Текст книги "Певерил Пик"

Глава XIII

 
Из кремня у родителей сердца!
Их не смягчают слезы.
 

Отвэй{134}134
  Отвэй Томас (1652–1685) – английский драматург.


[Закрыть]

Медленными и спокойными шагами вошла Алиса в гостиную, где нетерпеливый возлюбленный уже давно ее ожидал. Она была одета с особой аккуратностью, которая еще более оттеняла пуританскую простоту ее платья и показалась Джулиану дурным предзнаменованием; ибо хотя время, затраченное на туалет, во многих случаях доказывает, что женщина хочет предстать на свидании в наиболее выгодном свете, чрезмерная скромность одежды весьма тесно связана с чопорностью и предвзятым решением выказать поклоннику одну лишь холодную учтивость.

Темное платье с длинными рукавами, высокий воротник и плотно прилегающий вязаный чепец, тщательно закрывавший пышные темно-каштановые волосы, совершенно обезобразили бы девушку менее изящную, чем Алиса Бриджнорт, но тонкая и стройная фигура, хотя и лишенная еще той округлости линий, которая придает законченность и совершенство женской красоте, скрашивала этот непритязательный наряд, придавая ему даже некоторую изысканность. Ясное светлое личико с карими глазами и белой как мрамор кожей не отличалось такой же правильностью, как фигура, и могло бы легко подвергнуться критике. Но в веселости Алисы было столько живости и одухотворенности, а в задумчивости ее столько глубокого чувства, что когда девушка беседовала со своими немногочисленными знакомыми, ее манеры, выражение лица и речи так пленяли и трогали своим простодушием и чистотою, что самые блестящие красавицы в ее обществе могли бы проиграть. Поэтому нет ничего удивительного, что эти чары, а также тайна, окутывавшая его дружбу с Алисой, заставили пылкого Джулиана предпочесть затворницу Черного Форта всем прочим дамам, с которыми он познакомился в свете.

Когда Алиса вошла в комнату, сердце его сильно забилось, и он с глубоким смирением смотрел на нее, даже не пытаясь заговорить.

– Это насмешка, мистер Певерил, и насмешка жестокая, – сказала Алиса, стараясь говорить твердо, хотя голос ее слегка дрожал. – Вы являетесь в дом, где живут только две женщины, слишком скромные, чтобы приказать вам удалиться, слишком слабые, чтобы вас прогнать; являетесь, несмотря на мои убедительные просьбы – в ущерб вашему времени и, боюсь, моей репутации; вы злоупотребляете своим влиянием на простодушную особу, попечениям которой я вверена, и, поступая таким образом, надеетесь загладить свою вину почтительными поклонами и принужденной любезностью! Ужели это благородно? Ужели это справедливо? Ужели, – добавила она, с минуту поколебавшись, – ужели это хорошо?

Последние слова, произнесенные дрожащим голосом, в котором слышался нежный укор, поразили Джулиана в самое сердце.

– Если есть способ, которым я с опасностью для жизни мог бы доказать вам свое почтение, преданность и нежность, Алиса, – проговорил он, – опасность эта была бы для меня дороже всякого наслаждения.

– Вы часто говорили такие слова, – отвечала Алиса, – но я не должна и не хочу их слушать. Я ничего от вас не требую – у меня нет врагов, я не нуждаюсь в защите и, видит Бог, не хочу подвергать вас опасностям. Опасность может возникнуть лишь от ваших визитов в этот дом. Вам достаточно усмирить свой необузданный нрав, обратить свои мысли и внимание на другой предмет, и мне больше нечего будет требовать и желать. Призовите на помощь рассудок, подумайте, какой вред вы причиняете самому себе, как несправедливо поступаете с нами, и позвольте мне еще раз попросить вас не приходить сюда до тех пор… до тех пор…

Она остановилась в нерешительности, и Джулиан с живостью прервал ее:

– До каких пор, Алиса? Осудите меня на любую разлуку, какой требует ваша суровость, но только не на вечную. Скажите мне: уйди на много лет, но воротись, когда эти годы пройдут, и, как бы медленно и тоскливо ни тянулись они, все же мысль, что когда-нибудь им наступит конец, поможет мне пережить это время. Умоляю вас, Алиса, назначьте этот срок, скажите, до каких пор?

– До тех пор, пока вы не сможете думать обо мне только как о сестре и друге.

– Это приговор на вечное изгнание! – возразил Джулиан. – Вам кажется, что вы назначили срок, но при этом вы ставите условие, которое невозможно выполнить.

– Почему невозможно? – убеждала его Алиса. – Разве мы не были счастливее, пока вы не сорвали маску со своего лица и завесу с моих глупых глаз? Ведь мы радостно встречались, весело проводили время и с легким сердцем расставались, потому что не нарушали свой долг и нам не в чем было себя упрекать. Верните это блаженное неведение, и у вас не будет причин называть меня жестокой. Но коль скоро вы строите призрачные планы и произносите такие безумные и страстные речи, не сердитесь на меня, если я скажу вам, что, поскольку Дебора обманула возложенное на нее доверие и не может оградить меня от преследования, я непременно напишу отцу, чтобы он нашел мне другое жилище, а пока перееду к тетушке в Кёрк Трох.

– Выслушайте меня, безжалостная Алиса, выслушайте меня, и вы увидите, как безгранична моя преданность и готовность вам повиноваться! – сказал Певерил. – Вы говорите, что были счастливы, когда мы не касались таких предметов. Что ж, я готов подавить свои чувства, чтобы вернуть это счастливое время. Я буду видеться, гулять и читать с вами – но лишь как брат с сестрою или друг; мысли, которые я стану лелеять – будь то мысли надежды или отчаяния, не облекутся в слова и потому не смогут вас обидеть; Дебора всегда будет с вами, и ее присутствие предотвратит даже малейший намек на то, что может быть вам неприятно; только не считайте за преступление эти мысли – они составляют драгоценнейшую часть моей жизни; поверьте, было бы великодушнее лишить меня жизни совсем.

– Вы говорите это в порыве страсти, Джулиан, – отвечала Алиса. – То, что нам неприятно, себялюбие и упрямство стараются представить невозможным. Я не доверяю вашим планам, вашей решимости и еще менее покровительству Деборы. До тех пор пока вы честно и открыто не откажетесь от желаний, о которых недавно говорили, мы должны оставаться чужими; если вы даже способны отказаться от них сию минуту, все равно нам лучше расстаться надолго. Ради бога, пусть это будет поскорее – быть может, теперь уже поздно: мне кажется, я слышу шум.

– Это Дебора, – отвечал Джулиан. – Не бойтесь, Алиса, мы в полной безопасности.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – сказала Алиса, – мне нечего скрывать. Я не искала этой встречи, напротив, избегала ее, сколько могла, а теперь желаю, чтобы она поскорее кончилась.

– Но почему, Алиса? Ведь вы же сами говорите, что она будет последней. Зачем ускорять ход часов, когда и без того песок сыплется так быстро? Даже палач позволяет своим жертвам дочитать молитвы на эшафоте. И разве вы не видите – я буду рассуждать так хладнокровно, как вы можете только пожелать, – разве вы не видите, что нарушаете свое слово и отнимаете надежду, которую сами же мне подали?

– Какую надежду я вам подала, Джулиан? Какое слово нарушила? – воскликнула Алиса. – Вы сами строили воздушные замки, а теперь обвиняете меня в разрушении того, что никогда не имело под собою оснований. Пощадите себя, Джулиан, пощадите меня – из жалости к нам обоим уходите и не возвращайтесь до тех пор, пока не станете рассудительнее.

– Рассудительнее! – вскричал Джулиан. – Это вы, Алиса, хотите совершенно лишить меня рассудка. Разве вы не говорили, что, если наши родители будут согласны, вы не станете противиться моему предложению?

– Нет, нет и нет! – с горячностью возразила Алиса, заливаясь краской. – Я этого не говорила, Джулиан; это ваша необузданная фантазия истолковала таким образом мое молчание и замешательство.

– Значит, вы этого не говорите? – произнес Джулиан. – Значит, если я преодолею все препятствия, я встречу еще одно в жестоком и каменном сердце, которое презрением и равнодушием отвечает на самую искреннюю и горячую привязанность? Неужто Алиса Бриджнорт говорит такие слова Джулиану Певерилу? – добавил он с глубоким чувством.

– Да что вы, Джулиан, – чуть не плача отвечала девушка. – Я этого не говорю, я ничего не говорю, да я и не могу сказать, как поступлю в том случае, которого никогда не будет. Право, Джулиан, вы не должны так настаивать. Я желаю вам только добра, так почему же вы заставляете беззащитную девушку сказать или сделать то, что унизит ее в собственных глазах, – признаться в любви к человеку, с которым судьба разлучила ее навсегда? Невеликодушно, жестоко добиваться удовлетворения своего самолюбия ценою всех моих чувств.

– Ваших слов достаточно, чтобы осудить мою настойчивость, Алиса, – со сверкающими глазами сказал Джулиан. – Я не стану больше ничего от вас требовать. Но вы преувеличиваете препятствия, которые лежат между нами, – они исчезнут, они должны исчезнуть!

– Это вы уже говорили раньше, – возразила Алиса, – и из вашего рассказа видно, насколько это вероятно. Вы не смели даже заикнуться об этом перед вашим отцом – так как же вы осмелитесь говорить с моим?

– Скоро вы сможете судить об этом сами. Майор Бриджнорт, как говорила мне матушка, человек достойный и почтенный. Я напомню ему, что заботам моей матери он обязан драгоценнейшим сокровищем и утешением своей жизни, и спрошу, справедливо ли в награду за это лишить ее единственного сына. Скажите мне только, где найти его, Алиса, и вы увидите, побоюсь ли я обратиться к нему со своей просьбой.

– Увы! – отвечала Алиса. – Как вы знаете, мне неизвестно, где живет мой отец. Сколько раз я умоляла позволить мне разделить его одиночество, его таинственные странствия! Но мне дано бывать в его обществе лишь в те редкие дни, когда он навещает этот дом. А ведь я, наверное, могла бы хоть немного рассеять его печаль.

– Мы оба могли бы что-нибудь сделать, – сказал Певерил. – Как охотно я помог бы вам исполнить эту приятную обязанность! Все старые обиды должны быть преданы забвению, все старые привязанности возрождены вновь. Предубеждения моего отца – это предубеждения англичанина: они хоть и сильны, но их можно поколебать доводами рассудка. Скажите только, где майор Бриджнорт, а все остальное предоставьте мне; или по крайней мере, откройте, куда вы посылаете ему письма, и я тотчас же отправлюсь его разыскивать.

– Умоляю вас, не делайте этого, – возразила Алиса, – он и без того убит горем; что он подумает, если я соглашусь на предложение, которое может лишь еще больше его огорчить? Притом, если б я даже хотела, я не могла бы сказать вам, где его найти. Время от времени я пишу ему через мою тетушку, миссис Кристиан, но адреса его я не знаю.

– Тогда, клянусь богом, я дождусь его приезда на этот остров и в этот дом, и, прежде чем он заключит вас в свои объятия, он даст ответ на мое предложение.

– В таком случае требуйте ответа сейчас, – раздался голос за дверью, которая в ту же минуту медленно отворилась, – требуйте ответа сейчас, ибо перед вами Ралф Бриджнорт.

С этими словами майор спокойным и размеренным шагом вошел в залу, снял свою широкополую шляпу и, остановившись посредине комнаты, устремил на дочь и Джулиана Певерила пристальный и пронизывающий взгляд.

– Отец! – пролепетала Алиса, пораженная и насмерть перепуганная его внезапным появлением в такую минуту. – Отец, я не виновата!

– Об этом мы поговорим после, Алиса, – отвечал Бриджнорт, – а теперь ступай в свою комнату: я должен без тебя побеседовать с этим молодым человеком.

– Право, отец, поверьте, – сказала Алиса, встревоженная намеком, который, по ее мнению, заключался в этих словах, – Джулиан тоже не виноват! Мы встретились с ним случайно, по воле судьбы! – Потом, внезапно бросившись на шею отца, она проговорила: – О, не обижайте его, он не сделал ничего дурного! Отец, вы всегда были рассудительны, кротки и набожны…

– А почему бы мне не остаться таковым, Алиса? – спросил Бриджнорт, поднимая дочь, которая в страстной мольбе упала к его ногам. – Разве тебе известна причина, которая может до такой степени воспламенить мой гнев на этого молодого человека, что рассудок и вера не в состоянии будут его обуздать? Ступай, ступай в свою комнату. Успокойся, научись владеть своими чувствами и дай мне самому поговорить с этим упрямым юношей.

Алиса встала и, опустив глаза, медленно вышла из комнаты. Джулиан провожал ее взглядом до тех пор, пока последняя складка ее платья не скрылась за дверью, затем взглянул на майора Бриджнорта и тотчас же потупил взор. Майор продолжал молча его рассматривать; лицо его было печально и даже сурово, но в нем не было ни волнения, ни досады. Он указал Джулиану на стул, сам сел и начал следующую речь:

– Молодой человек, мне кажется, вы только что желали узнать, где меня найти. Так, по крайней мере, я мог заключить из нескольких ваших слов, ибо – хотя это, быть может, и противоречит нынешнему уставу вежливости – я позволил себе подслушать вас минуту-другую, дабы удостовериться, о каком предмете столь молодые люди могут беседовать наедине.

– Надеюсь, сэр, – собравшись с духом, промолвил Джулиан, который понимал всю важность этой минуты, – надеюсь, вы не услышали от меня ничего оскорбительного для джентльмена, который мне незнаком, но которому я обязан глубоким уважением.

– Напротив, – с тою же холодной учтивостью отвечал Бриджнорт, – мне приятно, что вы, если я не ошибаюсь, желаете вести переговоры скорее со мною, нежели с моей дочерью. Я только думаю, что вам следовало с самого начала доверить это дело одному лишь мне.

Джулиан слушал его с величайшим вниманием, но никак не мог понять, серьезно или иронически говорит Бриджнорт. Однако, несмотря на свою неопытность, он был весьма сметлив и решил выведать намерения и узнать нрав человека, с которым беседовал. С этой целью он сказал в тон Бриджнорту, что, не имея чести знать его местопребывание, он пришел осведомиться о нем к его дочери.

– С которой вы только сегодня познакомились? – спросил Бриджнорт. – Так следует понимать ваши слова?

– Напротив, – отвечал Джулиан. – Ваша дочь знает меня много лет, и то, что я хотел сказать, касается ее счастья, равно как и моего.

– Значит, я должен понять вас так, как смертные понимают друг друга в этом мире, – сказал Бриджнорт. – Вы связаны с моею дочерью узами любви. Я это знаю давно.

– Вы, мистер Бриджнорт? Вы это знаете давно? – воскликнул Джулиан.

– Да, молодой человек. Вы думали, что я, отец единственной дочери, мог бы оставить Алису Бриджнорт – последний залог любви той, которая ныне причислена к сонму ангелов, – мог бы оставить ее в этом уединенном месте, не зная ничего о ее земных делах? Я сам, своими глазами видел вас обоих чаще, чем вы можете себе представить, и даже отсутствуя, имел средства продолжать свои наблюдения. Молодой человек, говорят, что такая любовь, как ваша, учит хитрости, но, поверьте, она не в силах перехитрить привязанность овдовевшего отца к его единственному дитяти.

– Если вы так давно осведомлены об этом знакомстве, – сказал Джулиан, сердце которого забилось от радости, – могу ли я надеяться, что оно не вызвало вашего неодобрения?

С минуту помедлив, майор ответил:

– В некоторых отношениях, разумеется, нет. Если бы это было не так, если б я заметил, что ваши посещения становятся опасными для дочери или неприятными для меня, она недолго оставалась бы жить на этом острове и в этом уединенном доме. Но не торопитесь заключить, что все ваши желания могут легко и быстро исполниться.

– Разумеется, я предвижу затруднения, – сказал Джулиан, – но с вашей любезной помощью надеюсь их устранить. Мой отец великодушен, моя мать искренна и снисходительна. Они любили вас прежде, и я уверен, что они полюбят вас опять. Я хотел бы стать посредником между вами: мир и согласие вновь воцарятся в нашей округе, и…

Бриджнорт прервал его с мрачной улыбкой – такой, по крайней мере, она показалась, промелькнув на лице, исполненном глубокой печали.

– Моя дочь была права, сказав, что вы – мечтатель, строитель воздушных замков, надежды которого несбыточны, как ночные видения. Вы просите у меня руки моей единственной дочери – всего, чем я владею в земной жизни, хоть жизнь эта и ничто по сравнению с вечностью. Вы просите дать вам ключ от единственного источника, из коего я могу еще надеяться испить глоток живительной влаги; вы хотите стать единственным и полновластным хранителем моего счастья в этом мире; а что вы предлагаете, что можете вы предложить в обмен на жертву, которой вы от меня требуете?

– Я слишком хорошо понимаю, как тяжела для вас такая жертва, – произнес Певерил, смущенный своими поспешными заключениями.

– Не прерывайте меня, – сказал Бриджнорт, – не прерывайте меня до тех пор, пока я не объясню вам достоинство того, что вы предлагаете мне в обмен на дар, которого – независимо от истинной его цены – вы страстно желаете и который заключает в себе все мое земное достояние. Вы, наверно, слышали, что в последнее время я стал противником образа мыслей вашего отца и его нечестивой клики, хотя никогда не был его личным врагом.

– Напротив, я много раз слышал нечто совершенно противоположное, – отвечал Джулиан, – и не далее, как минуту назад, напомнил вам, что вы были его другом.

– Да, это так, и во время моего благополучия, а его несчастья, я желал и имел возможность доказать ему мою дружбу. Теперь настали другие времена, и обстоятельства переменились. Человек миролюбивый и безобидный, идущий по стезе закона, мог ожидать от своего соседа, ныне, в свою очередь, облеченного властью, такого покровительства, на какое вправе рассчитывать все подданные одного государства даже от людей совершенно посторонних. И что же? Я, имея при себе законное королевское предписание на арест, преследую убийцу, обагренную кровью моего близкого родственника. В подобном случае я имею право обратиться за помощью к любому вассалу. Мой сосед, как человек и как мировой судья, обязанный с готовностью поддержать законные действия, как благодарный друг, обязанный уважать мои права и мою личность, становится между мною, мстителем за кровь, и моей законною пленницей, бросает меня на землю, подвергая опасности мою жизнь и – по крайней мере в глазах людей – оскорбляя мою честь; и под его защитой мадианитянка{135}135
  Мадианитянка – представительница враждебного древним евреям племени, считавшегося потомками Мадиана, сына пророка Авраама.


[Закрыть], подобно орлице, достигает гнезда, которое она свила себе на омываемых волнами утесах, и остается там до тех пор, пока золото, внесенное по приговору суда, стирает всякое воспоминание об ее преступлении и расстраивает планы мести, к которой взывает память о лучшем и храбрейшем из мужей. Но, – добавил он, обращаясь к портрету Кристиана, – ты еще не забыт, мой белокурый Уильям! Мщение, которое преследует по пятам твою убийцу, медленно, но верно!

Наступило молчание, которого Джулиан Певерил, желая узнать, к чему клонит майор Бриджнорт, не стал прерывать. Через несколько минут последний продолжал:

– Обо всех этих предметах я вспоминаю без горечи – поскольку они касаются моей особы; я вспоминаю о них без гнева, хотя они и послужили причиной моего изгнания из дома, где жили мои отцы и где нашли свое успокоение мои земные радости. Но дела, касающиеся общественного блага, посеяли семена нового раздора между вашим отцом и мною. Кто деятельнее всех исполнял роковой эдикт, данный в черный день святого Варфоломея{136}136
  …эдикт, данный в черный день святого Варфоломея… – Имеется в виду изданный при Карле II Акт о единообразии, на основе которого 24 августа 1662 г., в день святого Варфоломея, началось массовое изгнание из приходов пресвитерианских священников.


[Закрыть], когда сотни проповедников слова Божия были отлучены от домашнего очага и алтаря, изгнаны из церквей и приходов, чтобы уступить место мошенникам и чревоугодникам? Когда несколько преданных истинной вере слуг Божиих собрались, дабы поднять упавшее знамя и еще раз выступить за правое дело, кто усерднее всех препятствовал их планам, кто поспешил их разыскивать, преследовать и брать под арест? Чье горячее дыхание чувствовал я за своею спиной, чей обнаженный меч сверкал вблизи меня, когда я, подобно вору, пробирался под покровом ночи в дом отцов моих? Джефри Певерила, вашего отца! Что станете вы отвечать теперь, как сможете согласить все это со своими желаниями?

В ответ Джулиан мог лишь сказать, что обиды эти – давние, нанесенные когда-то в порыве горячности, и что христианская любовь не позволяет майору Бриджнорту питать злобу, когда открыт путь к примирению.

– Довольно, молодой человек, – отвечал ему Бриджнорт, – вы не знаете того, о чем говорите. Прощать личные обиды – весьма похвально, это наш христианский долг, но нам не велени прощать оскорбления, нанесенные делу веры и свободы; мы не вправе даровать прощение и пожимать руку тем, кто пролил кровь наших братьев.

Он опять взглянул на портрет Кристиана и, помолчав несколько минут, словно боясь дать волю своему возмущению, смягчил голос и продолжал:

– Все это я говорю вам, Джулиан, чтобы показать, сколь невозможен в глазах мирянина тот союз, которого вы желаете. Но Небо порою открывает путь там, где человек не видит никакого выхода. Ваша мать, Джулиан, хоть и не познала истины, но, говоря языком света, одна из лучших и мудрейших женщин; и Провидение, даровавшее ей столь прекрасный облик и вложившее в нее душу столь чистую, сколь возможно при первородной слабости низменной природы нашей, надеюсь, не потерпит, чтобы она до конца дней своих оставалась сосудом гнева и погибели. Об отце вашем я не скажу ничего – он такой, каким сделало его время, пример других и советы его надменного священника; скажу только, что я имею над ним власть, и он бы давно уже ее почувствовал, если бы в его доме не было существа, которое должно будет страдать вместе с ним. Я не хочу вырвать с корнем ваш древний род. Хоть я и не одобряю вашу похвальбу фамильною честью и родословной, я не желаю их истреблять, подобно тому как не стал бы разрушать заросшую мохом башню или рубить старый дуб – разве лишь с целью выпрямить дорогу для удобства жителей округи. Итак, я не питаю вражды к униженному дому Певерилов, напротив, я уважаю его в его падении.

Он еще раз умолк, как бы ожидая ответа Джулиана. Однако, несмотря на пыл, с которым молодой человек добивался своей цели, он был воспитан в высоком мнении о знатности своего рода и в похвальном чувстве почтения к родителям и потому не мог без досады слушать некоторые выражения Бриджнорта.

– Дом Певерилов никогда не был унижен, – возразил он.

– Если бы вы сказали, что сыны этого дома никогда не признавались в своем унижении, вы были бы ближе к истине, – отвечал Бриджнорт. – Разве вы не унижены? Разве вы не состоите прислужником при высокомерной женщине и компаньоном при пустом юноше? Если вы оставите этот остров и явитесь к английскому двору, вы убедитесь, какое уважение будут там оказывать древней родословной, ведущей ваш род от королей и завоевателей. Грубая, непристойная шутка, развязные манеры, расшитый плащ, горсть золота и готовность проиграть ее в карты или в кости продвинут вас при дворе Карла лучше, чем древнее имя вашего отца или рабская преданность, с которой он жертвовал кровью и состоянием за августейшего отца нынешнего монарха.

– Это более чем вероятно, – сказал Певерил, – но двор – не моя стихия. Подобно моему отцу, я стану жить среди своих людей, заботиться о них, решать их споры…

– Воздвигать майские шесты и плясать вокруг них, – перебил его Бриджнорт со своей мрачной улыбкой, которая вспыхивала на лице его подобно тому, как в окнах церкви отражается факел могильщика, запирающего склепы. – Нет, Джулиан, теперь не такое время, когда можно было бы служить нашей несчастной стране, исполняя скучные обязанности сельского мирового судьи или занимаясь ничтожными делами сельского землевладельца. Зреют великие планы, и надо сделать выбор между Богом и Ваалом. Древнее суеверие – проклятие наших отцов – под покровительством земных владык поднимает голову и расставляет повсюду свои сети; но это не остается незамеченным: тысячи истинных англичан ждут лишь сигнала, чтобы подняться и доказать князьям земным, что все их козни были напрасны! Мы разорвем их путы, мы не пригубим чашу их порока!

– Слова ваши темны, майор Бриджнорт, – сказал Певерил. – Коль скоро вы так хорошо меня знаете, вы могли бы, по крайней мере, заключить, что я, слишком много раз бывший свидетелем заблуждений Рима, вряд ли могу желать их распространения в нашем отечестве.

– Без этого я не стал бы так свободно и откровенно говорить с тобой, – отвечал Бриджнорт. – Разве я не знаю, с какою живостью юношеского ума ты отвергал коварные попытки священника этой женщины отвратить тебя от протестантской веры? Разве я не знаю, как осаждали тебя за границей и как ты устоял, поддержав притом колеблющуюся веру своего друга? Разве не сказал я тогда: «Это сын Маргарет Певерил! Он еще держится мертвой буквы, но настанет день, когда семя взойдет и принесет плоды». Но довольно об этом. Сегодня этот дом – твой дом. Я не хочу видеть в тебе ни слугу этой дочери Ваала, ни отпрыска человека, который угрожал моей жизни и посрамил мою честь; нет, сегодня ты будешь для меня сыном женщины, без которой прекратился бы род мой.

С этими словами он протянул Джулиану свою худую, костлявую руку, но приветствие его было так печально, что, несмотря на всю радость, которую сулила юноше возможность пробыть столько времени вместе с Алисой Бриджнорт, несмотря на то, что он понимал, сколь важно снискать благосклонность ее отца, какой-то странный холод объял его сердце.