Текст книги "Тайны Баден-Бадена"

Глава 8. Старые письма

– Нет, ты не пойдешь сегодня читать свои глупые газеты, – сказала Глафира Васильевна. – Что за манера – все время убегать, когда ты мне нужен? И что такого важного может быть в газетах?

Ее супруг нахохлился.

– Так ведь… мексиканский император!

– Это который Максимилиан, что ли? Петр Николаевич, ну где Мексика, а где мы? И зачем тебе какой-то австрийский эрцгерцог, которого Наполеон посадил на мексиканский трон…

– Недавно сообщали, что дела его плохи, – сказал Петр Николаевич, драматически понижая голос. – Некоторые даже уверяют, что вся страна за республиканцев и что без поддержки извне Максимилиан не продержится. А ведь Наполеон ему больше не помогает.

– Ах, боже мой, какие глупости! – запричитала Глафира Васильевна, вконец расстроенная. – Даже если его свергнут, ну что такого? Сядет он на корабль и вернется в Вену. Наполеону, конечно, должно быть стыдно, что он людей втягивает в такие авантюры, но он же француз, ему стыд неведом… Почитаешь потом свои газеты, Петр Николаевич, а мне с тобой надо посоветоваться.

– О чем, душенька?

– Нет, ты садись, не стой, не мозоль глаза… Лукерья! Лукерья, где сейчас барышня?

– У себя.

– Да я знаю, что у себя, а занята она чем?

– Книжку читает.

– Что за книжка?

– Да я не знаю, барыня. Толстая такая.

– То-олстая! – передразнила служанку Глафира Васильевна. – Тоже мне, нашла что сказать…

– Так на иностранном языке книжка. Откуда ж мне знать, о чем она.

– Ну так бы и сказала – мол, книжка иностранная, – проворчала Глафира Васильевна, немного успокоившись. – Как Фифи себя вела, пока меня не было? Кушала хорошо?

– Да уж, я думаю, за двоих кушала.

– Тетеря, тетеря: за двоих! Фифи – собака нежная, не может она за двоих кушать… Где она?

– У барышни в комнате, на подушечке спит.

– Пусть спит, не буди ее. Ступай, поставь самовар. – Лукерья вышла из комнаты, шумно топая своими огромными ножищами, а Глафира Васильевна подошла к окну, выгадывая время, чтобы собраться с мыслями. – Это что такое – дождик пошел? И в самом деле дождик. Да нет, какой дождик: гроза, натурально гроза! Вон даже молочник спрятался со своей собакой. Никак, Петр Николаевич, не могу привыкнуть к тому, что у них собаки тележки с молоком возят. Чудно!

Петр Николаевич заерзал в кресле. Ему не нравилось, что жена хочет, по-видимому, сообщить ему что-то важное, но никак не может решиться, и оттого разговор может затянуться на неопределенное время.

– С ценами тоже не угадаешь, – продолжала меж тем Глафира Васильевна, – иногда приличные, а иногда дерут ужасно. И зачем мы сегодня в замок ездили и в ресторане ели? Еда – гадость неописуемая, и замок тоже, по правде, никакой…

Петру Николаевичу понравился замок, и он не отказался бы подняться наверх, но говорить об этом Глафире Васильевне было бы жестоко, потому что он знал, как она боится высоты. Однако супруга истолковала его молчание по-своему.

– Вот, Петр Николаевич, ты молчишь, как будто меня осуждаешь, – объявила она, садясь возле него и немного даже надув губы. – И сестрица меня тоже осуждает – зачем, мол, не в гостинице «Европа» поселились, а тут. Так в «Европе» жить разоришься, такие там цены неописуемые…

Петр Николаевич прочистил горло.

– Ты об этом хотела со мной поговорить, душенька? – спросил он с необычайной кротостью.

Глафира Васильевна вздохнула.

– Нет, конечно; просто так, к слову пришлось. А поговорить я хотела о Настеньке. Помнишь княгиню, которая к нам сегодня присоединилась?

– Даже если бы и хотел забыть, – дипломатично молвил Петр Николаевич, – то не смог бы.

– Мне не понравились ее намеки, – продолжала Глафира Васильевна, едва слушая супруга. – По-моему, она знает. И другая, которая графиня, кажется, тоже знает. И сын Натали так смотрел на бедную Настеньку, так смотрел… По-моему, даже он все знает.

– Так что же? Если они знают, тут уж ничего поделать нельзя.

– Петр Николаевич, как же ты не понимаешь? – заволновалась Глафира Васильевна. – Пойдут толки, начнут говорить одно, другое, третье… и все дойдет до Настеньки. Каково ей будет услышать об этом от чужих людей? Вот о чем я хотела с тобой посоветоваться!

Петр Николаевич задумался.

– Полагаешь, будет лучше, если… э… если мы сами ей все расскажем?

– Я не вижу другого выхода, – призналась Глафира Васильевна, промолчав. – У меня самой душа не на месте при мысли о том, каково будет бедной девочке, но лучше пусть она узнает правду от нас. Конечно, она расстроится, будет плакать…

Глафира Васильевна сама расчувствовалась, пустила слезу и поспешно достала платочек, чтобы ее утереть.

– Но мы ей скажем, что мы всегда любили ее и будем любить, и что она по-прежнему будет для нас как родная. Да?

– Да, я думаю, так будет лучше, – сказал Петр Николаевич. Он заранее тосковал при мысли о предстоящем объяснении, на котором настаивала жена; ему мерещились слезы, обмороки и всякая драматическая чепуха, но, наученный горьким опытом, он даже не пытался отговорить Глафиру Васильевну. «Конечно, Настенька имеет право знать… Может быть, даже стоило известить ее раньше… до того, как мы поехали в Баден. Только бы обошлось без истерик и рыданий… Вот, ей-богу, что угодно бы отдал, чтобы сейчас быть где-нибудь в другом месте. Женщины! Никогда не знаешь, как они отреагируют на известие, тем более такое, которое способно перевернуть всю жизнь…»

Глафира Васильевна вызвала Лукерью и велела ей пригласить барышню в гостиную. Через минуту на пороге показалась Анастасия, уже успевшая переодеться в более простое домашнее платье. Старая дама встала ей навстречу, усадила ее на диван и взяла ее руки в свои.

– Настенька, мы с Петром Николаевичем должны кое-что тебе сообщить… Ты только не сердись на нас… Понимаешь, в жизни случаются такие ситуации, когда… Когда близкие люди разлучаются, и… словом… Или когда кто-то оказывается вовсе не тем, за кого его принимали… Иногда получается так, что дети… что обстоятельства…

Она окончательно запуталась, не зная, как подступить к делу, побагровела и не заметила, что стиснула руки девушки так, что Анастасии стало больно.

– Вы хотите что-то сказать мне о Наталье Денисовне? – спросила Анастасия, незаметно высвобождая пальцы. – О ней – и обо мне?

Глафира Васильевна оторопела.

– Почему ты решила, что Наталья Денисовна…

– Она ведь моя мать, верно? Моя настоящая мать. А князь Вязмитинов – мой отец. Так?

Петр Николаевич хотел что-то сказать, но вместо того бурно закашлялся. Его поразило, что все произошло так буднично – и то, что собиралась сообщить его жена, даже не являлось для Анастасии открытием.

– Так ты знала? – тихо спросила Глафира Васильевна. – Но когда… Как? Кто проговорился?

– Слуги болтали разное, – уклончиво ответила Анастасия. – Я услышала кое-что и задумалась… Все ваши дети – я имею в виду, настоящие дети – были гораздо старше меня. Конечно, я могла быть поздним ребенком, но, когда я стала рассматривать ваши портреты в юности, я поняла, что совсем не похожа ни на кого из вас… Меня обуяло любопытство, я решила, что… что попала в какой-то роман. Я стала потихоньку искать в старых бумагах, думая: ведь не может же быть так, что не осталось никаких следов… И я нашла старые письма, подписанные отцом Натальи Денисовны, который предлагал вам… предлагал, чтобы вы выдали ребенка, который у нее родится, за своего, а взамен обещал деньги и деревеньку… Но деревеньку не отдал, да и деньги, кажется, выплатил не все…

– Это неважно, – проговорила Глафира Васильевна, которая то краснела, то бледнела, слушая Анастасию, то нервно поправляла волосы, то теребила оборку на платье. – Как только мы узнали тебя поближе, мы очень к тебе привязались… Мы любили тебя, любим и всегда будем любить, хоть ты нам и не родная дочь. Но ты наша дорогая, ненаглядная девочка… и ты всегда можешь рассчитывать на нас… Вот.

Она беспомощно поглядела на мужа, втайне, может быть, рассчитывая, что он поддержит ее; но Петр Николаевич ограничился тем, что только кивнул. По правде говоря, в глубине души он до сих пор сожалел о потере деревеньки.

– Странно, что моя мать вспомнила обо мне через семнадцать лет, – заметила Анастасия. – Меня бы вполне устроило, если бы она забыла о моем существовании.

Ее слова и тон инстинктивно не понравились старой даме.

– Но, Настенька, как же можно… Конечно, она оступилась… и дорого заплатила за свою ошибку…

– Ах вот, значит, как, – протянула Анастасия. – А я-то думала, что заплатил скорее ее брат. А что отец, кстати? Ни разу не выразил желания увидеть меня?

Глафира Васильевна беспомощно поглядела на мужа, но Петр Николаевич только едва заметно пожал плечами, представляя ей справляться самой.

– Нет, князь… Он не спрашивал о тебе.

– Но он ведь знает, как меня зовут и где я живу? – допытывалась Анастасия.

– Да, он… Он знает. Мы сообщали ему. Но он…

– Наверное, не ответил, – усмехнулась девушка. – Я тоже не люблю отвечать на неприятные письма… c’est un trait familial, décidement[35]35
  Определенно семейная черта (франц.).


[Закрыть]. И я почему-то думаю, что Наталья Денисовна не горела желанием меня увидеть, но согласилась, потому что вы были настойчивы… или по иной причине.

– Настенька, ты к ней несправедлива! Наталья Денисовна не забывала о тебе, она присылала игрушки, разные подарки и писала письма, спрашивала, как ты живешь…

– Я видела ее письма, – проговорила Анастасия, и что-то жесткое, металлическое неожиданно прорезалось в ее голосе. – Когда я заболела корью, она написала, что если я умру, значит, так надо… Она была бы только рада, если бы я исчезла – навсегда.

– Настенька! – Глафира Васильевна совершенно расстроилась и часто-часто моргала, готовая заплакать. – Помилуй, ну что ты такое говоришь…

– Лучше бы она не слала игрушек, – промолвила девушка с ожесточением, поднимаясь с дивана. – И лучше бы не отвечала на ваши письма, как князь Вязмитинов… По крайней мере, так честнее, чем желать мне смерти.

– Настенька, мне кажется, ты преувеличиваешь, – вмешался Петр Николаевич. – Наталья Денисовна – превосходная женщина. Может быть, она где-то как-то сумбурно выразилась, и ты не так ее поняла…

– Она обещала позаботиться о тебе, – подхватила Глафира Васильевна. – И подыскать тебе хорошую партию… Нет, Настенька, ты не должна думать о ней дурно. В конце концов, она твоя мать…

– Партию? – Анастасия недоверчиво вскинула брови. – И кого же она намерена мне сосватать? Уж не полковника ли, который с нами сегодня обедал?

– Насчет полковника я не уверена, – сказала Глафира Васильевна, – кажется, он просто знакомый Андрея Кирилловича. Пока Натали мне ничего не говорила о том, кого она предназначает тебе в женихи. Но, во всяком случае, можно не сомневаться, что это будет человек достойный, с положением… а не какой-нибудь нищий без роду без племени, – добавила она, некстати вспомнив о Михаиле Авилове.

– Нищий? – Девушка усмехнулась. – Как сказал хозяин нашей гостиницы: «В Бадене всякий может выиграть состояние в казино».

Ее слова наполнили Глафиру Васильевну смутной тревогой, и она уже собиралась прочитать приемной дочери нотацию о том, что нельзя подходить к важным делам настолько легкомысленно, но тут в комнате появилась Фифи, грациозно почесываясь и то и дело позевывая после сладкого сна. Старая дама расцвела, подозвала собачку и взяла ее на руки. Она даже не обратила внимания на замечание супруга о том, что, раз все устроилось, он, пожалуй, отправится в читальню, чтобы узнать, как обстоят дела у императора Максимилиана. Видя, что о нем на время забыли, Петр Николаевич то бочком, то пятясь проскользнул к дверям, и был таков. Служитель подозвал для него наемный экипаж, и глава семейства приказал кучеру везти себя в Conversation.

Глава 9. Игрок

Михаил переоценил свои силы, прогуливаясь под дождем, и наутро обнаружил, что простудился. Как и все соотечественники в подобных обстоятельствах, он сделал вид, что никакой болезни нет и в помине, чтобы поставить ее на место, но когда писатель после завтрака отправился в Баден, на полпути у него закружилась голова. Он присел на придорожный камень, а как только почувствовал себя лучше, двинулся обратно. Дома он сообщил хозяйке, что простыл и что какое-то время проведет в постели. Хозяйка, фрау Эльза, принесла ему глинтвейн, грелку и спросила, не стоит ли позвать доктора; Михаил ответил отрицательно. Она заглядывала к нему каждый час и справлялась о его самочувствии, из чего Авилов сделал вывод, что баденцам, у которых умирают иностранцы, местные власти должны сильно осложнять жизнь. Другого объяснения заботливости фрау Эльзы он не видел, хотя человек более наблюдательный уже давно обратил бы внимание на то, как она прихорашивается при всяком его появлении и как старается ему угодить, например, подавая на завтрак пирог с ягодами, который Михаил как-то похвалил. Но писатель принадлежал к той толстокожей – или счастливой – породе мужчин, которые не понимают намеки подобного рода.

Лежа в постели, он изнывал от скуки. Читать было нечего, сочинять он не мог. Правда, иногда между чиханием и кашлем в голове успевали мелькнуть обрывки сюжетов, которые все как на подбор были о бедном молодом человеке, который оказался в Бадене и там встретил ее. Но Михаил уже достаточно разбирался в своем ремесле, чтобы понять, что этим обрывкам не хватает художественности, в них нет изюминки.

Несмотря на его заверения, что врач ему не нужен, фрау Эльза все же привела доктора, который выглядел так, словно лечил всю баденскую аристократию. При мысли о том, во сколько может обойтись визит подобного светила, Михаил занервничал, но доктор успокоил его, заявив, что должен фрау Эльзе за одну услугу и что с писателя он ничего не возьмет. То ли рекомендации светила сыграли свою роль, то ли доктор просто явился в счастливый момент, но Михаил быстро пошел на поправку. Едва выздоровев, он, разумеется, первым делом отправился в Баден, где рассчитывал увидеть Анастасию и ее родителей; но в «Золотом рыцаре» их не оказалось, зато там неожиданно для себя Михаил столкнулся с человеком, как две капли воды похожим на Достоевского. Пока Авилов размышлял, действительно ли это Федор Михайлович или его двойник, тот успел исчезнуть. Сердясь на себя, Михаил подошел к управляющему.

– Скажите, герр Достоевский надолго здесь остановился? Мне показалось, что я только что видел его.

– Да, он снимал у нас номер, но совсем недолго. Насколько я понял, он нашел квартиру в городе и перебрался туда.

– А герр Назарьев и его семейство? Их номера сейчас пустуют.

– Они переехали в гостиницу «Европа».

Зазвенел колокольчик, возвещающий прибытие нового посетителя, и управляющий, извинившись, отошел.

«Надо было спросить адрес Федора Михайловича», – с опозданием сообразил Михаил, шагая через сад гостиницы, но тут же утешил себя мыслью, что Тихменёв наверняка должен его знать.

В двух шагах от входа в «Европу» Михаил угодил в объятья Петра Николаевича, который обрадовался писателю так, словно не видел его целую вечность.

– Голубчик, родной! А мы-то думали, что вы нас забыли! Лукерья, – обратился Петр Николаевич к служанке, которая следовала за ним и несла нагруженную корзину и множество свертков с покупками, – Лукерья, послушай, скажи Глафире Васильевне, что мы с господином литератором прогуляемся до читальни. Известия из Мексики… император Максимилиан… и вообще…

– Я-то барыне скажу, – несколько загадочно молвила Лукерья, – и про ампиратора тоже.

– Да, передай ей!

И Петр Николаевич двинулся по направлению к Conversation, прибавляя шаг, словно прямо-таки жить не мог без известий из Мексики. Идя рядом с ним, Михаил осведомился, как здоровье Анастасии.

– Прекрасно, прекрасно, – ответил Петр Николаевич, бросив взгляд через плечо, словно опасался, что за ними могут следовать другие заинтересованные лица, которые займут все места в читальне, завладеют газетами и не дадут ему узнать последних вестей. – Да что же вас так долго не было?

– Я болел, – признался Михаил.

– А! – в некотором затруднении промолвил Петр Николаевич. – А я было думал, что вы… так сказать, в увеселениях большого света… Хотя Анастасия мне говорила, что с вами, наверное, что-то неладно, потому что вас нигде не видать…

– А что полковник Дубровин? – как можно небрежнее спросил Михаил.

– Модест Михайлович? Ну он у нас бывает – точнее, не у нас, а у генерала Меркулова и Натальи Денисовны, но мы сейчас все вместе живем в «Европе», так что получается, что полковник бывает и у нас тоже. Правда, Наталье Денисовне не очень нравится в гостинице, она поговаривает о том, чтобы снять отдельную виллу…

– Я смотрю, Наталья Денисовна всегда все решает, – не удержался Михаил. Они были уже возле здания Conversation, и Петр Николаевич замедлил шаг.

– Ну вот и пришли, – объявил он. – Я тут вспомнил кое-что, мне надо отойти на минутку, и если вас не затруднит подождать меня в читальне…

Михаил остановился. Они стояли возле апельсинового дерева, солнце светило ярко, и в его безжалостном свете выражение лица Назарьева вдруг показалось писателю до неприличия фальшивым.

– Полно вам, Петр Николаевич, – промолвил Авилов, не скрывая своей досады. – Я ведь знаю, что вы вовсе не в читальню ходите. Вы играете, и уже давно.

Петр Николаевич сконфузился, но тут же поторопился принять независимый вид.

– На свои, милостивый государь! – объявил он запальчиво. – Между прочим, на свои!

– И много уже выиграли?

– Вчера, например, три фридрихсдора, – с гордостью сообщил Петр Николаевич. – И еще кучу мелочи, но ее я не считал.

Три фридрихсдора – значит, тридцать гульденов. Петр Николаевич приблизился к Авилову и цепко взял его за пуговицу.

– Вы не подумайте, что я все время играю, – горячо зашептал он. – Нет, я наблюдаю, смотрю и ставлю только тогда, когда в себе уверен. Все продуть – ума не надо, на это всякий способен. Не продуть, а приумножить – вот в чем штука. Вы меня понимаете?

– Вполне, – ответил Михаил, отнимая пуговицу и вынудив собеседника разжать пальцы. – Но ваша дочь давно догадалась, что вы не газеты читаете, а ходите играть, что она станет думать о вас?

– Она мне не дочь, – отмахнулся Петр Николаевич. Михаил вытаращил глаза. – Послушайте, давайте зайдем в казино, и я все объясню. Вам это наверняка пригодится, потому что я вижу, что Анастасия вам нравится. Но вы должны пообещать мне – даже поклясться, что не станете меня выдавать. Хорошо?

На таких условиях Михаил, пожалуй, был готов пообещать что угодно, и он пробормотал, что у него и в мыслях нет выдавать Петра Николаевича кому бы то ни было. Они вошли в главный зал казино, в котором в этот час было не так много народа, и от Михаила не укрылось, что его спутник задержался в дверях, рассматривая посетителей.

– Нет, Осоргина тут нет, – сказал Петр Николаевич шепотом, оборачиваясь к Авилову. – А то ведь я с ним уже не раз тут встречался. Сначала дрожал, что он может меня выдать, но он, похоже, не такой человек.

– Да как же он может вас выдать? Разве он бывает у вас?

– Чуть ли не каждый день, – сообщил Петр Николаевич, вынимая платок и вытирая лоб. – То есть, конечно, не у нас, а у Натальи Денисовны, но ведь моя жена почти все время тоже у Натальи Денисовны…

– Но генерал Меркулов… как же он позволяет, чтобы…

У Михаила уже голова шла кругом.

– А вот так и позволяет, – ответил Петр Николаевич, и писатель с удивлением отметил в голосе своего собеседника даже некоторое злорадство. – Что сейчас крупье сказал – выиграло «двадцать два» или «тридцать два»? Я не расслышал.

– «Тридцать два».

Петр Николаевич достал маленькую книжечку, карандашик и на чистой странице прилежно вывел: «32».

– Вы обещали, – начал Михаил, понизив голос, – рассказать мне про… Про Анастасию Петровну.

– Ах да, верно, – рассеянно промолвил Петр Николаевич и изложил суть дела, причем не потратил ни единого лишнего слова, уложившись всего-навсего в пять фраз.

– Значит, до встречи в Бадене Натали… Наталья Денисовна никогда не видела свою дочь? – спросил писатель.

– Ну, при рождении она все же видела Анастасию, я полагаю, – пропыхтел Петр Николаевич. – Моя супруга писала Наталье Денисовне несколько лет и предлагала разные варианты встречи: у нас в имении, в имении Меркулова, где-нибудь еще. Но Наталья Денисовна долго отказывалась под разными предлогами, а потом вдруг согласилась и назначила нам встречу в Бадене. А я, вообразите себе, поначалу и ехать не хотел… Я же домосед, то есть всегда думал про себя, что домосед. И железные дороги меня пугают: а ну как катастрофа какая, а что, если паровоз взорвется? И денег на путешествие нужно много, а сами знаете, как проклятая эманципация[36]36
  Так называли освобождение крестьян, случившееся в 1861 году и значительно подорвавшее благосостояние помещиков.


[Закрыть] по нам ударила. Но Глафира Васильевна сказала: едем, я и покорился. Она считала, что мать должна увидеться с дочерью, а теперь, по-моему, сама не рада…

– Почему, Петр Николаевич?

– Почему? Гм… выпал «один»… кто бы мог подумать… – Петр Николаевич сделал запись в своей книжечке. – Видите ли, Михаил Петрович, у нас с Настенькой никогда не было хлопот. Чудесная девочка, добрая, ласковая, смешливая… говорунья… Глафира Васильевна души в ней не чаяла. То есть я тоже, конечно, – поторопился он объяснить, – но супруга моя – особенно. А как приехали в Баден, Настеньку словно подменили. И смеяться она перестала, и говорит, словно через силу, и дерзит… Наталье Денисовне дерзит, не нам, но нам-то тоже неприятно. Да и госпожа Меркулова, не в упрек ей будь сказано, тоже тактом не отличается. Ну нехорошо же в присутствии девушки, да еще собственной дочери, обсуждать, как дурно она одета. И платье не того цвета, и фасон не тот… Я пропустил, какой сейчас номер объявили?

– Тринадцатый.

– Тэк-с… чертова дюжина… Так и запишем. Может быть, вы хотите поставить, Михаил Петрович? Вы не стесняйтесь меня, ставьте…

– Я не играю, – сделав над собой усилие, ответил писатель.

– Одобряю вашу решимость, – серьезно сказал Петр Николаевич. – Среди ваших коллег такое редко встречается. Я кого только тут не перевидал: и Гончарова, и вашего приятеля Тихменёва, а вчера, кажется, сюда и господин Достоевский пожаловал, но я его знаю только по фотографии, могу и ошибиться… О, наконец-то, вот и оно – зеро!