Текст книги "Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана"

– Но как, к примеру, отвечать нам на оскорбление, допустим, – возразил бернец, – из-за вас, тебя Артур, и твоего отца…

– Я тебя не понимаю… – удивился англичанин.

– Отец твой, – спросил Доннерхугель, – взаправду торгует товаром высокой цены?

– Именно так, – сказал Артур, – но что с того?

– Готов поклясться, – отвечал Рудольф, – что было б лучше его не видеть бельмам «бургундского пса», который чует шелка и драгоценности за версту.

– Шелка и драгоценные камни! – воскликнул один из базельцев. – Такое не скроешь от Аршамбо фон Хагенбаха.

– Великодушные господа! – отвечал Артур после минутного размышления. – Эти товары – собственность отца моего, не моя. Ему, а не мне, решать какой чем он поступится, чтобы не дать повода к драке, в которой товарищи его, что никогда им не гнушались, хоть сколько-нибудь пострадали. Могу добавить, что, помимо торговых дел, другие важные поручения торопят его к бургундскому двору, и они велят ему пребывать в мире со всеми людьми до конца путешествия. И то, полагаю, может заставить его, не вступая в опасную ссору с наместником Ла Ферреты, пожертвовать всем своим достоянием. Потому, я должен просить присутствующих здесь господ, дать мне возможность узнать мнение моего отца относительно вашего предложения. И можете мне поверить, если в нем возобладает желание супротивиться грабежу на бургундских дорогах, вы примите клятву того, кто решительно станет за правое дело.

– Отлично, Король Артур! – воскликнул Рудольф. – Ты прилежно следуешь пятой заповеди104104
  В католической вере пятая заповедь повелевает почитать родителей.


[Закрыть], и времени до захода солнца тебе вполне хватит, чтобы с совестью своей помириться. Не ставь нам в вину небреженье той святою обязанностью, хотя мы и мыслим прежде всего о благе отчизны, общей матери нас самих, и наших отцов. Ты знаешь о глубоком нашем уважении к ландману, и не можешь опасаться того, что мы, вопреки данному ему слову, по неосторожности, или в отсутствие серьезной причины, в свару его втравим; как, впрочем, знаешь и то, что обидчика гостя своего он на том же месте смерти предаст. Чаю и ты, и батюшка твой сочтете себя до смертельно оскорбленными, понеся ущерб. Но, коль отец твой предпочтет быть остриженным Аршамбо фон Хагенбахом, чьи ножницы он скоро найдет стригущими накоротко, с нашей стороны было бы неучтивостью вмешиваться в ваши дела. И все ж, нелишним будет вам знать, что в случае, если наместник Ла Ферреты загорится желанием снять с вас и кожу, как до того шерсть, найдутся неподалеку – ближе, чем ты полагаешь, и больше, чем думаешь, – люди, желающие и способные за вас отомстить.

– Под таким уговором, – сказал англичанин, – я готов подписаться перед этими господами из Базеля, и теми, кто из каких-либо краев сюда ныне волею судеб заброшен, и поднимаю чашу за нашу встречу и впредь.

– Здравия и благоденствия Швейцарии и друзьям ее! – провозгласил Синий Рыцарь. – Смерть и бесславие врагам ее!

Кубки были наполнены, и вместо возгласов шумных, воины юные, стукнувшись ими, заверили всеобщее одобрение провозглашенным призывам, а затем обнажили мечи и немым выразительным жестом изъявили готовность делом за них постоять.

– Вот также, – сказал Рудольф Доннерхугель, – наши славные предки, праотцы швейцарской свободы, встретившись на поле славы Рютли105105
  По преданию, в средние века три швейцарских кантона на поле Рютли, заключили союз против Габсбургов.


[Закрыть], меж Ури и Унтервальденом, поклялись друг другу под солнцем вернуть независимость родине; и события прошлого свидетели, как они клятву сдержали.

– И о нынешних швейцарцах будет сделана славная запись, – заверил Синий Рыцарь, – как доблестно они отстояли свободу, доставшуюся им от предков. Возвращайся к исполнению долга, дорогой Рудольф, и будь уверен, что по сигналу Атамана, мы явимся без промедления, и все будет так, как оговорено, если, конечно, не пожелаешь дать новых распоряжений.

– Послушай-ка, Лоуренс, что я скажу тебе по секрету, – поманил Рудольф Синего Рыцаря и стал беседовать с ним голос понизив, однако, ничуть не смущаясь Артура, который мог слышать о чем они говорили: – Берегись, мой друг, дать парням увлечься рейнвейном. Его у вас чересчур много, так что подумай, как избавиться от излишка: мул, например, напорется на острый выступ, или что-нибудь еще… Но особо не потакай в том Рудигеру, ибо страшным он стал выпивохой за последнее время, и может нас подвести. А нам необходимо быть всем, как единый кулак, для достижения цели…

Тут они начали так тихо шептаться, что Артур не смог ничего больше услышать из их разговора. Вскоре они стали прощаться, обменявшись неким торжественным рукопожатием, заверяющим только им двоим известное соглашение.

Рудольф со своими людьми возобновил патрулирование, но едва они потеряли из вида своих новых товарищей, как vidette, или головной дозорный, подал сигнал тревоги. Сердце Артура подпрыгнуло. «Это Анна Гейерштейн!» – пронеслось в его голове.

– Собаки спокойны, – сказал бернец. – Должно быть, это наши товарищи.

Его предположение оправдалось, так как это действительно был Рудигер со своим отрядом, который остановился, завидев товарищей, и обменялся с ними паролями, – так продвинулись швейцарцы в освоении воинской дисциплины, какая была еще малоизвестна и необязательна в войсках некоторых европейских держав. После чего караулы сошлись, и Артур стал свидетелем, как Рудольф отчитал Рудигера за его отсутствие в означенный час на условленном месте.

– Когда ты явишься туда, они возобновят попойку, – говорил он, – но завтра от нас требует твердости рук и ясности рассудка.

– Мы будем прозрачней льда, благородный Атаман, – отвечал сын ландмана, – и тверже скал под ним.

Рудольф повторил с необычной серьезностью свое внушение, и молодой Бидерман ему внял. Воины из обоих отрядов прошли мимо друг друга, немногословно ободряя друзей, и скоро тьма их скрыла друг от друга.

Местность по эту сторону замка, вдоль которой теперь они проходили, была больше открыта, чем та, что лежала напротив, вблизи от Главных ворот. Поляны шире, деревья реже, не имелось ни чащ, ни оврагов, ничего, где возможно было б укрыться засаде, и окрестность, залитая ярким светом луны, была как на ладони.

– Здесь, – сказал Рудольф, – довольно спокойно для продолжения нашей беседы. Но прежде, позволь спросить тебя, Артур, теперь, когда ты познакомился с нами поближе, каковы твои мысли о молодежи Швейцарии? Ты узнал ее меньше, чем я рассчитывал, но благодари за это свое упрямство, ибо оно помешало открытому разговору.

– Я узнал ровно столько, сколько должно, и на большее прав не имею, – ответил Артур. – Взгляд же свой я с готовностью выражу в немногих словах. Вот они: ваши стремления высоки, как ваши горы. Однако пришелец из равнин не приучен следовать узкой тропой кругами к вершине. Нам привычней двигаться прямо широкой дорогой.

– Ты говоришь загадками, – молвил бернец.

– Ничуть, – возразил англичанин. – Я нахожу, что необходимо тебе (безусловному лидеру всех молодых, кои, кажется, предрасположены без оговорок во всем следовать за тобой) поведать вашим старейшинам о готовящемся нападении близ Ла Ферреты, и что базельцы готовы вам придти на помощь.

– Разумеется, – скептически заметил Доннерхугель, – и ландман послал бы глашатая к бургундскому герцогу за охранной грамотой для них, и не сдвинулся б с места до его возвращения. И герцогская бумажка отвратила бы войну.

– Именно, – согласился Артур, – случилось бы то, чего добивается ландман, и возглавляемая им миссия, то есть – мир.

– Мир! Мир! – не выдержал бернец. – Если бы мои желания не совпадали со стремлениями Арнольда Бидермана, коего я высоко ценю за честь и прямодушие, за доблесть и любовь к родине! Если б я ему не повиновался так, что по единому слову его убрал бы меч свой в ножны перед врагом, собравшимся меня убить! Но не по моей прихоти все другие кантоны желают войны. Война за отчизну дала нам право жить. Ничем иным, а битвами победными и знаменитыми, народ, на который обращали не больше внимания, чем на гонимое стадо овец, добился свободы, и страхом врагов более защищен, нежели прежде он презирался, влачась под ярмом!

– С тем не поспоришь, – сказал молодой англичанин, – но мне кажется, цель посольства была определена Советом. Вы были посланы для мира. Но ты ждешь ветерка на тлеющие угли войны, чтоб дров на них подбросить, тогда как твои старшие товарищи ожидают безмятежного утра и мирной дороги, ты за любой предлог готов сражаться.

– И правильно делаю, – ответил Рудольф. – Если в Бургундии нас примут с миром, и сбудутся, как ты говоришь, чаяния большинства депутатов, то от моей предосторожности никому вреда не будет. Ну, а если наоборот, то я смогу отвратить немалые беды от друзей моих, от дядюшки Арнольда Бидермана, от Анны, и всех тех, с кем я имею честь путешествовать.

Артур покачал головой.

– Не мне судить тебя, – сказал он, – и делать я того не стану. Но прошу об одном: не строй на драгоценностях моего отца своих немирных планов. Это может вовлечь ландмана в ссору из-за нас с бургундцами. Я знаю, отец мой себе этого никогда не простит.

– Я уже давал тебе слово, и готов теперь же его повторить, – ответил Рудольф. – Если отец твой обрадуется приему «бургундского пса» меньше, чем тебе представляется, а я знаю, что так оно и случится, то, помни, без помощи вы не останетесь.

– Я очень признателен тебе за эти гарантии, – сказал Артур.

– Ты и сам, верно, мой друг, – продолжал Рудольф, – от кого-нибудь слышал поговорку: не ходят на свадьбу в броне, а на брань в праздничном платье.

– Я приготовлю себя к худшему, что может случиться, – сказал Артур, – и потому надену легкую кольчугу из стали, непробиваемой стрелой из засады; и благодарю тебя за добрый совет.

– Что благодарность, – отмахнулся Рудольф. – Я был бы плохим командиром, когда б не предупредил идущих за мной, что надо надеть доспехи и затянуть ремни покрепче, как время подступило держать жестокие удары. Тем более друзей, когда меня ты другом тоже полагаешь.

На том их разговор прервался, поскольку ни тот ни другой правдою своей не поступился, и каждый остался при своей.

Бернец, судя по традициям, свойственным торговому кругу, коим не раз был свидетелем в родной стороне, едва ли сомневался, что английский купец, находясь под сильной опекой, упустит возможность воспротивиться платежу немыслимых пошлин, взимаемых в городе, лежащем у них на пути, и будет, без какого-либо нажима со стороны Рудольфа, взят под защиту добропорядочным Арнольдом Бидерманом, и мирное посольство станет поводом к войне. С другой стороны, молодой Филиппсон не мог ни постичь, ни одобрить поведения Доннерхугеля, который, будучи одним из главных членов делегации мира, ни о чем другом не помышляет, как только о неуспехе ее миссии.

В течение какого-то времени они молча шли рядом, пока Рудольф не нарушил тишину.

– Как насчет Анны, англичанин, или ты не хочешь о ней знать? – спросил он.

– Напротив, – ответил Артур, – но я не хотел тянуть тебя за язык, когда ты усердно несешь патрульную службу.

– Служба меня не обременяет, – сказал бернец, – потому как, нет ни одного кусточка поблизости, чтобы спрятать засаду, и время от времени бросаемого взгляда окрест достаточно для упреждения неожиданности. Итак, послушай историю не петую под кифару ни в рыцарских залах, ни в будуарах, но не менее забавную, чем сказки о рыцарях Круглого стола, что трубадуры и миннезингеры преподносят нам как историю царствования твоего знаменитого тезки.

И Рудольф начал рассказ:

«О предках Анны с мужской стороны, смею я думать, ты слышал и знаешь, что жили они в старом замке Гейерштейн, регулярно подстригая шерсть своих вассалов, прибирая к рукам владения слабых соседей и обирая купцов, волею судеб заброшенных в их ястребиное гнездо. Порой они молили святых о милосердном прощении своих прегрешений, развращая священнослужителей щедрыми подношениями; и даже с наичестивейшими обетами случалось им отправляться во времена Крестовых походов под стены Иерусалима, искупать несправедливость, сотворенную ранее…»

– Так было, – заметил молодой англичанин, – до Арнольда Бидермана и его ближайших предков, кто копья обратили против волков для охранения овец.

– Не все… – отвечал ему бернец, и продолжил: «Могущественные и богатые бароны Арнгейм из Швабии, чья единственная наследница впоследствии стала женой графа Альберта Гейерштейн и матерью юной особы, называемой нами запросто Анной, а швабами графиней Анной Гейерштейн, были знатью отличной породы. Они не ограничились жизнью чередуемой грабежом и раскаяньем – разграблением беззащитных крестьян и растлением жирных монахов; и не отличались от прочих в возведении замков со высокими башнями и глубокими казематами, или в обустройстве монастырей пышными залами. Владетели Арнгейм не знали границ в своем тщеславии и превратили свой родовой замок в обитель учености, в коем старинных свитков и книг было больше, нежели у монахов Санкт-Галлена. Но не только из книг черпали они знания. Схоронившись в темных своих казематах, они постигали глубокие тайны, передаваемые из рода в род от отца к сыну, и как говорят, они подобрались вплотную к страшным секретам алхимии. Мудрость их и богатство часто склонялись перед скамеечкой, на которой покоились государевы ноги, пока само величие сидит на троне; и частые раздоры императора с римскими папами в прежние времена, как некоторые утверждают, были поощряемы, или даже спровоцированы, советами баронов Арнгейм и их сокровищами. Вследствие той политики и слухов о таинственных знаниях, приобретенных домом Арнгейм в результате долгих исканий, против них восстало всеобщее мнение, что де во всем им помогают дьявольские силы. Попы всяко помогали расти ему, раздраженные теми, кто возомнил себя выше Церкви. «Взгляните на гостей, – вещали они, – привечаемых в замке Арнгейм! Странствующего рыцаря, покалеченного на войне с сарацинами, завидев на подъемном мосту, угостят черствою коркою хлеба, чаркою пойла, и гонят прочь. Если паломник, благоухающий святостью, пропитанный ею в путешествии по святая святых, нагруженный истинными реликвиями, дабы засвидетельствовать свое причастие у Гроба Господня, приблизится к нечистым их стенам, стражник натягивает свой арбалет, а привратник захлопывает перед ним врата, будто чума явилась к ним из Палестины. Но лишь явится туда козлобородый бойкоречивый грек со свитками, письмена коих ослепляют христиан; или раввин с Талмудом и Каббалой106106
  Талмуд (др.-евр. букв. – изучение) – собрание догматических, религиозно-этических и правовых положений иудаизма. Каббала (др.-евр. букв. – предание) – мистическое течение в иудаизме; так называемая практическая кабала (кабалистика) основана на вере в то, что при помощи специальных ритуалов и молитв человек может активно вмешиваться в божественный процесс.


[Закрыть]; или смуглый мавр, хвастающий знанием языка звезд, изученного в Халдее107107
  Халдея – земля на юге Вавилонии. Халдеи – греко-семитское название арамейских племен, которые в 612 г. до н. э. при Навуходоносоре в союзе с мидийцами свергли господство Ассирии и основали Новое Вавилонской Царство. Халдейские жрецы считались представителями ближневосточных различных учений.


[Закрыть], колыбели темных наук, – знайте, он займет самое почетное место за столом баронов Арнгейм, которые встанут с ним у плавильных печей, чтоб перенять от него знания дьявола, изгнавшие Адама и Еву из рая, и вознаградят гостя за это сведениями ужаснее тех, кои богохульник-хозяин прибавит к собственной мерзкой мудрости от познаний пришельца. И все это творится в Алемании108108
  Алемания – Германия.


[Закрыть], называемой Священной Римской Империей, где столько принцев носят священный сан! Несмотря на это, ни одного порицания, ни увещевания не сделано этому колдовскому отродью, которое из поколения в поколение торжествует посредством своего чернокнижия». Слухи эти, исходившие равно как из келий анахоретов, так и из-под аббатских митр109109
  Анахорет – отшельник. Митра – позолоченный головной убор, надеваемый во время богослужения представителями высшего духовенства.


[Закрыть], впрочем, мало влияли на Имперский Совет. Но они послужили поводом, чтоб заставить многих независимых баронов и графов Империи расценить вражду с баронами Арнгейм, как богоугодный, дарующий безнаказанность свыше, «священный поход» против врагов церкви, и взглянуть на вред, наносимый открытым для оскорблений владыкам, как на средство рассчитаться с долгами перед святым престолом. Однако сеньоры Арнгейм отнюдь не были беззащитны и были в состоянии за себя постоять. Многие из них, несмотря на то, что принадлежали к гонимому племени, были отмечены не только галантностью, но и содержали несокрушимый отряд man-at-arms. Кроме того, они были богаты, и поддерживались многими влиятельными друзьями, что лишь доказывает их выдающуюся прозорливость и мудрость, оцененные по достоинству в Империи.

Сводные отряды противников сеньоров Арнгейм, были разбиты; козни, замышляемые их врагами, упреждены и расстроены; и все, кто вооружился на них, отступили с позором. Разнесла тут молва о них еще больше: об особенной силе подвластной сеньорам Арнгейм, которая помогла им вызнать планы противника и разгромить их. Неспроста де дана им эта сила против роду человечьего… И стали их еще больше бояться и ненавидеть, но более не досаждали. Взаправду же, причиной побед были верные вассалы именитого дома, совершенно послушные своим сеньорам, и готовые стоять за них, будучи твердо уверены, независимо от того, маги они или нет, что их жизнь не улучшится с приходом нового сюзерена, сторонника «крестовых походов» или их поощрителей в священном сане. Род этих славных баронов пресекся со смертью Германа фон Арнгейм, являвшегося дедом по матери Анне Гейерштейн. Погребен он был в шлеме, с мечом и расколотым щитом, согласно немецкой традиции, повелевающей так поступать с каждым последним мужчиной из благородного дома.

Его единственная дочь, Сибилла Арнгейм, унаследовала значительную часть родовых владений; и я ни от кого не слышал, что колдовское клеймо, наложенное на всю ее фамилию, уменьшило многочисленные притязания на руку и богатство наследницы людей самого высокого положения в Империи, обращавшихся к императору, ее опекуну, с просьбой о браке. Но предпочтение перед всеми получил Альберт Гейерштейн, несмотря на то, что был при дворе чужаком. Красивый и утонченный юноша был представлен Сивилле императором, тщившимся безуспешно восстановить свое влияние в Швейцарии, а посему пожелавшим выказать свою милость Альберту, в котором он видел изгоя, лишенного родины и отчих владений из-за верности имперской короне. Таким образом, Артур, Анна Гейерштейн, как видишь, последняя поросль того странного древа. И потому она отличается от все прочих созданий божьих.

– Клянусь честью, Рудольф Доннерхугель, – сказал Артур, тщетно силясь сдержать свои чувства, – из твоего рассказа могу уразуметь лишь одно, что в Германии, как и в прочих странах, водятся глупцы, которые путают колдовство с научными изысканиями в здравии ума; и что им вослед чернишь ты честную девушку, неизменно уважаемую и любимую всеми, кому с ней довелось повстречаться, изображая ее, как последовательницу учения, одинаково противного и богу, и человеку!

Рудольф с ответом не спешил.

– Я бы хотел, – сказал он, наконец, – чтобы ты узнал о родословной Анны Гейерштейн по материнской линии, достаточной для объяснения некоторых обстоятельств, нынешней ночью тобой самим засвидетельствованных, и в дальнейшие подробности вдаваться я, видит Бог, не желаю. Никому доброе имя Анны Гейерштейн не может быть так же дорого, как дорого мне. Ибо после дядюшки в нашей родне я самый близкий ей человек в Швейцарии; когда она вернется, погостив у отца, возможно, наши отношения с ней станут еще ближе. Правда, этому мешают предрассудки почтенного дядюшки о нашей кровной связи с Анной, которая, однако, не столь уж и близка, чтобы нельзя было испросить специального разрешения Церкви на наш брак. Я упомянул об этом лишь затем, чтобы показать тебе, сколько причин обязывают меня радеть о чести девы Анны. И коль скоро, чужестранец, ты отправишься восвояси, мне нет нужды тебе лгать, опасаясь соперничества.

Такое откровение в ходе беседы, не могло не задеть Артура, да так сильно, что ему потребовалось все его хладнокровие, чтобы сдержаться.

– Я не вправе, Атаман, – сказал он, – сомневаться в чистоте твоих чувств, питаемых к девушке, коей ты так близок, и веских твоих основаниях иметь самые смелые виды на Анну. Но меня не оставляет вопрос, что, будучи так расположен к ней, ты веришь в глупые россказни, которые могут самым скверным образом отразиться на твоей родственнице, с коей чаешь ты соединиться в браке. Вспомни, что в христианском мире обвинение в колдовстве является наиболее мерзким из всех, предъявляемых богобоязненным людям, все равно, будь то мужчина или женщина.

– Да я, клянусь вот этим славным мечом, с которым не расстаюсь, – зарычал Рудольф, – тому, кто посмеет выдвинуть сие обвинение против Анны Гейерштейн, брошу вызов на Суд Божий! Однако вопрос не в том – колдунья ль дева? Кто посмеет это сказать, пусть заранее выроет себе могилу и помолится получше; но вот что меня лишает покоя – возможно, что она, происходя от рода, чьи отношения с потусторонним миром, как говорят, неразрывно сплелись, находится в той власти неведомых духов, которая позволяет им принимать ее образ, и появляться там, где сама она никогда не бывала, и творить всякое, не испрашивая ее разрешения, и чего не могут они совершить с прочими смертными, чьи предки жили согласно с законами церкви и умерли как добрые прихожане. И поскольку я ценю нашу дружбу, то не прочь сообщить тебе более подробный рассказ о ее благородном семействе, объясняющий мои мысли. Но я должен знать, что без твоего слова сохранить в тайне мой рассказ, я губ не раскрою.

– Я буду нем, сэр, – ответил молодой англичанин, не в силах совладать с соблазном, узнать о любимой им деве больше, – из-за целомудрия девы, которую ценить всего превыше мне долг повелевает. Никто более, готовый за меня поручиться, не добавит и веса пера к моей собственной чести.

– Да будет так, – заключил Рудольф. – Зла за прошлое я на тебя не держу, и ничуть не сомневаюсь в твоей чести, но из-за добрых с тобой отношений, коими дорожу, я с чистой душой поведаю сокровенную повесть, которая – тайна.

– Когда она от чистой души, не смутит рассудка и не нарушит приличий, – заметил Филиппсон, – я готов выслушать ее до конца, если только она не опорочит юную леди.

Рудольф ответил после непродолжительной паузы:

– Ты уже слишком много слышал, Артур, чтоб не узнать остального, или, всего, что ведомо мне самому о такой таинственной истории, что разгадать ее нелегко. Но по ходу рассказа я буду время от времени обращаться к твоей памяти, ибо хочу, чтобы ты связал с моим рассказом все виденное тобой в минувшую ночь. Когда мы пойдем вкруг того болота слева, у нас будет с милю пути. Это даст мне время, чтобы начать и кончить рассказ.

– Говори, я слушаю! – отвечал англичанин, одновременно жаждя рассказа о деве, и опасаясь недобрых слов о ней из уст соперника, чья немудреность в общении, могла затронуть его чувства. Но необычный рассказ Доннерхугеля так поразил его, что он скоро напрочь забыл обо всем.