войску пополз шумок, и приглушённые, с насмешками, и злыми, голоса. И что-то прокатилось из конца в конец над полем.

Матюшка поморщился. Он не терпел, когда смеялись над ним. Вот кто-то крикнул что-то ему из гущи гусар. Он не расслышал что, но ему показалось: что-то оскорбительное. Он побагровел, засопел, затем гаркнул в сторону поля, в ряды гусар:

– Вы, сброд с помойки, молчите, когда к вам приехал московский царь!.. – грязно выругался он и от злости даже подпрыгнул в седле.

А что же они, гусары-то? А они стояли, молчали, слушали его. Но было заметно, что все хорошо поняли его.

– Высказывайтесь, раз посылали за мной!

Полковники переглянулись между собой и с Рожинским. А тот кивнул головой Вильковскому. И Вильковский, слегка картавя, заговорил:

– Государь, кто-то распустил ложный слух, что мы, дескать, собираемся изменить твоей светлости! И войско требует, чтобы нам были названы и выданы те, кто оклеветал князя Романа, нашего гетмана! Иначе войско уйдёт отсюда, вернётся в Польшу! К нам присоединятся в этом случае и полки, которые пришли, – и как ни выступал он гордецом, но всё же поклонился в его сторону., – к твоей милости раньше! Государь, выбирай – мы или те наушники, что бросили грязное обвинение всему войску и лично пану Рожинскому!

Димитрия возмутил тон полковника, его речь, ультиматум ему, великому князю, государю всея Руси… И он велел Пахомке ответить, уверенный, что тот найдёт средство поставить на место этих вольнодумцев, рокошан, задаст им умственную головоломку.

И Пахомка заговорил. Но его голос, в хоромах, в горницах звучавший важно, убедительно и жёстко, здесь, на просторе, под взглядами тысяч угрюмых всадников, был тусклым, еле слышим.

Димитрий не выдержал того, как дьяк промямлил свою речь, опозорил его перед гусарами, и оборвал его.

– Постой, хватит! Дай я поговорю с ними!.. – сквозь зубы, уже потише, процедил он что-то оскорбительное для гусар.

– И что же вы, гусары-молодцы, хотите! – крикнул он войску, произнося с сарказмом каждое слово, оглядел передние ряды всадников, театрально подбоченился в седле. – Чтобы вам, рыцарям, московский царь выдал своих верных слуг, своих холопов? Не так ли, господа?

Он выдержал недолгую паузу, чтобы всё проявилось, услышал редкие выкрики из рядов всадников, увидел их злые лица. Затем он бросил в эту массу из глаз и лиц, коней, доспехов, шапок, оружия и всякого иного хлама, бросил как в пустоту, как какому-то одушевлённому червяку:

– Не бывать тому, панове, не бывать! Никто не навязывал ещё свою волю московскому царю!..

Ещё он, разгорячённый, кричал что-то гусарам. Теперь он уже не оглядывался, будет то оскорбительно им или нет. Он жаждал крови, жаждал наказать эту массу, посмевшую перечить ему. Чтобы он дёргался под их капризы. Как дёргается тот же шут, Петька, которого он гоняет сам.

Он, не подозревая, что делает, из баловства с шутом, игры и прихотей, бессознательно вырастал как царь, как повелитель.

– Пусть хоть сам Господь явится с небес и прикажет! Не было того – и не будет!

– Так тебе ближе доносчики, изветы лукавых слушать хочешь!.. А нам, кто пришёл служить тебе, не доверяешь! Мы жизнью рискуем за твоё царство, за тебя! Ты же не желаешь даже выдать тех, кто порочит нас, покрываешь наушников! А войско?! Оно проливает кровь за тебя! За тебя же!..

– Товарищи! – рявкнул Вильковский и высоко вскинул руку, призывая войско к порядку и спокойствию. – Домой, в Польшу! Нечего ему служить, если он нас же и бесчестит! Оклады только обещает! Но не заплатил ещё ни за одну четверть!

– Ах, вы так! – вскричал Димитрий; он вмиг растерял всю свою царственность, обозлённый на Рожинского, гусар и на полковников. – Катитесь к… матери, в свою … Польшу!

В запале гнева он махнул рукой своим стрельцам, чтобы заряжали самопалы.

Вся масса гусар пришла в движение, качнулась угрожающе к нему. И они, гарцуя, стали окружать крохотную кучку его людей. Он заметил это, ещё сильнее обозлился и приказал стрельцам, чтобы прикрыли его от гусар. Те напирали на них конями и уже обнажали палаши для драки.

Стрельцы выставили вперёд бердыши и заорали. Затем они схватились на саблях с передними гусарами. Откуда-то ударил самопал, бухнул в воздух для острастки: «Бух!» За первым второй, потом разрядился третий. И тоже в воздух… Столбом поднялся дым…

Гусары врассыпную, затем повернули снова коней на него, на Димитрия, чтобы отсечь от его людей и окружить.

Он понял их намерение, крикнул Гриндину: «Федька, держи их!» – развернул аргамака, поддал в бока ему подковками на каблуках и пустил его галопом к городу. Лишь взвился стукоток чечёткой над дорогой. Широко раздувая от злобы ноздри и грязно ругаясь в тугой, весенний, чистый воздух, он птицей полетел на аргамаке. Услышав же за собой многоголосый хор копыт, он обернулся, подумав, что это погоня: собрались мстить гусары… Но нет! Там скакали его люди. Они рассыпались веером и перекрыли гусарам путь. А те гнались за ними, потрясали палашами и что-то кричали по-польски… Ещё раз он обернулся, когда подлетал к посаду… Но погони за ним уже не было, она отстала.

В своих хоромах, на воеводском дворе, он скинул с себя кафтан, пропахший потом, чувствуя себя как мокрый лягушонок. Он помылся, прошёл в свою горницу, где обычно спал, надел свежую рубашку и вышел к свите, которая таскалась с ним на совет к гусарам.

У всех на лицах была растерянность. Они не знали, что делать, и ждали, что, может быть, он подскажет. А больше всех суетился Пахомка, угодливо бегая за ним. Первым делом он послал к нему, в его горницу, когда он только-только освежился, Фроську, его новую бабу.

– А ну, иди отсюда! – прогнал Матюшка назойливую любовницу.

И та пошла из горницы, покорно, так же как вошла, вольной походкой, завлекая его гибким станом, что обычно нравилось ему. Но вот сейчас ему было не до неё, внутри у него всё горело, тянуло напиться.

Он выгнал из хором и всех своих ближних, оставил только одного Пахомку.

– Тащи водки! – приказал он ему, заметив, что тот задумчиво жмётся, недоумевает, почему он прогнал Фроську; ту тот всегда подсовывал ему после вина.

– Государь… – несуразно задёргал плечами Пахомка, кокетливо поправляя свой кафтан, собираясь возразить ему, промямлил: – Кто чарки допивает, тот века не доживает…

– Тебе что – дважды повторять?! – взревел Матюшка от такого нравоучения дьяка, сунул ему под нос кулак. – Живо, поганец!

Он повернул его лицом к двери и толкнул в спину: «Иди-и!»

Но когда дьяк поплёлся своими маленькими шажочками, у него аж заныла нога, так захотелось дать ему пинка под зад. Но Пахомка, вот старый хрыч, догадался о его намерении. Он вдруг резво скакнул вперёд, как заяц, почуявший на хвосте легавую, и выпрыгнул из горницы.

Вскоре на столе стояли разноцветные склянки с водкой, горой лежала всякая закуска. И он, Матюшка, сидел один за столом, скромно, на краешке лавочки, показывая этим, но неизвестно кому, что с него сползла вся его самоуверенность после взбучки от гусар. Он хотел выглядеть, со стороны, подавленным. Да, он прикидывался, внутри же у него всё клокотало… В крепость, как принёс ему весть тот же Пахомка, уже заявились гусары и расставили везде свои караулы. Они оцепили его хоромы и никого не выпускали из них без приказа гетмана, выбрав им князя Рожинского на место Меховецкого… В его войске сменилась власть…

Он опрокинул одну чарку водки, за ней другую, потом третью и закусил только после неё, выпил ещё, затем ещё. В конце концов он сбился со счёта, зло плюнул на пол под ноги Пахомке, который стоял тут же, подле стола, и безропотно наблюдал, как он пьёт без меры горькую.

А Пахомка велел холопу тащить сюда шута, рассчитывая, что Петька отвлечёт царя от тяжких дум. Но когда явился Петька и начал показывать свои скоморошьи штучки, Матюшка усадил его за стол, налил ему водки и заставил пить.

– Пей, пей, горбатый сукин сын!.. Тебе говорят – пей!..

И Петька пил, но, сколько ни пил, всё не пьянел, как будто сливал водку в свой горб вместительный.

Наконец организм Матюшки не выдержал шальной нагрузки. Он обнял шута, припал к нему, чувствуя, что силы покидают его. И он повалился было на пол, но Петька бережно поддержал его своей лапищей. Так он и уснул, положив голову на горб своего верного шута.

Проснулся. С утра страшно болела, раскалывалась голова. Всё тело ныло, мстя за вчерашние грехи. Но к полудню он всё-таки собрался и поехал на коло, куда пригласили его. Он уже знал, что остаток вчерашнего дня князь Адам и его канцлер, пан Валевский, вели переговоры с войсковой старшиной и новым гетманом, князем Романом, сглаживая раздор между полками и царём. Они всё уладили. И ему, Димитрию, осталась только малость: объясниться с войском приемлемо для всех. Что он и сделал, представ перед полками, и голосом твёрдым, но фальшивым, пожаловался им, что они не так поняли его и что те вчерашние слова были брошены не им. А это он ругался на свою же свиту. Она-де ввела его в заблуждение относительно пана Рожинского и их, гусар.

Гусары приняли эти извинения его и, со своей стороны, высказались, что и они ошиблись и просят у государя примирения.

К себе в хоромы он вернулся уже поздно вечером, проведя конец дня в кругу Адама Вишневецкого и Валевского. Затем к ним, в избе Будило, присоединился к попойке и князь Роман.

* * *

С утра Матюшка выслушал казначея о состоянии войсковой казны, его представил ему Пахомка.

Затем Пахомка доложил ему ещё новость, буднично и как-то равнодушно:

– Государь, здесь до тебя пришёл Заруцкий!

– Не мог о нём сказать прежде казначея! – рассердился Димитрий на него. – Гляди у меня! – погрозил он ему кулаком. – Высекут! Во дворе и принародно! В следующий раз войсковые дела чтобы шли в первую очередь! Полковник будь то или простой атаман! Они дороже мне, чем десяток казначеев, твоих умников!

Он ещё немного поворчал и велел звать Заруцкого. Сам же он подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату свежий весенний воздух.

– Да-а, весна! – промолвил он раздумчиво.

Вот в это время, ранней весной, с Дона вернулся Заруцкий. Он подвёл своих казаков к Орлу и расположился станом рядом с гусарскими полками. Те уже вышли в летние лагеря. И тотчас же он явился в крепость, к царю. Приехал он со своим куренным товарищем, неизменным Бурбой, в сопровождении десятка казаков. Казаки остались с лошадьми у коновязей, а Заруцкого с Бурбой проводил к воеводским хоромам рослый боярский сын.

«Да, кажется, рынд уже завёл Пахомка!» – подумал Заруцкий, косясь глазами на внушительного вида пристава, похожего на мордастого быка.

А тот, мордастый, передал их с рук на руки Пахомке, бессменному слуге царя.

Дьяк, здороваясь, сунул Заруцкому руку – мягкую и сухонькую; не знала она ни сабли, ни топора и ни косы, не поднимала и тяжести больше гусиного пера. А его спутнику, Бурбе, он коротко бросил: «Тебе туда нельзя!» – и указал ему место у двери, точно дворовому псу.

Заруцкий чуть не вспылил от такого унижения своего куренника.

– Он – мой побратим! И этим оскорбляешь ты меня! – отрезал он сразу же все эти штучки дьяка и молча выругался: «Сволочь!..»

Пахомка не стал с ним спорить, махнул рукой: пускай, мол, идёт. Сегодня он был в хорошем настроении. Вот только что он обстряпал прибыльное дельце с Арнульфом. Он выдал ему из царской казны лучших соболей для посольских дел в Посполитой. Они оформили всё чин чином в приказной книге. Но тех соболей, как они уговорились, тот заменит на своих, похуже. А разницу от этой сделки, поделив её с ним, Пахомка уже положил в свой карман.

И он, невысокий ростом, считай, что по плечо Заруцкому, засеменил мелкой походкой рядом с ним и по пути в горницу успел шепнуть ему, что царь теперь часто в гневе, и советовал не раздражать его. Он зол на Меховецкого: за то, что уступил гетманство Рожинскому без боя.

Заруцкий молча ухмыльнулся про себя, но рот не раскрыл. Его не трогали беды дьяка.

Они вошли в горницу. Заруцкий и Бурба поклонились царю. А тот жестом показал им на лавку, чтобы они сели рядом с дьяком.

В горнице у царя уже были Меховецкий и пан Валевский. Став канцлером, Валевский завёл Посольский приказ и переманил кое-кого из подьячих от Пахомки, да к тому же самых головастых. На что дьяк злился и доносил царю обо всём, что выходило из-под пера посольских приказных. А те охотно стучали не только на Валевского, но и других не забывали тоже.

– Ну что же, говори, атаман, с чем пришёл! – велел Димитрий Заруцкому, в ответ на его взгляд, прямой и открытый, без робости на лесть, как видно, он был неспособен тоже. И это нравилось ему.

Заруцкий встал с лавки, ещё раз поклонился ему подчеркнуто вежливо и заговорил:

– Государь, привёл я много казаков лихих! Со мной пришли пять тысяч донцов!..

Он замолчал, полагая, что царь ответит на то, что обещал донским казакам в грамоте за службу.

– Я не оставлю без милости их! – почему-то жёстко ответил Димитрий ему на этот раз. – Вон дьяк всё скажет тебе! – ткнул пальцем он в сторону Пахомки.

Ох, Пахомка, Пахомка. Тот был при царе как всезнающий бес. За всё он отвечал своей головой, за все государевы распоряжения и указы, иной раз рождённые лишь капризом. И как только он успевал всё?..

Заруцкий сел рядом с дьяком.

– За службу казаки получат деньгами, – начал объяснять Пахомка ему зачем-то свои дела, из крючкотворных. – А если к сроку нет денег… Ну, бывает! – развёл он руками. – Тогда пойдёт товар взамен монет…

– Пахомка, ты зубы не заговаривай боярину, – прервал он их толки. – Сказал же: без милости я не оставлю их!

Он перестал смеяться и велел Заруцкому готовиться к выступлению в поход.

– За ласку – холоп государя! – встав с лавки, поклонился Заруцкий ему и сел на своё место рядом с Бурбой.

Пахомка же выбился из общего совета, заспорил с Валевским из-за своих подьячих: «Переманил же, переманил!.. Не честью!»

Но Пахомка злился на Валевского и не слышал его. Заруцкий потянулся было всем корпусом вверх, чтобы встать и заявить ещё что-то, но дьяк мешал ему своими разборками с Валевским.

Димитрий понял его и крикнул: «Говори!» – дескать, ну их, этих…

Заруцкий уловил волю царя и опять заговорил о том же:

– Государь, на юг, за пограничную Оку, большой «Украинный разряд», все города нетерпеливо ждут тебя!..

– Зачем гонцов на юг нам слать?! – тут же вставил своё в их разговор Пахомка. Ещё секунду назад он спорил о чём-то на повышенных тонах с Валевским. Но каким-то чутьём он улавливал всё, что творилось в горнице.

Димитрий остановил дьяка, чтобы тот хотя бы секунду помолчал, похвалил Заруцкого:

– Люблю я преданность такую!..

Он добродушно улыбнулся Меховецкому и показал пальцем на Заруцкого:

– Вот, слышал?! А ты говоришь!..

Когда Заруцкий вышел с Бурбой из хором царя во двор, он остановился и молча посмотрел на своего куренного товарища. Тот, встретив его взгляд, ответил на него своим вопрошающим: мол, что делать-то, когда «царик» ушёл от разговора об окладах? Не надул ли?

– Служить, служить государю природному! Истинному!..

И много сарказма было в словах его, Заруцкого, лукавого донского атамана.

Бурба всё понял, махнул рукой казакам, и те бегом подвели к ним коней.

– Поехали до табора, там соберём круг, – сказал Заруцкий и лихо взлетел на аргамака, бурого красавца, сворованного донцами у турок из Азова и подаренного ему вот только что на Дону.

* * *

А в тот день, ещё с вечера, Матюшка мучился перед сном, не в силах уснуть. Подошла ночь. По небу поплыла полная луна, большая, бледная, а то краснеть вдруг начинала, сквозь тучи пробиваясь. Она-то и мучила его.

А уж Петька-то, его шут, припадочный, так изводился в такие ночи, что даже глядеть на него, беднягу, было жалко.

И он, послонявшись по комнате, велел холопу позвать Пахомку. Пахомка пришёл, с трудом сдерживая зевоту и шатаясь, как пьяный, от дремотной слабости. Матюшка закрыл за ним плотнее дверь, чтобы никто не слышал, о чём они будут говорить.

– Пахомка, ты веришь, что есть дьявол, сатана? – спросил он его, когда они уселись за стол и стали пить пиво, с которым явился дьяк; тот уже знал, что нужно царю в бессонницу.

– А-а, шиликун! Так у нас на Вятке называют его.

Матюшка понял, что дьяк ничего не смыслит в этом.

Пахомка же поскрёб затылок, раздумывая, как бы соврать поскладнее, чтобы царь принял то за правду, всерьёз, и за то, что у него есть что-то об этом в голове.

– Я так, государь, полагаю, раз Бог есть, то и сатана тоже… Поскольку Юог на небе, то внизу-то, под землёй, кто-то должен быть начальным. Святое место пусто не бывает! В пустой хоромине либо сыч, либо сова, либо сам сатана! Хм! – ухмыльнулся он и отхлебнул пивка со знанием дела.

– М-м-да!.. Ну ладно! – спохватился Матюшка, что чуть было не рассказал ему из того, что знал. Ему не с кем было поделиться думами о каббале… «Не с Петькой же говорить!..» И от этого, от одиночества в мыслях, он мучился сильнее даже, чем его шут припадками в лунные ночи. Он размышлял ещё какое-то время, чего-то опасаясь… Но наконец он решил разорвать своё тайное молчание. Оно съедало его, грызло внутри желанием открыться кому-нибудь, поведать то, что роилось в его голове. А в весеннее полнолуние, вот так по ночам, не давало спать. И никакая тут Агашка или та же его желанная Фроська не заглушали его тоски о чём-то, что заставляло его пить, и он находил лишь в вине успокоение… «Ладно: будь что будет!»

И он хлопнул ладошкой по спине дьяка.

– Пахомка, вот что! Я дам тебе сейчас одну книжицу! Она написана по-гречески, ты поймёшь в ней всё! А что не поймёшь, то спросишь у меня!.. Да нет же, ты ведь ходил в попиках, язык сей понимаешь! Читай, кумекай, потом поговорим!

Он встал с лавки, прошёл до огромного сундука, затянутого железными полосами. В нём, на дне, он припрятал свои дорогие книги. Открыв его, он порылся в нём, достал одну, вернулся к столу и положил её рядом со свечкой.

– Вот! – промолвил он и пододвинул её к дьяку. – И чтобы никто не знал о ней! – строго погрозил он пальцем ему.

А Пахомка-то уже знал, что сулит этот палец ослушнику. И он, как исполнительный служака, взял книгу. Но как-то равнодушно повертел в руках ценный манускрипт в толстом переплёте, обтянутый чёрным бархатом и уже здорово потёртый многими руками, которые жадно тянулись к тайнам, что были в нём заключены.

Матюшку слегка кольнуло в сердце это равнодушие дьяка к его ценностям. Но он простил ему всё только за то, что какая-то тяжесть свалилась с его плеч. Теперь не мешала ему и луна, когда его тайна вышла наружу. И его потянуло в сон – от пива, от облегчения. И он, выпроводив из комнаты дьяка, без сил бухнулся на постель.