Текст книги "Экстрасенс"

Происхождение Костика

Звезда петербургского телеэкрана Анна Филипповна Костикова уныло смотрела в блокнот на список знакомых, которые могли бы ей ссудить деньги – много и надолго. С одной стороны, этот неизвестный «доброжелатель», а попросту шантажист, уж очень дешево оценил ее репутацию – всего в пять тысяч долларов. Но с другой – таких денег единовременно она никогда даже и не видела. Деньги были необходимы, чтобы выкупить видеокассету, на которой были записаны она и Костик. Как этому подлецу, который смеет называть себя доброжелателем, удалось записать то, чего не мог узнать ни один человек в мире, она не могла сообразить, да и не пыталась, потому что при одной мысли обо всем этом ее охватывал звериный ужас. А надо было казаться легкой, веселой и спокойной.

Это только наивным телезрителям, с утра до вечера смотрящим в ящик, ее вид может показаться простым и почти домашним. На самом деле перед каждой передачей над ее уютным имиджем колдовали около часа. Многоопытная гримерша Валечка собирала ее прическу волосок к волоску – и все только для того, чтобы в кадре у нее был самый естественный вид. И для того же самого естественного вида ее подпудривали, подрумянивали, подкрашивали. И точно так же трудились осветители, операторы. Эти незримые маги экрана любую красавицу могли в кадре поднести как уродину, и наоборот – выбрать такой угол, что жуткая страшила оказывалась обаятельнейшим существом, хоть немедленно отсылай ее в качестве невесты к Дэвиду Копперфилду.

Пока Валечка укладывала ее волосы, рядом крутилась режиссер Ёлка Павленкова. Анна Филипповна в первые дни обращалась к ней только на «вы» и, демонстрируя отличную дикцию, легко выговаривала «Елена Всеволодовна». Режиссер Павленкова была для каждого в редакции «своим парнем», и уже через месяц Анна Филипповна поддалась ее напору и стала звать как все: Ёлка.

– Ёлка, не знаешь, кто бы мог одолжить денег? – Анна Филипповна решилась спросить у нее у первой.

– Сколько?! – И Павленкова с готовностью схватилась за сумку.

– Много. Тысячу. – Всю сумму Анна Филипповна назвать не решилась.

– Если рублей – хоть сейчас, а баксов – надо подумать.

– Долларов, – с грустью призналась Анна Филипповна.

– Анечка, поставь голову как была, – строго потребовала гримерша.

– Я все думаю, Анька, чего ты любовника не заводишь?

– Не знаю…

– Смотри, какая ты у нас юная, красивая. Мужики, чтоб тебя увидеть, весь вечер глаза на экран пялят. Заведи себе богатого любовника, и привет вам, птицы!

– Ну что ты, Елка, такое говоришь? У нее сын взрослый.

– Так он же в армии. Кстати, как он там, в Чечне?

– Нормально.

– Я всем говорю: быть любовницей – это же так хорошо! Он с тебя каждую пушинку сдувает, дорогие подарки дарит! Насчет денег – только намекнешь, сразу выложит. Правда, Ань! Давай я тебе любовника найду. И все твои проблемы сразу побоку. Хочешь?

– Ой, не надо! – испугалась Анна Филипповна.

Энергичная Павленкова и в самом деле могла немедленно приступить к выполнению поставленной задачи. Хотя сама она, насколько было известно всем в редакции, пребывала в основном в полном одиночестве. Мужчин ее напор, пусть даже всегда наполненный желанием немедленно сделать большое и доброе, отпугивал.

К счастью, ее позвали, гримерша тоже закончила свое дело, и Анна Филипповна могла немного побыть одна, чтобы войти в состояние.

Уж сколько у нее прошло передач, а перед каждой возникала минута страха, словно она заглядывала в пропасть. В эту минуту ее и шатало, и тошнило. Но удивительно – стоило ей оказаться в кадре, как мгновенно страх исчезал, она становилась внутренне собранной, а внешне – такой, какой ее привыкли видеть, милой, доброжелательной и поразительно уютной. Идеалом умной, любящей и любимой подруги, а точнее – жены.

И это при всем при том, что женой в юридическом смысле этого слова в свои тридцать семь Анна Филипповна никогда не была. Ни минуточки.

Ни один человек, до тех пор пока сам не превращается в родителя, не догадывается, сколько волнений, мук, радостей и страданий переносит мать для того, чтобы новорожденный комочек превратился в полноценного члена людского сообщества.

В этом смысле Костик был у Анны Филипповны идеальным ребенком. Она забеременела им нечаянно и по доброте душевной.

Окончив школу с золотой медалью, она раньше других поступила в университет и шла однажды домой. А по дороге встретила одноклассника Диму Голубева. В Диму влюблялись по очереди девочки из всех параллельных классов. Про его необыкновенную мужскую красоту они даже читали на вечере стихи. И когда он шел с очередной удачницей из школы, она смотрела на остальных так гордо, словно только что отхватила главную премию всех времен и народов.

Аня тоже успела влюбиться в него уже давно, но была уверена, что он никогда об этом не догадается и на нее не посмотрит. А он не только посмотрел, но даже пошел с ней вместе в тот момент, когда она возвращалась домой.

– Тебе хорошо, ты уже поступила, а меня через три дня в армию забирают.

– Почему? – испугалась Анечка.

– Потому. Сочинение провалил. Все, труба.

Анины родители были на даче, и Дима зашел к ней домой. Он угостил ее сигаретой, и она впервые в жизни закурила. Потом он сказал, что вообще-то со всеми девочками он только прикидывался, а на самом деле ему всегда нравилась она. Она ему не поверила, но он сказал, что вот ведь как – через три дня уходить в армию, а у него, кроме нее, никого. И ей стало его жалко.

Потом они стали целоваться. Да так, что у нее закружился перед глазами весь мир. Хотя вроде бы глаза она закрывала.

– А ты – страстная, – похвалил он. – Смотри-ка, сразу и не догадаешься!

Потом он сказал, что останется у нее на ночь.

Если бы она не знала, что у него через три дня армия, скорей всего, ничего бы между ними и не было. Но ей было так его жалко и такую она испытывала к нему нежность! А еще ей так хорошо было с ним!

– Я тебе сразу напишу, как узнаю номер части, – сказал он утром. – И это… дай свою фотокарточку на память. Есть у тебя? Ну и напиши там что-нибудь такое: «Люблю сердечно, помни вечно». Чтоб я в трудные минуты воинской службы…

В то утро Аня была счастлива исполнить все, о чем бы он ее ни попросил. Позвал бы взять банк – она бы и на это пошла.

Она проводила его до метро и побежала домой – застирывать простыню. И никто на улице даже не догадывался о том преображении, которое с ней случилось.

А месяца через два она догадалась о том, что преображение продолжается.

Анна Филипповна открывала почтовый ящик в подъезде по нескольку раз на дню. Но красавец Дима Голубев не прислал письма из армии ни через неделю, ни через месяц. Лишь позже она узнала от других одноклассников, что его вовсе не забирали в армию. По крайней мере, в тот месяц. Весенний призыв кончился, а осенний еще не начался. Но было бы лучше, если бы забрали. Армия, возможно, сохранила бы ему жизнь.

Диму нашли в середине лета прибитым к береговой отмели на озере за Зеленогорском. Он нырнул с высокого берега, ударился головой о камень и не показался на поверхности. Компания, с которой он приехал купаться, привыкла к его частым приколам. Немного подождав, пока он вынырнет, все отправились по домам, решив, что он давно уже на берегу и, скорей всего, встретит их у своей дачи.

И Анна Филипповна так и не узнала, насколько было близко к истине все, что он говорил ей в тот их единственный вечер.

Она ходила в институт, на лекции, на физкультуру. И никто по-прежнему ни о чем не догадывался. Даже родители. Как рассказать им, она не представляла, если даже ее возвращение домой после десяти вечера становилось событием чрезвычайным и обсуждалось всю следующую неделю.

Она еще надеялась, что вдруг как-нибудь все само собой рассосется.

Одновременно у подруг как бы невзначай узнавала о разных подпольных абортах. Но про них рассказывали ужасные истории, и идти по адресам было страшно. Да и денег, которые полагалось платить, тоже не было.

Наконец она открылась бывшей однокласснице, которую звали Лена Каравай.

– Ну ты даешь, мать! – сказала то ли с завистью, то ли с ужасом Ленка. – У тебя уже все сроки вышли.

Аня сидела сжавшись и закрыв лицо руками в своей комнате, а Ленка решительно доводила все до сведения матери:

– Марина Андреевна, вы только не волнуйтесь, ничего страшного не случилось, это сейчас со многими девочками бывает. Мне кажется, что ваша Аня немножечко беременна.

Анна Филипповна чуть не завыла в голос, слушая безумные эти слова.

Известно, что казнь не так страшна, как ее ожидание.

Родители не умерли и не поседели. С ними даже не случилось сердечного приступа. И они не выгнали дочь из дому вон.

Мало того, они и слушать не желали об аборте. Аня была у них поздним и чересчур долгожданным ребенком – родилась, когда они все надежды потеряли, но зато приобрели горький опыт бездетной семьи.

Если бы не они, Анна Филипповна не представляла, как бы кончила институт. Скорей всего не кончила бы. А с ними, точнее, с матерью, которая жаждала превратиться в бабушку, она даже не брала академический отпуск.

Не стала скрывать она и имя красавца Димы. Отец, пожилой изобретатель, носящий толстые очки, позвонил со службы его родителям. Он хотел получить ответ на единственный вопрос согласны ли они разделить моральную ответственность за своего сына. Родители Димы вопроса не поняли, они все еще не отошли от несчастья и поэтому продолжали искать причину внезапной гибели сына. Анечка была, возможно, последней девочкой, с которой у него «было», и очень подходила под такую причину. В конце концов обе стороны создали свой вариант романтической истории, где фигурировали неопытные и потому неосторожные молодые, пустячная размолвка и трагический конец.

В прежней педагогике хорошим ребенком называли ребенка удобного. С этой стороны Костик был не просто хорошим, он был идеальным. Ночью не кричал, почти не болел, в нужное время съедал свою норму. И с первого дня, как его привезли из роддома, улыбался.

Отец, успевший изучить научную литературу по родовспоможению и грудному вскармливанию, считал себя главным специалистом и уверял Анечку, что улыбка Костика – всего лишь рефлекторное движение мышц.

– Человек улыбается, когда ему хорошо, – отмечала Анечка. – Значит, ему хорошо нас видеть и слышать!

Костик и дальше оставался хорошим мальчиком – был послушным и ласковым. На всю их двухкомнатную квартиру звучал его звонкий голос:

– Бабулечка! Дедулечка! Анечка! Я, когда вырасту большой-пребольшой, я на тебе женюсь, Анечка!

Иногда она брала его с собой на зачет или экзамен. И сокурсницы млели от его ангельской красоты. А редкие в их институте юноши готовы были записаться в приемные отцы.

– Надо тебе строить личную жизнь, Анечка, – повторял время от времени со вздохом отец.

Он получил большую по тем временам премию за изобретение и решил начать строительство ее личной жизни с покупки для дочери и внука однокомнатной кооперативной квартиры.

Лучше бы он этого не делал! Спустя всего лишь полгода после того, как Анна Филипповна с Костиком стали законными владельцами своей однокомнатной западни, отец попал в автомобильную аварию.

Это была даже не авария. Просто перед такси неожиданно появился пьяный, водитель резко затормозил, и отец, который сидел вполоборота к жене, расположившейся на заднем сиденье, ударился виском об узкое ребро между лобовым и боковым стеклами. Он умер мгновенно, ничего в себе не поуродовав. Только на виске был большой синяк.

Мать выдержала несчастье молча. Но через несколько дней после похорон у нее во время поездки в метро остановилось сердце. Пока пассажиры поняли, что к чему, стало уже поздно.

– Ну и раззява же ты, Анька! – внушала ей всё та же бывшая одноклассница, Лена Каравай. – Теперь и живите всю жизнь с Костиком в своей однокомнатной. Кто вам мешал наоборот-то сделать? Родителей прописать в однокомнатную, а самим остаться тут. Так все умные люди поступают.

Но было уже поздно. К тому же, только потеряв родителей, Анна Филипповна поняла, какую огромную часть в ее жизни они занимали. И было ей в те дни не до мелких квартирных страстей.

А им с Костиком хватало и этой маленькой.

Однако через несколько лет то, что сначала казалось мелочью жизни, стало большим жизненным вопросом.

Где-то в начале перестройки, когда российские граждане спешно меняли одну иллюзию на другую, им показалось, что скоро, через год-два, всего будет много и каждому. Тогда-то и открылось, что, например, огородники в погоне за урожаем выращивают для горожан вредные овощи. Все наперебой стали подсчитывать – сколько в крупной моркови и огромной картофелине нитратов и нитритов. И многие капризно стали требовать, чтобы каждый овощ подвергали спецанализу. Точно так же горожан озадачила научно обоснованная квартирная формула социологов. Оказалось, что по науке комнат на семью должно быть столько же, сколько членов семьи, плюс еще одна – общая. Причем это – только минимальное количество.

Анна Филипповна тоже почувствовала истинность этого социологического откровения. В конце концов любой молодой женщине надо хотя бы однажды принять у себя мужчину. Или иногда посмотреть ночью по телевизору фильм.

Эти однокомнатные квартиры, которых так много понастроили по городам страны! Сколько жутких внутрисемейных тайн сохраняют их стены! Муж и жена, которые развелись, но им никак не разъехаться. Нестарая мать со взрослым сыном. Взрослые брат и сестра. Парализованная родительница вместе с одинокой дочерью. Сколько всяких соблазнов, страстей, невероятных сюжетов порождают они! Сколько скелетов расставлено по их шкафам!

Анна Филипповна и представить не могла, что однажды скелетом в ее шкафу сделается собственный мальчик, Костик.

Международный прорыв

Что русскому здорово, то немцу – смерть. Примерно так говорили в прошлые века, а что имели в виду, кроме особенностей, которые называли старинной национальной болезнью, теперь уж и забыто. Зато в недавнее десятилетие выяснилось иное: что европейцу пустяк, то россиянину – тупик. Тупиком же оказалось всеобщее неумение российских жителей говорить по-английски и по-немецки, легко переходя с языка на язык. И если прочесть свой вызубренный доклад многие еще могли (мы все учились понемногу), то понять, о чем спрашивают из зала внимательные иностранные коллеги, умели лишь единицы.

Николай оказался везунчиком и здесь. Он учился в английской школе, где язык был пять раз в неделю, и кое-как все-таки мог объясниться, хотя тоже порой мучился от недостатка слов и невозможности донести мысль во всей ее глубине и тонкости.

В начале девяностых он поехал с первым серьезным докладом во Францию.

– Это не только твой прорыв, – говорили ему ровесники, – это прорыв всех нас, тридцатилетних. Ты создаешь прецедент.

И это было правдой. Прежде ездили засидевшиеся в кандидатах пятидесятилетние мужики, которым уже давно ничего не брезжило, или небожители-академики.

Доклад у него был, как он теперь видел, для международного конгресса самый заурядный. Не позорный, но и не выдающийся. Кое-что они в своей лаборатории приоткрыли, кое в чем слегка блеснула догадка. Это тогда ему казалось, что он везет в Европу мировое открытие. Выступил он с ним во второй день, перед самым перерывом, – в не самое удачное время, скорее наоборот, когда все уже приустали и видят перед собой лишь кофе с бутербродом.

Все же в перерыв кое-кто ему благосклонно улыбался. А мировое светило и нобелевский лауреат голландский профессор Фогель даже весело похлопал его по плечу и попросил текст. Нобелевскому лауреату захотелось внимательнее взглянуть на таблицы, в которых прослеживались этапы развития водорослей под водой в зависимости от интенсивности солнечных лучей и времени года.

Так бы он и уехал с хорошим отношением иностранных коллег, которые через неделю бы о нем не вспомнили. Но тут возникла поездка в Институт Пастера. Мероприятие было наполовину экскурсионным, и Николай колебался – не подняться ли ему лучше на Эйфелеву башню. Но в последнюю минуту решился.

И поймал миг удачи.

В лаборатории, куда их привели, предварительно обрядив в чистейшие светло-голубые халаты, неожиданно сдох электронный микроскоп. Смущенная француженка, которая хотела показать ход размножения культуры, бросилась звонить механику, но день был выходной, и механик проводил свой уик-энд. Француженка с трудом натягивала улыбку на плачущее лицо. Многочисленные гости растерянно топтались, – они приехали именно за этим.

И тут вышел вперед Николай. Вот, оказывается, зачем он кончал когда-то курсы электронных микроскопистов, собирал и отлаживал в разных лабораториях новейшую тогда для Руси технику, сам многими ночами корпел над своим аппаратом – только ради этой минуты. Засучив рукава, он подсел к микроскопу. Честно говоря, поломки даже не было. Он мог бы проверить контакты с закрытыми глазами. Что и сделал. Но оказывается, никто из присутствующих об этом не догадывался. Они молча, но с интересом наблюдали за его действиями.

Через несколько минут микроскоп вновь ожил, загудел. Все зааплодировали.

Уже по дороге назад в автобусе человек пятнадцать предложили ему обменяться визитными карточками. Он тогда еще не догадался их заготовить и каждому старательно выписал на листке из блокнота свои координаты.

– Николай, я надеюсь, что вы не откажетесь поработать в моем институте? – сказал ему во время обеда длинный рыжий австралиец Дилан.

– Мне бы это было очень интересно, – ответил Николай, с трудом удерживая радостную дрожь сердца.

Дилан был человеком известным, его ученый труд изучали еще на первом курсе. Николай говорил с ним запросто, предполагая, что у них не слишком большая разница в возрасте, и лишь в конце конгресса выяснил, что Дилану за семьдесят.

Вернувшись домой, Николай получил приглашения из Германии и Канады.

Однако выбрал лабораторию Фогеля. Поработать в институте, об оснащении которого у них ходили легенды, да еще вместе с нобелевским лауреатом, – это уже не просто везение, это – мечта европейца, а для безвестного россиянина – попросту жребий богов.

Знать бы, в чем он согрешил, почему очень скоро те же боги от него отвернулись?

По дороге в аэропорт его тошнило от страха. Неожиданно он выяснил, что забыл самые элементарные вещи, и не только из английского, но даже собственные прежние работы.

«Самозванец, самозванец, самозванец!» – крутилось в голове слово.

Самолет взлетел, улыбающиеся стюардессы разносили вино, пиво, потом ароматно пахнущие жареной курицей завтраки, а ему мерещились ужасающие картины: уже через несколько часов его приглашает к себе Фогель, заговаривает с ним о работах лаборатории, обсуждает задание, а он, Николай, ни бельмеса понять не может. Во-первых, потому, что не может перевести английскую речь, а во-вторых, потому, что до него не доходит смысл самой научной проблемы. Еще через час к нему подходят всякие голландские профессора, тоже начинают говорить и, разочарованно махнув рукой, отступают в сторону.

Еще день он находится, как зачумленный, в неком вакууме, где на него люди, которые могли бы стать коллегами и друзьями, лишь смотрят издалека, но уже не подходят. А потом он с позором, крадучись, покупает билет назад и срочно возвращается домой.

Примерно так все в первые дни и происходило. Только не было чувства зачумленности и вакуума. Сверхделикатные голландцы с удовольствием но нескольку раз повторяли элементарные фразы, если видели, что до него что-то доходит не сразу. А сам нобелевский лауреат Фогель, едва представив его своей лаборатории, сразу объявил:

– Нашим гостям мы всегда даем неделю на адаптацию. У вас тоже есть эта неделя.

На самом деле ему хватило двух-трех дней, чтобы начать свободно общаться, двух-трех месяцев, чтобы без предварительной ночной подготовки обсуждать профессиональные вопросы, но где-то через полгода он стал догадываться, что для подлинной адаптации понадобились бы десятилетия.

Однокомнатная квартира, которую ему заранее снял институт, а точнее, сам Фогель, запиралась на крошечный детский замочек. Николай вспомнил крюки, цепочки и новейшие «церберы» на российских дверях и с трудом удержался от удивления.

– Мне пришлось ставить у себя в доме замок лишь лет пятнадцать назад, когда приехали восточные рабочие, – объяснил Фогель.

Когда, закончив эксперимент в половине второго ночи, Николай отправился домой пешком, около него тормозили почти все проезжающие мимо машины. Каждый спрашивал, не нужна ли помощь, и предлагал подвезти. Пришлось купить велосипед и ездить на нем, – именно из-за этого. Чтобы не волновать водителей.

Столь прекрасной аппаратуры в России он не видел нигде. А реактивы, которых у себя приходилось ждать по году, были абсолютно доступны – стоило лишь протянуть руку, расписаться в журнале и взять сколько надо. Он приезжал в лабораторию вместе со всеми к восьми утра и гнал эксперимент за экспериментом. Потому что не воспользоваться возможностями было бы преступлением против своей удачи. Скоро в институте привыкли, что русский коллега уходит из лаборатории последним – после часа ночи. Вернувшись, он еще часа полтора занимался языком. На сон оставалось четыре часа. Но удивительно, что спать совсем не хотелось.

Сначала Николай думал, что его хватит на неделю, в лучшем случае на месяц. Но прошел второй месяц и третий, а работал он с тем же увлечением.

И все же были выходные, потом даже рождественские праздники, когда не работал никто, а в институте вырубали свет. И в один из первых выходных он неожиданно для себя прославился, за что и получил большой втык от доктора Фогеля.

На первой же конференции, которые по пятницам как бы подводили итог недели, его спросили, как он добывает со дна морского культуру, которую привез для исследования.

– Ныряю и добываю, – ответил он.

– Вы хотите сказать, что сами опускаетесь на морское дно в середине зимы? – с недоумением переспросили его.

– Да, я сам, – спокойно подтвердил он. Хотя, конечно, и сам понимал, что ему есть чем погордиться. – Прежде у нас для этого были специальные водолазы. Теперь им стало выгоднее работать в Норвегии, и я опускаюсь сам. У меня есть диплом водолаза. Катер бросает якорь в намеченном месте, я надеваю водолазный костюм и опускаюсь.

Для сотрудников института, стоящего посередине уютного Гронингена, это было шоком. Все равно как если бы он рассказал, что опускается в жерло действующего вулкана с термометром в руках.

По-видимому, его рассказ обошел все институтские лаборатории, потому что на другой день к нему в буфете подсел со своим кофе незнакомый человек и, немного помявшись, спросил:

– Верно ли, что русский коллега имеет диплом водолаза?

А когда Николай кивнул, то услышал странное предложение:

– Не сможет ли коллега помочь экологической организации, очищающей канал? Дело в том, что их водолаз уехал, а они как раз получили во временное пользование водолазный костюм…

– Но я не могу покидать лабораторию… И потом, надо посмотреть, что за костюм, да и, кроме костюма, требуется разное оборудование.

– Все есть, есть! – стал уговаривать незнакомец. – А работа будет в воскресенье. К сожалению, у организации не так много денег, она может за день работы заплатить лишь пятьсот долларов, но, если русский коллега согласится помочь, это будет хорошим вкладом в их общее дело.

Пятьсот долларов за день прозвучало настолько соблазнительно, что Николай немедленно согласился внести свой вклад в общее дело экологической защиты.

По нешироким каналам, берега которых, изящно выгибаясь, соединяли мостики, ходили аккуратненькие яхты, буксирчики. Вдоль каналов стояли старинные дома с черепичными крышами, и все это радовало глаз сложившейся словно невзначай гармонией цвета, линий.

Николай иногда даже задумывался, идя вдоль каналов и любуясь видами города, – сама ли по себе складывается эта гармония, или она – результат долгих раздумий и поисков строителей каждого из домов.

В воскресенье за ним заехали, привезли на катер, вместе с ним проверили все оборудование, помогли надеть костюм, и он ушел на погружение. Глубина здесь была небольшая – всего метра три с половиной. Ему полагалось осмотреть дно, а если попадется что-нибудь большое и тяжелое, то постараться с помощью небольшого подъемного крана поднять это наверх.

Кое-что и в самом деле ему попалось. Например, брошенный совсем недавно велосипед, старый большой телевизор, наполовину ушедший в грунт, полный ящик с шампанским, вероятно свалившийся с какой-нибудь яхты во время праздника.

Ему опустили крюк с канатами, на концах которых были петли, и он в несколько приемов поднял все эти вещи.

Николай работал уже на новом месте, когда услышал над собой, ближе к берегу, всплеск.

«Ну дают! – удивился он. – Видят, что работает водолаз, и не стесняются бросать какую-нибудь ерунду». Он уже привык к порядочности местных граждан.

Он все-таки оторвал взгляд ото дна и увидел над собой опускающуюся куклу. Кукла была большой, с развевающимися волосами, в яркой куртке. Рот у нее был открыт, а изо рта один за другим вылетали воздушные пузыри.

Бог мой! Только тут он сообразил, что это никакая не кукла

Он бросился к ней, она еще продолжала подергивать руками и ногами. И на лице ее была гримаска плача или испуга. Обхватив ее, он дал команду на немедленный подъем.

Те, что были на катере, увидев его с девочкой в руках, пришли в полное изумление. Оказывается, свалившуюся через перила девочку никто не заметил. Люди на катере следили за его перемещением по дну, а прохожих в эти секунды рядом не было.

Девочку немедленно стали откачивать по всем правилам. К счастью, она пробыла под водой минуты три-четыре и поэтому довольно скоро уже задышала.

Голландские прохожие оказались весьма любопытными. Кто-то узнал девочку, кто-то побежал за ее родителями и привел испуганного отца. Потом появилась и мать, но еще раньше оказался корреспондент местной газеты. По требованию корреспондента девочку, уже переодетую в сухую одежду, вручили Николаю, на котором по-прежнему был водолазный костюм, только без шлема. Рядом поставили родителей девочки.

Так их и увековечила на следующее утро городская газета.

«Этот русский ученый, – было написано в статье под фотографией, – приехал в Гронинген несколько недель назад по приглашению Биологического института. Но оказалось, что он приехал еще и для того, чтобы спасти маленькую Аннет Брауде. В тот момент, когда девочка упала в воду, мужественный Николай обследовал дно канала. Он немедленно бросился на помощь и спас жизнь трехлетнему ребенку».

В понедельник прямо с утра доктор Фогель неожиданно пригласил Николая в свой кабинет. Он предложил ему кофе, еще раз попросил обращаться к нему по любой надобности, а Николай косился на газету, сложенную так, что фотография была сверху. Газета лежала на столе между ними.

Наконец дело дошло и до втыка. Любой более толстокожий мог бы даже и не догадаться, потому что Фогель продолжал говорить с легкой улыбкой, словно о веселом приключении.

– Я не спрашиваю, как вы оказались в водолазном костюме. И даже не спрашиваю, что вы делали на дне канала. Я только думаю о том, что вам, Николай, при вашей большой нагрузке пошли бы на пользу более интересные развлечения…

– В следующий выходной у меня намечена прогулка в музей, – ответил так же легко Николай. И Фогель с пониманием кивнул и только спросил:

– Почему бы вам не прогуливаться в музеи вместе с женой и сыном? Полагаю, это несколько упорядочит вашу жизнь.

Когда на следующее утро Николай зашел в ближний магазинчик, где постоянно покупал себе творог и сосиски, владелец приветствовал его радостным возгласом:

– А-а! Вы тот самый русский Николай, который спас нашу малютку Аннет!

И на улицах некоторые прохожие стали с ним теперь приветливо раскланиваться.

Через полгода заграничной жизни Николай вызвал к себе Вику с четырехгодовалым Димкой. Фогель это приветствовал.

– Думаю, теперь ваш муж станет спать как нормальный житель планеты, – сказал он все с той же легкой улыбкой, когда Николай представил нобелевскому лауреату свою жену. – Признаться, я испытывал угрызения совести от того, насколько увлек Николая работой в нашей лаборатории.

И поразительно – то ли подействовали чистый воздух и хорошая вода из крана, то ли натуральные продукты, но все мучения с Димкиной аллергией мгновенно закончились. Не было больше ни прыщиков, ни шелушений, ни покраснений. Отпала необходимость в калиновых ваннах и миндальном молоке, а также во всяческих таблетках.

Все прошло как бы само по себе и мгновенно забылось.

Скоро лабораторные коллеги помогли купить ему «копейку». Непонятно какой судьбой заброшенные в центр Голландии, «Жигули» первой модели стоили и в самом деле копейки. Двигатель работал отлично, – на здешних заправках ни у кого не возникало мысли разбавлять бензин соляркой. Подвеска тоже была в приличном состоянии.

Вика водила машину не хуже Николая. И за три недели до конца срока Николай проводил жену с сыном на паром, который отправлялся из Киля.

Они переправили в трюм набитую покупками машину и спустя три дня высадились в Хельсинки, а оттуда своим ходом вернулись домой.

Сам же он пережил очередную лихорадку, теперь уже подведения итогов, в последний раз выступил на нескольких конференциях с докладами и, сопровождаемый напутствиями доктора Фогеля, повез свой научный багаж в аэропорт.

Через три часа в Шереметьеве прозвучал первый гонг – первое предупреждение об опасности. Но он тогда его не расслышал.