Текст книги "Легенда о Монтрозе"

– Итак, вы, ваша светлость, верите в его способность предрекать будущее? – спросил Андерсон.

– Отнюдь нет, – отвечал молодой граф. – Я полагаю, что просто он сам внушает себе, будто прорицания, которые в действительности лишь плод здравых наблюдений и раздумий, подсказаны ему «какими-то сверхъестественными силами, точно так же как религиозные фанатики принимают игру своего воображения за откровение свыше. Во всяком случае, если это объяснение не удовлетворяет вас, Андерсон, я ничего лучшего не могу придумать; да, кстати, после такого утомительного путешествия нам всем давно уже пора спать.

Глава 6

Облик грядущего – тенью пред нами!

Камбел

Утром гости, ночевавшие в замке, поднялись спозаранку, и лорд Ментейт, переговорив со своими слугами, обратился к капитану, который, усевшись в уголок, начищал свои доспехи крупным песком и замшей, мурлыча себе под нос песню, сложенную в честь непобедимого Густава Адольфа:

Пусть носятся ядра, гремит канонада, Вы смерти не бойтесь, вам слава – награда!

– Капитан Дальгетти, – сказал лорд Ментейт, – настало время, когда мы с вами должны либо распрощаться, либо стать товарищами по оружию.

– Надеюсь, однако, не раньше, чем мы позавтракаем? – спросил капитан Дальгетти.

– А я думал, что вы запаслись провиантом по крайней мере дня на три, – заметил граф.

– У меня еще осталось немного места для мяса и овсяных лепешек, – отвечал капитан, – а я никогда не упускаю случая пополнить свои запасы.

– Однако, – возразил лорд Ментейт, – ни один разумный полководец не потерпит, чтобы парламентеры или посланцы нейтральной стороны оставались в его лагере дольше, чем это позволяет осторожность; поэтому нам необходимо точно узнать ваши намерения, после чего мы либо отпустим вас с миром, либо будем приветствовать вас как своего соратника.

– Коли на то пошло, – сказал капитан!, – я не намерен оттягивать капитуляцию лицемерными переговорами (как это отлично проделал сэр Джеймс Рэмзи при осаде Ганнау в лето от рождества Христова тысяча шестьсот тридцать шестое) и откровенно признаюсь, что если ваше жалованье придется мне так же по душе, как ваш провиант и ваше общество, то я готов тотчас же присягнуть вашему знамени.

– Жалованье мы теперь можем назначить очень небольшое, – отвечал лорд Ментейт, – ибо выплачивается оно из общей казны, которая пополняется теми из нас, у кого есть кое-какие средства. Я не имею права обещать капитану Дальгетти больше полталера в сутки.

– К черту все половинки и четвертушки! – воскликнул капитан. – Будь на то моя воля, я не позволил бы делить пополам этот талер, так же как женщина на суде Соломона не позволила разрубить пополам свое собственное дитя.

– Это сравнение едва ли уместно, капитан Дальгетти, ибо я уверен, что вы скорее бы согласились разделить талер пополам, нежели отдать его целиком вашему сопернику. Впрочем, я могу обещать вам целый талер, с тем что задолженность будет покрыта по окончании похода.

– Ох, уж эта задолженность! – заметил капитан Дальгетти. – Вечно обещают покрыть ее и никогда не держат слова. Что Испания, что Австрия, что Швеция – все поют одну и ту же песню! Вот уж дай бог здоровья голландцам: хоть они никуда не годные солдаты и офицеры, но зато платить – мастера! И, однако, милорд, если бы я мог удостовериться в том, что мое родовое поместье Драмсуэкит попало в руки какого-нибудь негодяя из числа пресвитериан, которого в случае нашего успеха можно было бы признать изменником и отобрать у него землю, то я, пожалуй, согласился бы воевать заодно с вами, так сильно я дорожу этим плодородным и красивым уголком.

– Я могу ответить на вопрос капитана Дальтетти, – сказал Сибболд, второй слуга графа Ментейта, – ибо если его родовое поместье Драмсуэкит не что иное, как пустынное болото, лежащее в пяти милях к югу от Эбердина, то я могу ему сообщить, что его недавно купил Элиас Стрэкен, отъявленный мятежник, сторонник парламента.

– Ах, он, лопоухий пес! – воскликнул капитан Дальгетти в бешенстве. – Кто дал ему право покупать наследственное имение, принадлежавшее нашему роду в течение четырех столетий! Cynthius aurem vellet, как говорили у нас в духовном училище; это означает, что я за уши вытащу его из дома моего отца! Итак, милорд, отныне моя рука и мой меч принадлежат вам; я весь ваш, телом и душой, пока смерть нас не разлучит, – или до конца ближайшего похода: смотря по тому, что наступит раньше.

– А я, – сказал молодой граф, – скреплю наш договор, выдав вам жалованье за месяц вперед.

– Это даже лишнее, – заявил Дальгетти, торопясь, однако, припрятать деньги в карман. – А теперь я должен спуститься вниз, осмотреть свое боевое седло и амуницию, позаботиться, чтобы Густаву дали корму, и сообщить ему, что мы с ним снова поступаем на службу…

– Хорош наш новый союзник! – обратился лорд Ментейт к Андерсону, как только капитан вышел. – Боюсь, что нам от него будет мало чести.

– Зато он умеет воевать по-новому, – заметил Андерсон, – а без таких офицеров нам едва ли удастся достигнуть успеха в нашем предприятие.

– Сойдем-ка и мы вниз, – отвечал лорд Ментейт, – посмотрим, как идет сбор, ибо я слышу шум и суету в замке.

Когда они вошли в зал, где слуги почтительно стояли у стен, лорд Ментейт обменялся приветствием с хозяином и его английскими гостями; Аллан, сидевший у очага на той же скамье, что и накануне вечером, не обратил на вошедших ни малейшего внимания.

В это время старик Доналд поспешно вбежал в комнату:

– Посланный от Вих-Элистер Мора: он прибудет сегодня к вечеру.

– А много ли с ним людей? – спросил Мак-Олей.

– Двадцать пять – тридцать человек, – отвечал Доналд, – его обычная свита.

– Навали побольше соломы в большом сарае, – приказал хозяин.

Тут, спотыкаясь, вбежал в зал другой слуга и объявил о приближении сэра Гектора Мак-Лина, «прибывающего с большой свитой».

– Этих тоже в большой сарай, – распорядился Мак-Олей, – только в другом углу, а то они того и гляди передерутся.

Снова появился Доналд; лицо старика выражало полную растерянность.

– Видно, народ взбесился, – заявил он. – Мне думается, все горцы поднялись с места. Эван Дху из Лохиеля будет здесь через час, а сколько с ним людей – один бог ведает.

– Отведи им помещение в солодовне, – сказал хозяин.

Слуги не успевали докладывать о прибытии все новых и новых вождей, из которых ни один не согласился бы пуститься в путь без свиты в шесть-семь человек. При каждом новом имени Антюс Мак-Олей отдавал приказание отвести помещение для вновь прибывающих: конюшни, сеновал, скотный двор, сараи – словом, все службы радушно предоставлялись на эту ночь в распоряжение гостей. Появление Мак-Дугала Лорна, приехавшего, когда все уже было занято, привело хозяина в немалое замешательстве.

– Что же, черт возьми, теперь делать, Доналд? – промолвил он. – В большом сарае, пожалуй, поместилось бы еще человек пятьдесят, если бы потеснее уложить их друг на дружку; но они пустят в ход ножи из-за того, кому где лежать, и к утру мы застанем в сарае кровавое месиво.

– О чем тут думать? – сказал Аллан, вскакивая и подходя к брату со свойственной ему стремительностью. – Разве у нынешних шотландцев тело слабее или кровь жиже, чем у их отцов? Выкати им бочку асквибо – вот им и ужин. Вереск будет им ложем, пледы – постелью, чистое небо – пологом. И если прибудет хоть тысяча горцев – всем хватит места на широком лугу!

– Аллан прав, – заметил его брат. – Странно, – добавил он, обращаясь к Масгрейву, – что Аллан, который, говоря между нами, не совсем в своем уме, часто оказывается разумнее всех нас вместе взятый! Понаблюдайте за ним. :

– Да, – продолжал Аллан, вперив мрачный взор в глубину зала, – пусть начнут с того, чем кончат. Многие из тех, что нынче уснут здесь на вереске, когда подуют осенние ветры, будут лежать на этом лугу, не чувствуя стужи и не сетуя на холодную постель.

– Не предсказывай, брат! – воскликнул Ангюс. – Ты накличешь беду.

– А чего же иного ты ждешь? – спросил Аллан, и вдруг глаза его закатились, судорога пробежала по всему телу, и он упал на руки Доналда и старшего брата, уже ожидавших припадка и потому успевших подхватить больного. Они усадили его на скамью и поддерживали под руки, пока он не пришел в себя и не попытался снова заговорить.

– Ради бога, Аллан, – обратился к нему брат, хорошо знавший, какое тяжелое впечатление могли произвести на гостей его пророчества, – не говори ничего, что могло бы лишить нас мужества!

– Я ли могу лишить вас мужества? – спросил Аллан. – Пусть каждый идет навстречу своей судьбе, как я иду навстречу своей. Чему быть, того не миновать. И много славных побед одержим мы на поле брани, прежде чем выйдем к месту последнего побоища или взойдем на черную плаху.

– Какое побоище? Какая плаха? – послышались голоса со всех сторон, ибо Аллан давно заслужил среди горцев славу ясновидца.

– Вы и так слишком скоро это узнаете, – отвечал Аллан. – А теперь оставьте меня. Я устал от ваших вопросов. – Он прижал руку ко лбу, оперся локтем о колено и погрузился в глубокое раздумье.

– Пошли за Эннот Лайл и вели принести арфу, – шепнул Ангюс своему слуге.

– А вас, господа, прошу пожаловать к столу; надеюсь, вы не побрезгуете нашим неприхотливым завтраком.

Все, кроме Ментейта, последовали за гостеприимным хозяином. Молодой граф остановился в глубокой амбразуре одного из окон.

Вскоре в комнату неслышно скользнула Эвнот Лайл; она вполне оправдывала слова лорда Ментейта, назвавшего ее самым воздушным, волшебным созданьем, когда-либо ступавшим по зеленой лужайке в лучах лунного света. Она была мала ростом и потому казалась очень юной, и хотя ей уже шел восемнадцатый год, ее можно было принять за тринадцатилетнюю девочку. Ее прелестная головка, кисти рук и ступни так хорошо гармонировали с ее ростом и легким, воздушным станом, что сама царица фей Титания едва ли могла бы найти более достойное воплощение. Волосы у Эннот были несколько темнее того, что принято называть льняными, и густые кудри красиво обрамляли ее нежное лицо, выражавшее простодушную веселость. Если ко всему этому добавить, что девушка, несмотря на свою сиротскую долю, казалась самым жизнерадостным и счастливым существом на свете, читателю станет понятным то внимание, которым она была окружена. Эннот Лайл была всеобщей любимицей; она появлялась среди суровых обитателей замка, «словно луч солнца над мрачной морской пучиной», – как выразился о ней, пребывая в поэтическом настроении, сам Аллан, – вселяя в окружающих кроткую радость, которой было переполнено ее сердце.

Когда Эннот показалась на пороге, лорд Ментейт вышел из своего убежища и, подойдя к молодой девушке, приветливо пожелал ей доброго утра.

– Доброго утра и вам, милорд, – вспыхнув, отвечала она и с улыбкой протянула ему руку. – Нечасто мы видим вас в замке в последнее время. А сейчас, боюсь, вы приехали сюда не с мирными намерениями.

– Во всяком случае, Эннот, я не помешаю вам наслаждаться музыкой, – возразил лорд Ментейт, – хотя мое появление в замке, быть может, и внесет разлад. Бедняге Аллану сейчас нужны ваша игра и ваше пение.

– Мой избавитель, – сказала Эннот Лайл, – имеет право на мое скромное дарование так же как и вы, милорд, – вы ведь тоже мой избавитель: вы принимали самое горячее участие в спасении моей жизни, которая сама по себе не имела бы никакой цены, если бы я не могла быть хоть чем-нибудь полезной моим покровителям.

С этими словами она села на скамью, недалеко от Аллана Мак-Олея, и, настроив свою небольшую арфу – размером около тридцати дюймов, – запела, аккомпанируя себе. Она напевала старинную гэльскую мелодию, и слова этой песни, на том же языке, были очень древнего происхождения. Мы прилагаем ее здесь в переводе Секундуса Макферсона, эсквайра из Гленфоргена; и хотя перевод подчинен законам английского стихосложения, мы надеемся, что он не менее достоверен, чем перевод Оссиана, сделанный его знаменитым однофамильцем.

– Нам беду сулить готовы

Вороны, сычи и совы.

Спит больной. Летите прочь!

Крик ваш слушал он всю ночь.

Прочь в руины, в подземелья,

В чащу зарослей, в ущелья -

В царство мрака! Чу, с высот

Жаворонок песню льет!

Убегайте в топь, в леса,

Волк-шатун, юла-лиса!

Близок хлев, а в нем – ягнятки,

Убегайте без оглядки,

Не оставив и следа, -

День идет, а с ним – беда.

Слышите: вдали, у лога,

Будят эхо звуки роса.

Как призрак тает, все бледнея,

Луна с рассветом. Злая фея,

Фантом, пугающий в пути

Скитальцев робких, прочь лети!

Гаси свой факел, дух бесплотный,

Он в топь ведет во тьме болотной.

Ты отплясал, твой срок истек -

Уже в лучах горит восток.

Рой грешных мыслей, черных дум,

Во сне гнетущих вялый ум,

Отхлынь от спящего. Так тает

Туман, когда заря блистает.

И ты, злой дух, чей страшный вид

Нам кровь и сердце леденит,

Шпорь вороного! Убирайся

И с ликом солнца не встречайся!

Во время пения Аллан Мак-Олей постепенно пришел в себя и начал сознавать, что происходит кругом. Глубокие морщины на лбу разгладились, и черты его, искаженные душевной болью, стали спокойней. Когда он поднял голову и выпрямился, выражение его лица, оставаясь глубоко печальным, утратило, однако, прежнюю дикость и жестокость, и теперь Аллан казался мужественным, благородным и не лишенным привлекательности, хотя его отнюдь нельзя было назвать красивым. Густые темные брови уже не были угрожающе сдвинуты, а его серые глаза, перед тем исступленно сверкавшие зловещим огнем, смотрели теперь спокойно и твердо.

– Слава богу, – произнес он после минутного молчания, когда замерли последние звуки арфы. – Рассудок мой больше не затемнен… Туман, омрачавший мою душу, рассеялся…

– За эту счастливую перемену, брат Аллан, – сказал лорд Ментейт, подходя к нему, – ты должен благодарить не только господа бога, но и Энног Лайл.

– Благородный брат мой Ментейт, – отвечал Аллан, вставая со скамьи и здороваясь с графом столь же почтительно, сколь и приветливо, – хорошо знает мой тяжкий недуг и по доброте своей не посетует на то, что я столь поздно приветствую его как гостя этого замка.

– Мы с тобой такие старые знакомые, Аллан, – сказал лорд Ментейт, – и к тому же такие добрые друзья, что всякие церемонии между нами излишни, но сегодня здесь соберется добрая половина всех горных кланов, а с их вождями, как тебе известно, необходимо соблюдать все правила учтивости. Как же ты отблагодаришь Эннот за то, что она сделала тебя способным принять Эвана Дху и еще невесть сколько гостей в шапках с перьями?

– Чем он отблагодарит меня? – сказала Эннот улыбаясь. – Да, уж надеюсь, не меньше, чем самой лучшей лентой с ярмарки в Дуне.

– С ярмарки в Дуне, Эниот? – печально повторил Аллан. – Много прольется крови, прежде чем наступит этот день, и, быть может, мне не суждено увидеть его. Но хорошо, что ты напомнила мне о том, что я Давно хотел сделать.

С этими словами он вышел из комнаты.

– Если он будет продолжать в том же духе, – заметил лорд Ментейт, – вам придется постоянно держать наготове вашу арфу, милая Эниот.

– Надеюсь, что нет, – грустно промолвила Эннот. – Этот припадок длился очень долго и, вероятно, не скоро повторится. Как ужасно видеть человека от природы великодушного и доброго и пораженного столь жестоким недугом!

Она говорила так тихо, что лорд Ментейт невольно подошел поближе и слегка наклонился к ней, чтобы лучше уловить смысл ее слов. При неожиданном появлении Аллана они так же невольно отшатнулись друг от друга с виноватым видом, словно застигнутые врасплох во время разговора, который они хотели бы сохранить в тайне от него. Это не ускользнуло от внимания Аллана; он резко остановился в дверях, лицо его исказилось, глаза грозно сверкнули; но это длилось лишь одно мгновение. Он провел по лицу своей широкой мускулистой рукой, точно желая стереть все следы гнева, и подошел к Эннот, держа в руке небольшой дубовый ларчик с причудливой инкрустацией.

– Будь свидетелем, лорд Ментейт, – сказал Аллан, – что я дарю Эннот Лайл этот ларец и все, что в нем хранится. Это немногие драгоценности, принадлежавшие моей покойной матери. Пусть вас не удивляет, что большой цены они не имеют, – жена шотландского горца редко владеет дорогими украшениями.

– Но это же фамильные драгоценности, – кротко и смущенно произнесла Эннот, отстраняя ларец. – Я не могу принять их.

– Они принадлежат лично мне, Эннот, – прервал ее Аллан. – Моя мать, умирая, завещала их мне. Это все, что я могу назвать своим, кроме пледа и палаша. Возьми эти безделушки, мне они не нужны, и сохрани их в память обо мне.., если мне не суждено вернуться с этой войны…

С этими словами он открыл ларец и подал его Эннот.

– Если эти вещи имеют хоть какую-нибудь ценность, – продолжал он, – располагай ими, они поддержат тебя, когда этот дом погибнет в огне и тебе негде будет приклонить голову. Но, прошу тебя, сохрани одно кольцо на память об Аллане, который за твою доброту отблагодарил тебя как мог, если и не сделал всего того, что бы желал.

Тщетно старалась Эннот Лайл удержать подступившие к глазам слезы в то время, как она говорила:

– Одно кольцо я приму от тебя, Аллан, как память о твоей доброте к безродной сиротке; но не заставляй меня брать ничего больше, ибо я и не хочу и не могу принять столь драгоценного подарка.

– Тогда выбирай, – сказал Аллан, – быть может, ты и права; остальное будет превращено в нечто более полезное для тебя же самой.

– И не думай об этом! – сказала Эннот, выбрав одно колечко, показавшееся ей самым малоценным из всех украшений. – Сохрани их для своей будущей невесты или для невесты твоего брата… Боже ной! – воскликнула она, глядя на кольцо. – Что это я выбрала?

Аллан бросил на кольцо быстрый взгляд, исполненный тревоги и страха: на эмалевом поле кольца был изображен череп над двумя скрещенными кинжалами. Увидев эту эмблему, Аллан так горестно вздохнул, что Эннот невольно выпустила кольцо из рук, и оно покатилось по полу. Лорд Ментейт поднял его и подал дрожавшей от страха Эннот.

– Бог свидетель, – торжественно произнес Аллан, – что твоя, а не моя рука поднесла ей этот зловещий подарок! Это траурное кольцо, которое моя мать носила в память о своем убитом брате.

– Я не боюсь дурных примет, – сказала Эннот, улыбаясь сквозь слезы, – и ничто, полученное из рук моих покровителей (так Эвнот любила называть Аллана и лорда Ментейта), не может принести несчастья бедной сироте.

Она надела кольцо на палец и, перебирая струны арфы, запела веселую песенку, бывшую в то время в большой моде, – неизвестно какими судьбами эта песенка, отмеченная всеми признаками изысканной и вычурной поэзии эпохи Карла Первого, попала прямо с какого-нибудь придворного маскарада в дикие горы Пертшира:

Не в звездах вся судьба людей, Их жизни перемены, – Гляди, гадая, чародей, В глаза моей Елены.

Но не сули мне, звездочет, Измены и разлуки, Чтоб не изведать в свой черед Такой же горькой муки.

– Она права, Аллан, – сказал лорд Ментейт, – и конец этой песенки справедливо говорит о том, как тщетны все наши попытки заглянуть в будущее.

– Нет, она не права, – мрачно возразил Аллан, – хотя ты, столь легкомысленно отвергающий мои предостережения, может быть и не увидишь, как сбудется это знамение. Не смейся так презрительно, – продолжал он, – или, впрочем, смейся сколько тебе угодно, скоро твоему веселью будет положен предел!

– Твои пророчества меня не устрашат, Аллан, – сказал лорд Ментейт. – Как бы коротка ни была отпущенная мне жизнь, нет того ясновидца, который мог бы увидеть ее конец.

– Замолчите, ради всего святого! – воскликнула Эннот, прерывая его. – Ведь вы же знаете его нрав и знаете, что он не терпит…

– Не бойся, Эннот, – сказал Аллан, перебивая ее. – Мысли мои ясны и душа спокойна. Что касается тебя, Ментейт, – продолжал он, обращаясь к графу, – то знай: мои взоры искали тебя на полях сражений, усеянных телами горцев из Верхней и Нижней Шотландии так густо, как густо усеяны грачами ветви этих вековых деревьев, – и он указал на рощу, видневшуюся за окном. – Мои взоры искали тебя, но твоего трупа там не было… Мои взоры искали тебя в рядах захваченных в плен и обезоруженных воинов, выстроенных во дворе старинной полуразрушенной крепости; залп за залпом.., вражеские пули сыпались на них.., взвод за взводом они падали, как сухие осенние листья.., ню тебя не было среди них… Я видел, как воздвигают помосты и готовят плахи; видел землю, посыпанную опилками, священника с молитвенником и палача с топором, – но и здесь мои взоры не нашли тебя.

– Так, значит, мне судьбой предназначена виселица! – сказал лорд Ментейт.

– Однако я надеюсь, что меня избавят от петли, хотя бы из уважения к моему старинному роду.

Он произнес эти слова небрежным тоном, но в них сквозили любопытство и тайная надежда получить ответ; ибо желание заглянуть в будущее нередко овладевает даже теми, кто отказывается верить в самую возможность подобных пророчеств.

– Твое знатное имя не понесет бесчестья ни от тебя, ни от своей смерти. Трижды видел я, как горец наносит тебе удар кинжалом в грудь, – такова участь, уготованная тебе судьбой.

– Скажи мне, каков этот горец, – сказал лорд Ментейт, – и я избавлю его от труда выполнять твое пророчество, если только плед его не окажется непроницаемым для пули или для острия меча.

– Оружие едва ли спасет тебя, – отвечал Аллан, – и я не могу удовлетворить твое желание: видение упорно отвращало от меня свое лицо.

– Да будет так, – сказал лорд Ментейт. – И пусть оно останется в тумане, которым окутано твое предсказание. Это не помешает мне весело пообедать среди ваших пледов, кинжалов и юбок.

– Может быть, оно и так, – отвечал Аллан, – и, может быть, ты прав, что наслаждаешься минутами, которые для меня отравлены предчувствием грядущих бед. Но запомни, – продолжал он, – вот это оружие, то есть такое оружие, как это, – Аллан дотронулся до рукоятки своего кинжала, – решит твою участь.

– А пока что, – заметил лорд Ментейт, – ты, Аллан, до того перепугал Эннот Лайл, что вся кровь отхлынула у нее от лица. Оставим же этот разговор, мой друг, и обратимся к тому, что мы оба понимаем одинаково хорошо, – пойдем посмотрим, как идут наши военные приготовления.

Они присоединились к обществу Ангюса Мак-Олея и его английских гостей, и в тотчас же начавшемся обсуждении военных планов Аллан проявил ясность ума, трезвость и точность мышления, казалось бы совершенно несовместимые с теми мистическими настроениями, во власти которых он только что находился.