Текст книги "Анна Гейерштейн. Или Дева Тумана"

И тут внезапная мысль о бесполезности поиска причин ее смятения вдруг оборвала его мечтанья. Ведь они повстречались, чтобы скоро расстаться навсегда. Она могла лишь остаться прекрасным видением в его памяти, и он в ее запечатлеется, как пилигрим из далекой страны недолгий срок поживший в доме ее дяди, с которым вряд ли могла бы она когда-нибудь увидеться вновь. Мысль, разорвавшая череду романтичных и волнительных грез, была подобна гарпуну вонзенному в спину кита, спящего на водной глади, которую неистовство обратило в бурю. Площадка, где Артур нес караул и которую он мерил быстрыми шагами взад и вперед от края до края, вдруг стала тесной для него. Он стремительно двинулся через мост и, миновав tete-du-pont, очутился на другой стороне рва.

Тут, неподалеку от своего поста, он достаточно долго широкой поступью штурмовал некое пространство, будто поклялся за ночь как можно чаще его пересечь. Это физическое упражнение до некоторой степени остудило его и заставило напомнить самому себе о многих обстоятельствах, кои запрещали ему ввериться чувству к девушке, коей он был бесконечно очарован.

«В моей голове, – замедлив шаги и решительно водрузив на плечо увесистый протазан, думал он, – еще осталось достаточно здравого смысла, чтобы помнить о положении, в котором я нахожусь, и своих обязательствах перед родителем, а также о том бесчестии, что на нее навлеку, добившись любви по-настоящему доброй и милой девушки, с которой я никогда бы не смог связать свою судьбу и которой не смог бы посвятить всю мою жизнь без остатка. Нет, – сказал он себе, – она позабудет меня, а я привыкну думать о ней, как о райском видении, на миг озарившем наступление ночи, в какую жизнь моя превратится до могилы».

Подумав так, он остановился, опершись на оружие. И вдруг слеза, сорвавшись с ресницы, покатилась по его щеке, оставляя на ней горячий след. Но он поборол и эту жалость к себе, как до того обуздал более бурные и неподвластные чувства. Отогнав от себя уныние и душевную слабость, он тотчас воскресил в себе дух и чуткость строгого стража, и усердно понес на часах свою службу, о которой из-за бури разыгравшихся в нем чувств ненадолго забыл. Но каково же было его удивление, когда при свете ночного светила, будто при свете дня, узрел он, как от моста к темному лесу по широкой лунной дорожке движется дух девы Анны.

Глава X

Бывает сразу не понять – мы спим или очнулись?

Все образы перемешались и столкнулись:

Кошмаром стала явь, сон – сбывшейся мечтой…

И мир иной порой желанней нам,

Когда случается поверить снам.

Неизвестный поэт

ПРИЗРАК Анны Гейерштейн мелькнул мимо влюбленного юноши столь быстро, что бессильны мы то выразить словами. Но призрак был – в том нет сомнений. Когда юный англичанин, стряхнув с себя оцепенение и подняв голову, окидывал взором вкруг себя вверенное ему пространство, он уж миновал мост едва не в двух шагах от стража, даже не взглянув на него, и заспешил прямо к лесу.

Это было невероятно, чтобы Анна Гейерштейн, знакомая с человеком, некоторое время жившая с ним под одной крышей, будучи его частым партнером на танцах и в играх, даже не взглянула на него, хотя прошла так близко. Ее взор устремлен был к лесу, коего она достигнув, скрылась среди зарослей прежде, чем Артур сообразил, как ему быть.

Первым его помышлением была досада на самого себя за то, что он не окликнул ее, и не узнал, кто заставляет ее в такое время отправиться по поручению одну, и, возможно, он смог бы оказать ей какую помощь… Эта мысль полностью овладела им, и он помчался к месту, где в последний раз видел среди деревьев край ее длинного платья, и, достигнув его, негромко, из опасения растревожить замок, стал звать ее, понемногу углубляясь в лес и заклиная, если она его слышит, откликнуться. Однако ничего в ответ; и когда лес сомкнулся вокруг и стал темнее ночи, недоступный лунному свету, он вспомнил, что покинул свой пост и друзей, доверившихся ему в опасности.

Потому, он поторопился назад, занять свое место у главных ворот, одолеваемый еще более тревожными думами, чем за час до начала его караула. Тщетно он себя вопрошал, с какой целью непорочная юная дева, чье поведение до сих пор представлялось в величайшей степени благопристойным, могла ни с того ни с сего покинуть убежище в самую полночь? Он сразу отверг, ибо скорее бы умер, мерзкие домыслы, и стал перебирать все вероятные причины, способные оправдать поведение девы Анны. Нет, она не могла сделать ничего такого, за что бы ей пришлось краснеть. Но сопоставив предшествующую этому событию ее взволнованность с неожиданным бегством из замка в одиночестве и без защиты в такой поздний час, Артур неизбежно должен был заключить, что к тому ее побудили некие убедительные, и, что более всего вероятнее, от нее не зависящие причины. «Я дождусь ее возвращения, – сказал он себе, – и, если она пожелает меня выслушать, я поклянусь ей, что жизнь моя всецело принадлежит ей одной, и я готов, как человек чести, помня сколь многим она для меня рисковала, умереть за нее. И это не просто слова, за которые порицают, не вздор пустой, а лишь та малость, что весит долга джентльмена».

Но едва юноша рассудил так, и, казалось, твердо решился исполнить задуманное, как бурный поток иных дум разрушил и захлестнул его уверенность. Он вдруг подумал, что Анна, быть может, отправилась в Базель, до которого было рукой подать, и куда прежде ее приглашали, и где дядя ее имел стольких друзей. Правда, час для цели такой был вовсе не подходящий, но Артур знал, что девы швейцарские не страшатся в одиночестве пути ночного, и что Анна могла бы среди отчих холмов при лунном свете преодолеть расстояние куда большее, чтоб навестить хворого или с иной какой добродетельной целью. И, стало быть, навязывать себя ей в провожатые было бы весьма неуместно и нескромно. И так как прошла она мимо него в непосредственной близости, не принимая его во внимание, то очевидно, что она имела причину не желать встречи с ним, как вероятно и то, что поручение ее ничуть не связано с риском, и помощь его не нужна. В таком случае, при ее возвращении, ибо уходила она не прощаясь, долг джентльмена повелевает не подвергать ее поступки сомнениям, оставаться и далее «незамеченным», оставляя за ней ее право обнаруживать себя или нет.

Еще одно сображение, присущее тому далекому веку, и отнюдь его не смутившее, пришло ему на ум. Образ, представший перед ним, необыкновенно похожий на Анну Гейерштейн, мог быть тенью или одним из тех таинственных призраков, о которых во многих странах, и особенно в швейцарских и немецких глухих уголках, ходит столько преданий, большая часть коих была Артуру небезызвестна. Суеверие, помешавшее ему окликнуть тень девы, вполне естествененно и легко объяснимо, если вспомнить, что от встречи с неведомым существом вся кровь в жилах стынет. Как тут не вспомнить предупреждение базельского сановника о старинном замке, посещаемого различной нечистью. Впрочем, хотя повсеместная вера в призраков и мешала англичанину не верить в них вовсе, все же своими наставлениями отец его, человек большого ума и не меньшей отваги, внушал ему с крайним недоверием относить к вмешательству сверхестественных сил все, что не может быть объяснено известными понятиями и жизненным опытом; а посему он решительно стряхнул с себя суеверный страх, на краткий миг вселившийся в него при виде ночного видения. Он решительно подавил в себе все смятенные домыслы по этому поводу и твердо, даже с нетерпением, стал дожидаться возвращения привидения, которое, если и не вполне развеет окружающий ее туман, но, может быть, приоткроет завесу таинственности.

Уверившись в оном, юноша стал прогуливаться туда и обратно в дозволенных стражу границах, не отрывая глаза от леса, в котором пропал любимый им образ, и едва ли осознавая в тот миг, что его долг, как часового, преследовал совсем иную цель, нежели ожидание возвращения девы. Но из этой забывчивости он был выведен отдаленным шумом в лесу, похожим на звон оружия. В мгновение ока вспомнив о долге, Артур занял позицию у моста, где противостоять врагу было лучше всего, и весь превратился в глаза и уши направленные приближающейся опасности. Бряцанье оружия и тяжелая поступь стали слышнее… и копья и шлемы замелькали промеж дерев, отражаясь в лунном свете. И величественная стать Рудольфа Доннерхугеля, идущего во фронте, легко угадалась, возвестив нашему стражнику о возвращении караула. После их подступа к мосту, оклика и обмена паролями по всей форме, присущей службе военной, ратники Рудольфа один за другим двинулись в замок с командирским наказом пробудить ото сна товарищей, коим надлежит под его началом отправиться в караул и сменить Артура Филиппсона, чье время стоять на часах истекло. Что и было подтверждено низким, будто из-под воды, отдаленным боем базельских соборных часов, чей зловещий звук, перелетая через поле и лес, возвестил о том, что минуло полночи.

– Ну а теперь, дружище, – обратился Рудольф к англичанину, – когда тело после долгого бдения на морозце требует подкрепления пищей и отдыхом, не изменил ли ты своему прежнему выбору и готов прогуляться с нами подольше?

Воистину, если бы только Артур мог выбирать, он остался бы там, где стоял, чтобы дождаться возвращения Анны с ее таинственной прогулки. И он легко отыскал бы подходящий случаю предлог, но не желал давать надменному Доннерхугелю ни малейшего повода подозревать его в том, что он уступит в храбрости или выносливости любому из горцев в карауле за стенами замка. Потому он, не колебаясь ни секунды, вручил протазан пошатывающемуся Сигизмунду, который притащился зевая и потягиваясь, ибо еще до конца не был сломан бессердечной побудкой его сладостный сон, сообщил Рудольфу, что верен остался своему прежнему выбору и готов отправиться с ним хоть куда. Они присоединились к остальным дозорным, среди которых был Рудигер, старший сын унтервальденского ландмана, и когда они достигли опушки леса, Рудольф отделил трех стражей во главе со старшим Бидерманом.

– Вам обойти замок слева, – приказал бернец, – а мы обойдем его справа. Вон та сторожевая башня – хорошее место для встречи. Возьмите с собой любую из собак, а я отправлюсь с Волчьим Клыком, у которого зубы острее на бургундцев, чем на медведей.

И Рудигер отправился со своим отрядом налево; Рудольф же поставил одного из своих людей вперед, другого назади, а третьему приказал следовать за ним и Артуром Филиппсоном, которые, таким образом, оказались в центре дозора. Приказав третьему стражу чуть приотстать, чтобы он не мешал их беседе, Рудольф фривольно, насколько это позволяла их недавняя дружба, обратился к англичанину:

– Ну, Король Артур, что думает Его Английское Величество102102
  Рудольф, иронизируя, подразумевает в собеседнике легендарного короля бриттов Артура (V – VI вв.), боровшегося с англосаксонскими завоевателями. Артур и рыцари Круглого стола (за которым собирались герои Артуровских легенд) воплощают нравственные идеалы рыцарства. Артуровские легенды использовались многими поэтами и романистами Западной Европы.


[Закрыть] о швейцарцах? Способны ли они одержать верх в единоборстве и заслужить награду на турнире, ответь великодушно? Или они достойны лишь праздновать труса в рядах корнуэльских рыцарей?103103
  Рыцарство Корнуолла традиционно принижается в норманно-французских рыцарских романах. Причину сего понять сложно. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

– Что касается побед и наград на турнире, то здесь я затрудняюсь что-либо сказать, – усилием воли собрав для ответа все свои мысли, отозвался Артур, – поскольку доселе мне не случалось видеть кого-либо из них верхом на коне с копьем наперевес. Но если говорить об их силе и храбрости, то я поставил бы ваших швейцарских меченосцев в один ряд с ратоборцами всякой страны, где неустрашимый дух и могучая длань чтимы не меньше, чем благородства обличье.

– Превосходный отзыв о нас, англичанин! – воскликнул Рудольф. – А чтобы ты знал, что слова твои и впрямь соответствуют истине, тому я немедля представлю свидетельство. Ты говорил сейчас о лошадях. Пусть я мало знаю о них, но все ж полагаю, что ты, покупая коня, не позаришься на пышную попону, прикрывающую его круп, седло иль уздечку, а пожелаешь взглянуть на то, что под ними: то есть увидеть его в естестве и на поле?

– Готов поклясться, так и есть, – отозвался Артур, – и говоришь ты так, будто рожден на земле Йоркшира, которая славится тем, что считается сердцем Веселой Англии.

– А еще я тебе скажу, – продолжил Рудольф Доннерхугель, – что ты не знаешь и половины о молодых швейцарцах и суждения твои о них немногого стоят, ибо доселе ты наблюдал их покорность старейшим и юную резвость в горах на охоте, где хотя и есть простор для удальства, но нет возможности явить свою стойкость и самоотверженный дух, которые управляют их силой и мужеством при исполнении долга.

И на том, возможно нарочно, швейцарец оборвал свою речь, должно быть, надеясь возбудить любопытство чужеземца. Но англичанин своим внутренним взором зрел в тот миг лишь образ Анны Гейерштейн, бесшумно проходящий мимо него, одиноко стоящего на часах, и потому он не улавливал суть беседы, полностью отчужденной от его воображения. Все же Артур заставил себя любезно ответить, что, несмотря на свое неведение, он питает глубокое уважение ко всем швейцарцам, к старым и к молодым, которое познанья не уменьшат. Когда англичанин умолк, Доннерхугель, видимо, разочарованный краткостью его речи, и подозревая, что слова, сказанные им самим, не произвели должного впечатления на собеседника, более не стал напрягать его слух и молча шел рядом с ним. Артур же, тем временем, обдумывал, должен ли он поведать своему товарищу о приключившемся с ним и поделиться с ним своим беспокойством об Анне, надеясь, что тот сможет пролить некий свет, как родственник и добрый друг ее семейства, на странное обстоятельство случившегося.

Но он чувствовал, что не в силах этого сделать, потому как все восставало в нем при одной мысли, что бернец может омрачить образ Анны. То, что Рудольф искал ее благосклонности, едва ли могло быть подвергнуто сомнению, и хотя Артур уже решил для себя, что он должен отступить перед несокрушимыми обстоятельствами и не смущать сердце девушки, все-таки он не мог даже помыслить о возможном успехе своего соперника; а посему решил не затевать с ним разговора о деве, чтобы во гневе не выдать себя, услыхав хулу боготворимого имени.

Может статься, именно вследствие этого противостояния Артур, изо всех сил стремящийся не обнаруживать своих чувств, все еще испытывал неприязнь к Рудольфу Доннерхугелю, чье обхождение с ним граничило с развязностью, а неприкрытое чувство собственного превосходства над чужестранцем, эдакое милостивое патронство, и вовсе претило англичанину. Выспренность бернца он встречал иронией, небрежной шуткой низводя пренебреженье, и уважением к сопернику не принижал его. Ведь обстоятельства их недавнего поединка не позволяли швейцарцу торжествовать над ним победу; и Артур не чувствовал себя обязанным ему всерьез повиноваться, в отличие от юных горцев, которые единодушно признавали над собой верховенство Рудольфа. Филиппсону было не по вкусу притязание бернца на превосходство, и даже шутки ради данный ему сыновьями Бидермана титул «короля Артура» из уст Рудольфа звучал как оскорбление, но раздражаться по сущему пустяку англичанин не мог себе позволить. Конечно, корнем соперничества было их общее стремление завоевать девичье сердце, но и в том Артур не осмелился бы признаться. Потому он и подавил в себе затеплившуюся было надежду узнать у Рудольфа о возможной причине ночного происшествия, хотя по поводу его в догадках вовсе потерялся; и сколь почва для беседы ускользнула, они безмолвно, как в испанской поговорке, «плечом к плечу на узкой тропинке» несли совместный дозор, послушные долгу.

После того как они прошли почти с милю полем вдоль леса, совершая обход руин «Графской услады», не оставляя без внимания ни одного укромного уголка, где могла бы затаиться засада, бывалый пес, ведомый на поводке передовым дозорным, внезапно остановился и тихо зарычал.

– Кто там, Волчий Клык? – спросил Рудольф, выдвигаясь вперед. – Как, дружище, ты разучился отличать своих от чужих? Ну, что встал? Иль нюх утратил? Давай, попробуй еще раз.

Собака приподняла морду и засопела, через ноздри в себя вбирая с шумом воздух, как будто понимая, что требовал от нее хозяин, а затем радостно закрутила головой и замахала хвостом, словно извиняясь.

– Ну, – сказал Доннерхугель, похлопав животное по косматой холке, – теперь ты понял, что торопиться не след.

Пес радостно замахал хвостом и пустился вперед с прежней беззаботностью, а Рудольф вернулся к своему товарищу, который высказал предположение:

– Вероятно, к нам приближается Рудигер с приятелями, чьи шаги услышал пес.

– Не думаю, что это Рудигер, – сказал бернец, – его путь вокруг замка длиннее нашего. Однако кто-то здесь есть – Волчий Клык снова ворчит. Смотреть в оба!

Будучи начеку, как то было приказано Рудольфом, отряд достиг открытой поляны, на которой, довольно далеко друг от друга, росли прямые сосны, представлявшиеся еще выше и из-за их высоких крон достающих белый диск луны.

– Тут, – сказал швейцарец, – мы заметим любого издалека. Но подозреваю, – оглядевшись вокруг, продолжил он через минуту, – что одинокий волк, или олень, перебежал нам дорогу, и пса порой тревожит его запах. Смотри: замешкался… остановился… так и есть, сейчас, должно быть, двинется опять.

И вправду, собака побежала далее, обнаруживая некоторые признаки неуверенности, или даже тревоги, которые, впрочем, скоро исчезли, и она вновь шла впереди с прежним спокойствием.

– Это кажется странным, – сказал Артур, – но мне померещилось, будто я что-то видел возле вон тех кустов, как смею предположить, терновника или орешника, обок с теми могучими деревьями.

– Мои глаза еще раньше твоих смотрели туда и ничего там не увидели, – возразил Рудольф.

– Нет, я все ж таки видел что-то, – отвечал молодой англичанин, – когда ты следил за собакой. И если позволишь, я пойду и осмотрю это место.

– Сказать по правде, был бы ты под моим началом, – произнес Доннерхугель, – я бы приказал тебе остаться, ведь если нам грозит неприятель, то надо сохранять наше единство, но ты доброволец в дозоре, и потому можешь поступать как хочешь.

– И на том спасибо, – ответил Артур и живо зашагал в указанном им направлении.

Он казнился, конечно, в эту минуту, что поступает не подобающе службе солдата, пусть даже и добровольно присягнувшего своему военачальнику. Но, с другой стороны, то, что он видел, хотя и на расстоянии и неотчетливо, было ужасно похоже на тень Анны Гейерштейн, которая мгновенно напомнила ему увиденное им часом или двумя ранее видение, затерявшееся в лесу; и любопытство не позволило ему прислушаться к голосу разума.

И прежде чем Рудольф успел договорить последние слова своего ответа, Артур уже был на пути к чаще. Издали ему казалось, что в ней нельзя спрятаться человеку иначе как распластавшись на земле под низкими кустами. Что-либо белое обязательно, думал он, должно скоро обнаружиться среди бурой травы и пожухших листьев кустарников. К этим наблюдениям примешивались мысли совершенно иной направленности. Если он не обманулся, и новым видением снова была Анна Гейерштейн, верно, она не случайно отступила от света в темноту кустарника. Так что давало ему основания для преследования? Еще он знал, что дева отнюдь не поощряла волокитства Рудольфа Доннерхугеля и была к нему более, чем холодна; смиренно принимала от него знаки внимания из благонравия, но не кокетства. Могло ли быть пристойным вмешательство в ее уединенную прогулку, бесспорно странную по времени и месту, но тайную, быть может, от взора немилого ей человека? Возможно Рудольф, открыв ее сокровенную тайну, мог бы использовать ее с целью принудить девушку принять его воздыхания.

Такие мысли вдруг сковали его члены, и Артур остановился в тридцати ярдах от глухих зарослей, устремив на них свой взор; и хотя он все еще старался там что-либо рассмотреть, его неуверенность понемногу перерастала в беспокойство, и внутренний голос прошептал ему, что было б лучше вернуться к товарищам и сказать Рудольфу, будто зрение его обмануло.

Но пока он раздумывал двинуться ему дальше или возвратиться, «нечто», что он ранее заприметил, вновь появилось на краю чащи и направилось прямо к нему, как и прежде походкой, статью и даже точно таким же платьем походя на Анну Гейерштейн! Появление призрака, – ибо по времени, месту и внезапности, это казалось именно духом, – застало Артура врасплох и тот, ввергнутый в ужас, оцепенел. Оно прошло от него на расстоянии древка копья безмолвно, ничуть не замечая юношу, хотя это было невозможно, и устремившись направо от Рудольфа с товарищами, снова исчезло средь зарослей леса.

Артур поник головой объятый тяжелыми думами, и очнулся тогда лишь, когда голос бернца прогудел над самым его ухом:

– Что, Король Артур: заснул ты или ранен?

– Ни то, и ни другое, – сказал Филиппсон, придя в себя. – Но я поражен.

– Поражен? И кем же, ваша королевская…

– Мне не до шуток, – сказал Артур довольно строго, – но ответь мне, как честный человек. Ты видел ее? Говорил с ней?

– Видел ли я ее? Говорил? С кем? – переспросил Доннерхугель. – Я не видел никого. И готов поклясться, что ты тоже не мог никого видеть, потому что я не спускал с тебя глаз. Если ты видел что-нибудь, то почему не поднял тревогу?

– Но то была женская тень, – едва слышно ответил Артур.

– Женская тень! – повторил за ним пренебрежительным тоном Рудольф. – Клянусь честью, Король Артур, если б я не видел многократных свидетельств твоей отваги, теперь бы стал подозревать, что даже тени женщин ты боишься. Чудно мне думать, что призрак ночной или бурный поток смогли сломить твой дух в бою не робкий…

– В бою я не сробею, – прервал его англичанин, придя немного в себя. – Но клянусь, я растерялся из-за… неземного существа, заворожившего меня.

– Давай-ка лучше вернемся к нашим товарищам и продолжим обход, – сказал Рудольф, – ведь не должны мы земной опасности их подвергать из-за существ бестелесных. Но, возможно, это лишь чья-то уловка, чтоб нас сбить с толку.

Они двинулись через залитую лунным светом поляну. В минуту Артур полностью собой овладел и к своему огорчению осмыслил, в каком нелепом и недостойном обличье предстал он человеку, коему (исключая, конечно, хрупкую деву) меньше всего надлежало являть свою нерешительность.

Он вдруг осознал, что долг по отношению к ландману, его племяннице и остальному семейству, и даже Доннерхугелю, наперекор прежним мыслям, обязывает его немедленно поведать своему командиру, в распоряжении которого он теперь находился, о случившемся с ним дважды за ночь. Ведь могли же тут иметь место некие семейные обстоятельства – исполнение обета, или иные какие причины – которые могли бы придать поведению юной леди какой-нибудь смысл. Помимо того, он был честным солдатом, а сокрытие этих таинственных событий могло навлечь на всех еще большие несчастья, нежели те, которых они ожидали и сумели к ним себя приготовить. Как бы там ни было, его товарищи имели право знать, что он видел. Должно предположить, что подобное решение было им принято в помрачении рассудка, когда его воинская честь оказалась порушена им самим из-за нежных чувств, питаемых Артуром к Анне Гейерштейн, которые сыграли с ним злую шутку, укрыв за ореолом таинственности, как за плотным туманом, любимый им образ.

Будто прочитав мысли англичанина, после нескольких минут безмолвия, его командир или, если угодно, товарищ, обратился к нему со следующими словами:

– Полагаю, дружище, что, являясь в настоящий момент твоим старшим товарищем, я имею некоторое право знать, что ты увидел такое, столь сильно взволновавшее тебя. Если дело касается нашей общей безопасности, и ты желаешь возвращения в замок, чтобы поведать обо всем ландману, то лишь скажи мне, и я, без расспросов тут же отпущу тебя.

Это участливое предложение, сделанное в нужное время и верным образом, не могло не достичь намеченной цели. Непререкаемое требование доверия, скорее всего, было б отклонено, но учтивый тон вопроса и смирение, независимо от ответа, нашли живой отклик в душе англичанина.

– Я, – сказал он, – обязан поведать… о видениях. Первое показалось странным, но во второй раз став свидетелем одного и того же явления, представшего мне на мгновение, я едва ли смогу найти слова для рассказа.

– Это верно, поскольку я не могу ничего понять из твоих слов, – ответил бернец. – Потому не ройся в них, а бери с поверхности самые простые. Мы, дремучие швейцарцы, не искусны в разгадках.

– Ответ на эту загадку, Рудольф Доннерхугель, тебе быстрей найти, чем мне, – признался англичанин, – ибо я не знаю, кто ее загадал. – И, не без колебаний, он продолжал: – Тогда, как вы в первый раз обходили замок, некая… дева, перейдя мост, прошла мимо меня не сказав ни единого слова, и скрылась в лесу.

– Ха! – удивленно вскричал Доннерхугель.

Артур же рассказывал далее:

– Не более пяти минут назад, ее же образ разминулся со мной во второй раз, представ неожиданно возле рощи под ветвями ели, и исчез прежде, чем я успел его окликнуть. Видение обладало наружностью, ликом, и даже платьем девушки не чужой тебе по крови… Анны Гейерштейн.

– Чудно, – сказал Рудольф недоверчиво. – Слова твои я не могу подвергнуть сомнению, не задев твоей чести, что было б равносильно нанесению смертной обиды – так ведь правила галантности гласят; и все ж, позволь заметить – я как и ты глаза имею, и не выпускал тебя из поля зрения ни на минуту. Я был не далее, как в пятидесяти ярдах от того места, где обнаружил тебя словно околдованным. Как объяснишь ты, что я не видел никого, окромя тебя?

– Этого я объяснить не могу, – сказал Артур. – Возможно, твой взор следил лишь за мной… Или видение не могло быть тобою увидено – говорят, призраки подчас являются лишь тому, кому пожелают.

– Значит, это все-таки был призрак? – спросил бернец.

– Что ответить? – плечами пожал англичанин. – Наша вера не исключает подобных явлений; да и лучше предположить, что то был призрак, нежели допустить, будто Анна Гейерштейн, хрупкая и благонравная девушка, бродит по лесу в тот жуткий час, когда безопасность и приличия велят ей находиться за крепкими дверями закрытыми изнутри на засов.

– Истину говоришь, – сказал Рудольф. – Но… водятся слухи, что как круги на воде… И хотя немногие, из страха, поминают их, но говорят, будто Анна Гейерштейн многим отличается от всех прочих… Будто видели ее дух во плоти там, куда трудно попасть без потусторонней помощи.

– Ужель! – вскричал Артур. – Так молода и невинна, и враг рода человеческого сгубил ее! Не может быть! Не верю!

– Я не о том, – ответил бернец. – Но время не дает мне объясниться. Как только мы возвратимся в замок «Графская услада», тебе больше смогу рассказать. Теперь же приспело представить тебя немногим друзьям – цель нашей совместной прогулки, – которых рад ты будешь узнать, да и они жаждут знакомства с тобою. Тут назначена наша встреча…

Так сказав, он повернул за угол выступавшей скалы, и неожиданная картина предстала очам юного англичанина.

В подобии пещеры, или глубокой расщелине, защищенной высоким гранитным карнизом, с единственным входом, горел огромный костер, вкруг которого, кто сидя, кто лежа, расположилось с десяток молодцев в швейцарских костюмах, отделанных изысканной вышивкой и украшенных золотом и серебром, отражавшим яркое пламя. Те же блики отражались от винных серебряных кубков, переходивших из рук в руки, чтобы встретиться с сосудами, из которых они наполнялись. Артур, также не смог не заметить остатков обильного пира, коему только-только закончили предаваться.

Бражники, завидя Доннерхугеля со товарищи, и легко узнав его по огромному росту, шумно ликуя, повскакали навстречу ему, тепло величая званием «атаман». Но в то же время, каждый из них воздерживался от шума, что указывало на осторожность и тайность собрания.

– Благодарю вас, други, – ответил он на приветствия и тут же спросил: – Рудигера нет?

– Как видишь, – сказал один из молодцев. – Явись он сюда, мы бы удержали его до твоего прибытия, Атаман.

– Где его носит? – удивился бернец. – Хотя мы и сами подзадержались в пути, но вот же мы здесь, а его все нет… Я привел к вам, друзья мои, храброго англичанина, он, как я уже говорил, может здорово пригодиться нам.

– Мы очень рады видеть его, и добро пожаловать! – ответил за всех юноша в богато украшенном вышивкой платье ярко синего цвета, чей костюм выделял его среди прочих. – Еще большее радушие его ожидает, если он и рукой и сердцем послужит нашей благородной цели.

– Я готов за него поручиться, – сказал Рудольф. – Наполним же кубки и выпьем за успех нашего славного дела и здоровье нового друга!

Пока кубки наполнялись вином, превосходившим по цвету и запаху те, какие Артур доселе наблюдал в этой стране, он подумал о том, что имеет право узнать, до того как выпить клятвенный кубок, в чем заключается предприятие, в которое его приглашают.

– Прежде, чем я окажу вам, уважаемые господа, как того вы желаете, свои не столь уж значимые услуги, позвольте мне узнать о цели и характере вами задуманного дела? – спросил он.

– Зачем ты пригласил его сюда, – встревожился юный рыцарь в синем платье, обращаясь к Рудольфу, – не объяснив ему всей сути дела?

– Не беспокойся, Лоуренс, – ответил бернец, – я знаю с кем имею дело. Да будет тебе известно, Артур, – продолжил он, обращаясь к англичанину, – что я и мои товарищи за свободу швейцарской торговле, и готовы отстаивать ее, если к тому нас принудят произвол и грабежи наших недобрых соседей.

– Я полагаю, – сказал молодой англичанин, – потому вас здесь так много, что желаете вы дополнить депутацию, отправленную к герцогу бургундскому, и повлиять на результаты переговоров?

– Послушай, – отвечал ему Рудольф. – Плод переговоров, быть может, будет опробован раньше, чем мы предстанем перед наимилостивейшим герцогом бургундским. Ведь это его внушениями руководствовались те, кто не пустил нас в Базель, вольный город на привязи Империи, что предвещает нам недобрый прием в его логове. Есть повод предполагать, что давно бы мы его добычей стали, когда б костров не разожгли. Со стороны Ла Ферреты волки нюхали наши посты, и обнаружь они их не готовыми к засаде, мы давно б в нее угодили. Эту ночь мы пережили, но должно думать о грядущей. Вот почему самые храбрые юноши Базеля, презирая малодушие высоких горожан, решили примкнуть к нашим рядам, искупая позор своего города.

– Мы присоединимся часа через два, как солнце начнет клониться на западе, – уверенно произнес Синий Рыцарь, и его окружение одобрило эти слова стройным созвучием голосов.

– Благородные господа, – отвечал им Артур, когда все поутихли, – позвольте мне вам напомнить, что посольство, которое сопровождать вы решили, добивается мира, и те, кто приданы ему в качестве эскорта, должны его оберегать, чураясь раздоров. Нельзя вступать во владения герцога желая свары, под покровом послов, чтимых во всех странах, пряча оружие.