Текст книги "Театральная площадь"

Глава 7. Первый визит

Все граждане обоего пола, достигшие 17 лет, обязаны еженедельно посещать академические театры под страхом высшей меры наказания или, взамен того, ареста до двух недель со строгой изоляцией.

М. Зощенко, «Обязательное постановление»

– Прежде всего я поговорил с Володей Тумановым, – сказал Казачинский Опалину на следующее утро. – И с его отцом Виктором. Отец не очень жаждал общаться – у него брат не получил паспорта и загремел в ссылку, но я его убедил, что любые сведения могут нам помочь найти молодого человека. По словам и отца, и сына получается, что у Виноградова не было врагов, и единственной его серьезной проблемой стала ссора с премьером Вольским на репетиции, которая состоялась четырнадцатого октября. Шестнадцатого октября была еще одна репетиция, на которой Вольский и Виноградов опять обменялись резкостями. После репетиции Володя Туманов переоделся и ушел домой, а Павел, по его словам, отправился о чем-то поговорить с Ириной Седовой. Именно она, кстати, стала причиной ссоры Павла и Вольского, у которого когда-то с ней был роман.

Слушая Казачинского, Опалин нахмурился. Петрович, сидевший за своим столом, безмолвствовал.

– Итак, Виноградов пошел беседовать с балериной… А через несколько часов я обнаружил его труп в балетном костюме возле театра. Меня очень интересует ночь с шестнадцатого на семнадцатое, – говоря, Опалин перевел взгляд с Юры на Антона, – и я надеюсь, что вы отыскали кого-нибудь, кто что-то видел.

– Мы всех опросили, – с явным неудовольствием промолвил Антон, – но без толку. Те, у кого окна обращены в сторону театра, давно привыкли к грохоту по ночам, и многие даже не просыпаются. Кто-то принимает свои меры, чтобы не вскакивать посреди ночи: затыкает уши или пьет снотворное. Некоторые жильцы пробудились, когда грузчики стали швырять декорации, но это было уже после того, как все произошло.

– Мне очень живо описали, как матерятся грузчики, когда таскают особенно тяжелые части декораций, – добавил Казачинский с улыбкой, – но, конечно, нашему расследованию это не поможет.

– Зато я нашел подружку Виноградова, – поспешно сказал Антон, видя, что Опалин стал хмуриться еще сильнее.

И молодой опер пересказал Ивану, Петровичу и Юре то, что узнал вчера от Туси Синицыной.

– Все это очень мило, – проворчал Опалин, – но я бы променял эту барышню с внушительным декольте и все ее сногсшибательные тайны на одного надежного свидетеля, который маялся бессонницей, сидел у окна и видел, куда в мое отсутствие унесли труп… А может быть, также видел, откуда он вообще там взялся. Если Павел был в костюме, значит, не успел переодеться. Если не успел переодеться…

– Значит, его убили в театре, – закончил Петрович.

– Допустим, а как тело оказалось в Щепкинском проезде? – спросил Казачинский.

– Конечно, его туда перенесли, – ответил Антон. – Тот, кто убил, тот и перенес.

– Как? Если двери заперты и театр охраняется? Там, между прочим, даже комендатура есть.

Они высказывали свои соображения и чем-то в эти мгновения напоминали математиков, которые общими усилиями решают сложную задачу.

– А если его все-таки убили вне театра? – внезапно спросил Петрович.

– Костюм, – напомнил Опалин.

– И что – костюм? Может, его нарочно надели и тело подбросили к театру, чтобы сбить нас со следа?

– Тогда куда пропало тело? – спросил Казачинский.

– Я не знаю, – пожал плечами Петрович, растирая лоб.

Все они чувствовали сейчас острое недовольство собой, потому что внятное и логичное решение, объясняющее все известные факты, никак не находилось.

– Схожу-ка я в театр, – сказал внезапно Опалин, поднимаясь с места.

– Нам идти с тобой? – спросил Петрович.

– Нет. Вы пока займитесь делом Демьянова. Надо понять, как он избавился от трупа жены.

– У него алиби, – напомнил Антон.

– Не верю я в его алиби. Он ее убил, больше некому. – Опалин снял с крючка серое пальто, надел его, обмотал шею шарфом и стал застегивать пуговицы.

– С чего ты взял? – не выдержал Казачинский. С его точки зрения раз за разом таскать на допрос безутешного инженера Демьянова, у которого пропала жена и который ничем не походил на убийцу, было пустой тратой времени.

– Он ее туфли своей сестре подарил! – свирепо ответил Опалин, всем корпусом поворачиваясь к Казачинскому и глядя на него как на личного врага. – И знаешь почему? Потому что он знает, что жена мертва и они ей больше не понадобятся. Я вам говорю: он ее убил! Так что продолжайте с ним работать.

– За что ему ее убивать? – подал голос Петрович. – Мы же всё проверяли. Жили они дружно, жена не была застрахована, любовницы у Демьянова нет, и у жены не было любовников. Никакого мотива.

– Мотив есть, но мы его не видим, – отрезал Опалин. – Где-то мы что-то упустили. Еще раз все проверьте: что она делала в последние дни, с кем общалась, куда ходила. Не было ли в ее поведении каких-то странностей, даже в мелочах. – Он сдвинул брови, отчего между ними пролегли две морщинки, и его молодое, симпатичное, открытое лицо с четко вылепленными, крупноватыми чертами вмиг стало серьезным и даже суровым. – Короче, ищите…

– Ваня, ты меня извини, но туфли – это не доказательство, – возразил Казачинский. – Может, сестра к нему пристала и выклянчила их. Он не хотел их отдавать, но пришлось уступить. Чем не вариант?

– Не надо изобретать для Демьянова оправданий, – сухо сказал Опалин, поправляя шарф. – Он убийца. Осталось ответить на два вопроса: почему он ее убил и куда дел тело. Вот ими и займитесь…

Выйдя за проходную, он несколько мгновений раздумывал, сесть ему в автобус или пойти пешком, и решил пройтись, чтобы заодно кое-что обдумать.

Любящая, но недалекая мать, сестра, которую Павлик посвящал в свои дела, но не до конца, случайная связь с девушкой из мира балета, любовь к признанной балерине, которую Ляля считала выдуманной, а еще автограф на открытке и только один друг – и, незадолго до гибели, ссора в театре… В том самом театре, возле которого Опалин увидит его бездыханное тело.

За последние дни Иван многое узнал о Павле Виноградове, но сыщика не покидало ощущение, что он все еще ничего не знает, что он, в сущности, блуждает в потемках и что разгадка должна быть где-то там, в здании, над которым парит Аполлон с квадригой лошадей. Опалин свернул в Щепкинский проезд и зашагал к служебному входу. Тяжелая дверь сладко зевнула всеми петлями и захлопнулась со звуком, напоминающим чавканье.

– Московский уголовный розыск, оперуполномоченный Опалин. Я расследую исчезновение артиста Виноградова.

Вахтер – не тот старик, которого Опалин видел в ночь на 17 октября, а другой, помоложе, с худым лицом, пышными усами и цепким взглядом – очень внимательно прочитал то, что значилось в удостоверении, и сказал:

– Простите, товарищ оперуполномоченный, но я должен доложить коменданту…

– И очень хорошо, – одобрил Опалин, убирая книжечку, – потому что с ним я тоже хотел бы поговорить.

Вахтер пристально поглядел на него, снял трубку телефона и набрал номер. Опалин отодвинулся в сторону, чтобы не мешать входящим – и одновременно чтобы иметь возможность изучить их лица. Сначала показалась пожилая печальная женщина с пачкой растрепанных нот под мышкой. За ней вошел сосредоточенный остролицый блондин средних лет, который кивнул вахтеру и спросил, в театре ли Ирина Леонидовна.

– Уже, – лаконично сообщил тот, не отрываясь от трубки, и махнул рукой, показывая, что блондин может проходить.

Опалин терпеливо ждал. Вахтер негромко заговорил в трубку, то и дело косясь в его сторону. Дверь, заскрежетав, пропустила маленького округлого гражданина в добротной шапке пирожком и черном пальто с каракулевым воротником. В руке он держал футляр со скрипкой.

– Ваш пропуск, пожалуйста, – сказал вахтер, повесив трубку.

– Это неописуемо! – вскинулся человечек. – Двадцать лет в театре, и – пропуск! Всегда одно и то же… Куда же я его дел? – Свободной рукой он стал хлопать себя по ближайшему карману пальто, потом переложил скрипку в другую руку и повторил процедуру. – Он же был тут… где же… Между прочим, у Елизаветы Сергеевны вы никогда пропуск не спрашиваете!

– Вы не Елизавета Сергеевна, – ответил вахтер, не скрывая иронии.

– Однажды, – трагически проговорил скрипач, залезая во все карманы, – однажды окажется, что я оставил пропуск дома, вы не пустите меня в театр, и представление отменят. Из-за вас! – заключил он с надрывом в голосе.

– Никто ничего отменять не будет, – отозвался вахтер спокойно. – А пропуск нечего дома забывать.

– Кто забывает? Я? – возопил скрипач. – Я никогда ничего не забываю… Пожалуйста, вот он, – добавил он, действительно достав из кармана пропуск. – Вы из миманса? – неожиданно спросил скрипач у Опалина, поворачиваясь к нему. – Ваше лицо мне знакомо… Очень знакомо!

– Нет, я не по этой части, – спокойно ответил Опалин, не подавая виду, что впервые слышит слово «миманс».

– Неужели я ошибся? Ну что ж. – Скрипач спрятал пропуск и удалился подпрыгивающей походкой. В дверь вошли три юные стройные гражданки, которые производили примерно такой же шум, как веселые беззаботные птицы. Оживленно щебеча о чем-то своем, они с любопытством посмотрели на Опалина и, беспрепятственно пропущенные вахтером, скрылись в недрах здания. Иван же отчего-то вспомнил встреченную ночью незнакомку, которая бежала от театра, и загрустил.

– Товарищ Опалин? Прошу за мной. Я провожу вас к коменданту.

Опалин повернулся, и тут во входную дверь вихрем влетела гражданка в черной каракулевой шубе до колен и громадной шляпе с перьями, какие любили носить еще в начале века. Гражданка, с умопомрачительной скоростью передвигавшаяся в сапожках на высоченных каблуках, чрезвычайно заинтересовала Ивана, но его ждали, и он зашагал за сопровождающим, решив отложить удовлетворение своего любопытства до другого раза.

Узкие сводчатые коридоры, старинный паркет под ногами, ощущение плотности стен, которое возникает только там, где они простояли очень-очень много лет, – и вот, пожалуйста, кабинет с высоким потолком и обязательным для всех официальных учреждений портретом Сталина на стене. Опалину бросился в глаза огромный стол, уставленный телефонами, и возле стола – печь-буржуйка, у которой грел руки коренастый рябой гражданин в форме с петлицами.

– Свободен, – распрямившись, буркнул он провожатому Опалина, и тот, скрипя сапогами, удалился. Комендант всмотрелся в лицо гостя, который представился и объяснил цель своего визита.

– Будем знакомы, – сказал комендант, – я Снежко Глеб Филиппыч. Паскудная штука этот театр, вечно тут холодно, как в погребе…

Опалин догадался, что комендант пытался перед ним оправдаться за печку в кабинете, и рассказал, что у него есть друг и коллега, который тоже постоянно мерзнет. И вообще лишнее тепло в помещении никогда не помешает. Слушая его, Снежко снизошел до хмурой улыбки.

– Твое начальство должно было меня предупредить, что ты придешь, – заговорил он, сразу переходя на «ты». – Ты на будущее учти, а? Телефон 1-51-33, это же несложно – трубку снять… Садись, чего стоишь-то?

Опалин всю жизнь не любил фамильярности – и всю жизнь оказывался в ситуациях, когда приходилось с ней мириться. Он вынудил себя улыбнуться и сел на стул, на котором, судя по его виду и остаткам позолоты, раньше могли сидеть какие-нибудь важные чиновники, а то и особы, приближенные к императору.

– Я вообще к людям отношусь так, как они ко мне относятся, – продолжал Снежко, насупившись и сцепив пальцы перед собой на столе. – Чтобы из управления погнали в театр искать какого-то плясуна кордебалетного… Сдается мне, друг, ты чего-то недоговариваешь. А?

– У него отец метро строит, – тихо и значительно уронил Опалин.

Положим, старший Виноградов не строил объект первостепенной важности, а только создавал художественное оформление; но упоминание об отце тем не менее произвело должный эффект. Снежко удовлетворенно блеснул глазами, расцепил пальцы и откинулся на спинку кресла.

– Ну, я что-то такое и подумал. А что с парнем случилось-то?

– Пропал. Четвертый день никаких вестей.

– У бабы искали?

– Искали. Нет его там.

– Н-ну… – Снежко потер подбородок. – А тут ты что делать-то собираешься?

– Поговорить с теми, кто его знал. У тебя-то самого никаких соображений нет, куда он мог деться?

– Тут, в театре, знаешь сколько народу толчется, – фыркнул Снежко. – Думаешь, я за всеми уследить могу? Правительство то и дело на спектакли приезжает, то товарищ Сталин, то Калиновский, то еще кто-нибудь… – Он вздохнул. – Ты это, лучше с кордебалетными поговори, с комсоргом Колпаковым и еще с Андреичем. Вот Андреич уж точно должен что-то знать.

– А кто такой Андреич?

– Буфетчик. Но ты не смотри, что у него такая должность. Он все знает – и кто сколько чего ест, и кто с кем крутится, и вообще.

– Спасибо, – искренне ответил Опалин. О буфетчике он даже не подумал. – Обязательно поговорю. Слушай, а шестнадцатого числа кто у тебя дежурил? Я имею в виду, на служебном входе в Щепкинском проезде.

– Щас глянем. – Комендант вытащил из кипы бумаг объемистый журнал и принялся перелистывать страницы. – Шестнадцатое, шестнадцатое… а, вот оно. В дневную смену дежурил вахтер Колышкин, ночью была смена Благушина. Общую охрану здания осуществлял сначала караул лейтенанта Сухоперова, а потом караул Тимофеева. – Он захлопнул журнал и хмуро уставился на собеседника: – Если не секрет, зачем они тебе?

– Как зачем? – самым естественным тоном промолвил Опалин. – Хочу знать, когда именно Виноградов покинул здание. Вахтер же мог его запомнить? Или кто-то из охраны?

– Ну, вахтер-то мог, – кивнул Снежко, убирая журнал. – А охрана, Ваня, у нас на совсем другой случай. Если из правительства люди приезжают или, например, происшествие какое-нибудь неприятное. Кстати, у меня где-то есть рапорт Благушина, что ночью шестнадцатого какой-то пьяный ломился в театр и кричал о каком-то мертвом теле. Но его милиционер увел. Рапорт тебе показать?

– Покажи, если несложно. А что за тело-то?

– Да не было никакого тела, конечно, – пожал плечами Снежко. – Обычная пьянь, которой что-то там померещилось.

– А кто-нибудь из вахтеров, которых ты назвал, сейчас в театре есть?

– Ну, Колышкина ты уже видел, – усмехнулся комендант. – Это он на входе сидел.

– Он мог запомнить, когда Виноградов ушел из театра?

– А ты с ним поговори, узнаешь. – Снежко прищурился. – Слушай, я тебя пускаю на мою территорию, но вообще-то я тут за все несу ответственность. Ты мне расскажешь, что тебе удастся найти?

Опалин мог сказать, что он не имеет права открывать постороннему информацию, составляющую тайну следствия. Но правда в данном случае могла только навредить, и, смирив себя, Иван проговорил:

– Конечно, скажу. Это уж само собой разумеется! Ты же мне рассказал и про вахтеров, и про буфетчика, и вообще уже здорово помог…

– Ладно, – кивнул Снежко, и Ивану сделалось немного стыдно, когда он понял, что собеседник принял его слова за чистую монету. – Сейчас я найду рапорт Благушина, а потом ты можешь ходить по театру и задавать свои вопросы. Первым делом – к буфетчику, да заодно и подкрепись. Скажешь ему, что я велел тебя накормить. – И, довольный собой, комендант весело рассмеялся.

Глава 8. Молния

Вы не знаете, что такое театр. Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее всего.

М. Булгаков, «Театральный роман»

Опалина разрывали противоречивые чувства.

Прочитав рапорт ночного вахтера, он, конечно же, первым делом должен был отправиться к буфетчику Андреичу, который слыл в театре всезнайкой, а после него пойти к Колышкину, и не исключено, что этот немолодой человек с цепким взглядом мог бы рассказать ему что-то полезное. Однако вместо этого Иван стал блуждать по театру и сам хорошенько не зная, на что он, собственно, надеется.

Иногда ему казалось, что он попал в какой-то запутанный лабиринт, потому что любой коридор мог привести куда угодно. Двери слева и справа могли быть снабжены табличками с надписями, но чаще всего какие-либо указатели отсутствовали, и, проходя мимо, Опалин терялся в догадках. За одними дверями пели, за другими играли на рояле, и из-за неплотно прикрытой створки доносился строгий женский голос, произносящий странные слова:

– Релеве! Томбе! Купе![9]9
  Балетные термины.


[Закрыть] Руки! Озерова, ну нельзя же руки коромыслом держать! Пеструхина, спина! А сейчас легкое па-де-бурре…

«Какой у них странный мир, – думал Опалин, удаляясь и немного жалея, что нельзя просто так заглянуть в дверь и узнать, что за ней делается. – И необычно, и… нет, нельзя так думать! – Он встряхнулся. – Все это видимость, а факт заключается в том, что я видел возле театра труп Павла Виноградова, которого убили… И Благушин… Интересно, почему он составил такой рапорт?»

Если верить тому, что написал ночной вахтер, в театр той ночью ломился гражданин лет сорока в состоянии алкогольного опьянения, с которым была гражданка, чрезвычайно смахивающая на женщину легкого поведения. По долгу службы Опалину приходилось иметь дело с самыми разными свидетелями, и он вполне допускал, что ночью можно спутать человека, которому не сравнялось и тридцати, с сорокалетним. Куда больше его задело то, как в рапорте была описана Люся.

«Все-таки надо с ней помириться… Вообще пора как-то устроить свою жизнь. Чтобы жена, дети… Чтобы было к кому возвращаться домой. Распишемся с ней, будем жить в моей комнате, потом, может быть, квартиру дадут… А это что?»

Не устояв перед соблазном, он вошел в распахнутую дверь – и неожиданно оказался в зале, на одном из верхних ярусов. В глаза хлынул алый бархат лож и золото отделки, потом Опалин увидел наверху огромную люстру – знаменитую хрустальную люстру Большого, пережившую не одно поколение зрителей. Зал был восхитительно пуст и как-то по-особенному, таинственно тих.

Иван не мог сказать определенно, нравится ему эта насторожившаяся тишина или нет. В старом здании театра, с его запутанными коридорами, он ощущал себя чуждым элементом, пришельцем, незваным гостем, но зал его покорил. Занавес был раздвинут, сцена лежала плоская и трогательно беззащитная без всей мишуры, которая маскирует ее в дни представлений. С того места, где стоял Опалин, она вдобавок показалась ему очень маленькой.

Он не двигался, впитывая всеми порами ту особенную умиротворенность, которую можно встретить лишь в очень старых и очень красивых театрах, пространство которых, напитавшееся искусством, словно вплотную примыкает к космосу. Ему не хотелось ни о чем думать; он готов был забыть о том, для чего, собственно, сюда явился. Все его горести и разочарования, скверно устроенная жизнь в комнате перенаселенной коммуналки вдруг отступили, стали казаться такими незначительными, словно…

– Морошкин! Морошкин!

По сцене из кулисы в противоположную кулису опрометью пробежал человек. Иван с сожалением отвернулся – очарование кончилось. Он вернулся в реальность, в которой ему надо было проводить дознание по факту исчезновения гражданина Виноградова Павла Борисовича 1915 года рождения.

«Буфетчик… как его… Андреич, кажется. И я хорош, фамилию не спросил… Или сначала поговорить с Колышкиным?»

Но вместо этого Опалин, покинув зал, вновь стал блуждать по театру без всякой видимой цели. Очередной коридор привел его к огромной лестнице, казавшейся бесконечной, по которой тянуло сквозняком. Подумав, Иван стал подниматься по ступенькам и наконец добрался до самого верха. Двинувшись наугад, он неожиданно оказался на площадке с большим окном, из которого была видна спина Аполлона и крупы позеленевших от времени бронзовых лошадей. Далеко внизу расстилалась Театральная площадь, которую, само собой, давно переименовали в честь очередного революционного деятеля, но которую москвичи упорно продолжали называть по-старому. Сверху из пышных седых облаков падал снег, и его хлопья ложились на прическу бога, на его колесницу и застывшие гривы лошадей.

Опалин подумал, что Павел Виноградов каждый день ходил по этим коридорам и в любое время мог видеть Аполлона. Более того, Павел выходил на сцену, и, значит, весь этот ало-золотой мир вокруг в какой-то мере принадлежал ему – на время представления уж точно. «А может быть, он видел совсем не то, что я… Черт возьми, у меня такое настроение, словно стихов начитался. Делом надо заниматься…»

Он нырнул в ближайший коридор, где был настигнут звуками рояля. За одной из дверей энергичный мужской голос командовал:

– Тяните заднюю ногу! Сильнее! Вот так, отлично! Гесперидский, убери хвост! Корсак, выдави пузо! У вас ничего не получится, если вы не будете лезть из кожи вон… А теперь – арабеск!

В легкой панике Опалин прибавил шагу и на площадке увидел ту самую гражданку в каракулевой шубе, которая недавно так его заинтриговала. Она разговаривала с юной балериной в крепдешиновом хитоне, перехваченном черным пояском (в то время классы делались в хитонах). У балерины была фарфорово-белая кожа и лучистые голубые глаза, завидев которые Опалин невольно приостановился. Подруга юной балерины, попроще и поскромнее, стояла тут же и слушала разговор.

– Вы у нас, Лидочка, оказывается, теперь в комсомоле! – оживленно говорила обладательница каракулевой шубы. – Ах, ах, ах! Воображаю, как вы однажды станете танцевать Одетту! Наденете короткое платье вместо пачки, портупею да кирзачи и – прямиком в объятья принца. А? Ведь это же прелесть что такое! – Дама в шубе задорно засмеялась и от избытка хорошего настроения даже прищелкнула пальцами.

Обладательница фарфоровой кожи слушала, хлопая длиннющими ресницами вполщеки, и внезапно произнесла, отчетливо выговаривая каждое слово:

– Знаете, Елизавета Сергеевна, лучше быть в комсомоле, чем на пути в крематорий…

Довольная собой, она оскалила маленькие острые зубки, и вся ее неземная прелесть вмиг куда-то улетучилась. Подружка, не удержавшись, хихикнула. Фарфоровая красавица прищелкнула пальцами, передразнивая жест собеседницы, и гордо удалилась, оставив обладательницу шубы стоять в состоянии, близком к остолбенению.

– Как ты ее! – восхищенно шепнула подружка, семеня рядом с победительницей словесной битвы.

«Нет, все-таки тут надо держать ухо востро… – смутно помыслил Опалин и стал спускаться по лестнице. – Елизавета Сергеевна, Елизавета Сергеевна… Стоп, уж не Лерман ли это была, о которой мне рассказывали? Получается, она…»

Он прошел мимо остролицего блондина, которого недавно видел на проходной. Блондин о чем-то разговаривал с очень высоким, юношески стройным седовласым стариком. Краем уха Иван уловил слова «Светлый ручей»[10]10
  «Светлый ручей» – балет Д. Шостаковича (1935), разгромленный в статье «Правды» «Балетная фальшь».


[Закрыть] и «Шостакович».

– Говорят, держится, но стал заикаться… И его можно понять. Сначала его оперу разнесли, потом балет…

– Обязательно навещу его, когда буду в Ленинграде. Он должен знать, что вокруг не все… не все… – Старик покосился на Опалина и не окончил фразу.

Внизу Иван довольно быстро сориентировался и, проплутав всего каких-то четверть часа, оказался возле служебного входа, где уже знакомый ему вахтер Колышкин не пропускал веснушчатую барышню, у которой не по форме был выправлен пропуск.

– Но вы не понимаете, – молила барышня, – мне очень нужно…

– Лемешева в театре нет, – твердо проговорил вахтер, глядя барышне в глаза.

Она как-то скукожилась, сникла и ушла. Дверь подъезда издевательски хрюкнула ей вслед.

– И какие только глупости не изобретают, чтобы в театр попасть! – Вахтер говорил с Опалиным так, словно тот был его старым знакомым. – А вы, значит, Виноградова ищете?

Иван кивнул.

– Мне комендант сказал, что шестнадцатого днем вы дежурили. Я понимаю, что это было не вчера и что в театре уйма народу, но мне нужно знать, когда Виноградов ушел.

Колышкин задумался, морща лоб. Иван терпеливо ждал.

– Странно, – наконец проговорил вахтер, качая головой, – но я не припомню, чтобы он уходил. Может быть, он вышел через другой подъезд?

– А сколько их тут?

– Много, – усмехнулся Колышкин.

– Но ведь обычно артисты ходят именно через этот подъезд?

– Артисты – да. Кордебалетным проще, на них никто внимания не обращает. Если он ушел днем, то мог выйти через любую дверь.

Задав Колышкину еще несколько вопросов, Опалин отправился искать буфетчика Андреича. Это был маленький плешивый брюнет с чаплинскими усиками и желтоватым морщинистым лицом. Ни оно, ни глаза не выражали ничего особенного, и выглядел Андреич (чье паспортное имя, как выяснилось, было Иван Андреевич Ершов) как корректный, хорошо отлаженный автомат по подаче еды и напитков. Впрочем, Опалин всегда остерегался доверять первому впечатлению – и в самом деле, когда буфетчик заговорил, сразу же стало ясно, что его внешность так же обманчива, как и у большинства людей.

– Молодой человек с румянцем во всю щеку, с прекрасным аппетитом, – начал Андреич, когда Иван предложил ему описать Виноградова. – Трудолюбия больше, чем таланта, если верить тому, что мне говорили. Довольно-таки практичный. – Он бросил взгляд на открытое лицо Опалина и на всякий случай прибавил: – Если вы понимаете, что я имею в виду…

– В чем конкретно это выражалось?

– Ну… – Буфетчик вздохнул. – Он прочитал где-то, что марки могут стоить больших денег, и стал их собирать. Потом, конечно, ему объяснили, что редкие марки просто так не найти, и он сразу же охладел к этому делу.

Ай да буфетчик! У Опалина возникло ощущение, что покойный Павел Виноградов раскрывается все новыми и новыми гранями.

– Вы не знаете, как у него обстояло дело с деньгами? – спросил Иван напрямик.

– Неплохо. По крайней мере, лучше, чем у многих. Да, в кордебалете получают немного, но его отец не забывает свою первую семью.

– Может быть, Павел играл в карты, водился с дурными компаниями? – рискнул Опалин. – Вы что-нибудь слышали на этот счет?

– Нет, он всегда водился либо с теми, кто был равен ему, либо с теми, кто стоит выше. – Буфетчик едва заметно усмехнулся. – Он очень осторожный, разумный молодой человек. Никаких крайностей.

– А романы?

Его собеседник кашлянул, словно для того, чтобы скрыть свое смущение.

– Ее зовут Синицына, она тоже из кордебалета. Они встречались какое-то время.

– У нее были другие поклонники?

– Множество, – двусмысленно ответил буфетчик и поглядел Опалину прямо в глаза.

– И… э… у Павла были сложности с кем-нибудь из них?

– Никаких, насколько мне известно. Она не из тех женщин, которых станут ревновать.

Если бы Иван Андреевич прямо сказал, что Синицына спит со всеми подряд, его слова и тогда не звучали бы более уничижительно.

– Скажите, у Виноградова были враги здесь, в театре? – спросил Опалин.

– Враги – нет, но вообще его не слишком любили.

– Почему?

– Не знаю, замечали ли вы, но мальчики, которые растут в женском окружении, становятся злоязычными, как женщины, – меланхолично ответил Иван Андреевич, протирая бокал. – Павел легко мог сказать что-нибудь этакое… ну, сами понимаете. А наши артисты – народ обидчивый…

Теперь стало ясно, почему у чудесного, по словам матери, и безупречного Павлика был только один друг.

– По-моему, кроме Володи Туманова, с Павлом никто не дружит, – добавил буфетчик. – Володя знает его еще со школы и привык не обращать внимания на его слова.

– Вы не знаете, у Павла возникали конфликты из-за его языка? Особенно в последнее время?

– Нет, что вы, до серьезных конфликтов дело никогда не доходило. Я же говорю вам, он очень разумный молодой человек и всегда умеет дать задний ход, когда нужно. В последнее время он ссорился только с Алексеем Валерьевичем.

– Вольским?

– Ну да. То есть как ссорился? Пытался задирать его, чтобы покрасоваться перед Ириной Леонидовной.

– Это правда, что Виноградов был увлечен Седовой?

Буфетчик бросил на Опалина быстрый взгляд, словно предостерегая его от того, чтобы собеседник пересек некую невидимую линию.

– В нее все влюблены, – ответил Иван Андреевич, более тщательно, чем обычно, выбирая слова. – Она умеет производить впечатление.

– А как Вольский отнесся к тому, что Павел пытается его задирать?

– Вы имеете в виду, обиделся ли Алексей Валерьевич? – Буфетчик прищурился. – Он не из тех, кто снисходит до таких пустяков.

– До обид?

– До Павлов Виноградовых, – спокойно пояснил Иван Андреевич.

– А что он вообще за человек?

– Алексей Валерьевич? Ну…

Буфетчик, казалось, был в затруднении.

– Боюсь, я не смогу описать его, так сказать, исчерпывающе, – признался он. – Прежде всего, он танцовщик от Бога… Ну, то есть раньше так говорили, сейчас-то каждому ясно, что Бога нет. – Иван Андреевич усмехнулся. – А человек Алексей Валерьевич сложный. Вам лучше самому его увидеть, – заключил он.

– Когда стало известно, что Виноградов не пришел на репетицию, как это восприняли другие артисты, его товарищи по кордебалету?

Буфетчик метнул на Опалина быстрый взгляд.

– Никак. Само собой, его отсутствие заметили, но никто не придал этому значения.

– Почему?

Иван Андреевич усмехнулся.

– Наверное, потому, что он никто.

Яснее не скажешь. Опалин подумал, что Снежко был прав, когда советовал ему прежде всего наведаться к буфетчику.

– Скажите, к вам ведь ходит много народу… – начал Иван.

– Это Большой театр, – с достоинством ответил его собеседник и стряхнул со стойки какую-то пылинку, которой, возможно, там даже не было.

– Да, разумеется. Но, может быть, вы все-таки помните, когда видели Виноградова в последний раз?

По правде говоря, Опалин ни на что особо не рассчитывал. Он предполагал, что услышит размытый ответ вроде: «Да, он заходил несколько дней назад, выглядел как обычно, ничего странного я не заметил», но тут Иван Андреевич его ошеломил.

– Постойте-ка, – молвил буфетчик, подняв глаза к потолку и что-то соображая. – Виноградов, Виноградов… Пятнадцатого… нет, шестнадцатого. Как обычно, забежал между классом и репетицией… в тот день репетировали «Лебединое», второй… нет, третий акт. Обычно он приходил и после репетиции, но должен вам сказать, что после репетиции я его не видел. Он съел… погодите-ка… да, два пирожных, эклер, и выпил чашку кофе. Вероятно, вам неинтересны все эти подробности…

– Напротив, – только и мог сказать его собеседник, – очень даже интересны! Значит, после репетиции он не появлялся?

– Нет.

– А во сколько она закончилась?

– Приблизительно в четверть шестого, – уверенно ответил буфетчик.

«То ли он морочит мне голову, – думал Опалин, насупившись, – то ли в самом деле помнит все эти подробности…» Но тут он увидел устремленные на него глаза, очень, очень внимательные глаза – и решил, что зря подозревает Ивана Андреевича. Такой человек мог запомнить не то что количество пирожных и время, но и вообще что угодно о любом, кто попадал в поле его зрения.

Опалин задал еще несколько вопросов – о том, где помещалась гримерка Виноградова, и о том, где можно найти комсорга театра.

– Валентин Колпаков сидит на первом этаже, рядом с балетной канцелярией, – сказал буфетчик. – Гримерки кордебалета находятся на четвертом этаже, там спросите.