Текст книги "Театральная площадь"

– Я вынужден буду доложить… – проскрежетал скрипач.

– В двух экземплярах, не сомневаюсь, – с вызовом ответил арфист.

Скрипач дернул челюстью, провел рукой по щеке, повернулся и зашагал обратно в зал. «Что я наделал, – в отчаянии думал арфист, – он ведь отомстит мне, обязательно отомстит…» Он пошел в буфет и, вопреки всем своим привычкам, спросил рюмку коньяку. Руки у него дрожали, и чувствовал он себя самым плачевным образом. Буфетчик посмотрел ему в лицо, налил требуемое и не стал задавать вопросов.

Глава 11. Новые и старые знакомые

 
Есть имена, как душные цветы,
И взгляды есть, как пляшущее пламя…
 

Марина Цветаева

Как и предвидел главный осветитель Осипов, Головня не смог сообщить Опалину о Павле Виноградове ничего существенного. Касьянов видел молодого танцовщика лишь во время репетиций и сумел сказать о нем только, что тот «старался на совесть», а Бельгард, судя по всему, вообще не обращал на Виноградова внимания.

Меж тем в зале собиралось все больше народу, в задние ряды партера садились какие-то люди, одни в балетной одежде, другие в обычной, и среди них Опалин узнал Машу, Володю Туманова, комсорга Валентина и концертмейстера Сотникова. Беспокойный гражданин, который не так давно на чем свет стоит костерил Морошкина (Опалин выяснил, что это был режиссер Неворотин), теперь ругался с Осиповым из-за испорченного софита, который должен был давать голубой свет, но не горел.

– Завтра починим, – пробурчал Осипов.

– Завтра! – вскинулся режиссер. – Вчера надо было починить, вчера!

– Так вчера он еще не был сломан, Илья Алексеевич.

– Тем более! – И, оставив Осипова в покое, режиссер отвлекся на другое: – Вася! Вася, посыпь пол канифолью, на сцене скользко!

Мрачный здоровяк Вася стал ходить по сцене с каким-то приспособлением, напоминающим лейку, и посыпать пол. Заметив интерес во взгляде Опалина, Бельгард усмехнулся и сказал:

– Да, видите, сколько у нас тонкостей… И туфли артистам приходится канифолить перед выступлением, чтобы подошвы не скользили.

– А вот и Ирина Леонидовна! – объявил Головня, как-то по-особому приосанившись, как делают обычно мужчины в присутствии особенно яркой и интересной женщины. Обернувшись, Опалин увидел, что к ним идет молодая блондинка в белой пачке, отделанной серебром, и теплых гетрах. Приблизившись, она подняла на Опалина свои выразительные голубые глаза, в которых застыл немой вопрос: кто он, собственно, такой и что вообще делает в ее театре?

– Павлик Виноградов пропал, этот товарищ его ищет, – поспешно пояснил Касьянов. – Иван… э… Опалин, верно? Говорит, у него есть к тебе пара вопросов.

– Ах, ну если это необходимо… – капризно проворковала Седова. – Давайте, только быстро, пока Алексей не пришел.

Лицо простое, крестьянского типа, но красивое и одновременно надменное, как у королевы, – контраст, который озадачил Опалина. А вот и другой: на вид молода, и тридцати еще нет, а выражение глаз – как у хорошо пожившей женщины. Вблизи становилось заметно, что кожа у балерины уже попорчена гримом, что икры у нее излишне мускулистые, а плечи для женщины слишком широкие. И все же, несмотря ни на что, чувствовалась в Ирине Седовой какая-то изюминка, которая выделяла ее среди остальных, и тогда вы забывали о плечах, которые ее не красили, о крупных пальцах и вообще обо всем на свете.

– Когда вы в последний раз видели Виноградова? – задал привычный вопрос Опалин.

– Когда? На репетиции. Три дня назад… или четыре? Не помню. – Она поморщилась. – Мы репетировали бал, это сложная сцена с гостями, и не все удавалось. В общем, кое-кто наговорил лишнего, и Павлик тоже. – Она улыбнулась. – Потом я позвала его к себе в гримерку и сказала, чтобы он не делал глупостей. Он пообещал извиниться перед Алексеем и ушел. Вот, собственно, и все.

У Опалина возникло неприятное ощущение, что его считают дураком, раз думают отделаться от него таким поверхностным рассказом. Но вспомнил предупреждение Твердовского не пороть горячку и сдержался.

– Когда именно он ушел от вас?

– Когда? – непонимающе переспросила Ирина.

– В котором часу это было?

Балерина задумалась.

– После пяти. Да, после пяти, репетиция тогда длилась долго, – сказала она. – А что, это имеет какое-то значение?

– Виноградов вам не говорил, куда именно он собирался идти после разговора с вами?

– Нет, но, насколько я знаю, он возвращался домой или шел к приятелю, который живет поблизости. Я вам помогла?

– Несомненно, – хмуро ответил Опалин.

Седова с удивлением поглядела на него и, повернувшись к Касьянову, стала обсуждать с ним какое-то адажио. Головня и Бельгард время от времени вставляли свои реплики. У Опалина возникло странное ощущение, что со всем своим опытом, знаниями, умениями он не то что не представляет для этих людей интереса, а вообще не существует. Но тут он вспомнил застывшее лицо мертвого Павла Виноградова, который при жизни, по выражению буфетчика, ходил с румянцем во всю щеку, и внутренне ожесточился.

«Ну нет… Я вас выведу на чистую воду, сукины дети! Кто бы из вас ни сделал это, я до него доберусь…»

Заметив, что артист в костюме филина спустился со сцены, Опалин подошел к нему и выяснил, что того зовут Антон Кнерцер, что он играет злого волшебника Ротбарта, который разрушает любовь принца Зигфрида и Одетты, создав темного двойника последней – Одиллию. Впрочем, куда больше этих подробностей Опалина заинтересовало то, что Кнерцер видел, как Виноградов вышел из «гадюшника» после разговора с Седовой и направился к лестнице.

– Как он выглядел? – спросил Опалин.

– Да как обычно, – пожал плечами человек-филин. – У меня хвост не отваливается? Ужасно неудобный этот костюм, как его ни перешивают, а все равно танцевать в нем анафемски сложно… Здравствуйте, Танечка!

Последнюю фразу он произнес, обращаясь к неприметной на вид брюнетке лет двадцати трех. Она казалась скучной, как позавчерашняя газета, но тут Опалин увидел огонечки в ее глазах, устремленных на него, и тотчас же переменил свое мнение. На своем веку он видел немало подобных обыкновенных девушек, из-за которых распадались семьи и стрелялись поклонники. За незнакомкой шел узкоплечий молодой блондин с тяжеловатой нижней челюстью.

– Таня Демурова – Ефим Модестов – товарищ из МУРа, – объявил филин. – Рад видеть вас живой и здоровой, Танечка. Елизавета Сергеевна ужасно возмущалась, что вы отобрали у нее роль. Ее не утешило даже то, что Головня определил ее в невесты…

Танечка засмеялась, строя глазки одновременно Головне, Модестову и Опалину. Иван задал несколько вопросов и выяснил, что Демурова Виноградова не помнила, а Модестов едва его замечал, потому что танцевал Зигфрида во втором составе и у него не было времени общаться с кордебалетом.

– Зигфрида он танцевал! – передразнила его Танечка. – Это Алексея Валерьевича роль, а ты так…

Модестов насупился.

– Я тоже, между прочим, танцую эту партию, – сухо сказал он.

– Ну так и я вроде как Одетта, – пожала плечами Танечка. – Толку-то?

– Я могу танцевать не хуже Вольского, – продолжал Модестов, волнуясь, и по его лицу Опалин понял, что это для него больная тема. – Где он, кстати? Почему его до сих пор нет?

– Может, повредил себе что-нибудь? – с усмешкой предположил Кнерцер. – И тебя поставят вместо него?

– Издеваешься? – с кислой улыбкой спросил молодой человек.

– Я не издеваюсь, а вот гвозди на сцену кидать нехорошо, – наставительно заметил человек-филин. – На них могут наступить другие.

Модестов побагровел.

– Я ничего не кидал… Антон, это подло!

– Нет-нет, ты что-то бросал на сцену, я видел, – добил собеседника человек-филин.

– Что ты мог видеть? Что ты придумываешь?!

– Я в кукушке сидел, и ты меня не заметил. Ты думал, что ты один…

– Что значит – в кукушке? – вмешался Опалин.

Выяснилось, что кукушкой называют специальную ложу осветителей, расположенную за занавесом, но используют ее не только они. Во время представлений, если зал полон, в кукушке занимают места и зрители из числа работников театра.

– Он мне что-то рассказывал о своей бабушке, ворожее, – сказала Таня Кнерцеру, кивая на сконфуженного Модестова. – Что, взял у нее заговоренный порошочек и на сцену насыпал, чтобы Алексей Валерьич споткнулся? – Она хихикнула. – Смотри, Ефим, если он узнает, мало тебе не покажется.

– Какой порошок, что за глупые суеверия, товарищи! – защищался Модестов, но выражение лица у него было как у человека уличенного, и Опалин ему не поверил.

Таня Демурова встрепенулась и повернула голову.

– Ну наконец-то! – вырвалось у нее.

Среди зрителей произошло движение. В зале только что появился новый человек.

Это был принц, настоящий сказочный принц, с белокурыми волосами, серо-голубыми глазами и тонкими чертами лица. Красивый, высокий, великолепно сложенный – трудно было представить себе женщину, которая бы прошла мимо него, не влюбившись. Принц был одет в белое трико, сиреневый с золотом колет и светлые сапожки, а на голове у него красовалась диадема. Однако едва ли не больше, чем внешность, впечатляла его энергетика. От него словно шла мощная волна силы, но в ней не чувствовалось положительного начала, и Опалин невольно насторожился.

– Алексей Валерьевич!

За принцем, не поспевая за его стремительным балетным шагом, бежала грузная женщина, которая раньше в коридоре объясняла Опалину, как пройти на репетицию. В руках ее трепыхался знакомый сыщику красный колет.

– Алексей Валерьевич, вы не надели… Костюм должен быть другой… Алексей Валерьевич!

– Мы будем, в конце концов, репетировать или нет? – спросил Вольский, подходя к группе, состоящей из Касьянова, Головни, Бельгарда и Ирины. Скользнув взглядом по ее волосам с наколкой из перьев, он нахмурился. – А корона где? Одетта – королева лебедей, между прочим…

– Мы убираем короны и диадемы из спектакля, – проговорил Касьянов больным голосом.

– Да? И почему же? Лично мне диадема танцевать не мешает. – Вольский ухитрялся произносить каждое слово с таким вызовом, что даже человек, которого ситуация никак не касалась, почувствовал бы себя задетым. Возможно, мелькнуло в голове у Опалина, это всего лишь поза, но и она многое говорит о том, кто ее избрал.

– С художественной точки зрения вся эта мишура ничего не меняет, – сказал Касьянов, не сообразив, что сам предоставляет собеседнику довод против себя.

– Тогда тем более можно ее оставить, раз не меняет.

– Нельзя. И почему ты в этом колете? На нем даже пуговицы не хватает. Для тебя сшили новый, так что, будь добр, надень тот, который принесла Надежда Андреевна.

Но Вольский, судя по выражению лица, добрым быть вовсе не собирался.

– Мне и так хорошо, – ответил принц со свойственным всем настоящим принцам бессердечием. – А пуговицу можно новую пришить.

– Алеша, это распоряжение руководства.

– Да? – Вольский взял из рук Надежды Андреевны красный колет и придирчиво осмотрел его. – Ну честное слово, Палладий, не могу же я танцевать в одежде, у которой не хватает рукава!

И с этими словами он отодрал один рукав.

– И со вторым рукавом совсем плохо, – безжалостно добавил Вольский.

С треском отлетел второй рукав, после чего танцовщик бросил колет в сторону Надежды Андреевны. Она стояла как оплеванная. Изувеченная одежда красной тряпкой лежала у ее ног.

– Если диадема тебя так волнует – на, держи. – Вольский снял диадему и, насмешливо кривя губы, протянул ее Касьянову. Балетмейстеру поневоле пришлось взять ее, и вид у него при этом был преглупый. – Где мой арбалет?

Здоровяк Вася, который раньше посыпал сцену канифолью, подошел к Вольскому и подал ему арбалет. Надежда Андреевна нагнулась, подбирая с пола колет. Ее губы дрожали.

– Алеша, тут товарищ из МУРа интересуется, не ты ли ухлопал Павлика Виноградова, – вкрадчиво проговорил злой волшебник, он же филин, и Опалин убедился, что роль свою Кнерцер играет не просто так. – А то его уже несколько дней нигде нет.

– Я хотел бы задать вам несколько вопросов, – буркнул Опалин, чувствуя досаду из-за вмешательства постороннего.

– У меня нет времени на эти глупости, – отмахнулся Вольский, перекладывая арбалет из руки в руку. – Я же просил сделать полегче… – начал он, обращаясь то ли к Касьянову, то ли к заведующему балетной труппой.

– Хорошо, я позвоню на Петровку, и вас туда доставят на допрос. – Опалин повернулся и сделал шаг к выходу.

– Позвольте, позвольте! – заволновался Бельгард. – Какой допрос, зачем допрос? Алексей Валерьевич неудачно выразился, я уверен, он готов ответить на любые ваши вопросы. Тем более что музыканты еще не собрались…

Все музыканты уже находились на своих местах, как и дирижер, но никто и не подумал возражать старику.

– Алексей, я прошу тебя… – нервно начала Ирина, переводя взгляд с хмурого лица Опалина на Вольского.

– Поговори с ним и покончим с этим, – сказал Головня.

– Вы мне сбиваете весь настрой, – мрачно проговорил Вольский. Он швырнул арбалет реквизитору, который едва успел его поймать, и подошел к Опалину. – Послушайте, я не знаю, что там произошло с Виноградовым. Что вы хотите от меня узнать?

– Вы с ним ссорились?

– Ну вам же наверняка все уже рассказали. – Вольский недобро усмехнулся. – Он пытался мне дерзить, я его поставил на место. Вот и все.

– Вы ему угрожали?

– И не думал. – Опалин недоверчиво прищурился – он был уверен, что собеседник пытается выдать желаемое за действительное. – Ну хорошо, в последний раз я сгоряча ляпнул, что еще одно слово – и я его придушу. Это преступление?

– Где вы были вечером шестнадцатого октября? – спросил Иван, не отвечая на вопрос.

От него не укрылось, что Вольский сразу же перестал улыбаться.

– Зачем вам это?

– Здесь я задаю вопросы, – сказал Опалин негромко.

Ему случалось произносить эту фразу и раньше, и он умел подать ее так, что собеседник не то чтобы покрывался потом, но уж точно начинал сильно нервничать. Однако Иван не учел, с каким человеком ему приходится иметь дело. Вольский вскинул подбородок и с вызовом отчеканил:

– А если я забыл?

– Советую освежить память, – ответил Опалин.

– Непременно, – с еще большим вызовом парировал его собеседник. – Как только вспомню, сразу же дам вам знать. Я могу идти?

– Пока – можете, – многозначительно проговорил Иван.

Вольский несколько мгновений глядел на него, потом закусил губу и отошел. Ирина сделала к нему движение, но он вскинул руку, показывая, что сейчас не стоит его трогать. На лбу его вздулась косая жила, глаза потемнели.

Опалин не слишком часто сталкивался с творческими людьми, однако сейчас ему было ясно, что перед ним человек хоть и яркий, но с явными психопатическими чертами. Вдобавок ко всему он единственный имел с убитым серьезный конфликт, а его нежелание говорить, где он находился вечером 16-го числа, навлекало на него серьезнейшие подозрения.

Помня о своем обещании рассказать коменданту, что он узнает, Опалин отправился к Снежко и в общих чертах обрисовал сложившуюся картину.

– У тебя будут неприятности, – объявил комендант без всяких околичностей.

– Что, у него друзья наверху?

– У него-то нет, но Седова ради него в лепешку расшибется. Смотри, Ваня, я тебя предупредил.

– Я думал, она его больше не любит, – удивился Иван.

– Кто их разберет, этих баб. – Комендант почесал подбородок. – Я бы не стал так утверждать. Маршал маршалом, но я, знаешь, видел, как она на Вольского смотрит. Он бы ее пальцем поманил, она бы за ним побежала, да только ему лень. Понимаешь, о чем я?

– Ничего, если завтра мои ребята придут, поговорят с теми, кого я не успел опросить, и заполнят кое-какие бумажки? – спросил Опалин. – А то мне надо уже возвращаться.

– Только сначала позвони, я распоряжусь, чтобы их пропустили, – ответил Снежко. – Ну, бывай.

Они обменялись рукопожатием, и Опалин ушел.

Подняв воротник и засунув руки в карманы, он покинул здание театра и дошел до фонтана, на котором сидел старый сизый голубь. Его перья топорщились на холодном октябрьском ветру.

Опалин постоял немного, глядя на квадригу, на которую падал снег, достал папиросу и чиркнул спичкой.

– Друг, дай прикурить, – обратился к нему прохожий.

Прежде чем ответить, Иван окинул говорящего внимательным взглядом, но в прохожем не было ничего настораживающего. Веселый разбитной мужичонка, по виду обычный работяга, сбоку в верхней челюсти не хватает двух зубов.

– Да прикуривай, конечно…

– Спасибочки! – Работяга просиял и жадно затянулся своей папироской. Махнув рукой в сторону Аполлона, важно добавил: – Старый знакомый!

– Да ну? – усомнился Опалин.

– Канеш! В семнадцатом, значит, юнкера в Кремле засели, ну а мы были в театре! Я пулемет, значицца, на крышу затащил и за мужиком этим бронзовым прятался. Очень удобно было, и точка отличная… Они по нам палили, а мы – по ним, но победа осталась за нами!

Опалин всегда тешил себя мыслью, что за словом в карман не лезет, но тут просто растерялся. Человек, с которым он говорил, в 1917-м был красноармейцем, делал революцию, и все же легкость, с которой он рассказывал о стрельбе по Кремлю из здания театра, вызывала у Ивана нечто вроде внутреннего протеста.

Пока он собирался с мыслями, мужичок весело сказал: «Спасибо за огонек, друг!» – и скрылся в толпе. Опалин докурил папиросу и пешком отправился к себе на Петровку, по пути раздумывая о том, какие странные встречи иногда подбрасывает судьба.

Глава 12. Против течения

 
Что делать вам в театре полуслова
И полумаск, герои и цари?
 

Осип Мандельштам

Маша открыла дверь своим ключом, вошла в коридор коммуналки и стала возиться с замком, который, как всегда, не поддавался и изнутри закрывался с трудом. На кухне по-змеиному шипели и клокотали примусы, а в нескольких шагах от входной двери на телефоне с блаженным выражением лица повисла 16-летняя соседка, которая живописала какой-то Тоньке, как ходила в кино с каким-то Витькой, и фильм был такой ужасно хороший, и Витька ужасно милый, и…

– Машка, привет! – крикнула она, на мгновение отвлекшись на вошедшую соседку.

Из ближайшей комнаты выглянул усатый гражданин сурового вида, который, не обращая внимания на Машу, объявил поклоннице телефона:

– Все болтаешь и болтаешь, не надоело? Сколько можно уже?..

Маша не стала ждать, чем это кончится, и быстрым шагом прошла в конец коридора. Тут была маленькая комнатка, в которой она жила вдвоем с теткой Серафимой Петровной – той самой, которая работала пачечницей в Большом театре.

Утопая в волнах розовой ткани, Серафима Петровна наметывала очередную пачку. Хозяйка комнаты казалась рыхловатой малоподвижной женщиной лет пятидесяти. Она немного сутулилась и убирала в пучок темные седоватые волосы, но глаза у нее были молодые и поразительно ясные. Даже из-под очков было видно, как они блестят.

– О! Машенька, – воскликнула она, и чувствовалось, что она по-настоящему, неподдельно рада видеть племянницу. – Ужинать будешь? А я тут опять работу на дом взяла. – Она показала на ткань. – В «Лебедином озере» вальс невест, все в пачках разного цвета, прелесть что такое… А одну пачку надо заменить. Будет тебе заодно рубашечка розовая, – добавила она на первый взгляд не вполне логично.

– Вы со своим шитьем однажды совсем зрения лишитесь, – проворчала Маша, ставя сумку на стул. – А поужинала я у Сергея.

Она сняла шапочку и варежки, расстегнула заячий полушубок, и когда тетка сделала движение, чтобы встать и помочь ей раздеться, решительно покачала головой.

– Как Сергей Васильевич? – спросила тетка светским тоном, возвращаясь к шитью.

– Прекрасно, – ответила Маша больным голосом. Она сняла заграничного вида модные сапожки, стряхнула с полушубка снег и повесила его на плечики, после чего прошла в угол и рухнула лицом вниз на стоящую там кровать.

– Маша, Машенька, – забеспокоилась тетка, – что с тобой?

– Ничего. – Лежащая немного повернула голову, чтобы ответить. – Умереть хочется.

– Опять? – огорченно спросила тетка, и чувствовалось, что она уже привыкла к подобным заявлениям и что в прошлом они звучали не раз. – Да что же такое…

– Да вы поймите, это не жизнь, это недожизнь какая-то! – с ожесточением заговорила Маша, поворачиваясь на бок. – На работе одни и те же убогие разговоры, опять кто-то напутал в расписании, а я виновата. Даже Сотников – ничтожество, таперишка паршивый – и тот мне выговаривает! Репетиция ужасная, все волшебное Касьянов пытается убрать… Алексей не в духе, ничего у него не клеится. Глядя на него, Ирина тоже скисла – у нее же все выходит только тогда, когда он в ударе… Потом Сергей позвал на машине кататься… – Она шевельнулась, недобро усмехнулась. – Ну, у этого всегда все хорошо и радостно. Многих сейчас высылают из Ленинграда, они по дешевке имущество распродают… Он там покупает и тут перепродает втридорога. Ампирный гарнитур, которому во дворце место, за двести рублей отхватил… Но главное не это. Он Брюллова картину купил, представляешь? За двадцать шесть рублей пятьдесят копеек. Правда, из-за глупости продавцов… там подпись была рамой закрыта. И вот теперь Брюллов будет висеть на стене у этого… у этого… – Она все искала слов и не находила. – Греть его сердце, как он выразился. Сердце греть, ах, какие нежности…

Тетка, отложив розовую пачку, поверх очков внимательно смотрела на Машу.

– Ты из-за Брюллова так расстроилась? – тихо спросила Серафима Петровна.

– Из-за всего. – Маша отвернулась к стене и стала водить пальцем по обоям. – И за Брюллова обидно, да. Картина с великокняжеской короной на обороте, из дворца какого-то… А досталась ему. За что? За то, что он удачливый спекулянт и брат-профессор прикрывает его… его художества?.. Я, говорит, его продавать не стану. Пусть висит, пусть мне все завидуют, со временем такие картины только растут в цене… Барышник и мерзавец. Ну а я-то кто, раз я с ним? Я кто, скажи мне?

– Маша, перестань, – уже сердито проговорила Серафима Петровна, вновь принимаясь за шитье. – Сергей Васильевич – приличный человек, и квартира у него отдельная… Ну не нравится он тебе, осталась бы с Вольским. Ей-богу, не угодишь на тебя… – Она остановилась, пораженная неожиданной мыслью. – Постой, сегодня в театр какой-то энкавэдист приходил. Уж не он ли тебя так накрутил?

– Он из МУРа, – ответила Маша, но по ее голосу нельзя было понять, что она думает об Опалине.

– Это еще что такое?

– Московский уголовный розыск.

– И что уголовному розыску делать в Большом театре?

– Он по делу приходил. Павлик Виноградов, из кордебалета… Пропал он.

– И что с Павликом? – рассеянно спросила Серафима Петровна, перекусывая нитку.

– Я же говорю: пропал. – Маша повернулась на спину и глядела теперь в потолок.

– Тебе что-то об этом известно? – на всякий случай осторожно осведомилась тетка.

– Ничего. Он мой телефон взял… – Маша вздохнула. – А я теперь думаю: может, зря его дала?

– Павлик взял телефон?

– Да какой Павлик, – вспылила Маша, – вы меня слушаете вообще?

В разговоре она то и дело переходила с «вы» на «ты», сама того не замечая.

– Ну вот, еще один поклонник, – удовлетворенно заметила тетка. – А ты все страдаешь.

– Конечно, страдаю, – без малейшего намека на иронию подтвердила Маша. – У меня нет ничего общего с людьми, которые меня окружают. От их разговоров, рассуждений, мыслей меня тошнит… И вообще от всего.

– Друзей тебе надо завести, – решительно объявила Серафима Петровна. – Ты же в театре работаешь… Не могут ведь все вокруг быть плохими!

– Могут, – уверенно ответила Маша, – еще как могут! Театр – скажете тоже! Насмотрелась я на них… Нужник с колоннами! Кто же в нужнике станет друзей заводить?..

– Ох, Маша, Маша! – вздохнула Серафима Петровна, качая головой. – И Сергей Васильевич тебе плохой, и Алексей Валерьевич… И театр – нужник…

– Ну простите меня за то, что я такая, – огрызнулась Маша, садясь на кровати и поправляя волосы. – Почему я должна радоваться этим объедкам жизни вместо полноценной жизни? Которой у меня нет и никогда не будет…

– А надо радоваться, – вполголоса заметила тетка, вертя пачку и укладывая ткань в пышные складки. – У других вообще никакой жизни нет, сама знаешь… В могилках лежат, и даже без креста. Ох, горе…

Она завздыхала, зашмыгала носом, но вскоре овладела собой и продолжила ловко нанизывать складки. Ткань трепетала и лилась меж ее пальцами.

– Да, – сказала Маша каким-то странным голосом. – Они уже отмучились. А я еще мучаюсь. Вот и вся разница.

Серафима Петровна промолчала.

– Если твой новый поклонник звонить будет, что ему сказать? – внезапно спросила она.

– Что? – рассеянно отозвалась Маша.

– Ну, этот… из розыска. Что ему отвечать? Что тебя нет дома? Если надо, я скажу.

Маша задумалась. Она явно колебалась.

– Если Сергей Васильевич узнает, что у тебя еще кто-то есть, ему вряд ли понравится, – добавила тетка.

Но упоминание заветного имени подействовало вовсе не так, как она рассчитывала.

– Вот что, я ни от кого прятаться не собираюсь… Если я дома, зовите меня к телефону. Если меня нет, просто говорите, когда я вернусь, и спрашивайте, что мне передать…

– А я думала, мне наврали, что он симпатичный, – словно рассуждая сама с собой, проговорила Серафима Петровна.

Маша аж подпрыгнула на месте.

– Так я и знала! Театр! Чихнуть невозможно без того, чтобы все всё узнали… – возмутилась она, сверкнув глазами, и сделалась еще краше, чем была.

– По мне, так лучше внешности, чем у Алексея Валерьевича, и быть не может, – упрямо продолжала Серафима Петровна. Не то чтобы ей нравилось испытывать терпение племянницы – просто она видела, что разговоры о личных делах наилучшим образом отвлекают Машу от мрачных мыслей. – Но раз говорят, что этот тоже симпатичный, я не спорю. Только я бы, Машенька, на твоем месте не разбрасывалась. Ну сама посуди: кто Сергей Васильевич и кто этот… как его… У Сергея Васильевича и квартира, и положение, и деньги, и брат – профессор…

– Вы невыносимы, честное слово, – проворчала Маша и, подойдя к тетке, поцеловала ее сбоку в голову. – Ничего же еще не произошло. Сергей, кажется, настроен серьезно, но… – Она поморщилась. – Если бы он мне предложил расписаться, я… словом, не уверена, что я бы согласилась. Даже несмотря на то, что развестись сейчас проще простого, для этого достаточно одного заявления…

– Ты еще в загс не сходила, а уже о разводе толкуешь, – вздохнула Серафима Петровна, беря другую иголку и вдевая в нее нитку. – Чем тебе Сергей Васильевич не нравится? Ну, старше он, да, сколько ему?

– Тридцать восемь.

– Ну не совсем же старик, – заметила тетка. – Да, на то, чем он занимается, в мое время смотрели косо, но… ты же сама понимаешь: сейчас все совсем иначе.

– Нет, – отрезала Маша. – Понятие порядочности со временем не меняется, иначе надо признать, что… А, что тут говорить…

– Съешь лучше пирожок, – посоветовала тетка. – Вон они, на тарелке лежат. Я нарочно для тебя оставила.

– У меня жизнь рушится, а вы ко мне с пирожками пристаете, – проворчала Маша. – С чем хоть пирожки-то?

– С рисом и яйцами.

– Съесть один, что ли? – пробормотала Маша. Она взяла пирожок, меланхолично откусила кусочек, потом съела его целиком и потянулась за следующим. Серафима Петровна глядела на нее с умилением.