Текст книги "Преодоление"

– Кого? – не понял князь Дмитрий его.

– Да вон того! Что сидит на валу! Приглядись!.. Это же Ходкевич!..

– Да-а! – удивился князь Дмитрий, тоже узнав крупную фигуру литовского гетмана.

Он как-то и не подумал даже, что тот может вот так открыто появиться на передней позиции. Сидит там, на валу, и что-то жует… «Смел, однако!» – мелькнуло у него, хотя он сам тоже находился здесь же, в первых рядах дерущихся.

Вот пахолики и жолнеры засыпали ров, и там, где был гетман, началась какая-то подвижка среди его войска… Похоже, конные, гусары, готовились к атаке.

И тут слева, на дальней стороне позиций войска Пожарского, послышался шум. Он нарастал… А вот и причина его. Там появились конники, казаки, сотни, много сотен.

И князь Дмитрий понял, что это от Трубецкого. И они ударили по позициям гетмана. Но Ходкевич устоял, затем гайдуки пошли в атаку. Несколько раз пытался гетман прорваться к реке, за которой маячили высокие белокаменные стены Кремля.

В этот день Ходкевич так и не смог прорваться к реке со стороны Замоскворечья. С потерями, и большими, он отказался от своего намерения.

Они же, ополченцы, выдержали натиск гетмана, затем другой и третий. Казаки Трубецкого захватили у гетмана четыре сотни возов, с кормами. Эта новость разнеслась по таборам и лагерям под всеобщее ликование.

Князь Дмитрий ожидал, что Ходкевич попытается как-то отыграться. Прорываться в Кремль, к голодному гарнизону ему было бессмысленно. Значит, он рискнет отбить обозы. Но это было уже невозможно. Обоз частью растащили, частью он оказался за валами и рвами, в казацких таборах.

Так прошло три дня в ожидании действий гетмана. На четвёртый день дозорные донесли, что гетман свернул лагерь и пошёл от Москвы прочь, на запад. В тот же день лазутчики донесли из-за стен, что там от гетмана получили послание. Ходкевич писал пану Струсю, что уходит. Но он обещал вернуться. Соберёт снова продовольствие и вернётся.

На совете у Пожарского было принято решение: до нового прихода гетмана укрепить все слабые места, вырыть ещё два рва на пути к стенам Кремля.

* * *

– Опять казаки задираются, – стал ворчать Кузьма, на очередном совете у Пожарского.

– Что такое? – спросил князь Дмитрий его.

Кузьма засопел. Он доверял во всём Пожарскому. Но здесь дело было особого свойства. Пожарский всё-таки, как к нему ни относись, был князем, дворянской косточкой. Как и Григорий Шаховской. Тот же со своим полком был в лагере у Трубецкого. И вот теперь дошли слухи, что у Шаховского объявился Иван Шереметев со своим братом Василием. Донесли ещё, что они всю ночь пили с Шаховским. Значит, затевают какие-то пакости. Даже среди казаков пошли об этом толки. И казаки заволновались, поскольку в это же время кто-то стал подбивать их на то, чтобы они выступили против них, земцев.

Кузьма, посопев, не решился открывать эту новость Пожарскому. Князь же Дмитрий, заметив, что он не намерен ничего говорить, перешёл к другому делу.

– Завтра, как сообщили лазутчики из-за стен, Струсь собирается выгнать из Кремля лишних едоков. Поэтому надо встретить их, разместить, обеспечить кормами! Это твои заботы, Кузьма! Вот и справляй их!

Он рассердился на Кузьму, почувствовав, что тот скрывает от него что-то. Что было, вообще-то, редко.

Утром смоленские сотни вывели на берег Неглинки, расположили вокруг Кутафьей башни.

Здесь, из Кутафьей башни, должны были выходить русские, сидевшие в осаде вместе с поляками. Гусары выгоняли их из Кремля, припасы же их, корма, забирали себе.

Ждать пришлось недолго. Там, в Троицкой башне Кремля, открылись ворота. И на мост, что вёл к Кутафьей башне, стали выходить люди. Их было много. Это были женщины, дети, старики, подростки… Бледные, измождённые, они двинулись по мосту к Кутафьей башне.

И Тухачевский увидел, как Пожарский, тронув коня, подъехал к башне. Вместе с ним к башне подъехал Кузьма, за ними – охрана. У Кутафьей башни они спешились, стали ожидать людей, что шли по мосту. Там же, рядом с Пожарским, были ещё воеводы, стрельцы, боярские дети.

Яков перевёл взгляд с Кутафьей башни на Троицкую. И там он заметил, в узких её бойницах и за зубцами на стене, любопытные физиономии гусар и жолнеров.

Опасаясь какой-нибудь провокации со стороны этих физиономий, Яков невольно двинул своего коня в сторону Кутафьей башни, чтобы помочь при необходимости Пожарскому.

За ним двинулись и его смоленские…

Князь же Дмитрий, встречая идущих по мосту, подхватил на руки какого-то еле бредущего измождённого мальчонку, пронёс его несколько шагов в сторону от Кремля… Но уже десятки рук тянулись к нему, чтобы помочь. Он передал кому-то мальчонку, вернулся назад к башне.

Яков и Михалка не заметили сами, как оказались тоже у Кутафьей башни, стали кому-то помогать идти, подхватив нехитрые пожитки сидельцев относили их к телегам, которые уже появились откуда-то.

Люди работали торопливо, суетились, словно были в чём-то виноваты перед вот этими, измождёнными.

* * *

Не было Заруцкого. Неприязнь их, князей, к донскому атаману объединяла их. А теперь не стало его и того, что их объединяло. И они стали распадаться. Каждый потянул в свою сторону, захотел стать выше другого.

– А где сейчас Заруцкий? – спросил Шаховской как-то Трубецкого, приехав к нему в лагерь с Плещеевым.

– В Михайлове, говорят… Я посылал туда атаманов. Уговаривал вернуться. Совет-де «всей земли» простит прежние вины! Ему, боярину нашему!.. Хм-хм!

С сарказмом сказал Трубецкой слово «боярин». Всё же, как ни называй его, Заруцкого, а тесно, очень тесно связала их жизнь. И сейчас ему, князю Дмитрию, стало скучно без Заруцкого здесь, под Москвой.

– Надо пустить слушок, что казаки, мол, собираются побить Пожарского, – начал Плещеев.

– Вот так же, как Ляпунова! – подхватил его мысль Шаховской.

Он единственный из них, из князей под Москвой, искренне сожалел, что Заруцкий ушёл отсюда.

У Трубецкого же всё ещё не проходила обида на Пожарского: за отказ встать вместе с ним. Правда, он сейчас понял, что Пожарский поступил правильно, встав там, где поставил свои полки… Но всё равно обида была. Ещё и за то, что многие атаманы его, Трубецкого, и даже из самых верных, не послушались его, пошли на помощь Пожарскому.

Да, его атаманы смотрели на богатеньких земцев, боярских детей, с неприязнью и в то же время с завистью. Они сами хотели быть такими же богатенькими. Вон, многие из атаманов уже и поместья заимели. От того же Заруцкого. Он, Трубецкой, тоже стал раздавать грамоты на поместье своим большим атаманам. Без этого они бы отшатнулись от него. К тому же Заруцкому. И вот теперь ещё очередной соблазн атаманам – земцы Пожарского… Устоят ли они? Пойдут ли за Пожарским… Может быть, и пойдут. Но не из-за того, что их тот прельстил делом «всей земли». Им до той «всей земли» не было никакого дела. Им нужно было то, что сейчас происходило в Московии. И чем дольше это тянется, тем лучше для них…

– Прокопий-то сам и виноват, – согласился Трубецкой. – Сам хотел быть выше всех!..

– Пусть «литва» сидит по-прежнему в Кремле! Так, что ли? – съязвил Плещеев.

– Нет! – сказал Трубецкой. – Зачем тогда мы терпели нужду? Стоим тут уже второй год! Пора и порядку в государстве быть!

Но это прозвучало у него с сомнением в голосе.

– А ты что, считаешь, как порядок установится, так ты будешь в думе, что ли! Ха-ха-ха! – засмеялся Шаховской. – Мстиславский не даст тебе того! Он что сейчас там! – махнул он рукой в сторону Кремля. – С поляками в думе, что потом – без поляков, тоже будет в думе!

* * *

В сентябре вести об этих событиях, происшедших под Москвой, дошли и до Михайлова, до Заруцкого: от его лазутчиков, доброхотов, оставшихся там, чтобы так служить ему.

Казак, принесший ему вести, после того как его накормили и угостили водкой, стал рассказывать новости, что произошли там.

– И августа в двадцатый день пришёл под Москву князь Пожарский. С войском, из Ярославля… Люди-то у него все сытые. Не то что мы-то! – с обидой в голосе говорил он…

Заметив, как нахмурился Заруцкий, он заторопился, выкладывая новости: «А через два дня Ходкевич подошёл. Сперва-то он наткнулся на земцев, на князя Пожарского, с Кузьмой каким-то! А земцы-то, боярские дети, воюют плохо: чуть-чуть и пропустили бы его в Кремль. Да и то верно: сытому-то умирать не хочется»…

– Голодному тоже, – проворчал Бурба.

– Не скажи! – возразил казак ему. – Голодному-то терять нечего. Так вот, мы только и помогли им: казаки Трубецкого! – стал рассказывать он дальше. – Ходкевича-то побили здорово! Он и пошёл от Москвы.

Бурба уже вынес свой приговор ополченцам Пожарского, вспомнив того боярского сына, беспомощного, который оказался не в силах защитить дочь Годунова от казаков-баловней, насильников, таких, которые сейчас окружали его. И с которыми, по воле свыше, сейчас он находился в одной упряжке. Он, в прошлом крестьянин, живший своим трудом, не любил ни тех, ни других.

Заруцкий, выслушав казака, в этот же день принял решение немедля идти на Рязань. Надо было спешить, пока здесь ещё не все были в курсе новостей под Москвой.

«Почувствуют силу новой власти, земцев, тогда уже не подчинить!» – знал он по опыту.

К Рязани его полки вышли через две недели, как раз на бабье лето, на день Михаила[17]17
  6 (19) сентября – чудо Архистратига Михаила.


[Закрыть]. Лист пожелтел, но по ночам ещё было тепло. Они подошли к городу, остановились вдали. И сразу же, словно приветствуя их, полыхнули пушки с Ввозной башни. А вот заухало, казалось, всё вокруг. Над стеной клубами поднялся дым, и там, в просветах, замелькали шишаки и панцири.

Казаки спешились и пошли на ворота, прикрываясь за огромными деревянными щитам. Катили их, катили… Вот вдребезги разбит один из них ядром. И по казакам со стен ударили пищали и мушкеты. И стрелы, стрелы оттуда же свистят… И не выдержали казаки, охотники до быстрой драки. Вон там один дал тыл, за ним ещё с десяток трясут уже портами…

– Ах, собаки! Куда-а?! – заорал Заруцкий на казаков Ворзиги, которые побежали первыми.

Ещё можно было остановить их, повернуть. И всё начать сначала, пойти на приступ.

Но тут он увидел, что поднимается решетка [18]18
  Решетка – защитное устройство в воротах крепости, сделанное из толстых брусьев в виде громадной решетки, поднимаемой и опускаемой на цепях.


[Закрыть]в воротах, а за ней маячат маленькие фигурки, их было много, на конях…

«Боярские дети! – мелькнуло у него. – Сейчас пойдут в атаку!»

И они смешают его пеших казаков.

Да, так и есть – пошли конные, с саблями. За ними высыпали из ворот стрельцы и, зарядив ружья, ударили вслед казакам: по спинам, шапкам, по ногам… Казаки падают, бегут… Побежали и сотни боярских детей, что ушли с ним от Трубецкого.

Заруцкий был вне себя от ярости. Теперь уже ничего не оставалось, как только уйти от стен Рязани. Когда он вернулся в Михайлов, то его встретили ещё одной неприятной новостью: сбежали все дьяки. И первым заводилой из них оказался Евдокимов Петька, тихоня.

Глава 5
Последнее сражение

За день до Иверской иконы Божьей Матери [19]19
  13 (26) октября – праздник Иверской иконы Божией Матери.


[Закрыть]на Якова Тухачевского свалилось дело. И дело важное. Его со смоленскими служилыми Пожарский приставил сопровождать Гришку Уварова на встречу с поляками, что сидели в Кремле. Это была уже вторая встреча. На них, на ополчение Пожарского, с предложением начать переговоры, вышел ротмистр из полка Будилы. Яков знал его ещё по прошлому, когда попал с Валуевым в войско Жолкевского. Там он случайно и познакомился с тем ротмистром, знал только его имя, Андрей. Парень тот оказался толковым, к тому же умным. Яков, уже по привычке, выпил с ним пару стопок водки. С этого и началось их знакомство. Дружбой не назовешь, враждовать вроде бы тоже не с чего было. Вот разве что по старой памяти не давала покоя Матрёна. Она что-то стала часто появляться во сне, уговаривала не верить полякам… Он слушал её, но у него всё выходило наоборот…

Яков с Михалкой Бестужевым и ещё с десятком смоленских подъехали по Тверской улице к мосту через Неглинку и спешились. Там, за Неглинкой, у китайгородской стены, никого не было.

День был безоблачным. Было ещё тепло, совсем как в мае. И от этого невольно накатывало блаженное состояние.

– Ты что улыбаешься-то? – толкнул его в бок Михалка. – Как дурачок перед манной кашей! Ха-ха!

Яков, шутя, дал ему подзатыльник. Так он иногда останавливал его брата, Ваську, когда тот, бывало, расходился, начинал зло подшучивать над ним.

Михалка дал ему сдачу. Началась потасовка. Они потолкались, потолкались и успокоились. Надо было соблюдать сдержанность, поскольку они были приставлены к немалому делу.

В это время с польской стороны, из-за китайгородской стены, в ворота вышли четыре человека.

Двух гусар, из этих, Яков уже знал. Они приходили на переговоры вчера. Третий был новеньким. А вот четвёртого он не спутал бы ни с кем. Это был Будило, Оська, полковник.

И те, с польской стороны, подошли к Уварову и Ивану Бутурлину. Последнего Пожарский отрядил заложником, в обмен на Оську. Так они, Пожарский и Струсь, собирались обменяться заложниками на время переговоров.

Гусары и Будило, отойдя в сторону с Уваровым и Бутурлиным, стали о чём-то говорить.

Оттуда, где стояли Яков и Михалка, ничего не было слышно. Но по выразительным жестам Уварова, а тот всегда жестикулировал, когда волновался, Яков догадался, что там идёт какой-то торг.

Переговоры затянулись. Видимо, поляки не хотели с чем-то соглашаться. Уваров же настаивал на том, на чём ему велел стоять Пожарский: поляки должны были немедленно освободить всех, кого они держали в Кремле заложниками. Затем сдаться сами. За это Пожарский гарантировал им жизнь. На большее он не соглашался.

Яков с Михалкой, видя, что до них никому нет дела, от скуки стали травить небылицы, отвлеклись от происходящего. И сразу вздрогнули, когда послышались частые ружейные выстрелы с другой стороны китайгородской стены. Откуда-то со стороны Яузы.

– Что, что там?! – заволновались они, переглядываясь с Уваровым.

Гусары тоже забеспокоились. Затем они что-то крикнули Уварову прямо в лицо и заспешили к крепостным воротам вместе с Будило. Там открылась узкая вылазная дверь, и они скрылись за ней.

С Уваровым остался только Бутурлин. Смоленские окружили их, пристали с вопросами к Уварову. Но тот лишь махнул рукой. Его вид красноречиво говорил о безнадежности дальнейших переговоров.

А пальба у стен Китай-города, что выходили к Москве-реке, нарастала.

И смоленские, опасаясь, как бы в начавшейся драке не досталось и им, поспешили в свой лагерь. Они догадались, что это снова пошли на приступ Китай-города казаки Трубецкого. А значит, там будет жарко.

Вскоре они, ополченцы Пожарского, присоединились к казакам Трубецкого.

* * *

Яков и Михалка Бестужев с сотней смоленских служилых и с огромной толпой донцов ворвались в Никольские ворота Китай-города… Крики! Все орут!.. И бегут, бегут… Туда, где мелькают польские кафтаны и тускло отражаются клинки… Да, там, впереди, были они – пахолики и жолнеры… Они убегали, бежали из последних сил, истощённые голодом.

Голод. Он ощущался здесь повсюду. Даже серые заборы дворов, уцелевших от пожаров, выглядели так, будто их глодали.

Яков и Михалка пробежали мимо уцелевшей каменной церковки, такой же по виду, словно и она оголодала. Деревянные же постройки около неё все погорели. Кругом было черным-черно, одни лишь головёшки, раскиданные пожаром.

Бежавший впереди Якова казак в драном сермяжном кафтане внезапно остановился, хватает открытым ртом воздух… Запалился… Руки у него трясутся, но и возятся, ловко возятся с самопалом. Вот вскинул он его… Раздался выстрел. Почти у самого уха Якова. Оглушил его. Яков встряхнул головой, тоже стал хватать ртом воздух, как и казак, ничего не слыша.

Кругом, казалось ему, все разевали беззвучно рты, как рыбы, и бежали, бесшумно бежали непонятно куда…

И в то же самое мгновение, когда казак выстрелил, один из жолнеров, бежавший впереди, странно мотнул головой. Она откинулась назад так, словно его по спине ударили прикладом самопала. Затем ноги у него стали скручиваться в большой витой крендель, сырой и вязкий. Но вот этот крендель стал превращаться в безобразную гусеницу, когда та при опасности начинает сворачиваться своим отвратительным студенистым телом…

И всё это происходило для Якова медленно, ужасно медленно, как во сне…

Но в это время кто-то набежал на него сзади и сшиб. И он, падая, увидел, что и жолнер впереди тоже наконец-то упал.

Яков ударился всем телом о брёвна мостовой, охнул. По инерции он перевернулся и больно стукнулся головой о тупой торец бревна, случайно оказавшегося на его пути. Удар был сильным. У него из глаз брызнули искры, и этим вышибло пробки из ушей… Орущий и бесившийся вокруг мир ошеломил его. Но только на мгновение. Уже через мгновение он снова стал для него родным. И он опять окунулся в него.

Кругом все что-то кричали. Закричал и он.

Он вскочил на ноги и, переступив через труп того самого жолнера, бросился вслед за своей сотней. Та уходила вперёд, опрокидывая редких пахоликов и жолнеров, откуда-то выскакивавших им наперерез. Те как будто пытались остановить людской поток, топтавший всё на своём пути…

Туда, к Кремлю, к Красной площади…

И даже издали, пробегая мимо знакомого ему Богоявленского переулка, где жила вдова, та самая, с которой у него ничего не получилось, Яков видел, что впереди, далеко впереди, как казалось ему, обалдевшему от треска и воплей сражения, Красная площадь пуста… Никольские же ворота Кремля, окованные железными полосами, были наглухо закрыты.

Яков догнал Бестужева. Тот, вымотавшийся больше от криков, чем от драки, еле волочил ноги. Дальше они побежали вместе… Справа мелькнула крохотная церквушка. И тут перед ними раскрылась Красная площадь: огромная, пустая, безлюдная, холодная, грязная и, казалась, чужая… И от этого после гонки за жолнерами по тесным улочкам, по скользким деревянным мостовым простор площади остановил их. Яков и Михалка замерли. Вместе с ними остановились и бежавшие с ними смоленские. Они, сделав только что громадную работу, сейчас не знали, что делать дальше, за что же взяться, и встали.

Постояв так с минуту, они направились уже шагом к Лобному месту. Подошли. Остановились… Стало почему-то тихо. Удивительно, но не каркали даже вороны. Их вообще не видно было и не слышно. Тогда как в былые времена, как помнил Яков, они целыми стаями носились над площадью, подъедая всё, выброшенное сытыми людьми. Это было необычно. Хотя они уже слышали, что всех ворон поели. Жолнеры, пахолики, и даже рыцари, гусары те же не гнушались жрать ворон в стенах Кремля…

Суматоха улеглась, площадь успокоилась. Здесь, на площади, оказались вместе казаки и дети боярские, дворяне, стрельцы и простые мужики, ярыжки, люди чёрные, все горожане. Появились и какие-то неприметные лицом, стали шнырять по уже опустошённым лавкам в Торговых рядах.

И тут раздались ружейные выстрелы со стен Кремля. Редкие, как будто пугали.

Казаки, грозя в ответ, вскинули вверх кулаки. Вот какой-то из них, рыженький, ударил из мушкета в сторону Кремля, угодил в стену, высек пыль из кирпича.

Кругом все засмеялись.

Позубоскалив так, без дела, какое-то время на площади, служилые и казаки стали расходиться. Но тут появились атаманы. Появились и воеводы от Пожарского. Поднялся крик.

– Давай, казаки, давай! Рубите острожёк!

– И вы, смоленские, тоже!..

Яков и Михалка подчинились, нехотя принялись со своей сотней за работу: стали таскать брёвна, рубить острожки, охватывая ими осадой с этой стороны Спасские и Никольские ворота Кремля. До вечера они поставили несколько срубов. За ними укрылся гарнизон. Только тогда остальным было разрешено вернуться в свои лагеря.

В палатке, где собрались смоленские, после этого утомительного дня всем было не до разговоров.

У Якова гудели ноги, и руки падали как плети.

Откуда-то, по случаю, появилась водка. И все, выпив, ожили. Блеснули мысли и желания в глазах.

– Всё, не сегодня, так завтра поляки сдадут Кремль! – решительно заявил Яков.

Смоленские загалдели возбуждённо, как пьяные. Все понимали, что это конец войне.

– А если не сдадут?! – вскричал Бестужев.

– Тогда их перебьют всех! – веско заключил Уваров, обычно знавший больше всех о том, что замышляли воеводы.

Да, всем стало ясно: что вот-вот Кремль будет взят. Если поляки не сдадут его, то будет штурм. И всех гусар, жолнеров и пахоликов перебьют. И на этом закончатся мытарства их, смоленских служилых. А что же дальше-то? Но об этом сейчас никто из них не задумывался. Им, смоленским, податься сейчас было некуда. Вот разве что домой, освобождать родной город. Но о том пока ни словом не обмолвился даже Пожарский. Тот же говорил, когда встречался со служилыми, что в первую очередь надо очистить Москву. Затем избрать государя. А уже потом думать о чём-нибудь ином: о собирании разбежавшихся русских земель…

Так был взят Китай-город. Весть об этом разнеслась по всем подмосковным полкам.

* * *

Больше ни Якова, ни Михалку не посылали сопровождать переговорщиков с польскими доверенными. Но слухи о том, что там всё идёт к сдаче Кремля, расходились по лагерям каждый день. Там, на переговорах, как слышали и Яков с Михалкой, торговались об условиях сдачи. Поляки цеплялись за каждую мелочь, старались отстоять какие-то свои права, денежные долги какого-то правительства, не то Мстиславского, не то ещё задолжавшего им Шуйского. Добивались они, чтобы им оставили их добро, знамена, оружие, и даже какие-то обозы… Речь зашла и о поместьях, розданных им указами государя и великого князя Владислава…

Так что очень скоро не выдержал даже всегда уравновешенный Пожарский, когда вернувшиеся с переговоров представили ему эти условия.

– Да что они там, за стенами, с ума сошли, что ли, от голода! – воскликнул он, когда дьяк Васька Юдин зачитал ему условия, на которых пан Струсь согласен был сдать Кремль.

Он от возмущения чуть не задохнулся. Успокоился. Ему нельзя было поддаваться эмоциям и просто чьим-то дурацким выходкам. Он был глава ополчения. На него смотрели десятки тысяч людей: служилые, дворяне да и те же казаки. Среди них, казаков, было много сочувствующих ему, их ополчению, сторонникам дела «всей земли». И не следовало отталкивать их: ни словом, ни делом…

– Обещаем только жизнь! – жёстко заявил он. – Если сдадутся немедля! И никакого оружия! Никаких обозов! Иначе – уничтожим!..

Так, в переговорах, прошли три дня.

Двадцать шестого октября, в пятницу, был подписан договор между польским гарнизоном в Кремле и объединенным ополчением. По нему Струсь и полковники должны были в первую очередь отпустить из Кремля всех русских.

И вот началась эта акция. И снова дворянские сотни, и они, смоленские, вышли туда же, к Неглинке, к Кутафьей башне. Они построились. Здесь, из Кутафьей башни, должны были выходить русские, сидевшие в осаде вместе с поляками.

Он со злостью думал о Мстиславском и всей боярской верхушке, что сидела всё время осады в Кремле. И, как доносили лазутчики из-за стен, те горой стояли за Владислава, за поляков, жили с ними душа в душу… Грозились даже им, ополченцам из Нижнего: дескать, никто вас не признает и делаете вы то своеволием…

Ждать пришлось долго. Не так, как в предыдущей выдаче детей, женщин и стариков. Было похоже на то, словно сами сидельцы, бояре, окольничие и дворяне, цеплявшиеся до последнего за королевича, не решались выходить из Кремля, из-под защиты гусар. Боялись предстать перед народом, увидеть глаза людей, а в них укор, презрение и ненависть, и осуждение за гибель Москвы, разруху государства, раздор между своими…

Сотни стояли и ждали. Время тянулось медленно. Очень медленно.

Михалка, сидевший бок о бок рядом с Яковом на коне, толкнул его в плечо.

– Прилипли они там, что ли, к полякам? – тихо заговорил он. – Целуются, поди, на прощание-то… Или водку пьют, на посошок. Хи-хи!

– Тебе бы всё смеяться, – так же тихо в ответ зашептал Яков. – А вот как не выйдут? Что тогда? – с ехидцей в голосе спросил он его. – Пропадём ведь без них: умных-то, начальных, боярышей…

– Хи-хи! – снова прыснул смешком Михалка, сообразив, что Яков правильно понял его.

Рядом с ними завозились и другие смоленские, перешептываясь тоже со смешками над теми из Семибоярщины, что должны были вот-вот появиться из ворот Кремля.

Ряды конных не выдержали долгой сидки верхом. И кони тоже застоялись, забили копытами о твердую землю, уже тронутую первыми ночными морозами. По сотням дворянских конников прошла волна подвижки. Их ряды заколебались. На эту подвижку, как будто сговариваясь с ними, подвижкой ответили донские казаки.

Волна прошла, заглохла. Полки вновь успокоились. И в это время наконец-то поползли в разные стороны створы ворот под Троицкой башней. И до смоленских, стоявших ближе всех к Кутафьей башне, долетел скрип заржавевших петель.

Все замерли. Глядят. Кто первым покажется в воротах… Кто смелый…

Вот створы разошлись… И там, в воротах, показалась первая фигура.

«Боярин!.. Точно! По горлатной шапке видно!» – мелькнуло у Якова, и он переглянулся с Бестужевым.

Об этом, кто из бояр выйдет первым, они поспорили на днях. И вот теперь гадали, кто будет прав из них. Михалка говорил, что первой пустят какую-нибудь мелкую сошку: того же Григория Ромодановского.

– Ну да! Ещё скажи – Мишку Романова, пацана! – засмеялся над ним Яков.

Он же не сомневался, что первым выйдет Мстиславский. Хотя тому-то больше всего грозили расправой донские казаки. Он знал, по слухам, от того же Валуева, что Мстиславский мужик крутой и смелый… «Но вот тупой и недалёкий!» – вырвалось как-то раз у Валуева. И он тут же прикусил язык, сообразив, что и при нём, при Якове, не следовало говорить такое…

И даже не по шапке, а по фигуре, значительной, упитанной, солидной, от которой веяло всей правдой русской, всей властью на верху, можно было точно сказать, что это был Мстиславский.

Яков выиграл этот спор. Но он не радовался этому. За этим, за тем, что первым вышел действительно Мстиславский, стояло что-то большее, чем простой его спор с Михалкой. За этим он, хотя и недалеко мыслящий, понял, что за время Смуты ничего не изменилось на этой земле, земле его родины. И от этого ему стало грустно.

За Мстиславским начали появляться другие фигуры, всё новые и новые. Они даже издали, из-за Неглинки, хорошо узнавались. Мстиславский же задержался в воротах на мгновение, словно его всё ещё притягивала какая-то сила в Кремле: там, среди поляков, с которыми были надежды на независимость их, бояр и князей, от царя, его самодержавной безграничной власти… Затем он двинулся по мосту к Кутафьей башне. За ним двинулись и другие. Они выходили и выходили из ворот… Вон идёт Воротынский. Рядом с ним, отставая на полшага, Борис Лыков. Далее шёл Иван Романов с племянником Мишкой… За ними шли какие-то мелкие родом дворяне. Холопы там же были, шли за своими господами… Григорий Ромодановский и Фёдор Шереметев вышли последними из ворот. И цепочка их, правителей от имени королевича Владислава, резко оборвалась. Казалось, все тут, все вышли… Но нет! Вот только теперь пошёл народ попроще… Стрельцы, дворовые, ремесленники, конюхи, повара, торговые… Всех их не разберёшь и не упомнишь в их серой массе.

У Кутафьей башни их встречал Пожарский, так же как в прошлый раз, встречал выходящих здесь женщин, детей и стариков. Но теперь он сидел на коне. Этим он подчеркивал официальность встречи людей ответственных, слуг государевых. К ним, государевым людям, во все времена было принято относиться с почётом, отделять от всей остальной массы народа, простых людишек, черни.

Когда Мстиславский с группой бояр приблизился к башне, Пожарский сошёл с коня, которого придержал под уздцы его стремянной. Сделав шаг вперёд, навстречу Мстиславскому, он остановился.

Мстиславский замедлил шаг. К нему подтянулись идущие за ним его думцы, бояре и окольничие. И они, власть из Кремля, все вместе, кучкой подошли к встречавшим их.

Пожарский стоял с Трубецким и Хованским. Лопата-Пожарский, Гагарин и Дмитриев стояли позади них, так же как и Минин. А дальше стояли дьяки, подьячие, дети боярские и уж очень крутые атаманы. Вся рать, все воеводы, всё подмосковное правительство, «вся земля». И тоже власть…

И вот две власти встали друг перед другом.

Пожарский и Трубецкой, когда к ним подошёл Мстиславский, представились. Представили они и своих, из окружения, соратников по ополчениям.

За ними же, в казацкой массе, тысячи глаз угрюмо взирали на них, на бояр. И были злыми те глаза. Затем и крики злые раздались. В адрес их, людей «лучших» из Кремля… И кулаки, приветствуя их, замелькали… Но атаманы ещё сдерживали своих казаков…

Пожарский, не обращая внимания на злые крики казаков и черных людей, со всей учтивостью как государев служилый предложил Мстиславскому и его окружению свою защиту, стол и кров. Затем он препоручил дальнейшие заботы о боярах Гагарину. И тех увели.

И в этот момент он заметил Волконского. Тот, поотстав от всех, только-только подходил сюда же. Шагал он уверенно, как на плацу, соболья шуба тряслась на заметно похудевших плечах.

– Григорий Константинович! – окликнул он его.

Волконский дернул головой в его сторону, пристально посмотрел на него. Его, Пожарского, он заметил сразу, как только вышел из ворот Кремля. Пожарский был виден издали. Он сидел на коне высоко над морем голов, выделялся плотной фигурой, среди окружавших его ополченских воевод… Поэтому-то князь Григорий и пошёл свободной походкой, показывая так свою независимость, скрывая за ней неуверенность. Он ожидал этого: что князь Дмитрий окликнет его. И был напряжён… Но всё равно, даже ожидая, он вздрогнул, остановился.

Какое-то мгновение он колебался: пройти мимо Пожарского или подойти к нему… Затем он шагнул в его сторону, когда заметил, что князь Дмитрий вроде бы сделал движение рукой, словно приглашал его подойти или хотел подойти сам. И как-то само собой получилось так, что они невольно шагнули навстречу друг другу, уже по привычке людей, сердечно связанных.

Они поздоровались, натянуто улыбаясь, чувствуя ложность этих улыбок.

– Как ты? – спросил князь Дмитрий Волконского.

– Да всё вроде бы хорошо! – быстро ответил тот.

– Вижу, вижу, что здоров, – добродушно пробормотал Пожарский.

Но в этот момент его окликнул Васька Юдин: «Дмитрий Михайлович! Здесь, сидельцы из Кремля, говорят, что там остались по дворам люди! Из тех, кто не может уже ходить!»

– Вот, видишь, Григорий Константинович! – развёл руками Пожарский, мол, что поделаешь, разрывают на части. – Ты сейчас иди, отдыхай. Потом как-нибудь встретимся, поговорим. Нам есть о чём поговорить… О многом!

– Да, о многом! – эхом отозвался Волконский.

Они попрощались. Волконский двинулся догонять бояр, ушедших по Никитской.

Этот день прошёл без сюрпризов. Хотя донские казаки много кричали, и злые кулаки мелькали с проклятиями над головами бывших правителей всей земли.