Текст книги "Театральная площадь"

Глава 5. Недомолвки и тайны

Вселенная – театр. Россия – это сцена.

Игорь Северянин, «Сонет»

– Вы не знаете, ваш сын выходил из театра днем? – быстро спросил Иван. – Мог… ну я не знаю… пойти к какому-то знакомому или просто перекусить?

– В театре есть буфет, – с великолепным презрением ответила Екатерина Арсеньевна. – А к Володе Павлик в тот день не заходил.

– А кроме Володи у вашего сына не было друзей? Или девушки?

По выражению лица Виноградовой он сообразил, что допустил чудовищную бестактность.

– Какие странные вопросы вы задаете, – пробормотала Екатерина Арсеньевна. – Разумеется, у него не было девушки, потому что… потому что иначе я бы знала.

Ляля как-то странно покосилась на мать, но ничего не сказала. «Сестре что-то известно, – подумал Опалин. – Неплохая семья, и люди вроде хорошие, но… почему меня тянет уйти и никогда больше сюда не возвращаться?»

Он поглядел на дверь, которая вела в смежную комнату, и спросил:

– Там комната вашего сына? Мне нужно взглянуть.

– Это обязательно? – нервно спросила Екатерина Арсеньевна.

– Разумеется, поскольку я его ищу, – буркнул Опалин, поднимаясь с места. Но он не учел, с кем имеет дело.

– Могу вас заверить, что в комнате его нет, – едко отозвалась хозяйка.

Притворившись, что не заметил шпильки в свой адрес, Иван открыл дверь. Нигде ни соринки, все вычищено до блеска. Книжный шкаф, гардероб, довольно большая кровать, бюро, два стула с гнутыми ножками; на стенах – акварели в рамках. Почему-то уют здесь произвел на Ивана гнетущее впечатление – вероятно, потому, что он уже знал, что это комната покойника.

– Я бы не хотела… – начала Екатерина Арсеньевна, видя, как он один за другим выдвигает ящики бюро. – И что, собственно, вы хотите найти? – уже сердито спросила она.

– Ваш сын вел дневник?

– Нет.

– Кроме балета в его жизни были еще какие-то увлечения?

– Какой вы странный, – с упреком промолвила Екатерина Арсеньевна. – При чем тут увлечение, когда речь идет о призвании…

– Ну чем-то же еще он занимался?

– Любил читать книги, собирал марки. Этого достаточно?

– А в комсомоле он состоял?

– Разумеется.

Разговаривая с Виноградовой, Опалин быстро просматривал содержимое ящиков. Альбомы с марками, скрепки, старые конверты, какие-то тесемки, матерчатые туфли, причем явно сношенные, банка вазелина для волос и среди всего этого хлама – запрятанная на дно ящика фотографическая открытка. Балерина стоит на пуантах в томной позе, подпись – Ирина Седова. Перевернув открытку, Опалин увидел строчки, идущие наискось, с хорошо продуманной небрежностью: «Весь мир – театр. И. Седова, 22 февраля 1935».

– Я уже вам сказала, что он не вел дневника, – проговорила Екатерина Арсеньевна высоким злым голосом. Судя по всему, она болезненно переживала вторжение постороннего в то, что считала личным пространством своего сына.

– Прошу прощения, – сухо сказал Опалин, возвращая открытку на место и задвигая ящик, – но это моя работа.

– Рыться в чужих вещах?

– Мама, перестань, – пробормотала Ляля. Она стояла на пороге комнаты за своей матерью, которая напряженно следила за действиями Опалина и, кажется, мечтала только об одном: чтобы он поскорее ушел.

– Во что ваш сын был одет, когда вы видели его в последний раз? – спросил Иван, переборов сильнейшее искушение сообщить Виноградовой, что ее бесценный Павлик мертв и что ей совершенно не на что надеяться.

– Одет? Ну… как обычно…

Когда они вернулись в главную комнату, Екатерина Арсеньевна немного успокоилась, и в несколько приемов Иван вытянул интересующие его подробности. Серый костюм, черные ботинки, темно-синий галстук, вязаная черная шапочка и такой же шарф, а куртка коричневая, на меху, очень хорошая куртка.

– Может быть, все из-за нее произошло? – с тревогой спросила Екатерина Арсеньевна, забыв свою неприязнь к Опалину. – Может быть, его ударили по голове, он потерял память… Лежит где-нибудь в больнице, а мы даже не знаем, где его искать… Боже мой!

Она заплакала – сначала негромко, потом навзрыд, и уже платок не помогал, и дочь бросилась за валерьянкой, к которой, судя по всему, сегодня пришлось прибегать не впервые.

– Мама, не надо… Мамочка, милая, ну что ты! Ну доктор Парчевский же сказал, что тебе нельзя волноваться… Ну мама…

Ляля с потерянным лицом суетилась возле матери и то совала ей валерьянку, то неловко гладила по плечу. Опалин глядел на ширмы, за которыми, судя по всему, стояли кровати, и думал, что Павлика-то Екатерина Арсеньевна любила больше, чем дочь. У него была своя комната, а у Ляли – только угол. И все, что делала дочь, Виноградова принимала как должное.

– Скажите, вы видели его театральный костюм? – спросил Иван, постаравшись принять простодушный вид. – В котором он должен был выступать в этом… в «Лебедином озере»?

– Конечно, видела, – отозвалась Екатерина Арсеньевна, вытирая слезы. – Мне не нравится, как они в театре гладят костюмы, я всегда говорю ему, что наглажу лучше, а если надо, и постираю. У него был очень хорошенький костюмчик, с большим вкусом сделан. Колет вишневый и черный, с вышивкой и позументами, еще рубашечка и трико. Просто прелесть, а не костюм. – Она говорила, и губы ее дрожали.

Канарейка запрыгала в клетке и засвистела.

– Что такое колет? – устало спросил Опалин.

– Это вроде как камзол, – объяснила Ляля. – Ну, или курточка, что ли…

– Мы так ждали, когда Павлик станцует в этом балете, – простонала Екатерина Арсеньевна. – Ума не приложу, куда, ну куда он мог запропаститься…

Опалин пообещал, что они обязательно найдут – приложат все усилия – и уж, конечно, проверят все больницы, после чего пересел поближе к столу и стал заполнять протокол, перенося в него самое важное из услышанного. Для протокола Ивану пришлось запросить данные о хозяйке дома. Оказалось, что Виноградова – художница, работает в Театре рабочей молодежи, более известном как ТРАМ, а ее бывший муж, тоже художник, занимается оформлением новых станций метро. Почему-то Иван не сомневался, что акварели на стенах здесь и в комнате сына принадлежали ей, и вынужден был признаться себе, что они ему не нравятся. В них чувствовалось нечто слащавое и в то же время неприятное, несмотря на все усилия автора расположить к себе.

– Все, что вы видите на стенах, – это моя работа, – горделиво промолвила Екатерина Арсеньевна, перехватив взгляд гостя.

Опалин ограничился тем, что глубокомысленно изрек: «А-а!»

– Но я, знаете, не всегда рисовала. В молодости я хорошо танцевала, – добавила Екатерина Арсеньевна. – Однажды меня похвалила сама Айседора Дункан… Я не раз видела ее вместе с Есениным.

Опалин отлично знал, кто такой Есенин, но предпочел прослыть неучем и воздержаться от расспросов, которые лично ему абсолютно ничем помочь не могли. Когда Екатерина Арсеньевна витиевато расписалась, он понял, что именно она составляла список жильцов, который он видел на входе.

– Ваш сын общался с кем-то из соседей?

На лице Виноградовой отразилось нечто вроде паники, и, тщательно подбирая слова, она стала объяснять, что ее Павлик – натура артистическая, а соседи… они, как бы сказать… хорошие люди, но…

– Я все же поговорю с ними, – объявил Опалин, поднимаясь с места.

И он пошел по комнатам, в которых обнаружились шофер, рабочий ночной смены, бывший присяжный поверенный, три особы неопределенных занятий, одна маникюрша, пожилая пара, одна черепаха, немолодая гражданка с шалью (та самая, что сначала включала радио, а затем патефон) и несколько детей разного возраста.

Опалин разговорил всех, кроме черепахи, и узнал массу подробностей как о житье-бытье Виноградовых, так и о пропавшем Павлике. Большинство сходилось на том, что Екатерина Арсеньевна «много о себе воображает» и «хорошо устроилась», потому что живет на средства, которые ей щедро предоставляет бывший муж. При этом она сумела воспитать детей так, что они верят, будто всем ей обязаны, а отца, который нашел другую семью, считают предателем. Что касается Павлика, то он на всех производил впечатление чистенького, милого юноши, и никто не верил, что с ним могло случиться что-то серьезное.

– Конечно, тут замешана женщина, – с усмешкой сказала Опалину соседка с шалью. – Екатерина Арсеньевна всех хотела держать на коротком поводке, но природу не удержишь…

Опалин уже уходил, когда у дверей его догнала Ляля. Лицо ее выражало внутреннюю борьбу.

– Вы спросили, с кем брат ссорился в театре, – выпалила она скороговоркой. – Не знаю, может быть, мне не стоит говорить…

– Стоит, – заверил ее Иван. – Так что там произошло?

Ляля поглядела на него, ее губы задрожали.

– Что-то ужасное, я не знаю что, – проговорила она, волнуясь. – От нее он все скрывал, но от меня – нет. Я видела, что он ужасно взволнован… Он сказал, что его даже могут выгнать, что он совершил большую ошибку и нажил серьезного врага. – Она увидела выражение лица Опалина и прижала руки к груди. – Клянусь вам, это все, что я знаю!

– Когда именно он сказал вам, что совершил ошибку?

– За день до того, как не вернулся домой.

– И у вас нет никаких соображений, что именно он имел в виду?

Ляля покачала головой.

– А девушка? Она ведь у него была?

Его собеседница сердито сверкнула глазами, сделавшись в этот момент до крайности похожей на мать.

– Никого у него не было. Он сам себе все напридумывал…

– Что напридумывал, Ляля?

– Ничего. Это не имеет значения… – Она пытливо всмотрелась в его лицо. – Вы ведь найдете его, правда? Вы найдете его?

Опалин быстро кивнул и удалился. Дойдя до ближайшего телефона-автомата, он позвонил Петровичу и узнал, что поиск в моргах ничего не дал, а Юра Казачинский и Антон еще не возвращались.

Глава 6. Щепкинский проезд

Все больше и больше приходится убеждаться, что артисты почти ничего не имеют общего с искусством и театром.

В. Теляковский, «Дневник», 15 ноября 1901 г.

Нельзя сказать, что Казачинский отнесся с большим энтузиазмом к поручению Опалина идти в дом на Щепкинском проезде, где Юре почти наверняка предстояло столкнуться с бывшей пассией. Притом что человек он был открытый и, что называется, душа нараспашку, самолюбие его не дремало, и раны, ему нанесенные, молодой сыщик помнил долго. Впрочем, в некотором роде его успокаивало то обстоятельство, что Опалин отправил с ним вместе желторотого Антона Завалинку, которому надо было набираться опыта.

«В крайнем случае поручу ему Милу, а сам возьму на себя убитого приятеля», – думал Казачинский.

Что касается Антона, то он немного нервничал при мысли, что ему, возможно, придется в одиночку опрашивать свидетелей. Антон был человеком действия, и в этом отношении его можно было просить о любой услуге, но всякий раз, когда требовалось просто наладить словесный контакт и узнать необходимую информацию, он терялся. Он был маленький, щуплый, отчаянно курносый, и хотя внешне Завалинка храбрился и с задором поглядывал на окружающих из-под козырька своей кепки, его не оставляло ощущение, что его не принимают всерьез. Кроме того, ему предстояло иметь дело с артистами, а эту среду он не знал, боялся наделать ошибок и подвести товарищей. Про себя Антон решил, что будет тенью следовать за Казачинским и ни в коем случае не станет сам заниматься опросом жильцов.

О трехэтажном доме за Большим театром можно было, как о женщине, сказать, что он сохранил следы былой красоты, но этими следами его привлекательность и ограничивалась. Лестницы были высокие и грязные, откуда-то воняло пригоревшей картошкой, в одной из комнат коммуналки кто-то распевался, из другой доносились звуки рояля. Взъерошенный мужчина в штанах на подтяжках, который открыл операм дверь, не снисходя до приветствий, безнадежным тоном промолвил:

– Свадьба не здесь, а наверху! На третьем этаже!

– Мы из угрозыска, – объявил Казачинский, предъявляя удостоверение. – Владимир Туманов дома?

– Володя… – Мужчина явно растерялся. – А что он натворил?

– А что, должен был что-то натворить? – пожал плечами Казачинский. – Его приятель куда-то исчез, мы выясняем куда.

– А! – с облегчением выдохнул мужчина. – Простите, тут такой суматошный день… И еще эта свадьба. Почему-то к нам все ломятся и ломятся… Я Виктор Туманов, – с опозданием представился он, – отец Володи.

Представиться-то представился, но руку не протянул.

– Так ваш сын дома? – не утерпел Антон, которому старший Туманов с ходу не понравился.

– Нет его, – сокрушенно ответил отец. – Он в театре.

– Так мы его подождем. – И Юра решительно вошел, оттеснив Туманова от двери.

– Он только часа через два может вернуться, – забормотал Туманов. – Или через три…

– Не страшно. – Юра ослепительно улыбнулся, и Антон машинально отметил про себя, что Туманов при виде этой улыбки сделался еще напряженнее, чем был. – Скажите, вы хорошо знали Павла Виноградова?

– Павлика? Ну, знал, – как-то неопределенно ответил Туманов и стал правой рукой чесать затылок с левой стороны, но тотчас спохватился и принялся приглаживать волосы.

На вид этому невысокому брюнету с усами щеткой и мешками под глазами было лет сорок пять. Брюки казались ему велики на два размера, и выглядел он в них немного комично.

– Его мать очень беспокоится, – сообщил Казачинский, дружелюбно глядя на собеседника. – Места себе не находит. Да и как-то странно – третий день от него нет вестей. Я вот думаю – может, у него любовь случилась? Дело молодое…

Виктор Туманов забормотал, что он не думает… и вообще, насколько он знал Павлика… хотя, с другой стороны…

– Вы человек взрослый, опытный, мне очень важно знать ваше мнение, – объявил Казачинский. – Давайте поговорим у вас в комнате, не в коридоре же стоять… Антон! Ты пока побеседуй с другими жильцами, может, они что вспомнят…

Антон затосковал. Телефон, висящий на стене, разразился хриплым треском. С двух концов коммуналки к нему одновременно рванулись пышнотелая гражданка лет сорока пяти и легконогая нимфа двадцати с небольшим. Силы были неравны, и пышнотелая посрамила нимфу, добравшись до аппарата первой.

– Алло! Вася, это ты? Вася!

– Не занимайте телефон надолго, – прошипела нимфа, страдая от своего унижения.

Пышнотелая махнула на нее рукой, толщины которой другому человеку хватило бы на ногу, и затараторила в трубку высоким голосом:

– Как доехал? Чемоданы не потерял? А кашне? Вася, я умоляю! Стоит приоткрыть окно, и у тебя начинается бронхит! Не забудь про кашне! Только воспаления легких тебе не хватало…

Казачинский подмигнул нимфе и удалился вместе с Тумановым, а Антон подумал, что надо бы обойти комнаты, но почему-то оказался на пустой кухне, где стояли простые дощатые столы и разнокалиберные стулья. Пересчитав последние, Завалинка убедился, что в квартире проживает никак не меньше двадцати шести человек, и покрылся холодным потом.

А ведь есть еще и другие квартиры, и на верхнем этаже шумит свадьба, и…

Из-под стола вылез белый кот. Один глаз у него был голубой, а другой – зеленый. Кот выжидательно уставился на Антона.

– Паспорт есть? – спросил тот.

Кот повел себя как беспаспортный, то есть сделал вид, что ничего не слышал, и стал тереться о ноги молодого человека, одновременно гипнотизируя его взором разноцветных глаз. В кухню заглянула молодая гражданка в домашнем платье с отчаянным декольте и осветленными пергидролем волосами, уложенными модной волной. Когда незнакомка вернулась в коридор, до Антона долетел ее веселый голос:

– У нас на кухне свободный мужик! Девки, налетай! Лови его, пока не сбежал!

Тут молодому сыщику и вовсе захотелось провалиться сквозь землю, но он пересилил себя, взял кота на руки и отправился знакомиться с жильцами. Следует отдать коту должное: он на все сто отыграл роль предлога для беседы. В каждой комнате Антону объясняли, что кот принадлежит колоратурному сопрано с третьего этажа и давно стал в доме притчей во языцех, потому что каким-то образом ухитрялся проникать на любую кухню нижних этажей и неизменно уничтожал все, что там плохо лежало. Из-за таких сверхъестественных способностей живший в доме бас Облаков пустил о коте слух, что тот умеет просачиваться сквозь стены и что вообще с ним надо держать ухо востро. Среди последних подвигов проходящего сквозь стены кота числилось истребление двухкилограммового осетра, которого готовила домработница балерины Фальбуш, а также исчезновение студня тенора Кипарисова, причем студень пропал вместе с кастрюлей, которая так и не была найдена.

– Душенька, – сердился тенор на супругу, которая поведала гостю об этом прискорбном случае, – неужели ты думаешь, что я способен верить, будто во всем виноват кот? Конечно, тут постарался кто-то из гостей…

– Николенька, я тебя умоляю!

– И вовсе не наших гостей, – упорствовал тенор, – а вот эти вот… писатели, которые постоянно шастают к Синицыной! И журналисты тоже…

Из дальнейших расспросов выяснилось, что Синицына была та самая озорная барышня с декольте, которая призывала ловить Антона, пока он не сбежал.

– Николенька, но писатели – приличные люди…

– Некоторые, душенька, однако же не все! Помнишь, Фальбуш жаловалась, как у нее какой-то писатель взял прижизненное издание Чехова, да так и не вернул? Тоже из гостей Синицыной был, между прочим!

– А вы помните Павла Виноградова? – быстро вмешался Антон. – Того, который в кордебалете танцевал? Он сюда приходил в гости к своему приятелю…

Да, Виноградова в доме помнили, но странным образом о нем могли сказать еще меньше, чем о белом коте с разными глазами.

– Очень вежливый…

– Очень скромный…

– Прекрасно воспитанный, а это теперь такая редкость…

Антон переходил из комнаты в комнату, неся на руках кота, который совершенно освоился и порой даже делал вид, что дремлет. Квартира оказалась непростой, хоть и выглядела обычной московской коммуналкой с длиннющим коридором, в который выходило множество дверей. Иные комнаты были обставлены с прямо-таки дворцовой роскошью, иные поражали своим аскетизмом; имелась даже комната с разбитым оконным стеклом, которое кое-как усилили листом фанеры. То и дело в коридоре трещал телефон, кто-то сломя голову бежал в уборную, кто-то туда не успевал и отчаянно ругался под дверью.

Напоследок Антон зашел к Синицыной, не без трепета вспоминая ее развязные манеры, а также декольте. Она принадлежала к тому типу женщин, которые и манили, и раздражали его – но раздражали, пожалуй, все же больше, и он совершенно не представлял, как себя с ней вести.

– Вас зовут Анастасия Синицына, верно? И вы танцуете в Большом театре…

– Ну, танцую, и зовите меня просто Туся, – капризно промолвила хозяйка комнаты, курившая, заложив ногу на ногу, и при свете лампы с желтоватым абажуром Завалинка разглядел, что его собеседница очень молода и изрядно потрепана жизнью. – Что это вы таскаете за собой кота? Лучше раздевайтесь, – она кивнула на кургузое пальтишко Антона, перешитое из шинели, – и садитесь.

Сделав вид, что не заметил подтекста слова «раздевайтесь», Антон разоблачился и сел на стул, с которого сначала пришлось снять стопку пластинок и большую коробку театрального грима фабрики «Тэжэ».

– Меня зовут Антон, я…

– Да знаю я, все уже знаю, – отмахнулась Туся. – Который с вами пришел – это же Юра, верно? Я его помню, он к Миле все клеился, а она ему от ворот поворот дала.

– Почему? – глупо спросил Завалинка.

– Почему? – переспросила Туся, потушив папиросу. – У него даже своего угла нет, а Мила хотела, чтоб жених был непременно с отдельной квартирой. Надоели, говорит, мне коммуналки да очереди в ванную.

Белый кот, проходящий сквозь стены, побродил по комнате, забрался на старое кресло, свернулся в нем калачиком и уснул.

– А-а, – протянул Антон, не зная, что сказать. Он не считал себя особенно деликатным человеком, но ему было неловко обсуждать сердечные дела Юры, тем более за его спиной. – А Мила… м-м… она все еще здесь живет?

– Нет конечно. Вышла замуж и к мужу съехала. Правда, ему шестьдесят два года, он в институте мозга чем-то там заведует, – холодно усмехнулась Туся, – но ничего. Будет зато обеспеченной вдовой.

Антон не нашелся что ответить и довольно неуклюже попытался свернуть на интересующую его тему.

– Скажите, а Павел Виноградов…

– Павлик? Дурак и тряпка. Это на случай, если вам захочется узнать мое о нем мнение, – пояснила Туся с очаровательной улыбкой. – Так-то он неплохой парень.

У Антона заныл висок. Молодой сыщик попытался отыскать в словах собеседницы логику, не нашел ее и решил махнуть рукой.

– Что с ним такое? – спросила Туся, с любопытством глядя на гостя.

– Пропал. Ищем, – лаконично ответил Антон.

– Тут вы его не найдете, – заметила Туся. – Он к Володьке ходил, чтобы домой попозже возвращаться. Мать его стесняла, она все обращалась с ним, словно он был маленьким мальчиком. – Она хихикнула. – Что, вам уже рассказали о нас?

– Э… – начал смущенный Антон.

– Ну, было, было дело, я не отрицаю. – Туся снова хихикнула. – Испортила, что уж тут поделаешь… Но по-настоящему отношений у нас не было.

– Да? – изумился Антон, глядя на Тусю во все глаза.

– Он вбил себе в голову, что влюблен в суку. Ну и…

– В кого, простите, влюблен?

– Да в Седову, конечно. Сто лет в обед он ей не был нужен, но его внимание ей льстило. Тем более что он, в отличие от остальных, ничего взамен не требовал. Готов был вздыхать издали и поклоняться ей как прекрасной даме. – Последние слова Туся произнесла с отчетливой злобой, ее глаза потемнели. – А потом он перегнул палку. Возомнил себя ее защитником и на репетиции поругался с Вольским, который сделал ей резкое замечание. Но, простите, где Алексей Валерьевич, а где Павлик Виноградов! Хотя, конечно, там и ревность тоже… Вы в курсе, что у Седовой и Вольского был роман?

– Нет, – честно ответил Антон.

– Она очень хотела выйти за него замуж – даже больше, чем за своего маршала. Но Алексей Валерьевич отчего-то не соблазнился. – Тут Туся хихикнула так, что у Антона мороз пошел по коже. – Седова, конечно, быстро утешилась и сейчас танцует с Вольским как ни в чем не бывало, но я ее знаю. Она не из тех, кто станет сокрушаться о прошлом – но и не из тех, кто станет прощать оскорбление. Разумеется, ей было приятно, когда Павлик из-за нее схлестнулся с Вольским. Само собой, у меня нет доказательств, но я почти уверена, что это она науськала Павлика. Я же говорила вам, что он тряпка? И осел.

– Говорили, – слабым голосом подтвердил Антон.

– Ну вот. На следующей репетиции Павлик уже понял, какого дурака свалял, но все еще пытался изображать перед Седовой героя. Очень ему хотелось показать ей, что он ради нее готов на все и вообще никого не боится. Хотя стоило бы, потому что Алексею Валерьевичу легче легкого добиться, чтобы Павлика вышибли из театра. В общем, когда позавчера Павлик не пришел на репетицию, я подумала, что он просто испугался. Ну, притворился больным или просто решил где-то пересидеть, понимаете? Я была уверена, что рано или поздно он мне позвонит, спросит, помнит о нем Вольский или уже забыл. Но он почему-то не звонит.

Не зная, что можно на это ответить, Антон беспомощно посмотрел на кресло, где минуту назад видел кота – и вздрогнул. Белый кот бесследно исчез.

– Скажите, раз уж вы так хорошо знали Виноградова… У него были враги? Ну, кроме Вольского…

– Враги? – пожала плечами Туся и потянулась за пачкой папирос «Казбек». – Да кому он был нужен?..

Когда через несколько минут Завалинка, вновь облачившийся в свое пальто, и Юра в неизменной кожаной куртке встретились в коридоре, первыми словами Антона были:

– Я знаю, с кем Павел поссорился незадолго до своего исчезновения!

– А я выяснил еще кое-что интересное, – ответил Казачинский. – Ночью в переулок приезжают грузовики, чтобы забрать из театра декорации и выгрузить новые. Жильцы, у которых окна выходят на эту сторону, страдают из-за шума, многие просыпаются, а потом вынуждены отсыпаться днем. Так вот, три дня назад грузовики приехали примерно в час пятнадцать ночи, а уехали около трех.

– И что это значит? – вырвалось у Антона.

– Пока не знаю, но факт интересный. Теперь вот что: Ваня сказал, что кто-нибудь из жильцов мог в ту ночь оказаться возле окна и заметить, кто унес труп и куда. Поэтому я сейчас отзвонюсь Петровичу, и мы с тобой пойдем опрашивать всех, у кого окна выходят в проезд.

– Это же толпа народу! – ахнул Антон.

– Ну и что? Мы же никуда не торопимся. Не успеем сегодня, продолжим завтра.

Белый кот с разноцветными глазами показался в коридоре, словно соткавшись из воздуха, и широко зевнул, обнажив внушительные клычки. Молодой сыщик вздохнул и подхватил его на руки.

– Ладно, – сказал Антон Казачинскому, – идем!