Текст книги "Театральная площадь"

Иван искренне поблагодарил буфетчика, съел предложенные ему бутерброды, выпил кофе и отправился на четвертый этаж. Он быстро нашел гримерки мужской части кордебалета и заодно познакомился с Володей Тумановым, высоким мускулистым брюнетом с пробивающимися над верхней губой усиками.

– Вы хотите поговорить о Паше? – несмело спросил Володя. – Но я вашему коллеге уже рассказал все, что помню…

Иван осмотрелся. Трельяжи с лампочками, столы с запирающимися ящичками, скомканные вафельные полотенца…

– Куда он вешал верхнюю одежду? – спросил Опалин.

– Сюда. – Володя указал на крючок на стене возле пустующего столика.

– Когда ты пришел на следующий день, его одежды тут не было?

– Не было, а что?

– Это его столик?

– Ну да.

– Ключ где?

– У него.

– Да? Ну ладно.

Произнеся эти в высшей степени загадочные слова, Опалин залез в один карман, потом в другой и достал обыкновенную железную скрепку. Следующие несколько минут Володя с изумлением наблюдал, как оперуполномоченный с Петровки ловко мастерит отмычку и один за другим открывает запертые ящики.

Внутри обнаружились матерчатые балетные туфли, запасные тесемки к ним, катушка ниток с иголкой – очевидно, чтобы подшить тесемки, если они порвутся, ножницы, трико для занятий, шерстяные гетры, коробка с гримом, стопка лигнина[11]11
  Лигнин – специальная салфетка для удаления грима.


[Закрыть], которым этот грим стирали, старые открытки с отодранными марками и несколько гривенников. Опалин бегло просмотрел открытки. Среди них было несколько дореволюционных, и ему странно было видеть i в словах и твердые знаки в конце, не говоря уж о других уничтоженных за ненадобностью буквах.

– Он кому-то звонил из телефона-автомата? – спросил Иван, указывая на гривенники. – Кому?

Володя потупился.

– Своей мачехе, Инне Константиновне… Он терпеть ее не мог и говорил по телефону разные гадости.

– Ясно, – вздохнул Опалин и стал один за другим запирать ящики. – Не подскажешь, где я могу найти Ирину Седову?

– В гадюшнике, где же еще, – ответил Володя. – Весь клубок змей там.

– Не понял, – насупившись, буркнул Опалин после паузы.

Покраснев, Володя объяснил, что так в театре называют женскую гримерку на первом этаже, в которой обитают самые знаменитые балерины и исполнительницы главных ролей.

– И сколько же их? – спросил Опалин.

– Сейчас только три: Елизавета Лерман, Ирина Седова и Таня Демурова. Была еще Вера Кравец, но с ней случилась неприятность.

– Что-то со здоровьем?

Володя немного замялся.

– Нет, не совсем… У нее мужа арестовали.

Опалин не стал спрашивать, каким образом арест мужа соотносится с возможностью танцевать главные партии. Вместо этого он заметил:

– О Лерман и Седовой я слышал, а Демурова что за балерина? Где она танцует?

Тут Володя замялся гораздо сильнее, чем в прошлый раз.

– Она… э… она танцует везде, куда ее ставит Головня. Он у нас заведующий балетной труппой, – пояснил юноша.

– Она его жена? – спросил Опалин напрямик.

– Нет, любовница. – Володя порозовел. – Послушайте, все это строго между нами, потому что… понимаете, это театр… Таня вообще хорошая девушка, не подумайте ничего такого… Она в основном с Модестовым в паре танцует…

– Кто такой Модестов?

– Премьер. Не такой известный, как Вольский, конечно… Но у него все еще впереди. Вольскому уже тридцать три, в балете это серьезный возраст… А Модестов на десять лет моложе.

– Ну, Модестов меня не интересует, – решительно проговорил Опалин, – а вот с заведующим труппой я бы хотел поговорить. Где его можно найти?

– Платона Сергеевича? Он наверняка будет на репетиции. Она начнется минут через двадцать.

Опалин поглядел на часы, прикинул, что еще успеет спуститься на первый этаж и побеседовать с комсоргом, и поспешил к лестнице.

«Балетная канцелярия… точно… там еще стук пишущих машинок доносился из-за дверей… и на стене висит доска объявлений. Расписание репетиций, составы на выступления, заседания месткома и комитета комсомола… А рядом с доской – стол…»

Перепрыгивая через две ступеньки, Опалин добрался до первого этажа и свернул в коридор.

«Что я смог узнать сегодня? Что вся одежда Виноградова исчезла вместе с ним… Что как человек он оказался куда сложнее, чем представляла его мать… Колышкин говорит, что Павел не покидал театра. Точнее, он мог уйти через другой подъезд… Зря я пришел сюда один. Надо было привести ребят, они бы опросили всех вахтеров, тех, кто работает в кордебалете, а еще…»

Дверь балетной канцелярии распахнулась, из нее вылетела девушка с пачкой отпечатанных на машинке бумажек и на полном ходу врезалась в Опалина.

– Ай! – с укором проговорила она, прижимая к себе бумажки, и подняла голову.

Иван почувствовал себя так, словно в него только что ударила молния.

Перед ним стояла та самая незнакомка, которую он видел в роковую ночь недалеко от места преступления.

Глава 9. Разговоры

А счастье – это ведь мгновение, когда удается воплотить мечту…

Марис Лиепа, «Вчера и сегодня в балете»

– Вы с ума сошли? – сердито спросила девушка, как будто это Опалин, а не она, только что бежал, ничего не видя перед собой.

– Нет, – честно ответил Иван.

Раньше он всегда думал, что ему нравятся миниатюрные девушки, а та, что сейчас стояла перед ним, была довольно высокой – лишь на несколько сантиметров ниже его самого. Она не снисходила до модного перманента или короткой стрижки; ее длинные темные волосы были собраны в небрежный узел, но даже эта прическа, казавшаяся старомодной, ничуть ее не портила. Светлые, широко распахнутые глаза задорно смотрели на мир из-под длинных ресниц, на тонкой изящной шейке возле мочки правого уха красовалась маленькая родинка. Незнакомка не была красавицей в строгом смысле слова, но в ней чувствовалась индивидуальность, и простая вроде бы одежда – черная прямая юбка и светло-желтая блузка с рюшами – умело подчеркивала ее достоинства.

– Вы меня помните? – спросил Опалин.

– Я вас вижу в первый раз, – объявила девушка.

– Вообще-то во второй.

– А вы кто?

– Я… – Он чуть было не полез за удостоверением, но мгновенно сообразил, что начинать знакомство с документа оперуполномоченного не совсем правильно. – Я Иван Опалин. Можно просто Ваня.

– Просто Маша, – важно проговорила девушка. По смешинкам в ее глазах Опалин понял, что забавляет ее, и приободрился.

– А фамилия у просто Маши есть? – спросил он, держась того же шутливого тона, что и его собеседница.

– Для вас – нет. – Но по улыбке, сопровождавшей слова, Опалин понял, что девушка просто дурачится. – Вы что, новенький? Я вас раньше тут не видела.

– Да, я новенький, – подтвердил Иван. Ему было совершенно ясно, что Маша не помнит его, и это немножко задевало его самолюбие; но, с другой стороны, теперь ничто не мешало им начать свое знакомство с чистого листа. – А вы тут работаете? В балетной канцелярии?

– Ну да, – ответила Маша, и по ее интонации он сразу же понял, что работа ей не по душе. Девушка подошла к доске объявлений, стала откреплять потерявшие актуальность листки и взамен вешать новые. Опалин поглядел на стол неподалеку и, не удержавшись, спросил:

– А почему стол из коридора не уберут? Он же мешает.

– Никому он не мешает, – фыркнула девушка. – На него в дни спектаклей явочный лист кладут. Вы что, первый раз в театре?

– Я… А что такое явочный лист?

– В нем расписываются артисты, когда приходят в театр, – объяснила Маша. – Вы вообще откуда – из миманса?

Дался им этот миманс. Опалин дал себе зарок при первой же возможности узнать, что скрывается за этим словом.

– Нет, – буркнул он, – я с Петровки.

– С Петровки? – непонимающе переспросила Маша.

– Да, я оперуполномоченный. Расследую исчезновение Павла Виноградова.

– Вы из милиции? – с недоумением спросила девушка, поворачиваясь к нему. – А что такое с Пашей?

– Вы его знали?

– Ну, немного.

– А ночь с шестнадцатого на семнадцатое помните?

Маша наморщила лоб:

– Вам-то зачем?

– Я вас видел, когда вы бежали по Петровке, – признался Опалин. – От здания театра.

– А, так это были вы! – вырвалось у Маши. – Не была я ни в каком театре, я возвращалась из гостей. Еще не хватало, чтобы я ночами в театре сидела…

– И в Щепкинский проезд вы не заглядывали?

– Это который за театром, что ли? Я домой спешила. Зачем мне туда заглядывать?

Опалин поглядел ей в лицо и понял, что она говорит чистую правду. Маша действительно засиделась в тот вечер в гостях и торопилась домой.

К ним подошел тщедушный молодой человек с русыми волосами, расчесанными на безупречный прямой пробор. Из-под серого пиджака виднелся искусно связанный свитер, пальцы были длинные и тонкие, как у артиста.

– Маша, вы опять намудрили с расписанием, – проговорил молодой человек с упреком. – Напечатали на сегодня рояльную репетицию, а вместо нее оркестровая.

– Я напечатала то, что мне продиктовал Платон Сергеевич, разбирайтесь с ним сами, – огрызнулась она.

– Хотите сказать, что заведующий балетной труппой не знает разницы между репетицией под рояль и репетицией под оркестр?

– Как же вы мне надоели, Сотников! – с раздражением промолвила девушка. – Возвращайтесь домой, если сегодня не ваша очередь играть. Что у вас за манера раздувать из мухи слона…

– Я считаю, Маша, что вы безответственно относитесь к своим обязанностям, – тускло проговорил молодой человек. Судя по всему, он относился к тем занудам, которые никак не могут вовремя остановиться. – Вы, конечно, умеете заводить в театре друзей, но это не дает вам права…

Опалин решил, что пора вмешаться, и достал свое удостоверение.

– Одну минуточку, товарищ… Представьтесь, пожалуйста. Назовите ваши фамилию, имя, отчество, год рождения…

– Я… я… а что я… – забормотал молодой человек. – Сотников Сергей Антонович… девятьсот тринадцатого года…

– Профессия?

– Я концертмейстер. – Опалин строго посмотрел на него, и Сотников поторопился объяснить: – Играю на рояле, когда… когда идет репетиция, ну или класс…

– Павла Виноградова знали? Артиста кордебалета?

– Ну… знал… То есть я его видел иногда в буфете… и на репетиции… Он на балу в третьем действии танцевал… В «Лебедином озере».

– Когда вы видели его в последний раз?

– Когда? Ну… На репетиции, когда он снова с Алексеем Валерьевичем поссорился. Несколько дней назад… А потом я уже его не видел.

– Можете идти, товарищ Сотников, – веско проговорил Опалин и повернулся к Маше: – Я тут вашего комсорга ищу. Не покажете мне, где он сидит?

Девушка глядела на него во все глаза. Концертмейстер, воспользовавшись тем, что от него отстали, скрылся.

– А вы, оказывается, опасный человек, – улыбнулась Маша. – Мне даже жалко стало Сотникова, хотя он редкостный осел. – Вздохнув, она собрала старые бумажки, которые сняла с доски объявлений. – Идемте, я отведу вас к Колпакову.

Комсорг сидел в отдельном кабинете, где на стене висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина, причем Сталин присутствовал также в виде бюста, стоящего в простенке между окнами. Валентин Колпаков оказался молодым человеком со светло-русыми вьющимися волосами и россыпью веснушек на свежем лице. Он носил очки, придававшие ему необыкновенно ученый вид, однако в глазах у него мелькало беспокойство, и мысленно Опалин взял это на заметку.

– Прежде всего, что вы можете сказать о Павле Виноградове? – спросил он.

Комсорг заговорил весьма бойко, но речь его, изобиловавшая бесконечными повторами, сводилась к тому, что Виноградов производил впечатление хорошего товарища… казался политически грамотным… не высказывал сочувствия враждебным элементам… делал на общем собрании доклад по поводу новой конституции, самой лучшей и самой гуманной в мире…

«Почему он говорит «производил впечатление» и «казался», а не «был»? – напряженно думал Опалин. – Что за уклончивая манера? Это чтобы в случае чего было легче взять свои слова обратно, что ли? И при чем тут конституция, зачем ее сюда приплетать?..»

– Скажите, а что такое миманс? – спросил он вслух.

Валентин поперхнулся очередной бойкой фразой и вытаращил глаза.

– Миманс – это мимический ансамбль… При постановке опер или балетов иногда нужна бывает… ну, что-то вроде массовки в кино, но они должны уметь мимикой поддерживать действие… Обычно это актеры, не слишком востребованные, сами понимаете…

– Ясно, – кивнул Опалин. – Вернемся к Павлу Виноградову. Скажите, кто мог его убить и за что?

Колпаков прикипел к месту.

– Пашу? Ну… я даже не знаю…

Он явно был растерян.

– У него были в театре враги? – напирал Опалин.

По выражению лица комсорга он догадался, что тот думает вовсе не о Паше и не о врагах последнего, а только о своей шкуре и о том, как отразится происходящее лично на Колпакове – и, конечно, на его карьере.

– Я не думаю, что люди в его положении имеют врагов, – пробормотал наконец комсорг. – Понимаете, кордебалет… Другое дело, если бы он был премьером или хотя бы солистом…

– А что насчет Вольского? Они же поругались?

– Да, Вольский – трудный человек… – забормотал Колпаков. – Но… убийство! Это… это… это я даже не знаю что… У нас никогда…

– Скажите, а как зовут девушку, которая привела меня к вам? – спросил Опалин, поняв, что толку от этого увиливающего от любых прямых ответов слизняка он все равно не добьется.

– Девушку? А! Маша… Маша Арклина. А что?

– Так. Ничего.

– Хорошая девушка, – рискнул похвалить Машу комсорг. – Ветреная только немножко… Тетка ее тоже в театре работает, пачечницей.

– Кем-кем? – заинтересовался Опалин.

Выяснилось, что пачечница – это работница пошивочного цеха, которая делает пачки для балерин, а это, между прочим, целое искусство, потому что их шьют из тарлатана или муслина, а перед каждым спектаклем еще и крахмалят.

– У вас в театре и пошивочный цех есть? – спросил Иван.

– Представьте себе! – не без гордости подтвердил Колпаков. – У нас все свое: и обувщики, и костюмеры, и те, кто делает парики, головные уборы и украшения.

– Хорошо тут у вас, словом, – буркнул Опалин, поднимаясь с места. Однако благоразумно удержал в уме вторую часть фразы: «…только непонятно, отчего вы тогда друг дружку душите…»

Через минуту после того, как он удалился, на столе у комсорга зазвонил телефон.

– Дарский. Валя, зайди-ка ко мне…

Кабинет директора Генриха Яковлевича Дарского утопал в сумерках, потому что шторы были опущены, и из всех ламп горела только одна. Хозяину кабинета было немногим за пятьдесят. Он носил роговые очки, из-под которых блестели умные темные глаза, а редеющие черные волосы расчесывал на прямой пробор. Фигура у Дарского подкачала, и костюм, хоть и купленный в одной из заграничных поездок, сидел на нем мешковато. Глядя на него, вы бы никогда не поверили, что у этого человека, который выглядел как чиновник до мозга костей, имеется солидное боевое прошлое и что в свое время он дослужился до бригадного комиссара.

– По театру шляется энкавэдист и задает вопросы, – заговорил Дарский, недобро кривя тонкие губы. – А меня никто не предупредил! И этот мерзавец Снежко его пустил, не посоветовавшись со мной…

– Он сыщик с Петровки, – пробормотал Колпаков.

Дарский был его дядей, что существенно облегчало Валентину жизнь, но комсорг хорошо знал своего родственника и знал, что, если тот начинает злиться, пиши пропало.

– Да? И какого рожна ему надо? – с раздражением спросил директор.

– Про Виноградова вопросы задает. Я так понял, убили его.

Дарский нахмурился и откинулся на спинку кресла. То ли богиня, то ли просто полулежащая красавица на позолоченных ампирных часах равнодушно глядела на ухо директора, на напряженное лицо Колпакова и на входную дверь, за которой сидела и стучала на машинке секретарша Генриха Яковлевича – сдобная пышнотелая баба, которую, не сговариваясь, дружно ненавидел весь театр. Ненавидел за близость к начальству, за то, что ее возили на машине, и за то, что директор (о чем всем было прекрасно известно) проводил с ней больше времени, чем со своей женой.

– Надо же, какой шустрый, – пробормотал Дарский, потирая подбородок, и о чем-то задумался.

– А он не мог покончить с собой? – в порыве вдохновения предположил комсорг.

– Что? – Директор аж подпрыгнул на месте.

– Ну, Виноградов… Из-за Ирины. А что? Всем же было ясно, что ничего ему не светит… Маршалы же на дороге не валяются. Прыгнул в реку, например… Я про Виноградова. Мы-то тут при чем? Помните, был же случай, когда девушка отравилась, тоже из кордебалета? Я просто в толк не возьму – ну кому могло понадобиться убивать Виноградова?

– Ах, Валя, Валя… – проговорил Дарский, качая головой. – Мне бы твой ум!

Комсорг покраснел.

– Я только помочь хотел…

– Кругом одни твари, – неизвестно к чему промолвил директор сквозь зубы. – Я не о тебе, если что… Теперь вот что: ты сыщика этого… ты проследи за ним как-нибудь. Что он делает, с кем говорит… Где он сейчас, кстати?

– Кажется, на репетицию пошел.

Однако прежде чем отправиться на репетицию, Опалин заглянул в канцелярию к Маше, попросил разрешения воспользоваться телефоном и получил его.

– Что насчет Демьяновой? Ага… ага… Так… К шубам, значит, приценивалась? Вот что, там какие-то неожиданные деньги должны быть… Проверьте, не получила ли она наследство… не выиграла ли по займу… все такое. Нет, мужа из виду не выпускайте. Я говорю тебе: он ее убил… Совершенно точно. Мотив – деньги, вот их мне и найдите…

Сердясь на непонятливость Петровича, он повесил трубку. И ведь не станешь же объяснять, что все предположения Ивана строились на одном-единственном взгляде безутешного вдовца. Инженер плакал, убивался, а потом, когда Опалин стоял к нему спиной, он в зеркале заметил торжествующий взгляд Демьянова, в котором читалось: что, провел я тебя? А чуть позже Ивану стало известно о туфлях жены, которые инженер подарил сестре, и молодой сыщик окончательно убедился в том, что Демьянов – убийца.

Опалин встряхнулся. Он увидел, что Маша смотрит на него во все глаза, и вынудил себя улыбнуться.

– Вы любите кино? – спросил он.

– Смотря какое, – осторожно ответила девушка.

– А вы бы пошли со мной на какой-нибудь фильм? На какой хотите.

– У меня есть жених, – проворчала Маша, глядя на него исподлобья.

Опалин сразу же перестал улыбаться. Конечно, с чего он решил, что такая девушка будет свободна?

– Ну, то есть мы встречаемся… – увидев выражение его лица, Маша попыталась смягчить свои слова и сама на себя рассердилась. – Послушайте, ну я не знаю… Я и вас не знаю. И вообще… – Она вздохнула, оторвала кусок от ставшего ненужным расписания репетиций и быстро написала на нем номер. – Вот. Позвоните мне как-нибудь по телефону… Но я ничего не обещаю, учтите!

– Маша, – искренне сказал Опалин, – вы прелесть.

Он блеснул глазами, бережно спрятал обрывок с номером и удалился; но, даже прикрывая за собой дверь, ухитрился еще раз бросить взгляд на Машу.

– И чего они в тебе находят? – кисло пробормотала служащая канцелярии, присутствовавшая при разговоре. Ей было двадцать шесть, но выглядела она гораздо старше, и синяки под глазами в сочетании с неухоженным видом вовсе не прибавляли ей шарма.

– Наверное, то, чего нет у тебя, Варя, – бросила Маша в ответ, отворачиваясь.

Однако коллега вовсе не собиралась так просто сдаваться.

– Зря ты так, Машка. На всех стульях не усидишь, – поучительно заметила она. – Надо уметь выбирать. А то получится как с Вольским…

Маша встала, двумя руками взбила челку у висков и вышла. Ей остро захотелось оказаться где-нибудь подальше от канцелярии, наполненной бабьими дрязгами и бабьей же недоброжелательностью. Несколько мгновений она колебалась, отправиться ли ей в буфет или пойти смотреть на репетицию, и в конце концов двинулась следом за Опалиным.

Глава 10. Перед репетицией

 
Пусть снова встанут
Миражи счастья с красивой тоскою,
Пусть нас обманут,
Что в замке смерти живет красота.
 

Саша Черный, «Театр»

Опалин едва не заблудился в лабиринтах театра. Сначала он вновь оказался возле кабинета коменданта, потом, плутая по коридорам, потерял терпение и обратился к шедшей мимо немолодой грузной женщине, которая несла красный колет, расшитый блестками, и какое-то странное сооружение, напоминающее пару больших крыльев.

– Простите, как пройти на репетицию?

– Прямо, налево и еще раз налево, – ответила женщина. – Только репетиция еще не началась.

Опалин поблагодарил ее и, проследовав туда, куда она указала, оказался за кулисами, где сновали рабочие сцены и где на большом, выкрашенном желтой краской сфинксе сидел крупный мужчина лет сорока и читал «Вечернюю Москву».

– Я ищу заведующего балетной труппой, он здесь?

Мужчина неторопливо сложил газету и, прежде чем ответить, смерил Опалина взглядом с головы до ног.

– А зачем вы его ищете? Вы не очень похожи на балетного, – добавил он раздумчиво.

– Как и вы, – съязвил Опалин, предъявив удостоверение.

– Ну, я всего лишь главный осветитель, – усмехнулся его собеседник, слезая со сфинкса. – Платон Сергеевич в зале. Идемте, я вам его покажу. Вы ведь из-за пропавшего танцовщика пришли, верно?

– Ну да. Быстро, однако, у вас все становится известно…

– Ну так это же театр. А по поводу Виноградова – вряд ли Платон Сергеевич вам многое расскажет. Вот если бы пропала девушка, тогда вы бы узнали о ней любые подробности. – Осветитель снова усмехнулся.

– А почему репетиция еще не началась? – спросил Опалин.

– Алексей Валерьич еще не пришел. А раз его нет, то и Седовой нет.

– Где же он?

– Заперся в зале, придумывает упражнения, которые, кроме него, никто выполнить не в состоянии, – хмыкнул осветитель. – Вон заведующий труппой, в проходе стоит.

Поглядев в указанном направлении, Опалин увидел трех человек, двоих из которых уже встречал сегодня в театре.

– Это высокий старик или блондин? – спросил он нерешительно.

– Не угадали, – хладнокровно отозвался осветитель. – Платон Сергеевич – лысый в толстовке. Блондин – балетмейстер Палладий Андреевич Касьянов, а старик – Людвиг Карлович Бельгард. Сколько, по-вашему, ему лет?

– Ну… шестьдесят, может быть, шестьдесят пять. А что?

– Ему уже восемьдесят один, – ответил осветитель. – Он работал еще с Петипа, да что там Петипа[12]12
  Мариус Петипа (1818 – 1910) – русский балетмейстер французского происхождения, прославившийся постановкой балетов Чайковского.


[Закрыть] – общался с самим Чайковским! Вот так-то. – И, сочтя, очевидно, что и так сказал более чем достаточно, он с достоинством удалился.

Опалин спустился в зал, машинально отметив про себя, что в оркестровой яме сидит меньше трети музыкантов. Арфист, немолодой уже человек с одухотворенным лицом, достав тряпочку, любовно протирал свой инструмент, причем от зоркого глаза Ивана не укрылось, что тряпочка не какая-нибудь, а из настоящего шелка. Словоохотливый скрипач, которого Опалин уже видел утром на проходной театра, увлеченно развивал перед остальными свои мысли о текущих событиях.

– Только и слышишь – «война в Испании, война в Испании». Я, конечно, ничего такого сказать не хочу, но мне вот интересно: неужели нам обязательно было туда соваться? Пусть республиканцы сами разбираются с фашистами. Зачем нам-то во все это лезть? Где мы, а где Испания, в самом деле?..

– Морошкин, спускай задник! – закричал кто-то на сцене. Опалин обернулся. Сверху сползал дивной красоты замок, возвышающийся над озером. Нежные пастельные тона, поразительный оттенок неба пленяли воображение, и самый воздух, казалось, был нарисован так, что даже не верилось, что перед тобой всего лишь декорация.

– Морошкин! Ты не Морошкин, а Морокин! – отчаянно взвыл человек на сцене, схватившись за голову. – Не то озеро…………!

(Вместо многоточий можете вставить любые ругательства по вашему вкусу.)

Задник завис в двух метрах над сценой, потом что-то заскрипело, и он стал подниматься обратно. Человек опрометью понесся кого-то распекать и казнить, на ходу изрыгая энергичные проклятья в адрес напутавшего Морошкина, нерадивых грузчиков и равнодушной вселенной вообще. Следует отдать должное выдержке трех человек, которые разговаривали, стоя в проходе: ни Головня, ни Касьянов, ни Бельгард даже ухом не повели и вообще не обратили на инцидент никакого внимания.

– Вот, пожалуйста, опять намудрили с декорациями, – заметил скрипач. – Сфинкс из «Аиды» до сих пор за сценой стоит, и никак его не уберут. А мы в Испании завязли. И про конституцию все говорят, говорят, а до сих пор не приняли ее. Конституция прекрасная, я не спорю, но весь вопрос в том, как она будет выполняться. Помните, недавно на спектакле весь свет погас, и Осипова, нашего главного осветителя, куда только не таскали после этого. Чуть не арестовали, хорошо, Генрих Яковлевич заступился. А о муже Верочки Кравец вы слышали? Говорят, ему следователь ребра сломал и зубы выбил. Да! Вот вам и конституция, однако…

– Я, пожалуй, схожу, разомну ноги, – пробормотал арфист, поднимаясь с места. – Все равно пока еще не начинают…

– Я с вами, – бодро поддержал скрипач.

Ничего не ответив, арфист быстрым шагом удалился. Скрипач двинулся следом за ним. Поглядев на сцену, Опалин увидел, как опускается новый задник. Он изображал озаренное светом луны озеро, заросшее камышами, и на другом берегу – устрашающего вида готический замок. Декорация показалась Опалину мрачной, но завораживающей, и это впечатление усилилось, когда на сцене появился артист в фантастическом костюме филина и стал энергично разминаться, выделывая разные па.

– А все-таки это устарело, – заметил заведующий балетной труппой, глядя на сцену. Хотя ему было лишь немногим за сорок, на голове его практически не осталось волос. Коричневая толстовка и темные брюки выделяли его среди собеседников, одетых более строго – в костюмы с рубашками. Но фигура у него была подтянутая, и глаза – как у умной непростой собаки.

– Что именно? – поинтересовался старый Бельгард с убийственной вежливостью.

– Все. Замки, принцы, злой волшебник в образе филина, весь этот нелепый и мелодраматический сюжет о девушке, которую превратили в лебедя и которую может спасти только любовь. Мы отстали от жизни. – Головня вздохнул. – Вы, Палладий Андреевич, говорили, что хотите придумать какой-то другой финал, но тут не в финале дело. Тут все никуда не годится.

Блондин не сводил глаз с заведующего труппой. Щека Касьянова стала подергиваться в едва заметном нервном тике.

– Действительно, куда ретрограду Чайковскому до «Пламени Парижа»[13]13
  «Пламя Парижа» – балет Б. Асафьева на тему Французской революции.


[Закрыть], – опередив балетмейстера, учтивейшим тоном заметил Бельгард. – В самом деле, «Пламя Парижа»… как пишется в нынешних статьях? Настоящий прорыв?

– Да и «Пламя Парижа» недостаточно современно, – не заметив иронии собеседника, на полном серьезе ответил Головня. – Французская революция, конечно, грандиознейшее по своему масштабу событие, но это, простите, позапрошлый век. Парики, короли… Нам нужны новые герои, наши современники. Колхозники, комсомольцы, ударники…

– И Зигфрид – красный принц, – мрачно сказал Касьянов.

– Почему бы и нет? Красный, но уж точно не принц. А по поводу финала… Вы правы, финал надо переработать. У Чайковского все гибнут, и добрые, и злые. Какой урок из этого извлечет наш советский зритель?

– Что Зигфрид и Одетта жертвуют собой, чтобы уничтожить Ротбарта[14]14
  В современных версиях этот персонаж чаще называется Злой гений. В балете «Лебединое озеро» он долгое время изображался в виде филина.


[Закрыть], – сухо ответил Бельгард.

– Нам нужно торжество добра! – решительно объявил Головня. – Были же постановки, где гибнет один Ротбарт. Или гибнет и он, и лебеди, а Зигфрид с Одеттой спасаются. Ну, или Зигфрид может как-то пожертвовать собой… Хотя нет, это не годится. Вы подумайте, Палладий Андреевич. Я не вижу смысла оставлять финал в том виде, в котором…

Балетмейстер открыл рот, собираясь сказать что-то резкое, но тут подоспело неожиданное спасение в лице Елизаветы Лерман. Она была в обычной, не балетной одежде, но сверх меры накрашена и с зачерненными бровями, что производило тягостное впечатление. Любому становилось ясно, что женщина любой ценой старается казаться красивой, но при этом она выглядела, как клоун.

– Я думаю, что эта девчонка Арклина опять что-то напутала, – без всяких околичностей объявила Лерман, смеясь принужденным смехом. – Платон Сергеевич, кто дублирует Одетту?

– Демурова, а у вас прекрасный номер – венгерский танец, – сдержанно ответил Головня.

– Ах, венгерский!

– Да, Елизавета Сергеевна.

– После того как я танцевала Одетту, вы предлагаете мне выходить в роли невесты на пару минут?

– В вашем возрасте, Елизавета Сергеевна, только и быть невестой, – весьма двусмысленно заметил заведующий балетной труппой. – И там вовсе не пара минут, там полноценный номер, о котором можно только мечтать.

Лерман смерила его испепеляющим взглядом, ее губы дрогнули.

– Что ж, в самом деле, на что я жалуюсь? – неожиданно согласилась она. – Венгерский так венгерский! Это все равно лучше, чем танцевать главную роль у какого-нибудь, прости господи, Глиэра…

Головня нахмурился. Шпилька в адрес известного советского композитора пришлась ему не по душе.

– Сегодня не ваша репетиция, Елизавета Сергеевна, вы свободны, – довольно сухо заметил он. – Очень рад, что венгерский вам так нравится. Вам что, товарищ? – нетерпеливо спросил он, поворачиваясь к Опалину.

– Товарищ с Петровки, – победно объявила Лерман. – Ищет, куда пропал мальчик из кордебалета. – Она смерила Головню насмешливым взглядом и отошла – не слишком, впрочем, далеко, чтобы слышать дальнейший разговор.

– Я действительно ищу Павла Виноградова, – сказал Опалин. – По моим сведениям, последний раз его видели в театре шестнадцатого октября. Вы можете что-нибудь к этому добавить?

Пока Головня, Бельгард и Касьянов обсуждали с Опалиным, что могло случиться с Павлом Виноградовым, арфист блуждал по коридорам, пытаясь скрыться от скрипача. Арфист заглянул в балетную канцелярию, зачем-то прочитал все объявления, которые красовались на доске, и направился в буфет, но на пути у него уже стоял улыбающийся скрипач.

– Так вот, по поводу конституции, которую, конечно, утвердят, я даже не сомневаюсь… Строго между нами – я столько лет вас знаю, я совершенно вам доверяю – нет ли у вас подозрения, Николай Михайлович, что диктатура пролетариата, о которой столько говорят, на самом деле никакого отношения к пролетариату не имеет? И мне кажется, что…

Арфист как-то потерянно посмотрел на него и, размахнувшись, неожиданно ударил скрипача по щеке. Он не рассчитал силу, и вся пятерня отпечаталась на пухлой физиономии собеседника красным пятном. Скрипач отшатнулся.

– За что? – каким-то чужим, не своим голосом спросил он.

– Сами знаете, – отчеканил арфист, глядя собеседнику прямо в глаза.

Он чувствовал ужасное сердцебиение, его щеки горели не хуже, чем у того, кого он только что ударил. Подумать только, он никогда в жизни не бил человека и даже не мог себе представить, что когда-нибудь до этого дойдет; и вот, пожалуйста, дал самую настоящую пощечину коллеге, которого знал не один год. Сейчас арфист был близок к тому, чтобы раскаяться в содеянном, но, увидев неприкрытую злобу в глазах скрипача – лютую, волчью злобу, – внезапно понял, что жалеет только об одном: что не врезал своему собеседнику раньше.