Текст книги "Великая грешница"

Глава 10
Тайник

В одной из вылазок Федор Михалков захватил в плен поляка Брюшевского, кой открыл защитникам крепости, что еще с 6 октября сапежинцы начали рыть подкоп под монастырские стены, но с какой именно стороны, он не знал.

Опасность была громадна, ибо враги собирались подложить бочки с порохом под стены обители и взорвать их, что привело бы к гибели монастыря. Настроение защитников упало, пока Федор Михалков не предложил на ратном совете:

– Надлежит установить направление подземного хода. Для оного немедля рыть глубокие ямы под башнями и под стеной.

– Что это даст? – недоуменно вопросил один из пятидесятников.

– Как что? Поставить слухачей. Не услышат ли они из ям удары заступов.

– Толково, Федор, – кивнул Пожарский.

Все посмотрели на воевод: им решать. Те переглянулись и почти в один голос заявили:

– Мы согласны. Коль обнаружим место подкопа, монастырь будет спасен.

– А коль не обнаружим? – молвил архимандрит Иоасаф.

Воеводы пожали плечами, а настоятель продолжал:

– Еще исстари из Сушильной башни шел тайник, из коего можно было выйти на дно оврага, кой и поныне окружает всю обитель. Надо его хорошенько расчистить, глухой ночью выбраться наружу и потихоньку обойти весь монастырь, дабы изведать, в коем месте иноверцы ведут подкоп.

– Ай да пастырь! – воскликнул Василий. – Самое разумное решение.

Воеводы охотно приняли предложение архимандрита.

В назначенную ночь из тайника выбрались около полутысячи ратников (чтобы действовать наверняка и чтобы никакой вражеский заслон не помешал обойти крепость). Этот выход произошел 1 ноября, и только защитники начали обходить обитель, как на них совсем неожиданно напал тысячный вражеский отряд. Завязалась кровавая схватка, которая имела тяжелые последствия для обеих сторон: много полегло поляков, но и ратники потеряли более двухсот человек. Усердия изведать, откуда можно ожидать порохового взрыва, остались тщетными. Угроза возрастала с каждым часом. Это было самое тяжелое время, ибо взрыв мог произойти в любую минуту, и против него не было никаких средств: никто не ведал, откуда и в какую сторону ведется подкоп.

Глава 11
Отважная вылазка Пожарского

Василий и Федор (да и воеводы) были крайне озабочены неожиданным появлением в овраге вражеского отряда.

– Не могли поляки так внезапно появиться, – сказал Федор.

– Не могли. Тут изменой пахнет. Кто-то предупредил ляхов.

Стали гадать, кто это смог сделать, но так ни на ком не остановились.

– Ни ливонская же королева, коя из палат своих не вылезает, – усмехнулся Пожарский.

– Племянница Ивана Грозного? – призадумался Михалков, а затем, совсем не в тему, произнес:

– А ты знаешь, Василий, в одной из сеч я видел нашего старого знакомого, правда, издали. Юзефа Сташевского.

– Любопытно. Бывший начальник охраны пана Мнишека… И как бился?

– Да, кажись, не худо… Вот бы с ним встретиться.

Василий посмотрел на друга удивленными глазами.

– Шутишь, Федя.

– Я – на полном серьезе. А вдруг он что-нибудь о подкопе ведает. Сражался в чине ротмистра.

– И как ты это представляешь?

– Сташевский считает тебя человеком Мнишека, коль его именной перстень показал. Ты вполне можешь стать переметчиком, Юзеф тебе поверит. Перстень сохранил?

– Сохранил. Дьяк Власьев как-то мне наказал: береги, он может тебе еще пригодиться.

– Умница, Афанасий Иванович. И где перстень хранишь?

– В Гостевой избе, в своих вещицах.

– Сегодня же надень. В Гостевой ныне полно народу, а людишки всякие бывают.

– А дальше? В стан врага идти?

– Идти, Василий, – решительно сказал Михалков. – Сейчас только ты сможешь спасти обитель.

– А коль Юзеф убит? Кому буду перстень показывать?

– Гетману Сапеге, сородичу Мнишека, – без раздумий произнес Михалков.

– Ну, ты даешь, Федя, – рассмеялся Пожарский.

Федор всегда отличался рассудливым умом, и нынешняя его задумка пришлась по душе Василию.

– А может, вместе пойдем, как, бывало, к Мнишеку ходили.

– Я бы с полной охотой, но мое появление среди ляхов может провалить все дело. Многие видели, как я свалил с коня Лисовского, ближайшего подручного Сапеги.

– Пожалуй, ты прав.

– Ксении скажешь?

– Ни в коем случае! Лишние слезы… Даже воеводы не должны о моей вылазке знать.

– Верно, Василий. Предатель может оказаться и среди окружения воевод… Выйдешь через подземный ход в овраг, кой ныне крепко стерегут ляхи?

– Другого пути нет.

– Я провожу тебя…

В глухую полночь Пожарский выбрался из тайника, который шел из Сушильной башни, надежно охраняемой защитниками крепости, и не успел пройти и сотни шагов, как оказался в кольце ляхов.

– Это куда ж выпорхнула птичка? – на ломаном русском языке спросил один из поляков.

Пожарский ответил на добротном польском:

– Я, панове, выполняю поручение ротмистра Юзефа Сташевского. Отведите меня к нему. Дело срочное!

Поляки загалдели:

– Мы не знаем такого.

– В нашем войске десятки ротмистров.

– Отведем его к гетману.

– Постойте, панове. Кажется, я знаю ротмистра Юзефа.

– У него длинные, черные усы, – подсказал Пожарский.

– Точно. Идем со мной, я провожу тебя к Юзефу.

Пан Сташевский был шокирован появлением в его избе князя Пожарского.

– Пресвятая Дева Мария! Никогда не думал, что нам вновь придется встретиться. Что привело тебя ко мне, князь?

– Неисповедимы пути Господни. Когда-то я сослужил добрую службу ясновельможному пану Мнишеку, и он щедро вознаградил меня. Никогда не забуду его доброту. Его именной перстень я постоянно ношу на своем пальце.

– Вижу, князь.

– Пан сенатор был прав, когда говорил, что России не следует враждовать с Польшей, поскольку Московия будет побеждена Речью Посполитой, а посему самое благоразумное – посадить на трон польского ставленника, либо самого короля Сигизмунда. Все сбывается, пан Сташевский. Добрая половина Московии в руках Литвы и Польши. Многие города целовали крест царевичу Дмитрию Ивановичу. Не устоять осажденной Москве, тем паче Троицкому монастырю. Разумея всю бессмысленность дальнейшего сопротивления, я решил перейти на вашу сторону, и не только перейти, но и помочь скорейшему захвату крепости.

Юзеф все это время кивал головой, а затем кликнул слугу:

– Вина и яств!

Застолье оказалось довольно богатым: ляхи пока еще не страдали от недостатка заранее награбленного продовольствия. Чем больше выпивал вина Сташевский, тем все интереснее было его слушать:

– Ты, князь, поступил как умный человек. Надо признать, что многие русские люди слепы и тупоголовы. Они ослеплены своей православной верой и живут дедовскими, а точнее, первобытными обычаями, над которыми давно потешается вся Европа. Отсталая страна, отсталый народ. Именно Польше предстоит историческая миссия – изменить устаревшие и несуразные порядки москалей и их религию. Даже в вашем монастыре среди духовенства появляются умные головы. Уж на что казначей живет далеко не безбедно, но и тот решил послужить несокрушимой латинской вере.

– Да быть того не может!

– Не веришь, князь? Зря. Меня высоко ценит сам гетман Сапега как бывшего верного слугу Юрия Мнишека. Единственный из ротмистров бываю на всех его военных советах, где и о тайных делах наших лазутчиков говорится. Теперь веришь?

– Верю, пан Юзеф. Ты оказался влиятельным человеком. Давай выпьем за твою светлую голову.

– Выпьем, князь… Но скажи, чем ты хочешь помочь скорейшему захвату монастыря?

– У меня есть возможность уговорить сотников перейти на службу Речи Посполитой, опричь того, зелейшика-немчина, кой прислан в монастырь готовить зелье для пушек. Он такой сотворит порох, что ни одна из пушек не выстрелит.

– Отлично, князь! Я с удовольствием выпью за то, чтобы все твои планы воплотились в жизнь.

Юзеф был уже и без того пьян, но последняя чарка его доконала. Он ткнулся лицом в медную тарелку с вареной курицей и забормотал:

– Спать, князь… Ты меня рано разбудил… Спать…

Ротмистр уснул прямо за столом, его длинные, черные усы шевелились на курятине в такт богатырскому храпу.

– Надо его перенести на постель, – сказал слуга.

Когда Юзефа переносили, он на какое-то время очнулся и вновь забормотал:

– И без немчина обойдемся… Мельница… мельница.

Утром Юзеф и Пожарский опохмелились и продолжили застолье.

– А может, к осаде протрубят?

– Нет, князь. Меня бы предупредили. Ешь и наедайся. У вас, поди, голодно в монастыре. Мы все дороги перерезали.

– Съестные припасы кончаются, – кивнул Василий. – Разумеется, монастырь можно и измором взять, но сие затянется на несколько месяцев.

– Не будет того!

– Вестимо не будет, коль подкоп под стены ведете. Иноки насмерть перепуганы. Уж скорее бы монастырь на куски разнесло.

Юзеф хмыкнул и ничего не сказал, а Василий продолжал:

– Правда, Святые и Пятницкие ворота-башни зело крепки, под них лучше подкоп не вести. Не так ли, пан Сташевский?

Но пан как будто и не слышал вопроса: под страхом смертной казни гетман запретил всем военачальникам разглашать место подкопа, а поэтому он перевел тему разговора.

– Когда ты, князь, сможешь выполнить свой план?

– Думаю, хватит недели.

– Похвально… Как будешь возвращаться в монастырь?

– Только ночью. Днем возвращаться – себя разоблачить.

– Разумно. Мои люди проводят тебя к вашему тайнику. Как только свой план выполнишь, вернешься ко мне, и мы пойдем к гетману. Он будет чрезвычайно доволен.

Глава 12
Подвиг Слоты

Монастырская келья Ольги состояла из трех горниц. Одна из них была уставлена иконами, напоминая Ольге Крестовую кремлевского дворца, где она часто молилась, другая – служила ей спальным покоем, а третья – предназначалась для служанок, кои приезжали в монастырь вместе с царевной в бытность моленных шествий царя и его семейства. С тех пор в келье мало что изменилось, только из всего царского семейства в живых осталась одна дочь, которой стали прислуживать не бывшие сенные девушки, а крестьянка Надейка, занявшая с Ваняткой третью горницу.

Двадцатилетняя Ольга была благодарна архимандриту Иоасафу, поселившего ее в келью «царевны», которая напоминала ей совсем юные годы, когда отец четыре раза посещал святую обитель. Боль по родителям и брату до сих пор не покидала Ольгу, но она стала приглушенней, тупее, ибо ее сердце было заполнено необоримой любовью к Василию Пожарскому, который навещал ее келью вечерами, не пропуская ни одного дня, если не уходил в ратную вылазку. В такие часы она становилась беспокойной, тревожные мысли не покидали ее ни на минуту, и тогда она уходила в моленную горницу и на коленях, со слезами, истово молилась за своего возлюбленного, прося у Господа и святых чудотворцев спасти Василия в злой сече, возвратить его в обитель без увечий и ран.

В последний вечер Василий в келье не появился, хотя Ольга ведала от Надейки, что ее супруг Демша в эту ночь ни в какую вылазку не собирался. В обители все было покойно. Но где же Василий?

А Василий, благополучно вернувшись в монастырь, тотчас встретился с Федором. Выслушав Пожарского, Федор поскреб темно-русую бородку и довольно произнес:

– Молодцом, Василий. Надо за казначея Девочкина браться.

– Сегодня же под стражу возьмем. На дыбу подвесим – все выложит, подлая душонка!

– Так не пойдет, Василий. Дыба – крайняя мера, а у нас и видоков нет. Из обители казначей никогда не выходит, значит, он дело свое изменное через другое лицо ляхам передает. Надо последить… Теперь о мельнице. Почему пьяный Юзеф пробормотал, что можно и без зелейщика-немчина обойтись? Что он имел в в виду?

– А бес его знает.

– Бес бесом, но пьяного речи – трезвого мысли. И почему он дважды о мельнице заикнулся?

Василий пожал плечами, Федор же углубился в мысли, а затем произнес:

– Мельница не так уж и далече от обители. Не от нее ли ведут ляхи подкоп?

Пожарский посмотрел на друга шалыми глазами.

– От мельницы?.. Недурная мысль, Федя. Коль так, мы спасены!

– Не торопись радоваться, Василий. Допрежь всего надо тихонько потолковать с воеводами и лазутчиков послать.

Воеводы горячо уцепились за предложение сотников, и все же их грызли сомнения, но когда вернулись лазутчики, всякие сомнения отпали: мельница надежно укреплена, ее стерегут более трех тысяч ляхов. Не будет же такая громада воинов оберегать одного мельника. Там подкоп!

Воеводы начали готовиться к вылазке, однако в каком она будет месте и в какую произойдет ночь – ни один из ратников и духовных лиц не ведал, дабы не вспугнуть предателей. Готовились тщательно, но и мешкать было нельзя, так как взрыв монастыря мог состояться в любую минуту.

Воеводы, Василий Пожарский и Федор Михалков понимали, что оставалось единственное средство к спасению, но средство опасное, рискованное, и притом выполнить его с успехом – очень мало надежды. Средство это состояло в следующем: надо было сделать открытое нападение на неприятельский лагерь, отбить у него мельницу, близ которой вырыто устье подкопа, разыскать это устье и, проникнув в подземный ход, извлечь из него пороховые бочки или же подпалить их, если они еще не пододвинуты под самые стены обители.

Предприятие было действительно опасное, но едва ли не столь же опасно сидеть в монастыре и дожидаться взрыва. Отряд, пошедший на врага, чтобы отбить мельницу, мог быть истреблен поголовно и не исправил бы дела, а взрыв все-таки бы произошел.

Отряд вышел из стен монастыря за три часа до рассвета. Вслед за воинами пошла целая толпа монахов, напутствуя храбрецов, шедших почти на верную смерть, возбуждая их бодрость и поддерживая в них веру и надежду на заступничество Всевышнего. Темные тучи покрывали небо и скрывали их от неприятеля. Но так продолжалось недолго: вдруг сильный порыв ветра разогнал густые тучи, так что вокруг стало совершенно светло. В это время на монастырской колокольне ударили в большой осадный колокол, – и отважные воины, по этому сигналу призывая на помощь преподобного Сергия, бросились на неприятельские укрепления. Они напали на них с трех сторон одновременно: нападение было сделано так неожиданно, что поляки не успели собраться с силами и в смятении отступили. Защитники обители, продолжая продвигаться вперед, выгнали ляхов из укреплений и захватили в свои руки мельницу, которая была главной целью их отважного предприятия.

– Други! Ищите устье подземного хода! Оно где-то здесь! – утробно закричал Всилий Пожарский. Он очень надеялся, что устье будет найдено, иначе вылазка окажется напрасной. (Федор Михалков со своей сотней находился с другой стороны.)

– Найдем, княже, коль сам Бог помогает. Ишь, как тучи раскидал, – отозвался крестьянин Слота, оказавшийся рядом с Пожарским.

Слота Захарьев, староста Горушек, у которого жительствовал князь, так же, как и другие посельники деревни, успел укрыться от ляхов сначала в Клементьевской слободе, а затем и в Троицкой обители. В вылазку его брать не хотели: стар для подвигов, но Слоту защитил Пожарский:

– Ведаю сего старика. Он любого молодого за пояс заткнет.

Слота не только опоясался прадедовским мечом, но и прихватил с собой огниво. Во время сечи с ляхами он постоянно оказывался вблизи своего постояльца, словно оберегал его от сабельных ударов супостатов, очутившихся вблизи Пожарского. Да так и было. В один из напряженных моментов Василий получил бы удар сзади, если бы не увесистый меч Слоты. Пожарский, услышав со спины лязг оружия, на миг оглянулся и увидел распластанное тело ляха с размозженным черепом.

– Спасибо, друже!

– Вперед поглядывай, князь! – в свою очередь прокричал Слота.

Когда мельница была захвачена, и поляки бежали, ратники принялись искать устье подкопа. И первым его отыскал, заметив глинистые бугорки земли в самой низине оврага, Слота.

К устью вскоре подбежал и Федор Михалков. Здесь уже собрались все военачальники отряда. Следовало принять спешное решение.

– Подкоп может оказаться ложным, для отвода глаз, – предположил один из сотников.

– Вздор несешь. Столь ляхов ложный подкоп охранять не будут, – сказал Пожарский.

– Верно! – поддержал друга Михалков. – Надо осмотреть лаз. Зажигай огонь, факельщики! Идем Василий.

За факельщиками, Пожарским и Михалковым устремились несколько сотников, а также Слота Захарьев и крестьянин Клементьевской слободы Николай Шилов. Вначале лаз был узок, но вскоре он заметно расширился и стал довольно просторен. Где-то через пятьдесят саженей факельщики остановились.

– Пороховые бочки!

– Ого! – воскликнул Пожарский. – Да тут три десятка бочек. Изрядно же ляхи пороху в подземок набили.

– Коль взорвать – всему монастырю крышка. Устроим праздничек ляхам, – весело произнес один из начальных людей.

– Не спеши, браток, – степенно молвил Михалков. – Допрежь надо изведать на каком расстоянии находятся эти бочки. Пока сюда шел, считал шаги. Насчитал сто пятьдесят. Надо изведать, сколь осталось до стен монастыря, а может мы уже под самим монастырем.

Прикинули. До обители оставалось не более двух десятков саженей. Врывать порох было нельзя: слишком близко находились монастырские стены. Решили выкатить бочки к устью подкопа. Но тут послышались взбудораженные голоса:

– Ляхи опомнились!

– Большой силой бегут к мельнице!

Командование взял на себя Михалков:

– Все на ляхов, други! Костьми ляжем, но к мельнице не пустим! Бей литву!

Загуляла жаркая сеча. Была она жестокой и упорной и продолжалась несколько часов. Ляхи понимали, что захват русскими мельницы и взрыв ими пороховых бочек обрекает их на длительную осаду, сопряженную с немалыми трудностями. Защитники же крепости ведали, что их поражение приведет не только к гибели центра русской святыни, но и подорвет дух всего русского народа, а посему битва была настолько ярой и беспощадной, что с обеих сторон пролились реки крови.

А Слота Захарьев и Николай Шилов тем временем выкатывали бочки к устью лаза, и, когда они были уже близки к выходу, услышали страшные звуки лютой сечи.

– А ну глянем, Никола.

Глянули и обмерли: ляхи все ближе и ближе подступали к мельнице.

– Взрываем, Никола, – с твердой решимостью произнес Слота.

– Так, ить, погибнем.

– Погибнем. Ради Святой Руси погибнем… Давай попрощаемся.

Отважные крестьяне, простолюдины, страдники, крепко обнялись и шагнули с факелом к бочкам.

Чудовищный, оглушительный взрыв потряс овраг. Поляки с ужасом побежали вспять, вспять от адского места, чувствуя, как под ногами дрожит земля.

Вместе с подкопом была уничтожена значительная часть вражеских батарей и укреплений, десятки пушек и пищалей защитники обители захватили как военную добычу. Даже деревянные сооружения были разобраны, унесены в монастырь и изрублены на дрова, которых стало не хватать.

Ян Сапега пришел в неистовство и поклялся жестоко отомстить троицким сидельцам.

Архимандрит же Иоасаф с братией видели в этом обстоятельстве особый промысел Божий и со слезами на глазах пели благодарственный молебен Всесильному Защитнику слабых и невинных.

Глава 13
Заговор

Федор Михалков вернулся из сечи без единой царапины, а вот Василий Пожарский был довольно серьезно уязвлен саблей в предплечье, и, пока добирался до монастыря, потерял много крови. В монастырской Гостевой избе над ним сразу начал колдовать лекарь Амвросий, старый инок, известный своим искусным врачеванием.

Изведав о ране Пожарского, Ксения тотчас сорвалась в гостиную.

– Васенька, милый, что с тобой?

Амвросий не удивился появлению инокини: все уже ведали о «греховной» связи известной царственной черницы.

Лицо Пожарского выглядело бледным и усталым, но при появлении Ксении оно озарилось светлой, беззаботной улыбкой.

– Не волнуйся, царевна (при посторонних людях Пожарский называл Ксению «царевной»). Малой царапиной отделался.

– Не лихачь, князь. Еще бы полвершка и сабля бы в кость вонзилась, – строго произнес лекарь.

– Бог милостив.

– Какой же ты бледный, родной мой. Тебе больно?

Лекарь, помазав рану какой-то едкой пахучей мазью, принялся делать перевязку, а Ксения все сердобольно причитала:

– Беда-то какая, Васенька. Вся гостиная людьми забита. Тесно здесь. А можно недужного, отец Амвросий, в мою келью забрать?

– Сие не в моей воле, инокиня, сие архимандриту решать, да и то сомневаюсь, – изрек лекарь.

Но архимандрит не отказал: он ведал о насильном постриге Ксении в монашество, о ее любви с отроческих лет к князю Пожарскому, а посему решил для себя: «Бог рассудит».

Полюбилась пастырю Ксения и своим изумительным рукоделием, коя сотворила для обители два сокровища ризницы. Это – покровец на гробницу Сергия Радонежского, вклад царя Бориса «от усердия и трудов дочери его царевны Ксении Борисовны в 1601 году», и интидия (одежда на жертвенник), «вышита собственными трудами и пожалована в обитель преподобного Сергия царевною Ксению Борисовной Годуновой в 1602 году».

Сейчас же на словах архимандрит милостиво молвил:

– Князь Пожарский – зело достойный воин. Он промыслом Божиим и предоброго чудотворца Сергия свершил смелый подвиг, благодаря коему спасена святая обитель.

Иоасаф, единственный из монастырской братии, ведал о тайной вылазке князя Василия в стан врага. Ольга же истолковала слова пастыря по-своему:

– Да, да, отец игумен. С врагами князь Василий дерзкий и горячий, а посему и получил тяжкую рану. За князем нужен повседневный уход, иначе он может умереть!

Инокиня опустилась на колени и со слезами на глазах попросила:

– Дозволь мне, рабе грешной, перенести князя в мою келью. Дозволь, отец Иоасаф!

В глазах келейницы была такая неистребимая мольба, что архимандрит невольно подумал: «Ох, не зря глаголют монахи о безоглядной и нетленной любви Ольги и Василия, ох, не зря».

– Встань, дочь моя. Забирай князя в свою келью и борзо поставь его на ноги. Сей раб Божий зело надобен обители.

* * *

Хоть боль от раны давала себя знать, но Василий был чрезмерно доволен: за ним ухаживает сама Ксения! Теперь она постоянно перед его глазами. Какая же это радость! Она скинула свой подрясник, облачилась в мирское платье и обратилась в ту самую Ксению, которую так привык лицезреть когда-то князь Василий. Боже мой, каким счастливым блеском наполнились его глаза! И все шутил, шутил:

– Всю жизнь мечтал иметь такую сиделку. Спасибо за рану поляку.

Ксения нежной рукой перебирала его густые русые волосы и приговаривала:

– Глупенький ты мой. Лях и вовсе тебя мог загубить. И до чего ж ты неугомонный. Ну зачем ты все наперед рати выскакиваешь? Обо мне бы подумал. Господи, сердце мое пожалей!

– Всегда жалею, ладушка, даже в сече о тебе думаю. Надо бы в самую гущу супостатов кинуться, а я все бочком да в сторонку.

– Да уже ведаю, как ты от ворога оберегаешься. Хоть бы скорее сечи закончились.

Когда недужного навещал Федор, Ольга уходила к Надейке и всегда ее спрашивала:

– Твой-то как?

– Пока, слава Богу. Сказывает, что к нему вороги и подходить страшатся, да не верю я ему: за спинами ратников отсиживаться не станет. Страшно мне за него, все молюсь.

– Вот и мне страшно, Надеюшка. Такая уж наша женская доля, – вздохнула Ольга, а затем горестно молвила:

– Уж так мне жаль Пелагею, жену погибшего Слоты Захарьева. Какого отважного супруга потеряла, спасителя нашего. Славный был человек, все рушниками моими любовался.

– Священники его имя каждую службу поминают, а наш пастырь большие деньги Пелагее пожаловал, а та не приняла.

– Вот и от нас с Василием денег она не взяла. Сказала: передайте на воинство. Какая глубокая и великодушная натура!

А Федор тем временем рассказывал Василию последние новости: архимандрит по случаю успешной вылазки отслужил торжественный молебен и указал вынуть из погребов бочонки с медом; каждый ратник получил по доброму ковшу хмельного пития, каждого обуревала радость.

– А казначей Иосиф Девочкин?

– Ходит с озабоченным лицом. Сам слышал, как его спрашивали: «Аль какие заботы гложут, отец Иосиф?» Ответил: «Да как же без забот? На мне, почитай, весь монастырь. Худо обители без келаря, да и пастырь наш в преклонных летах. Как без забот?»

– Злоба его гнетет, а не заботы. Поди, места себе не находит, что не изведал о цели последней вылазки.

– Наверняка, Василий. И до вылазки и после нее к казначею зачастил трубач Мартьяс.

Михалков уже изведал, что молодой, статный красавец прибыл в Троицкий монастырь вместе со свитой бывшей ливонской королевы Марии Старицкой.

– Любопытно, что понадобилось трубачу у нашего казначея?

– Мне думается, Василий, что Мартьяс удобный человек для Иосифа Девочкина, ибо тот выходит со своей боевой трубой в каждую вылазку.

– Но если он изменник, то как он передает ляхам сведения? Мартьяс всегда на виду.

– Зато после вылазки не спешит возвращаться в монастырь.

– Как изведал, Федор?

– У воевод пять трубачей. Пришлось сторожко потолковать. Примечали, что нередко отстает. То у него живот прихватит, то нога стерлась. Сядет у кустарника – и давай портянку перематывать.

– А в кустарнике может вражий лазутчик оказаться. Мы ведь, когда отходим, по кустарникам не шарим.

– А может, и по-другому, Василий. Мартьяс в условленном месте записку оставляет.

– От кого?

– Может, от казначея, а может, от самой Марии Старицкой, коя до сих пор зла за то, что ее сослали в монастырь.

– Эх, Маржарета бы к нам на помощь. Он хоть и с авантюрной жилкой, зато располагает собачьим нюхом.

– Гасконец был бы кстати, – согласно кивнул Федор.

Друзья некоторое время помолчали, а затем Федор, глянув на перевязанную рану, сдержанно улыбнулся.

– Ты у нас как Христос на распятии. Когда-то в твое правое плечо пуля Рубца Масальского посетила, а ныне левое – рубанула сабля, и в обоих случаях кости остались невредимы.

– А я везучий, Федор.

– Все до случая. Сплюнь! И все же нам надо быть поосторожней, пока заговор не выявим. То – вторая острейшая опасность для монастыря. Предатели могут и ворота открыть. Слышал, что произошло в Ярославле? Мне беженцы поведали. Монастырский служка Гришка Каловский открыл ляхам Семеновские ворота, и ворог тотчас занял крепость. Давай-ка борзей иди на поправку. С тобой теперь ангел-хранитель. Вдвоем-то сподручней змеиный клубок распутывать.

– Я долго не заваляюсь, Федор. А ты пока сторожко выслеживай изменников. Предельно сторожко, иначе от предателей можешь получить нож в спину.

* * *

За трубачом Мартьясом была установлена слежка. Его встречи с Марией Старицкой стали гораздо реже, а вот с казначеем Девочкиным участились.

– Что передал тебе Оська Селевин? – спросил в последнюю встречу казначей.

Оська Селевин стал «переметчиком» в первый же день осады. Именно через него передал казначей письма от Марии Старицкой «царю Дмитрию Ивановичу», «брату своему» и гетману Сапеге.

– Гетман благодарит бывшую ливонскую королеву и обещает принять все меры, чтобы Мария Старицкая заняла подобающее место при дворе царя Дмитрия… Сейчас же он настоятельно просит Марию Владимировну умножить свои действия по разложению монастырских сидельцев, которые должны примкнуть к природному царю. Но это не так просто, господин казначей. Мария Владимировна и без того рискует, и не чересчур ли она участлива к вашей особе?

– Что ты имеешь в виду, Мартьяс?

– Королева, пользуясь своим особым положением, почти ежедневно жалует вас медами, блинами и пирогами. Вы же дважды в неделю топите для ее величества роскошную баню. Люди имеют глаза и уши, все это может вызвать подозрения, особенно сейчас, когда оскудевает запас не только съестных припасов, но и дров.

Казначей не привык, чтобы его поучали, а посему резко произнес:

– Это не ваше дело, господин Мартьяс! Мои отношения с королевой не должны вас касаться… Что еще передал наш лазутчик?

– Гетман Сапега ждет от вас более решительных действий. Через неделю он готовит новый приступ. В сей день ратники должны быть либо вдрызг пьяными, либо отравлены зельем.

Мартьяс уже несколько лет был лазутчиком польского короля, затем он служил Сапеге, который внедрил его в свиту Марии Старицкой. Красивый ливонец быстро вошел в доверие опальной королевы, став ее воздыхателем, хотя Марии Владимировне было уже далеко за сорок.

– Первое несложно выполнить, ибо в ноябре большой православный праздник Казанской Богоматери. Но Сапега, вероятно, забыл, что пьяному русскому все нипочем, а посему он будет драться насмерть. Другое же его предложение невыполнимо.

– Почему, господин казначей?

– У меня нет неисчерпаемого колодца с отравным зельем. Чушь придумал гетман. Ну, разве что одного, другого прикажу угостить монастырским квасом – и все!

Ореховые глаза Иосифа стали язвительными.

– Может, у ливонской королевы что-то найдется?

– Шутите, отец Иосиф. (Мартьяс называл своего сообщника то «господином казначеем», то «отцом Иосифом».)

– На словах она сулит манну с небес, в делах же не видит дальше своего носа. Словоблудка!

Мартьяс вспыхнул.

– Я попросил бы вас, господин казначей, не оскорблять королеву!

Однако казначей был настолько раздражен последними событиями, что не мог не излить накопившейся желчи.

– Да какая она королева! Ее время кануло в Лету.

– Все может измениться. Стоит царевичу Дмитрию взойти на престол – и его близкая сродница станет блистать при дворе его величества. Я – коренной ливонец и всегда буду защищать честь знатной дамы.

– Довольно высокопарных слов, Мартьяс. Ян Сапега посулил Марии Старицкой вернуть королевство, но из посула шубы не сошьешь. И монастырь не взят, да и от самой Старицкой, кроме писем, не велик прок. Надо подтолкнуть ее к более серьезным делам.

– Я стараюсь, отец Иосиф. У Марии Владимировны остались в Москве преданные люди, которые могут доставить нам отравное зелье. Достаточно обезглавить рать от воевод и начальных людей – и в войске начнется разброд.

– Так может думать лишь иноземец. Ты, Мартьяс, плохо знаешь русских людей, кои при великой беде могут зело сплотиться и выкликнуть себе новых коноводов.

Мартьяс с озабоченным видом уселся в кресло и недовольно высказал:

– Выходит, господин казначей, вам ничего не подходит из плана гетмана. Он будет весьма раздражен. У вас есть более реальный план?

Была, была у казначея Девочкина хитроумная задумка, но он не торопился с ее воплощением. Пусть допрежь всего гетман Сапега обломает зубы о стены неприступной крепости и убедится, что все его приступы бесплодны. Вот тогда и следует втридорога продать гетману свою задумку. Тот не пожалеет никаких денег и отвалит столько, сколько он, казначей, запросит, а запросит он громадную сумму.

В посулы же Сапеги отец Иосиф не слишком верил: заиметь сан келаря Чудова монастыря не так-то просто. Допрежь надо полякам Москву взять да получить благословение патриарха, в чем Иосиф сомневался, хотя Сапега клятвенно заверял через своего лазутчика, что святейший владыка, назначенный царевичем Дмитрием, непременно выполнит просьбу гетмана, столь много сделавшего для «чудом спасшего царевича».

«Посмотрим, посмотрим, – оглаживал пухлой ладонью рыжеватую окладистую бороду Иосиф. – Все это еще вилами по воде писано, а тут дело верное, сбыточное».