Текст книги "Преодоление"

– Предатели земли Русской!..

– Изменники, воры!.. Их в цепи заковать!

– В Сибирь, на поселение!.. Оставить там навечно!..

И Яков с Михалкой, поддавшись общему возмущению, кричали то же самое.

Но вот все вышли из Кремля и были отправлены в лагерь Пожарского. Князь Дмитрий, опасаясь за жизнь бояр, поскорее удалил их подальше с глаз казаков.

Только после этого их, смоленских и казацкие сотни, распустили по своим лагерям.

Встретиться же снова им, Пожарскому и Волконскому, удалось нескоро. Князь Григорий сразу же уехал в свою вотчинку, в село на Волконе-реке.

Пожарский, узнав об этом, удивился. Григорий Константинович всегда был исполнительным, по отношению к государевым делам. А сейчас они, государевы дела, вопили, просили о разрешении. Их, нерешённых, накопилось столько, что опускались руки… Но Пожарский не знал, что так князь Григорий поступил под влиянием тех, кто был в тот день рядом с Мстиславским. Те все демонстративно разъехались из Москвы по своим вотчинкам.

И князь Дмитрий понял это как вызов. Этим шагом они говорили им, нижегородскому ополчению: «Вот попробуйте-ка без нас управлять государством! Посмотрим, что из этого выйдет! Без нас, Боярской думы, вы ничего не сможете сделать! У вас будет только ещё хуже!»

Так закончился очередной день под стенами Кремля. То был день двадцать шестого октября, по старому русскому календарю. Год шёл тогда 7120-й от Сотворения мира, а в Европе его писали почему-то как 1612-й.

День следующий обещал быть тоже бурным. Уже с утра, на день памяти преподобного Нестора, летописца Печерского, все казацкие таборы Трубецкого гудели, словно растревоженные колокола. Казаки высыпали на позиции: на Красную площадь, расположились напротив Спасских ворот, у срубов.

Все приготовились, стали ждать.

В это же время смоленских служилых, по приказу Пожарского, вывели на позиции, опять на берег Неглинки, у Кутафьей башни. И они, конные, выстроились на её берегу. На другом берегу, в десятке шагов, вверх дыбились глухие кирпичные стены Кремля.

Теперь предстояла сдача польского гарнизона, оставшегося ещё в Кремле. Об этом знали все по лагерям ополченцев, и готовились к этому долгожданному событию.

Им, всем смоленским, казалось, что теперь всё закончится быстро. И вскоре они увидят свои родные места, Смоленск, что от него осталось… Да, да, они непременно восстановят его… Мечтали…

Яков подвернул своего коня, встал рядом с Гришкой Уваровым, хотел поговорить с ним об этом. Но говорить было не о чём. Всё давно было сказано, всё было ясно. И он от нечего делать стал разглядывать каменную стену Кремля, кусты на том берегу, покрытые снегом. Снег лежал тонким сырым слоем на избах, башнях, стенах и на пригорках тоже, и брёвнах мостовых. Везде был снег. И этот снег, и серость стен Кремля, и берега Неглинки, утыканные почерневшими сырыми сваями, нагоняли тоску, тупую безнадежность… По реке с едва заметным течением медленно несло тонкие льдинки. Они, следы ночного мороза, плыли и таяли прямо на глазах. И так же таяли надежды у него, у Якова, что что-то изменится в жизни.

С Бестужевым он просто разругался, по-детски несерьёзно. И тот, обидевшись на него, отъехал на другой фланг конных, и там стал о чём-то говорить с Битяговским. А тот, видно было, не слушал его, тоже смотрел на Кремль, ожидал, как и все они, когда же наконец появятся гусары и жолнеры.

«Эти крысы! Которым мы прижали хвост!» – как говорил когда-то Валуев.

Но крысы медлили. Испытывали их терпение… И все понимали почему…

День был пасмурным. Затянут был морокой, казалось, весь белый свет. Ложилось небо низкими пластами на башни, стены и дома, на землю стылую, на плечи всадников, на пики, колпаки и шлемы.

А время шло. К полудню потерял терпение даже Пожарский. И он стал отдавать распоряжения полковым воеводам, собравшимся около него. Он решил ускорить дело, подтолкнуть храбрых рыцарей на смелый шаг: сдаться на милость победителей.

И от него, получив его приказ, отъехал к своему полку Долгоруков. Там он что-то, в свою очередь, велел сотнику. И тот, взяв двоих боярских детей, направил своего коня на мост, что вёл от Кутафьей башни к Троицким воротам Кремля. Но они не успели доехать до ворот, как те стали раскрываться. И раскрывались они медленно, словно те, кто находились за ними, не хотели выходить, держали ворота. Ворота же упирались, стремились сами раскрыться и исторгнуть из Кремля что-то чужое, инородное…

Но вот они раскрылись. И первым, кого увидел Яков, был Оська Будило. Да, это было похоже на того. Оська никогда не прятался от опасности. Особенно же тогда, когда был крепко пьян. И этим он нравился многим, тем же донским казакам. Хотя сегодня судьба послала ему шанс выйти не к казакам Трубецкого, а вот сюда, к неизвестным для него ополченцам из Нижнего.

И Будило пошёл по мосту к Кутафьей башне вольной походкой отпетого шалопая. А за ним двинулись жалкие остатки его полка… Оська прошёл мимо Долгорукова, который посторонился вместе с конём, непроизвольно уступая ему дорогу. Настолько он шёл свободным шагом ко всему безразличного человека, которому на всё было наплевать. В том числе и вот на то, что происходило сейчас здесь…

Он подкрутил усы, для демонстрации своей независимости от этих московитов, считающих, будто они выиграли вот от этого, взяв крепость, которую они сами сдали им. Да, да, сдали!.. Хотелось крикнуть Оське кому-нибудь в лицо.

Он поперхнулся, закашлялся…

На другом конце моста, у Кутафьей башни, их встречали не так, как встречали вчера Мстиславского и бояр.

Пожарский и сегодня был здесь. Он волновался. Этот день был особенным. К нему он шёл долго, готовился. Знал, что этот день, день освобождения Москвы, придёт. Рано или поздно, но придёт. И когда вот только что открылись ворота Кремля и стали выходить гусары и жолнеры, он с трудом сдержал порыв, чтобы не устремиться к этим воротам, войти в Кремль, обойти его… Прикоснуться руками к чему-нибудь, неважно было, к чему: к стене Архангельского собора или того же Чудова монастыря, к камням Грановитой палаты или к простому деревянному забору чьей-нибудь усадьбы… Хотя, как говорят, все заборы там пожгли на дрова… Там, за стенами, всё для него имело смысл и было свято…

Тем временем его ополченцы стали принимать пленных. Гусар и пятигорцев принимали воеводы. Жолнеров, пахоликов и гайдуков принимали служилые помельче, полковые головы и сотники. Они встречали и сортировали, как товар, подходивших к башне, еле влачивших ноги существ, похожих на тени. И их, эти тени, разводили в разные стороны, разоружали. Куча трофейного оружия на земле росла. В отдельную кучу бросали знамена, отнимая у тех, кто ещё цеплялся за эмблему своего полка, вышитую на лоскуте материи, потрёпанной в сражениях. За первыми десятками пленных потянулись остальные. Этот поток стал быстро нарастать, словно гусары и жолнеры хотели поскорее покинуть кремлёвские каменные стены, которые оказались для них ловушкой.

Видя, что Будило еле передвигается, его взяли под руки два боярских сына и подвели к Пожарскому.

Князь Дмитрий, сойдя с коня, с которого наблюдал за сдачей польского гарнизона, поздоровался за руку с полковником.

Будило хотел было щелкнуть каблуками, браво вскинуть вверх руку, приветствуя, как он уже знал, этого главного воеводу земского ополчения. Но получилось слабо: от резкого взмаха руки его повело всем телом в ту же сторону, вслед за ней. Он пошатнулся и чуть было не упал. Его поддержали те же два боярских сына.

Будило поблагодарил их: «Dziekuje, panowie!» [20]20
  Dziekuje, panowie! – Благодарю, господа! (польск.)


[Закрыть]– отвёл в сторону их руки.

Взглянув на одного из них, он узнал его… Этого сотника он видел когда-то рядом с Валуевым, а совсем недавно при несостоявшемся обмене заложниками.

Да это был Тухачевский…

В разгар сдачи пленных здесь, у Троицких ворот, со стороны Красной площади послышались истошные вопли. Затем раздались выстрелы, редкие. Но было также ясно, что стреляют из ружей или мушкетов.

– Оставьте его! – приказал князь Дмитрий Тухачевскому и Уварову. – Дуйте туда и узнайте, что там случилось!

То, что Яков и Гришка увидели, когда прискакали на Красную площадь, поразило их. Там была не сдача гарнизона, а настоящее уничтожение его. Гусары, из тех, кто не захотел сложить оружие, опасаясь за свою жизнь, дрались с казаками. Но силы были слишком неравны. Падали, они падали под саблями казаков…

– Гришка, скачи к Пожарскому! – велел Яков приятелю. – Скажи ему, что здесь творится! Пускай пошлёт кого-нибудь к Трубецкому, чтобы усмирил своих донцов!

Уваров выругался, не то на казаков, не то на него, на Якова, развернул коня, дал ему шпоры.

А резня на площади не утихала… Нескоро установился на площади порядок.

С площади Яков уехал вместе с Уваровым, вернувшимся обратно от Пожарского. После того, что он увидел, на душе было пакостно. Что-то мерзкое залегло у него в душе там, на площади. И не в казаках было дело. Что-то в нём самом. Он и сам был готов поступить так же с теми поляками, из-за стен Кремля. Но что-то сдерживало его. И это что-то было в нём такое слабенькое, шатающееся между местью и кем-то надуманной любовью к человеку… Какая тут любовь, когда вот тут такая жизнь, кровь, ненависть, смерть всей его семьи, по вине вот этих самых поляков. Как устоять тут? И возможно ли?.. Как ближнего любить?! Вон тех хотя бы, всегда грязных, злых, ленивых и вонючих! Обречёнными быть такими не по чьей-то вине, а по собственному выбору!..

Гришка хотел что-то рассказать ему из того, что увидел, когда был у Пожарского. Но он не стал слушать его. Голова было тупой, как после злой пьянки. Они, Яков и Гришка, да и все смоленские сотни, вернулись в тот день к себе в лагерь в мрачном настроении.

Яков, выпив водки, успокоился, помирился с Бестужевым.

* * *

Тот день был особенным не только для них, смоленских, но и для Пожарского и Трубецкого и всех, кто их тогда окружал.

Пожарский приехал с Мининым и Иваном Хворостининым на Красную площадь, когда там уже остановилась резня. Там его ожидал Трубецкой. Так они уговорились вместе войти за стены Кремля.

Они подъехали к Спасским воротам Кремля, спешились. В Кремль они вошли пешком, ведя в поводу коней. Не успели они пройти и десятка шагов, как Хворостинин остановил первого же попавшегося ему на глаза монаха.

– Где тут похоронен Гермоген? – спросил он его.

Монах махнул рукой в сторону кладбища у Вознесенского монастыря:

– Там ищите!

Трубецкой удивлённо посмотрел на Хворостинина. Затем он отрицательно покачал головой, когда тот предложил ему сходить к могиле патриарха. Пожарский тоже отказался. У них, воевод, были свои срочные дела.

Хворостинин же, попрощавшись с ними, пошёл туда, всё так же пешком.

Могила Гермогена была убрана. Как видно, за ней следили.

Он поклонился ей. И долго стоял он, ни о чём не думая. Мыслей не было. Всё было поражено чувствами… И ему захотелось заплакать, как в детстве. Захотелось стать опять маленьким, тем Ванечкой, как ласково называли его мать и отец, которых уже давно нет в живых… И сейчас ему, маленькому, беспомощному, не на кого было опереться. Только вот на него, на патриарха, что лежит сейчас перед ним. Отца не только его, но и многих, многих русских людей, и того большого, что называют Русью, Россией, а иноземцы Московией.

* * *

Всех пленных из-за стен Кремля после разоружения распределили на этапы и отправили на поселение подальше от Москвы, по разным волостям.

Будило тоже был отправлен в ссылку, с ротмистрами и своими гусарами. Пожарский, проявляя свое расположение к нему, отправил его в Нижний Новгород. Он рассчитывал, что там, вдали от мест, разрушенных поляками, население отнесется к ним более терпимо.

И вот теперь у них, руководителей ополчения, начались самые насущные первостепенные заботы и дела. И первым таким делом был молебен с благодарением Спасителю об освобождении столицы.

В ближайший воскресный день, первого ноября, князь Дмитрий участвовал в крестном ходе.

Дьякон вынес икону Казанской Богоматери из алтаря через Царские ворота и двинулся мелкими шажками к дверям храма по ковровой дорожке, держа впереди себя икону. И она, Казанская Богоматерь, обрамлённая серебряным окладом, словно пошла впереди всех. И все расступились, давая дорогу ей, заступнице, спасительнице от бед, нашествия, вот в этот день освобождения.

Дьячок, круглолицый и рыхлый, размахивая кадилом, затянул благодарственную. Её подхватил хор иноков-послушников в чёрном.

– Славим Господа нашего, Иисуса Христа!.. Славим заступницу нашу, Божию Матерь!.. Славим икону Казанскую!..

Вышли из Успенского собора. Трубецкой, Пожарский, Минин… За ними все остальные.

Здесь, подле собора, вся площадь была запружена народом. Горожане, посадские, купцы. Смешались все… Тянулись струйками средь них, как чёрной дымкой в ясный день, донские казаки… Дворян не видно было, кажется, совсем. А вон стоят стрельцы, секиры на плечах. Они при исполнении: порядок у них тоже на плечах… Пришли сюда крестьяне из ближних деревенек, на торжество всей земли… Холопы, без господ. Боярских шапок не видать. Разъехались они по вотчинам своим, подальше с глаз от торжества народа.

– Славим!.. – поплыло над толпой вместе с крестами и иконами, которые выносили из других храмов и церквей, присоединяясь к крестному ходу.

Процессия двинулась по направлению к Спасским воротам. Над толпой иконы, кресты, полотнища полков казацких, ополченских. На них Христос, лик писаный.

А вот поднялся вверх один из крестов, вскинутый рукою чьей-то, как будто напоминая всем о мере человека…

Толпа, расступаясь перед иконами, опять смыкалась позади них, как водный поток на реке, когда скользит он по бортам ладьи… Вот так же исчезал след от икон, он втягивался в живой водоворот вот этот.

Князь Дмитрий, степенно шагая вслед за архиепископом Успенского собора, смотрел на крест в руках дьякона. Думал же он совсем о постороннем, не относящемся к сегодняшнему торжеству.

И он не заметил, что крестный ход прошёл…

Затем была служба в Архангельском соборе. Шла долго. Так что князь Дмитрий да и остальные воеводы к концу её утомились стоять, слушать пение дьякона, хор чернецов и поучительные словеса казанского митрополита Кирилла.

Ближе к концу службы к князю Дмитрию, стоявшему неподалёку от митрополита, протиснулся Васька Юдин. Он встал позади него так, словно решил тоже отстоять своё, отслушать молебен. Вздохнув, он перекрестился под монотонный призыв митрополита: «Славим Спасителя нашего, Иисуса Христа-а!..»… Затем он поднял руку, чтобы перекреститься ещё раз, но протянул её вперёд, хотел было коснуться плеча князя Дмитрия, однако передумал.

– Дмитрий Михайлович, – слегка кашлянув, тихо обратился он к нему. – Тут вести пришли… Больно тревожные…

Он замолчал, полагая, что Пожарский поймёт всё без лишних слов. Князь Дмитрий так и понял, что дело срочное, важное. Он перекрестился под очередное восхваление Господа Бога за очищение Москвы от врагов, затем стал потихоньку выбираться из толпы. За ним, тоже всё поняв, стал выбираться и Кузьма.

Иван Хованский переглянулся с ним, спросил его глазами: мол, я нужен?..

Он же повёл рукой: дескать, ничего, оставайся здесь.

И только там, за дверями собора, на крыльце, Юдин сообщил ему то, из-за чего он выдернул его с торжества:

– Сигизмунд стоит уже в Вязьме! Идёт со своим сыном Владиславом!..

– Ох ты! – непроизвольно вылетело у князя Дмитрия.

Здесь, на крыльце собора, уже собрались и стояли его полковые воеводы.

– Лазутчиков отловили! – стал теперь докладывать Лопата-Пожарский. – Боярских детей! Из Вязьмы! Король отрядил их с грамотами к боярам и к «литве», что сидят в Кремле!

– Выходит, Сигизмнуд до сих пор не знает, что мы взяли Москву! – обрадовался этому князь Дмитрий. – Ладно, пойдёмте в приказные палаты! – заторопил он собравшихся воевод.

И они, временное правительство, Трубецкой, Пожарский и Минин, а с ними весь штат дьяков и подьячих, двинулись в приказные палаты, где вершили сейчас все государственные дела после занятия Кремля.

И даже там, в просторной палате, где не так давно размещался Поместный приказ, стало тесно, душно и шумно. Всем была понятна опасность, которая нависла над Москвой. А нависла она из-за того, что их дворянское ополчение уже разошлось по домам. И в столице остались только донские казаки Трубецкого, да ещё небольшой гарнизон стрельцов.

– А стены-то! – вскричал Гагарин. – Стены-то Белого города порушены! Я уже не говорю о Земляном городе! Те-то, деревянные, погорели все! Как защищаться?!

– Кремль и Китай-город можно оборонить, – стал рассуждать вслух Пронский. – А в Белом городе везде, в стенах, проломы…

– А припасы где взять? Припасы! Чтобы сесть в осаду! – взвился чей-то голос.

Воеводы, явно взвинчивая друг друга, ударились в паническую перекличку.

Да, Москва не была готова к осаде, к тому, чтобы отразить нападение. Если Сигизмунд идёт, то идёт наверняка с большим войском.

– Лазутчиков-то допросили? Насчёт того: с какой силой идёт король-то? – спросил князь Дмитрий Василия Бутурлина.

Тот отрицательно покачал головой.

Князь Дмитрий развёл руками:

– Как же так?!

В этот напряжённый день, с молебном, затем с паникой, ничего не было решено. Но когда страсти улеглись, за дело взялись дьяки и подьячие. Срочно по всем городам, на север и по Волге, полетели грамоты с призывом прислать служилых на защиту Москвы от Сигизмунда и денежную казну в помощь, для выплаты жалованья ратным людям.

Но события развивались так стремительно, что выполнить это не представилось возможным. На другой день к Москве подошли три сотни гусар со Зборовским и Млоцким.

Пожарский тут же встретился с Трубецким:

– Дмитрий Тимофеевич, твои старые знакомые пришли! Опять!..

Пока они обсуждали, что делать, вернулись из дозора казаки и сообщили, что это передовой отряд Ходкевича. Стало известно, что с королём пришла всего тысяча гусар, не считая пахоликов.

– Король послал гонцами-то, знаешь кого? – спросил Пожарский Трубецкого, собираясь удивить его ещё одной новостью, которую принесли дозорные.

Тот промолчал, ожидая, что он скажет дальше.

– Данилу Мезецкого! – многозначительно сказал он. – И дьяка этого, как его! Грамотина! Они служат королю!.. Да-да!..

Обсудив детали этого дела, они тут же снарядили на переговоры к Зборовскому и Млоцкому Василия Бутурлина. Тот умело справлялся с такими поручениями. Для охраны же, чтобы его не захватили заложником, Пожарский послал две сотни смоленских служилых, уже проверенных в таких посылках.

Так Якову, Михалке Бестужеву и Уварову снова досталось опасное дело. Сопровождая Бутурлина, они выехали из своего лагеря, миновали сгоревшие улицы Земляного города, который выглядел ужасно. Там исчезли целые улицы. Плешинами, зернистыми, коробились опустошённые места. От пепелища несло гарью и бедой. В душе селились тоска, тревога, бессилие и злоба…

Зборовский и Млоцкий подошли к Москве по Смоленской дороге и встали у речушки Сетунь. С другой стороны речушки к месту встречи подошёл Бутурлин с двумя сотнями боярских детей.

Зборовский, которого прикрывал с ротой Млоцкий, стоял со своими гусарами на берегу речушки, с уже крепким льдом. Укатанная санная дорога, припорошенные снегом кусты по обочине, унылый вид.

Зборовский нервничал. Здесь, на этом же месте, два года назад вот так же встречались Жолкевский и Мстиславский. Он же был тогда в войске Жолкевского, принимал участие в переговорах. И сейчас он, размышляя, сопоставлял прошлое с днём сегодняшним, с тем, что натворили приближённые Сигизмунда.

Он, военный до кончиков пальцев, был возмущён тем, как велись Сигизмундом дела в Московии по воле его советчиков. И он был, в мыслях, согласен с Жолкевским, что Сигизмунд своей нерешительностью уничтожил их многолетний труд здесь, в Московии. Они лишились всего, что было уже у них в руках… Так думалось ему… На эти же переговоры он не надеялся. Не верил он, что они дадут что-то. Провал-то был общим. Москва в руках у земских ополченцев, и те не отступятся…

Бутурлин, взяв с собой уже проверенных на таких переговорах Уварова и Тухачевского, выехал с ними на встречу с поляками.

Они съехались: трое с одной стороны, столько же с другой.

Зборовский явился с Млоцким. Третьим был Данило Мезецкий.

Бутурлин не удивился этому. Мезецкий по-прежнему исправно служил государю Владиславу.

– Пан Александр, с чем пожаловал? – вежливо обратился он к Зборовскому.

– Василий Иванович, а ты как думаешь? – ответил Зборовский в том же духе.

В его голосе слышалась легкая ирония.

– Нам думать недосуг! Не велено! – пьянея от остроты разговора, продолжил Бутурлин, явно скоморошничая.

Уваров и Яков, сидя на конях чуть позади Бутурлина, с напряжением вслушивались в разговор двух отпетых авантюристов, бойко играющих словами, как острыми клинками.

– Король пришёл с Владиславом? Не так ли, Данило Иванович? – обратился теперь Бутурлин к Мезецкому. – И, как мы слышали, привёз в обозе патриарха Игнатия? Чтобы сразу и короновать своего сына в Москве-то, в Успенском соборе! Не так ли?

– Так, так… – тихо пробурчал Мезецкий.

– Так Игнатия-то, грека, давно ссадили с патриаршества! Не у дел он! «Земля» не верит ему!..

Зборовский поднял руку, призывая всех к вниманию: «Господа, господа, давайте приступим к делу! Его величество послал нас сообщить боярам и всем подданным государя и великого князя Владислава, что он, царь и великий князь, идёт на своё царство как законно избранный «всей землёй» государь и царь! И Его величество, государь Владислав, спрашивает своих бояр: почему они захватили его подданных, которым он велел охранять его царского величества владения?!»

– Государь, говоришь! – с насмешкой произнёс Бутурлин. – Почто же тогда государь Владислав был где-то, а не пришёл своей силой в Москву, когда она нуждалась в нём?! И когда его же подданные, гусары и жолнеры, выжигали, разрушали и грабили её! – резче, злее зазвенел его голос. – Бояре, говоришь?! – снова переспросил он. – Так тех бояр в Москве не сыщешь, сейчас-то! Ха-ха!.. Разбежались, как крысы, по своим вотчинкам! Там сидят! И заикнуться боятся о Владиславе!

Лицо у Зборовского перекосилось от раздражения, хотя он ещё сдерживал себя. Этот чашник государя, которого он знал ещё при Жолкевском, был умён. Такого не просто было испугать или подкупить, лесть ему была чужда тоже.

– У нас советом «всей земли» уговор вышел: никого из иноземных принцев на царство не звать! – соврал Бутурлин, полагая, что Зборовский всё равно не узнает всего, чтобы было решено в Ярославле.

– Вы этим нарушаете законы государей всей Европы!

– А нам до государей Европы дела нет! И им до нас тоже дела нет!

Говорить с таким было бессмысленно. Пан Александр это понял. Он хотел было ещё поспорить с ним, чтобы не остаться битым. Но и это желание улетучилось, когда он прошёлся взглядом по его телохранителям, равнодушно взиравшим на него. Их глаза были чужими… Да, да, это были московиты. Они были такими: на вид тупые, мрачные, с тёмными длинными бородами, как святые, хотя ещё были молодыми…

– Так я и передам его величеству, государю Владиславу! – объявил Зборовский. – И он накажет тебя, Бутурлин! Накажет! – гневно выкрикнул он.

Ничего иного ему не оставалось.

– Не кричи, пан Александр! Вот захочет «вся земля» снова признать королевича Владислава великим князем, тогда пускай приходит!

Язвительно сказал Бутурлин это, спокойно, с ухмылкой.

– И он прикажет первым повесить тебя! И я лично сделаю это! – вскричал Зборовский.

– Ну что же, повесит, так повесит! На то его, государева воля!.. Да и знаем мы, как вы своровали с тем же Шуйским! По всей России, по всем базарам разнеслось, что царя Василия Шуйского и брата его, князя Дмитрия, король уморил в плену!..

Опять всё та же усмешка. Государев чашник был остер на язык, и дипломат был изворотливый. По лезвию ножа ходил, не падал, балансируя над пропастью из лишних слов.

Они разъехались, не прощаясь.

Бутурлин вернулся за стены Москвы. Встретившись с Пожарским в приказных палатах, он изложил ему, как прошли переговоры.

Пожарскому сообщили также, что Зборовский и Млоцкий ушли из-под стен Москвы.

Вскоре дальние дозоры, вернувшиеся из посылки, донесли, что король снялся с лагеря под селом Фёдоровским и пошёл дорогой на Смоленск.

В Москве все с облегчением вздохнули. Но особой радости не было. Нужно было срочно собираться «всей землёй»: для избрания царя.

И подьячие снова заскрипели перьями: писали и писали грамоты по всем городам, с наказом от ополчения прислать для большого государева дела выборных, по десять человек от всех сословий из каждого города.