Текст книги "Холодные руки касаются стен"

Холодные руки касаются стен
Валерия Кайзер

Мне страшно смотреть назад,

Боюсь за одной приоткрытой дверью

Наткнуться на свой же взгляд.

Defin

© Валерия Кайзер, 2023

ISBN 978-5-0060-5522-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Если ты маленький и безупречный, то ты боишься всего вокруг. Один раскат грома – и ты уже плачешь, бьёшься в истерике в пыльном углу своей комнаты, где выключен свет. Зачастую тебя есть кому утешить. Если же ты большой и гордый, то будут бояться уже тебя. У тебя не будет ни тремора на кончиках пальцев, ни горячего пота в гигантских ладонях. Будет только глубокая, медленно разъедающая изнутри обида, когда люди станут бросать камни тебе вслед. В такие моменты утешать тебя может только ненависть.

Мне бы очень хотелось знать, как я выгляжу со стороны. Я становлюсь значительно меньше, когда разглядываю зимний сад на заднем дворике главного корпуса санатория «Райское прибежище» и пытаюсь ощутить аромат спящих цветов. Я чувствую себя совсем крошечной, когда всматриваюсь в синее звёздное небо и вслушиваюсь в глухие щебетания редких птиц. Меня нет, когда я думаю о Вселенной.

И это всё перестаёт иметь значение, когда я замечаю чужие взгляды на себе.

Сначала эта пара будет мило беседовать, но, как только она пройдёт мимо меня, оба на секунду обнажат свой оскал сильного отвращения.

Где-то в центре виднеется скульптура – груда грязных валунов. Дворник улыбнётся ей, подчищая снег, а потом решит уйти в противоположную от меня сторону.

Вдали парень безмятежно читает дешёвый роман. Он резко встанет, плюнет на землю и спрячется за кроной могучего дуба, как только мой печальный взгляд обожжёт его широкие плечи.

Про ту сгорбленную старушку, поправляющую сломанные очки и опасливо поглядывающую на меня из самой дальней точки сада, и говорить нечего.

Мне кажется, что я здоровенная уродливая горилла, которую заперли в клетке в надежде, что она хоть кому-то станет нужной в толпе бездумных потребителей развлечений. Но она не станет. Никто даже не смеётся с моих нелепых подёргиваний ногами. Лучше бы застрелили ещё тогда, когда схватили в джунглях.

Может, ты и маленький, и большой, если ты пустой и мёртвый?

– Вы как всегда неотразимы, Александра Константиновна, – обращается ко мне бархатный и очень знакомый голос.

Слева от меня усаживается мой лечащий врач и тепло улыбается. Вечерний бриз оставляет розовые поцелуи на его щеках, спутывает кудрявые светлые волосы, колышет тонкий воротник белого халата. Его небесные глаза переливаются под яркими лучами фонаря. Он очаровательно фыркает каждый раз, когда крошечные хлопья снега касаются кончика его носа.

– А вы как всегда кокетливы, доктор, – выслушав мой неудачный и безэмоциональный ответ, он тихо усмехается, а затем продолжает широко улыбаться. Благосклонен. Хочу быть такой же доброй. – Отдыхаете после тяжёлого трудового дня?

Его имя – Павел Юрьевич Ципсер. Ему тридцать шесть лет, одиннадцать из которых он работает психологом, несмотря на красную корочку психотерапевта.

Его рост – метр девяносто. Он часто сутулится, потому что его спина быстро устаёт от сильных нагрузок. Прежде чем вступать в диалог, он ищет место, где можно присесть.

Его любимый напиток – раф. Он пьёт его в одиночестве, читая английскую классику. Если он вынужден проводить время в кругу знакомых, он пьёт эспрессо и глупо шутит.

Я знаю о нём так много, потому что на наших сеансах он сначала рассказывает о себе. Потому что я слежу за ним, если мне очень плохо. Потому что однажды со скуки я украла его досье.

Поразительно, как мало нужно источников, чтобы завладеть личной информацией. А я живу с собой всю жизнь и до сих пор не уверена, нравится ли мне вставать по утрам.

– Да-а, решил подышать свежим воздухом, а то всё пишу и пишу нудные отчёты в своём душном кабинете и скучаю.

А в его присутствии мне никогда не бывает скучно. Он постоянно ходит в приподнятом настроении, скрывает от меня свои тревоги и невзгоды, даже если я даю ему повод на себя злиться, беседует всегда со мной мило, вежливо и тактично. Только рядом с ним я осознаю себя как личность.

Если Павел Юрьевич исчезнет, я стану похожей на других – ещё более одиноким и разбитым вакуумом.

Однажды, когда на нашем сеансе мы прорабатывали мою тревожность, он сказал мне, что такими, какими мы являемся, нас делают связи с другими людьми. И это можно компенсировать. Мне бы не пришлось ничего компенсировать, если бы я была продуктом только его окружения – всего хорошего и плохого.

Наверное, это даже не его фраза. Невозможно раскидываться афоризмами, если ты не способен даже проветрить своё рабочее пространство. Лучше ему об этом не говорить.

– Попросите радио в свой кабинет, – невинно предлагаю, хоть мне и кажется, что это я, скорее, выдавливаю из себя заботу, – тогда и скучно не будет. Вот я его включаю, если сердце выпрыгивает из груди и я не могу расслабиться перед сном. Джаз заглушает лишний шум в голове.

Я не вру. Моя честность – благодарность ему. Павлу Юрьевичу Ципсеру. Лучшему психологу «Райского прибежища».

– Хм, – задумывается, демонстративно поглаживает свою бородку янтарного цвета. Пытается отдаваться полностью нашему разговору. – Думаю, тогда я проведаю начальство. Всё равно по пути. Спасибо за идею, Александра Константиновна.

Вновь улыбается, ослепляет меня белизной зубов, пунцовым оттенком мягких губ. Обаятельный. Красивый. Весёлый. Харизматичный. Я могу подобрать эпитет даже ямочкам на его щеках, морщинкам на уголках его глаз.

– Всегда пожалуйста, – тоже улыбаюсь, провожаю взглядом его невесомый шаг.

Если бы можно было своровать чужую личность, я бы украла его.

На полпути он останавливается. Резко, неожиданно, будто вспомнил о чём-то важном. Оборачивается ко мне, будто я – важная.

– Я надеюсь, что о вашем способе расслабляться перед сном мы всё же поговорим на следующем приёме. Вы же придёте?

Почему он спрашивает?

– Конечно-конечно, куда я денусь.

– Только не сбегай никуда. – Обращение на «ты» растворяется в удушливом воздухе.

Живой походкой он удаляется в глубь сада. Жмёт руку дворнику, похлопывает читающего парня по спине, обменивается парой слов с какой-то парой. Бабушку вдали он не замечает. Верно. Я бы тоже её возненавидела. Её материнский взгляд удручает.

Мечтательно закрываю глаза и откидываюсь на спинку скамейки. Снег ласкает моё лицо, оставляет за собой мокрые следы, приводит в чувство.

Я помню, как в первую встречу Павел Юрьевич протянул мне анкету и попросил её заполнить. Сказал, что хочет увидеть мой почерк, даже если все вокруг считают его мерзким, корявым, нечитаемым. Хочет узнать моё прошлое, даже если я предпочитаю молчать. Хочет помочь, даже если нельзя спасти «потеряшку».

Там был такой глупый вопрос на третьей странице: «Ваше любимое время года?» – который задавали всем хоть раз в жизни. Мне же – впервые. И это единственное, на что я ответила. Взяла выданную ручку и с большим усилием, криво, непонятно вывела слова – одно за другим.

Самое сложное – это согревать свои руки. Достаточно одного взгляда на людей вокруг, чтобы это понять. В каждом магазине есть тёплые перчатки – шерстяные, кожаные, спортивные. В каждом доме после улицы хозяева бегут к обогревателю и протягивают тому навстречу немеющие руки. В каждом фильме про походы в лес или жизнь на необитаемом острове – путешественник и его пальцы напротив костра.

Поэтому мой ответ – зима. Я люблю зиму. У меня ледяные руки, и только зимой никто этому не придаёт значения. Всем кажется, это из-за низкой температуры на улице. Но низкая температура у меня за толстым слоем кожи. И в суровую сибирскую зиму, где от рук – сморщенная кожа да сизые оттенки вдоль запястья, ладоней, и в самый знойный июль, где от тела – тряпка для выжимания пота.

Когда мне страшно, кончики моих пальцев коченеют. Когда я чувствую себя в безопасности, кожа поверх артерий – смертельно белая. Ты привыкаешь к этой жизни только зимой, когда всем всё равно на твоё самочувствие. Когда ты похож на всех в их ледяном горе.

Потом, на следующем сеансе, Павел Юрьевич спросил меня, каким было моё самое ужасное воспоминание. Это был второй раз, когда я ему ответила. Я ответила, потому что думала о своём детстве постоянно. Потому что ужас тревоги невыносим.

Мне пять лет. На месте глаз моих – нежно-фиолетовые синяки. Это третья ночь подряд, когда я не могу уснуть. Родители скрипят кроватью в соседней комнате, глухо кричат и тоже не спят. Мне кажется, что они друг друга ненавидят чуть больше, чем меня, что они дерутся.

Когда они замолчат, я прекращу шевелиться. Свеча у изголовья кровати торопливо догорает, и я смотрю на неё, а на моём лице выступают едва заметные слёзы. Я не издаю звуков. Я молчу, слабо дрожу и считаю мгновения.

Свеча гаснет, и я впадаю в истерику, которую не могу выдать и которая вынуждена растягиваться на долгие часы вперёд, нарастать со скоростью полумёртвой черепахи. Я чувствую, как моё тело пронизывает холод, как моё сердце реже стучит, как поток соплей из моего носа душит меня.

В дверном проёме стоит призрачный силуэт. Он горбится, потому что из-за высокого роста ударяется головой о потолок. Он скалится вонючими, острыми как шипы зубами, думая, что по-человечески улыбается. Он часто дышит, вздымая своей чёрной как смоль грудью. С уголков его рта вытекают литры слюней. У него нет глаз, но я точно знаю, что он ехидно прожигает меня своим лютым взглядом.

Он извивается по полу, словно змея, а потом постепенно оборачивается вокруг моих ног, живота, шеи. Он дышит мне в лицо ядовитым паром. Он проникает своим тонким и длинным языком мне в ухо, и я начинаю жмуриться. Внутри очень мокро, тесно, больно. Слёзы усерднее покидают мои глаза. Он облизывает мой мозг, а потом прикладывается к нему всем своим тяжёлым весом и телепатически шепчет. Отбирает мои мысли, навязывает свои.

Если ты закричишь, то сделаешь всё только хуже. Я поглощу тебя.

Твоя семья возненавидит тебя, если ты её разбудишь. Они скажут, что ты жалкая, что ты трусливая. Разве ты так хочешь в подвал?

Если тебе не повезёт, то тебя ещё и никто не услышит.

И отец твой, и мать твоя уже мертвы. Пока ты держишь язык за зубами, ты не будешь знать до конца, правда ли это. Не это ли надежда?

Ради этой надежды я терпела это чудовище до самого утра, а потом он так же склизко, отвратительно и по-змеиному уходил через открытую форточку. Он прекрасно знал, как нужно издеваться надо мной. Он знал, что мне физически больно даже представить, что я, в конце концов, могу остаться один на один с этим безобразным голосом в своей голове.

Наверное, именно этот ужас перед одиночеством и является причиной нынешней дрожи в моих ногах. Я открываю глаза и не вижу ничего знакомого или родного. Нет шумных людей, у которых я вызываю лишь рвотные позывы. Нет пения птиц – их забила до смерти гробовая тишина.

Успокаивающая зима с её минусовой температурой сменилась на чуждую, мрачную и холодную осень, а лилейные комки снега навсегда застыли в плотной пелене из туч. Мёртвые деревья хаотично качаются на ветру, изредка скрипят. В саду нет ни целой ограды, ни сугробов, ни кучки валунов в центре. Есть только засохшая земля.

Сдерживая тремор, я протираю свои глаза. Цвета нового окружения – тусклые, блёклые, бесчувственные. Они не просто приносят неудобства, они приносят мне жгучую боль. Я сжимаю кулаки, съёживаюсь сама, пытаюсь сконцентрироваться на учащающемся дыхании. Пытаюсь сдержать натиск внутреннего напряжения.

Если бы в моей голове были голоса, они бы кричали.

Я выдыхаю, неуверенно встаю и делаю первый шаг. Где я? Всё кажется настоящим, реальность не грозит развалиться в считанные секунды. Куда все подевались? Здание главного корпуса ещё несколько минут назад было произведением искусства, а сейчас обветшало. Это какой-то кошмарный сон? Белоснежные колонны покрылись толстым слоем грязи и пыли. Это всё галлюцинации? На шелушащихся голубых стенах, ставших с недавних пор омерзительного синего оттенка, местами осыпалась штукатурка. Почему всё так заброшено? Почему мой санаторий выглядит так, будто доживает свои последние дни, будто скоро пойдёт под снос?

Почему я одна?!

Я смотрю на пустую скамейку. Когда была зима, я сидела на ней и думала о глупых вещах. Когда мне было грустно, меня поддерживал Павел…

Доктор Ципсер.

Мне нужна цель, мне нужно его найти, мне нужна его помощь. Когда я одна, я не знаю, кем являюсь. Когда рядом со мной доктор Ципсер, я вижу, в чём наши различия. Я не чувствую одиночества ни в себе, ни вне себя. Он просто обязан мне помочь!

Он хотел пойти к руководству. Корпус с кабинетами врачей. Я осматриваюсь и ищу нужное здание. Я бью себе яркие пощёчины, приводя себя в чувства, и иду вперёд. В затылок мне кто-то смотрит, буравит дыру. Он горбатый и сморщенный. Он бледен, безмолвен. Жуткий, как сама смерть. Он – мой кошмар.

Я ускоряю шаг. Вид на вход пропускает новую волну мурашек вдоль тела.

Некогда изящное крыльцо, создававшее покой и уют перед стрессовыми встречами с медицинскими работниками, порождает этот самый стресс с новой силой. Каменные ступени виднеются из-под мусора и листьев. Кучи листьев. Тошнотворных, ядовитого оранжевого оттенка. Я хочу подняться по лестнице, но топлю свои расцарапанные ноги в лаве. Мне жарко. Я скидываю с себя пальто и кидаю в раскалённую массу.

Чем я выше, тем больше ужаса мне открывается. Уцелевшие грязные оконные стёкла сливаются с белыми стенами. Они мигают сбоем в моей голове. Другие окна – выбиты, осыпались кровавыми осколками на каменной брусчатке за пределами крыльца.

Я даю себе шанс ближе рассмотреть зияющие оконные дыры и тут же жалею об этом. Они, покрытые беспросветной мглой, сигналят мне об опасности, а потом безжалостно засасывают мой разум в свой чёрный водоворот страха и жути. Сами не знают, стоит ли мне убегать или же идти им навстречу.

Я заставляю себя идти дальше – к коричневым двустворчатым дверям. Время (время ли?) тоже не оставило их без внимания. Правый верхний угол одной – отсутствует, вместо него – треугольная тьма. Левая нижняя часть другой – выбита несколькими ударами ноги. Обе двери – в глубоких следах от когтей.

Буравящий мой затылок взгляд сменяется на протяжный вой. Безумный вой. Вой, соскребающий плоть с моей души.

Ноги подкашиваются. Мне панически тяжело. Мне очень страшно. Мне всё равно, откуда идёт чудовищный источник звука. Я хочу спрятаться, чтобы всё это закончилось.

Я пытаюсь ухватиться за ручку двери, в надежде укрыться за ней, но провожу лишь кулаком по воздуху. Глаза мои торопливо пробегаются вдоль двери вниз – ручек нет. Их безжалостно вырвали и унесли в неизвестном направлении. Остаётся только просунуть пальцы внутрь отверстий и потянуть дверь на себя.

Я останусь без пальцев.

Я пячусь назад. Думаю неуверенно. Нужно ли рисковать?

Вой. Вой страдальческий. Вой, пробирающий до мурашек. Вой повторяющийся.

Я передумала.

В панике зажмуриваю глаза. Бросаюсь к дверям. Хватаюсь за уродливые куски оставшегося дерева. Забегаю внутрь. Хлопаю за собой.

Хочу прижаться к тонким стенам своей «крепости». Скатиться по ним вниз. Облегчённо выдохнуть.

Быстро осознаю, что испытания только начинаются.

В помещении царит тьма. Крохотным лучикам уличного света не проникнуть ни через дыры в дверях, ни через дыры в окнах. И те, и другие исчезли. Я чувствую, как на меня кто-то пристально смотрит сквозь оптику своих толстых очков. Прожигает своим нечеловеческим взглядом дыру в моём напряжённом теле.

Прожигает мои руки.

Вечный холод их впервые сменился на порывистый пожар. Чем дольше я терплю зуд и жжение в своих ладонях, тем мне больнее, невыносимее. Из моих глаз текут ручьи слёз. Руки мои самовольно делают усилие и вытягиваются чуть вперёд.

Меня загнали в ловушку. Меня обманул тот отчаянный вой. Он хотел моей гибели. Если я не найду выход, то скончаюсь от этих волдырей, от этого жжения, от этих криков, разрывающих мою глотку. Я бьюсь плечом в невидимые двери.

– Откройте! Пожалуйста!

Мне пять лет, и я бужу родителей глубокой ночью.

– Я умоляю!

Они кричат на меня, бьют по лицу, заламывают руки и выталкивают к подвалу.

– Кто-нибудь!

Чудовище в одной комнате со мной в сотню раз свирепее моих родителей.

– Я больше так не буду!

Джордж Локхард писал, что тьма милосердна, даёт волю фантазии. Свет показывает камеру палача.

– Я буду хорошо себя вести!

Даже в львиной клетке есть томительный свет! У меня нет ничего. Только чей-то язык, оставляющий след на моей шее, перетянутой, как канат.

Бьюсь в припадке.

– Я сожалею!

Никто не отзывается. Двери не поддаются натиску сплошных ударов. Я беспорядочно бью вдоль стены, надеясь на иной выход. Я вечно натыкаюсь на углы, оставляющие на теле новые гематомы. Через раз спотыкаюсь о что-то маленькое и неожиданное и теряюсь в пространстве. Я падаю прямиком на свои раскалённые руки и обливаюсь слезами, воплю от боли. Всё жжётся от лишних касаний.

Камера палача? Львиная клетка? Нет, это средневековая пыточная. И я в ней. И я не заслуживаю такой смерти.

Я вновь толкаю стену, стискиваю зубы из-за рези от грубых синяков на плече и вылетаю вперёд – лицом на пол, весь покрытый пылью. Отвыкшие от света глаза гудят. Протяжный скрип за спиной. Я резко оборачиваюсь и вижу полки, ящики, разбросанный всюду хлам. Я была в кладовой. Кладовой не было в этом корпусе. В кладовой не было никаких монстров. В кладовой нет теперь и меня.

Громогласный хлопок. Я закрываю глаза. Инстинктивно вздрагиваю.

Тело – это мясо, мешок плоти, мучительная усталость. Я опускаю голову. Сердце бешено колотится, угрожая выпрыгнуть за пределы грудной клетки. Пульсирует голова. Я открываю рот и пытаюсь отдышаться. Руки всё ещё покалывает, но меньше. Эту температуру легче стерпеть. Нет кипятка. Есть волдыри.

Я теряюсь во времени и не знаю, как долго пролежала на этом гадком полу. Наверное, я даже уснула, пока пыталась отдохнуть. Моё тело по-прежнему кричит, по-прежнему слабое. Глаза зудят, раздражены.

Мне всё же стоит продолжить свой путь и отыскать доктора Ципсера. Чем дольше я бесцельно прохлаждаюсь, тем выше вероятность, что мой кошмар доберётся до меня, до лёгкой добычи. Так говорят мне мурашки, сороконожкой несущиеся вдоль моего позвоночника.

Я неуклюже поднимаюсь и пытаюсь сориентироваться сквозь дымчатую завесу глаз. Минута нещадных морганий – и неприятная сухость менее болезненна. Я осматриваюсь и понимаю, что я в жилом корпусе. Моём жилом корпусе. Убрать опустошённость, тоскливость, безобразность, пыль, добавить хорошее освещение – вылитый главный холл.

Тусклый свет исходит из больших и мутных окон. Холл напоминает мне квартиру, в которой я когда-то жила и пряталась в морозные дни. Я разглядываю стены. Алой краской небрежная надпись.

Жалкое, трусливое ничтожество.

Мне резко становится холодно. Я спонтанно складываю руки, хватаюсь за больные плечи и безнадёжно пытаюсь согреться. Горячие руки. Я ощущаю тепло. Отворачиваю взгляд.

Весь этот холл неправильный. Ему здесь не место. Я была уверена, что захожу в лечебный блок. Там нет ни зала с лестницей, ни кладовки позади неё. Даже в моём корпусе не было кладовки на том месте!

Рядом с надписью киноварью – случайные винтажные картины. Перевёрнутые.

Я смотрю на лестницу. Она стала другой. Раньше в центре была широкая и прямая. Дружелюбно манила посетителей на второй этаж. Передо мной же теперь винтовая. Она меня пугает. И она единственная способна быстро привести меня к доктору Ципсеру. Страх нужно преодолевать, верно? Верно. Верно.

Верно.

Я делаю над собой усилие и первый шаг по ступени. Мир не рушится, я не теряю голову. Я трусливая. Мои ноги дрожат. Грозят внезапно согнуться. Опускаюсь на четвереньки.

Поднимаюсь. Шаг за шагом. Мне всё легче. Я встаю. Я быстрее бегу. Чем раньше это закончится, тем ниже вероятность, что я упаду.

Упаду.

Я смотрю вниз. Моя лестница – продолжение сточных канав. Моя лестница – доска, а я – бычок в стишке Агнии Барто. Моя лестница – слияние с перманентностью.

Перил больше нет. Крутые ступени становятся всё дальше и выше друг от друга.

Я смотрю наверх. Второго этажа не существует. Есть только тёмная и неизведанная бесконечность. Мрак. Холод. Удушье.

Я хочу плакать.

Новый шаг оборачивается болью. Я спотыкаюсь. Пустота выталкивает меня. Я пячусь, опрокидываюсь на спину. Я лечу вниз.

Я приземляюсь хрупким позвоночником. Я задыхаюсь. Вместо груди – тонна тяжести. Меня сдавливают две платформы. Я – пища для своего кошмара.

Я закрываю глаза.

Я не дышу мгновение. Второе. Третье.

Я делаю усилие.

Второе.

Третье.

Я дышу. И в груди отдаётся болью от острых копий, протыкающих меня изнутри. Моё сердце – колокол. Моё сердце ломает мне кости. Моё сердце – сокращения вдоль всего тела.

Тело поглощает паралич.

Я встряхиваю головой. Мне всё ещё тяжело дышать и двигаться. Мир – это ломота. Если есть боль сильнее самосожжения, то я испытываю именно её.

Мне надо вернуться в реальный мир. Мне нужен другой способ добраться до нужного кабинета. Ноги мои всё ещё дрожат. Когда дрожь перерастёт в нервный тик, то тот меня доведёт до инфаркта. Нужно готовиться к худшему. И успокаиваться. Всё преодолимо.

Переломов нет.

С трудом поднимаюсь. Хочу пойти в левую сторону. Если это мой корпус, а не лечебный блок, то слева меня ждёт комната отдыха. Там, среди горы техники и стеллажей, точно есть план эвакуации. Он точно покажет мне альтернативу этой винтовой мерзости рядом со мной. На удивление, сверху всё ещё виднеется второй этаж. Рисковать не стану.

Прежде чем я касаюсь ручки очередной двери, я чувствую пристальный чудовищный взгляд на своём побитом теле. Взгляд уродства. Взгляд гнойного горба. Взгляд ядовитых слюней и повреждённых очков.

В горле образуется толстый комок. Проглатываю в срочном порядке, сквозь боль. Что он от меня хочет? Тело охватывают жгучие мурашки. Всё, кроме остывших рук, выделяет пот. Почему не оставит в покое? Я просто хочу домой!

Жмурюсь. Хочется ударить в чувствах по дереву и поддаться истерике.

Залетаю в комнату отдыха.

Открываю глаза.

Комнаты отдыха нет. Вместо неё гигантский, оживлённый ресторан.

Вместо моих ладоней – сплошная печь, которая вот-вот раскалится до предела. Я неуверенно смотрю на руки, ожидаю увидеть обугленные останки от прежней изящности.

Моя кожа даже не красная. Всё та же мертвецкая бледность. Всё те же просвечивающие сквозь кожу голубые вены.

– Сашка! – пискляво окликает голос. – А мы тебя уж заждались! Думали, ты не придёшь и так и проваляешься в своём номере до обеда.

Передо мной моя старая подруга. Её ореховые глаза горят жизнью, её обворожительная улыбка достигает восхитительных ушей, её золотистые локоны развеваются на ветру. Ветра в помещении даже нет.

Она светится от счастья при виде меня, её переполняет энергия, она стремится поделиться ею со мной. Я так подавлена, я так устала, я так плохо себя чувствую, что ей верю.

– А-Аня?.. – Три маленькие буквы, а язык заплетается. – Что ты тут делаешь? В последний раз мы виделись совсем детьми.

– Ну ты и дурочка, Саш, – она звонко смеётся и хлопает меня по плечу. Я съеживаюсь от сильной боли. – Мы с тобой вместе сюда приехали! Какой «виделись совсем детьми»?!

– Наверное… – тихо шепчу.

Я растеряна. Могла ли я забыть Аню по дороге сюда? Могли ли мне почудиться все те ужасы за закрытыми дверями?

Что тут происходит? Что происходит со мной?

– Идём, чудилка! – берёт меня за руку.

Я хмурю брови. Касание – и зуд становится сильнее. Аня не обращает внимание на мои неудобства. Она быстрым шагом ведёт меня в глубь ресторана.

Шум со всех сторон усиливается. Болтливые люди. Пёстрые люди. Счастливые люди. У них есть эмоции, темы для разговоров, симпатия друг к другу. Они даже не давят на меня своим строгим взглядом, они просто занимаются своими делами в этом ярко освещённом помещении из красных стен, белого потолка, чёрного пола.

– Мы тебе набрали всего понемногу, – Аня радостно добавляет.

Мы?..

Да, ресторан переполнен. Да, он не выглядит ни обветшалым, ни неухоженным, как всё остальное мною виденное. И да, его существование не поддаётся разумному объяснению.

Допустим существование Ани. Может, мы никогда не прекращали общение. Может, мы вместе приехали в этот санаторий, название которого я уже и не помню. Может, она всё это время присматривала за мной.

Может, я теряю рассудок?

Откуда у меня может быть компания? У меня никого не осталось. У меня нет друзей.

Или они всё же есть?..

Я неловко улыбаюсь. За центральным столиком сидит дружная компания. Я никого не узнаю.

Чем ближе мы к ним, тем сильнее мой ужас.

У них нет лиц. Они не двигаются. Они мертвы.

Мои друзья – манекены.

Моя рука горит изнутри. Я чувствую, как волдырями покрывается уже не кожа снаружи. В волдырях то, что скрывает эпидермис. Смотрю по сторонам. В волдырях дерма. Вместо толпы – искусственный шум и скрупулёзно расставленные по местам манекены. В волдырях мои вены.

Моё сердце глухо отбивает такт польки. Я боюсь повернуться и увидеть на месте Ани монстра. Куклу. Кошмар.

Пожалуйста, Аня, смилуйся надо мной.

– Садись рядом! – говорит мне она.

Передо мной человек. Я облегчённо вздыхаю. Больше мне никто не нужен. Даже Ципсер.

Я присаживаюсь и смотрю в свои тарелки. В них нет ничего. Смотрю в тарелку Ани.

Пусто.

– Ох, дорогая моя, – она начинает, опередив мой вопрос. Проигнорировав его. – Выглядишь сегодня ослепительно! Не зря мы тебя так долго ждали.

Ты странная.

– Спасибо. – Неуверенно всматриваюсь в её лицо, ожидая подвоха.

Она поворачивается в мою сторону со скрипом. Медленно. Под идеальным углом.

Кровь стынет в жилах.

– Где твой взгляд, Саша?

В жилах стынет кровь.

– Что?

– Ну, знаешь, – она шутливо отмахивается. – Он у тебя стеклянный такой, безжизненный. Взгляд, не имеющий конкретного направления. Ты будто не здесь.

Моё лицо покрывается потом.

– Я не понимаю…

– Не страшно. Меня никто не понимает, Саш. Как и я – не понимаю тебя.

Почему она мне это говорит? Стоит сменить тему?

Гляжу на своих «друзей». Пытаюсь узнать в них реальных людей.

– О нас никто не сможет позаботиться, нашим горем никто не сможет проникнуться так, как это делаем мы сами – изнутри.

– Аня, – она смотрит на меня. – Почему за этим столом вроде как сидят наши друзья, но среди них есть Лиза, издевавшаяся надо мной всю начальную школу, и нет…

– Я! Ведь! Важнее! Него! Сей-час! – она разъярённо кричит, ударяет по столу, разбивает тарелку. Глаза её налиты кровью.

В чём измеряется важность?

– Сейчас моя сцена. Мой монолог. Моё соло, – она быстро приходит в себя. Пристально разглядывает мои «безжизненные» глаза. Что она несёт? – Он ещё сыграет свою роль в будущем. Не сейчас. Сейчас это – я, кто символ этой беспорядочной, бесцельной борьбы, называемой жизнью. Только символ реален.

Она цитирует «Театр» Сомерсета Моэма. И я не знаю, зачем она это делает. Отсутствие всякой схожести с Джулией, сказавшей эти слова, только удручает. Аня меня пугает. Аня доводит меня до слёз. Аня, оставь меня в покое.

– Впрочем, – Аня не хочет молчать. – У меня есть прекрасная тема для разговора.

Я – узел на толстой верёвке.

– Твоя мама. Она тоже приехала. На про-це-дур-ки! – она цокает, манерно проговаривает каждый слог, восторженно вздымает руки кверху.

Я – решето из чувства вины.

– Хочешь отведу тебя к ней?

Я – ничтожный осколок от Дурмановой Евы Дмитриевны.

– Э-э-э, не думаю, что это возможно.

Я ищу пути отступления.

– В смысле?

– Лестница в главном холле… Она… немного странно себя ведёт, – неуверенно подбираю слова.

Не знаю, зачем я это делаю. По-моему, Аня минуту назад звучала безумнее меня.

– Какая лестница? – недоумевающе наклоняет голову.

– Винтовая.

– Ла-а-адно… Винтовая так винтовая. Нам-то нужен лифт.

Она хватает меня за руку. Мне вновь до одури горячо. Я не могу одёрнуть руку.

Мы бежим через весь ресторан. Краем глаза я замечаю неосвещённый столик в дальнем углу. Сломанные очки. Горбатая спина. Хищный взгляд. Морщины.

Я и Аня исчезаем в коридоре. Она толкает меня в лифт, нажимает случайный этаж. Двери закрываются.

Музыки нет. Я не уверена, чувствую ли себя в безопасности.

– Ты бы хотела стать знаменитой? – невинно спрашивает, качает телом из стороны в сторону. – Как Луи Армстронг.

Мне кажется, стены меня сейчас раздавят.

– Ты спрашиваешь, потому что в лифтах обычно играет джаз?

Пол провалится под ногами.

– Да. Так хотела бы?

Стену разнесёт когтистая лапа моих кошмаров и схватит меня.

– Я хочу быть значимой в глазах своего близкого окружения. Чтобы им не было всё равно на мою судьбу. Чтобы я была им дорога так же, как и те, кого они и так любят. Всё остальное не имеет для меня значение. Чужие люди слишком далеко. К чему тогда известность?

Если я умру, то перед смертью было бы здорово вновь услышать чарующий голос Павла Юрьевича.

– Как ты можешь требовать своей значимости в глазах окружающих, если ты сама-то не считаешь себя значимой?

Дверь шумно открывается. Передо мной длинный и тёмный коридор.

Я выхожу из лифта и смотрю на белую дверь в самом конце. Над ней – единственная лампа. Она изредка мигает тусклым светом.

– Хочешь сказать, что нет разницы между моим восприятием себя и восприятием меня другими? – оборачиваюсь к Ане.

Её нет.

Лифт пуст. Он закрывается и с грохотом уезжает.

Аня?!

Моя грудь расщепляется. В ней нет воздуха. Я хватаюсь за голову, мои глаза разъедают интенсивные слёзы. Я не могу их сдержать. Я ничего не понимаю. Она была рядом всё это время, почему она ушла? Почему она исчезла?

Почему она опять меня бросила?

Что я сделала не так?

Я обидела её?

Подавляю ком в горле. Он душит меня.

Подавляю желание сломать руку ударами о пол. Оно разрушает меня.

Подавляю тяжесть в своём животе. Она хочет вырваться наружу.

У меня нет обоняния, есть только астма. Она втайне меня презирала. У меня нет глаз, есть только хаотично бегающие точки. Она думала, что я жалкая и беспомощная. У меня нет сердца, есть только барабанная дробь. Она ненавидела меня.

Хватаюсь рукой за стену, и рука проваливается внутрь. Удивлённо поднимаю голову.

Стена мягкая, пушистая, с ворсинками. Гладит мою кожу.

Мне кажется, что я дома.

Оборачиваюсь и смотрю на дверь в конце коридора. Свет в конце туннеля. Должно быть, это смешно.

Эта немного мокрая перина вместо стены так успокаивает меня, что мне хочется идти вперёд. И я иду. Провожу рукой вдоль стены. Другой рукой вытираю слёзы. Улыбаюсь.

Интересно, как много людей оказывалось в этом коридоре. Как много из них не выбралось из этого круга безумия.

Выхожу на свет и готовлюсь открыть дверь. Стена отказывается меня отпускать. Или это я отказываюсь уходить? Смотрю на свою руку. Ладонь, погрузившаяся внутрь этой нежнейшей пустоты, полностью окрасилась в вороний цвет. Из какого материала этот вакуум счастья?