Текст книги "Александр Керенский. Демократ во главе России"

Варлен Стронгин
Александр Керенский. Демократ во главе России

Глава первая
Папка «Ненависть»

Эту папку Александр Федорович Керенский стал собирать в Америке, когда закончил преподавание в Гуверовском институте войны, революции и мира Станфордского университета и освободилось время для своеобразного хобби. В папку аккуратно складывались все очернительные статьи о нем, пасквили, фельетоны, в которых не было ни слова правды – одна клевета и ложь, высосанные из пальца, показывавшие его действия в искаженном, перевранном виде, полные гнусных оскорблений и всячески унижающие его человеческое достоинство. Он считал, что пасквили о нем – лучшее свидетельство его правоты и обязательно найдутся люди, которые когда-нибудь разберутся в его жизни, особенно в деталях незабываемого для него 1917 года, когда он стремился повернуть Россию на путь цивилизации и прогресса. И во многом достиг успеха буквально за несколько месяцев, поразив даже своего главного оппонента из стана большевиков, Владимира Ленина, урожденного Ульянова, часто потом менявшего свою фамилию в целях конспирации – из-за боязни быть узнанным и подвергнуться опасности. Керенский всегда оставался Керенским, но многие клеветники даже не ведали, что его фамилия произносится с ударением на втором слоге. Он жалел, что папка «Ненависть» была далеко не полной, многие статьи и даже документы были утеряны в суматошные времена, когда судьба страны могла измениться за считанные дни и даже часы, либо выкрадены агентами КГБ во Франции… Многие пасквили, напечатанные в Советской России, просто не доходили до него, хотя поток их не иссякал. Запад и его политики всегда были жупелом для прессы Советского Союза, на них сваливали все беды страны, от них якобы постоянно исходила военная опасность. Когда пресса пресыщалась очередными выпадами против кого-либо из западных политиков, то вспоминала о Керенском как о вечном «наемнике мирового капитала» – и вновь строчила о нем клеветническую статью.

Подобную папку завел и Михаил Афанасьевич Булгаков – там хватило места приблизительно для четырехсот отрицательных рецензий на его произведения, а из политиков – герой Сопротивления Франции и ее освободитель от фашизма Шарль де Голль. Он завещал родине альбом, в котором содержалось свыше тысячи пятисот карикатур на него. Его острые, выразительные черты лица были весьма соблазнительным материалом для художников-карикатуристов, но надо отметить, что там были не только карикатуры, а и множество дружеских шаржей.

Иное дело – карикатуры на Керенского. Они не столько вызывают смех над героем, сколько неприязнь к нему. Особенно изгалялись над ним молодые художники Кукрыниксы. В карикатуре «Временное правительство за работой» Керенский изображен дремлющим за столом, из-под которого выглядывают чемодан, видимо на случай бегства, и женская хозяйственная сумка. Волосы ежиком, глаза закрыты. Политический полутруп. Наверное, такая же идея была вложена художниками в изображение министра юстиции Керенского. В другой карикатуре этих же авторов Керенский показан бодрым, нагло улыбающимся, с цветами встречающим оголтелых бандитов в военных мундирах. Подпись под карикатурой гласит: «Первым актом Временного правительства по Туркестану было постановление от 18 марта 1917 года об амнистии палачам киргизского восстания 1916 года». Поводом для карикатуры послужило решение Временного правительства оставить в Туркестане государственным языком русский, а требование автономии отложить до избрания Учредительного собрания.

В основе шаржа Моора «Керенский – кандидат в Наполеоны» лежит издевательская характеристика, данная Керенскому Лениным. Как правило, карикатуры на Александра Федоровича в подавляющем большинстве отражают не мысли и чувства художников, а ленинские высказывания о главе Временного правительства. Каких только нелестных эпитетов не удостаивался он от Ленина: полукадет, полубонапартист, корниловец, герой фразы, хвастунишка, министр революционной театральности, отъявленный белоэмигрант, бежал за границу, переодевшись в женское платье… Всячески ругал – значит, очень боялся, завидовал его знаниям, активности, благородству, популярности в народе, верности смыслу, законам и истинному бескорыстному служению народу.

Александр Федорович надеялся, что будущие историки разберутся в нелепости и злонамеренности ленинских обвинений, во всех, кроме одного. Он ничем не сможет доказать потомкам, что уезжал из Петербурга не в платье сестры милосердия, не в женской юбке, а в своем обычном полувоенном костюме, во френче и галифе. Эта опереточная, придуманная Лениным ситуация раздражала его, особенно в старости. Он, не терпевший фальши, считал ее оскорбительной, бьющей по самолюбию мужчины и первого премьера демократической России.

Керенский писал, что порою ложь и клевета бывают несокрушимыми. «Даже сегодня иностранцы не без легкого смущения иногда задают мне вопрос: „Правда ли, что я покидал Зимний дворец в одеянии медсестры?“ Можно простить иностранцев, поверивших столь гнусному утверждению. Но ведь эта чудовищная ложь до сих пор предлагается массовому читателю в Советском Союзе. В большинстве учебников истории вновь и вновь предлагается чушь о том, будто я спасался бегством, напялив на себя дамскую юбку. И все это делается ради того, чтобы дурачить людей в России и других странах, представляя меня этаким трусливым шутом».

Что и как было на самом деле, рассказ впереди. Теперь же упомянем о том, как в самое роковое для себя время Ленин убегал от Керенского, в рабочем кабинете которого на столе лежали неопровержимые документы о переводе Лениным из Германии в Россию денег, предназначенных на расшатывание страны с помощью революции. Позднее мы подробно остановимся на том, почему Керенский не издал приказ о немедленном аресте предателя и как дошло до Ленина известие о грозящем ему аресте. Узнав об этой угрозе, Ленин немедленно испарился из Петрограда, используя для укрытия от властей приемы театрализации вплоть до цирковой буффонады.

Об этом подробно рассказывает финн Эйно Рахья в «Новом мире» за 1934 год – в статье, посвященной десятилетию со дня смерти вождя. Эйно Рахья, в 1917 году помощник финской красной милиции, действовавшей в районе Финляндского вокзала, состоял в охране вождя большевиков. Во время июльских дней в Петрограде состоялась демонстрация. К балкону, на котором стояли Ленин и Рахья, вспоминает финн, подошли матросы, солдаты, рабочие. Над ними развевалось множество знамен, красных флагов было мало. Владимир Ильич говорит: «Нельзя начинать драться, буржуазия нас разобьет». Вскоре мы узнали, что Ильич был прав, продолжает воспоминания Рахья, в начавшейся перестрелке верные Керенскому войска победили слабо организованных большевиков. Временное правительство стало охотиться за Владимиром Ильичом, который был вынужден скрыться. Финскую милицию Керенский тоже приказал разогнать, придравшись якобы к тому, что она несвоевременно выпустила из тюрьмы «Кресты», по словам Э. Рахья, «всякую монархическую нечисть – генералов и жандармов».

Ленин и Зиновьев скрывались в поселке Разливы в доме Емельяновых, на чердаке, а потом перебрались на озеро, расположенное вблизи поселка, и жили в декоративном стогу сена. Внешне он ничем не отличался от других стогов, но внутри был пустой. Вскоре началась осень, дождливая и ветреная, и оставаться в промокшем, продуваемом ветром убежище Ленину было невозможно. Поэтому и решили переправить его в Финляндию. По дороге сбились с пути, попали в горящий лес, подошли к Черной речке. Решили ее перейти. «Со смешком раздевается и Владимир Ильич, – замечает Рахья, – вода была холодная, доходила до груди. Ленин смеяться перестал». Затем Э. Рахью послали на разведку. По всем приметам это была станция Дибуны. «Кажется, перед нами Дибуны», – сказал Рахья Ленину. «Как так – кажется?! – обрушился на него Ленин. – Почему – кажется? Почему не точно?!» – «Темно было». – «Все равно никогда не должно казаться!» – заключил Ленин. Станция была забита юнкерами и гимназистами. Тогда Э. Рахья с Емельяновым пошли на разведку, а Ленин и Зиновьев залегли в канаву. Там они и пролежали часа два, пока не подошел поезд.

Э. Рахья вспоминает: «Я потихоньку кричу Владимиру Ильичу: „Скорее… прыгайте в вагон!“ И вот они в поезде. Билетов у них, конечно, нет… Но кондуктор оказался знакомым. „Знаешь, – говорит мне он, – Ленин-то сукин сын. Два с половиной миллиона взял и продал нас“. У меня даже сердце захолонуло. Смотрю, Владимир Ильич втянул плечи, уперся локтями в колени и закрыл лицо ладонями». Ленина, согласно плану, машинист Ялава забирал на станции Удельная. «Ленин переоделся рабочим, и мы вместе с ним пошли на станцию… Уговорились, что машинист пройдет электрический фонарь и остановится в тени, – вспоминает Рахья. – Ленин дождался этого момента и вспрыгнул на паровоз, довезший его до станции Терриоки… В деревне Ялкола у моего тестя была сделана к дому пристройка для кур. Ленин изъявил желание жить в ней… Когда у него было свободное от писания время, он ходил с местными ребятами за ягодами, даже купался. Ребят удивило, что Ильич никогда не снимал кепку. Не раз спрашивали его об этом. Владимир Ильич отговаривался головной болью. Точно так же ребят удивляла и борода Ильича, которая у него была то длиннее, то короче, в зависимости от того, как удавалось загримироваться».

Ленин прожил в Ялколе две недели, но его беспокоило, что деревня находится вблизи русской границы, где следовало опасаться шпиков. Поэтому он попросил перевезти его подальше, в глубь Финляндии.

Э. Рахья так описывает приготовление к переезду: «В одно прекрасное утро в Ялколу приехали два финна. Предъявив документы, они отрекомендовались артистами и сказали, что им поручено загримировать Ленина. Они положили на него столько грима, что превратили в какого-то урода. Когда Ильич уселся в вагон, грим от тепла потек по лицу, и оно сделалось пестрым. Приделанная борода съехала на сторону. Пришлось грим смыть, а бороду убрать. Вышло так, что в вагон человек пришел с бородой, а в вагоне оказался без бороды… Ну и досталось всем нам от него за плохую конспирацию!»

В то время в Финляндии не было большевистской партии, а местных социал-демократов Ленин называл «меньшевистским дрянцом». Жизнь среди них была ему не по нутру. Он потребовал переезда в Петроград. И вновь принял новый облик: «Надел на себя крахмальную рубашку с черным галстуком, приладил старый парик, очки и нацепил на голову фетровую шляпу. В этом костюме и в осеннем пальто он удивительно стал похож на благочестивого лютеранского пастора. Посмотрев в зеркало, Ильич остался доволен собой».

25 октября 1917 года Керенский дал указание разводить в Петербурге мосты. Ленин посчитал это началом революционных событий. «Ага, значит, начинается!» – радостно произнес он и приказал довести его до Смольного. Рахья нашел старую кепку, одел Ильича в выношенную до последнего одежду и повязал ему белой тряпкой щеку, чтобы было похоже, что у него болят зубы.

Герой рассказа простодушного финна выглядит не как серьезный политик, а как участник политического фарса, более похожий не на вождя революции, а на целеустремленного, хитрого и опасного авантюриста.

Говорят, что политика никогда не делается чистыми руками. Поспорим с этим модным до сих пор утверждением и вспомним выдержавший испытания веками афоризм великого мыслителя Эразма Роттердамского: «Иногда побеждает не лучшая часть человечества, а большая».

Возможно, маскировка спасла Ленина от ареста. И ему не нужно было собирать папку под названием «Ненависть». Его любили те, кто был ничем и стал всем. Очень любопытно рассказывает связной и охранник Ленина Э. Рахья о создании Совета народных комиссаров, происходившем в Смольном: «Слышу, как один из присутствующих кричит своему товарищу, сидящему напротив: „Ты будешь комиссаром финансов!“ Тот отнекивается: „Что вы, товарищи, какой я комиссар, ведь я даже не знаю, что делать на этой должности“. Владимир Ильич хохочет: „Бросьте, товарищи, ну кто же из нас и когда бывал на таких должностях! Никто не бывал. Поэтому нечего отнекиваться – бери комиссариат финансов, и больше никаких“.

Очевидец рассказывает, что когда Сталин впервые увидел Троцкого, то издал дикий гортанный звук злобы и отчаяния. Сталин понял, что никогда не достигнет ума и культуры своего сотоварища по партии. Убрать его с пути можно только одним способом – уничтожением. Ленин не убил Керенского, хотя, вероятно, и пытался это сделать, но не успел – сам ушел из жизни. Для Сталина более был опасен Троцкий, чем Керенский, но он внимательно следил за ним, и Керенский чувствовал это. Папка «Ненависть» росла и пухла. К ней можно было бы добавить грубое поношение Керенского с эстрады, с подмостков театра… Но его враги не учли специфики истории: ее можно исказить, переврать, но лишь на время. Рано или поздно в истории все становится на свои места. Об этом напомнил нам еще в 1955 году известный ученый-историк Д. А. Волкогонов: «История лаврами победителей увенчивает своих лауреатов обычно много лет спустя. Ленин казался победителем на все времена, но в его октябрьском триумфе Милюков, Мартов, Плеханов, Керенский и другие проницательные россияне увидели смутные очертания неизбежного исторического поражения. Сегодня мы знаем, что именно они оказались правы». На мой взгляд, Александр Федорович Керенский увидел эти очертания весьма отчетливо еще в далеком 1917 году, пытался, прилагая огромные усилия, повернуть страну на единственно верную дорогу демократии и цивилизации. И пусть на несколько месяцев, но в России воцарились законность и демократия. Образованный, деятельный и неравнодушный ко всему дурному человек, политик с чистой совестью, гуманными и благородными помыслами, он, наверное, имел немало врагов, но, преодолевая их ненависть, он шел своим путем все годы долгой жизни, небывало страстной, увлекательной и поучительной, особенно для политиков и людей нашего времени.

Глава вторая
Детство в Симбирске

Александр Федорович Керенский в своих мемуарах называл Симбирск, где он родился, городом консервативных землевладельцев, где уклад и образ жизни горожан если и менялся как-то, то медленно и незаметно. Из волжских городов он был, пожалуй, самым небольшим, чуть больше или меньше Костромы. Здесь не было толчеи саратовских улиц, шума и чудес разудалой ярмарки, пьяных песен, доносящихся из трактиров, разбросанных вдоль спусков к Волге, здесь не было суеты казанских площадей, студенческих споров, переходящих иногда в веселое застолье, иногда в драку, здесь не было гонок на пролетках с заезжими купчиками… С большими волжскими городами Симбирск роднила величественная вольная река, еще не загаженная мазутом (даже у пристани и складов), отходами заводов и фабрик, не цветущая, как ныне, ядовитой зеленью в самый разгар лета.

Волжское приволье именно тут, в маленьком городке и рядом с ним, дало жизнь знаменитым писателям: Николаю Михайловичу Языкову, Дмитрию Васильевичу Григоровичу, Ивану Андреевичу Гончарову, великому историографу России Николаю Михайловичу Карамзину, которому еще до рождения Саши Керенского был установлен памятник. Карамзин был вылеплен во весь рост и облачен в античные одежды, что должно было символизировать его вечность и героизм, присущие великим деятелям древности.

Казалось, консерватизм города помешает вылиться наружу революционному буйству, заложенному в некоторых людях, но не тут-то было… Начнем с нашего героя. Саша Керенский родился 22 апреля 1881 года в семье директора мужской гимназии и средней школы для девочек. Отец его, Федор Михайлович, происходил из семьи бедного приходского священника в полузабытом богом городке Керенске, берущем название от протекавшей там речки Керенки. Окончил духовное училище, затем семинарию, что позволило поступить ему в Казанский университет – в то время одно из лучших в России высших учебных заведений. Получив диплом по специальности «история и классическая филология», был оставлен на работе в университете. Одновременно был приглашен преподавателем на Высшие женские курсы, где встретил и полюбил студентку Надежду Александровну, вскоре ставшую его женой. В 1872 году супруги переехали в Вятку. Там Федор Михайлович был назначен директором гимназии. Через три года в их семье появился первый ребенок – Наталья, затем через каждые два года родились Елена и Анна, а Александр и Федор – уже в Симбирске. Семья считалась благополучной. И Федор Михайлович получал немалое жалованье, и за Надеждой Александровной – дочерью начальника топографической службы штаба Казанского военного округа – вышло богатое приданое.

Симбирская гимназия, во главе которой стал Федор Михайлович, считалась одной из образцовых в России. Жизнь семьи протекала бы при полной безмятежности и благоденствии, если бы не болезнь Саши – туберкулез бедренной кости. Опасное заболевание и трудноизлечимое. Пришлось носить тяжелый, кованый сапог с привязанным к каблуку дополнительным грузом, что-то похожее на неусовершенствованный аппарат известного хирурга нашего времени курганского доктора Илизарова. И Саша носил его – скрепя зубы, не жалуясь на боль, на тяжесть, проявляя удивительное для шестилетнего ребенка упорство в преодолении недуга.

Труднее для него, от природы живого и подвижного, было лежание в кровати. Он считал это сущим наказанием, спасаясь чтением книг, которое со временем стало для него привычным и любимым делом. Он проглатывал книгу за книгой: исторические романы, путешествия, научные брошюры, рассказы об американских индейцах… Он познал обаяние Пушкина, Лермонтова и Толстого, не мог оторваться от «Домби и сына», проливал горькие слезы над «Хижиной дяди Тома»…

Здесь сделаем отступление от воспоминаний Керенского о своем детстве, отметив редкое для маленького ребенка переживание и сострадание к бедным, униженным людям. Няня Пушкина – Арина Родионовна – рассказывала будущему поэту русские сказки, напевала народные песни, оказав благотворное влияние на развитие души и характера мальчика. О ней часто вспоминал великий поэт. Не забыл свою няню – Екатерину Сергеевну Сучкову, бывшую крепостную, неграмотную, но тем не менее преподавшую ему в детстве хороший нравственный урок христианства, – и Александр Федорович Керенский. Ее рассказы о крепостной жизни рождали в душе мальчика множество вопросов о сути несправедливого отношения людей друг к другу, доходившего до издевательства. Однажды весной из местной тюрьмы вооруженные солдаты вели к причалу партию заключенных, приговоренных к ссылке в Сибирь. Когда Саша и его младший брат увидели наполовину обритые головы осужденных и услышали звон кандалов, то в страхе бросились бежать. «Вы куда? Неужто и в самом деле боитесь, что они обидят вас?! – вслед убегающим мальчикам прокричала няня. – Лучше пожалейте несчастных. Нам ли судить и осуждать их? Ради Христа, будьте добры к ним». Затем обратилась к Саше: «Ну-ка, Саша, вот я сейчас куплю калач, а ты подойди к солдату, тому, что впереди, и попроси, чтобы разрешил отдать калач несчастным. И радость придет не только к ним, но и к тебе».

Преодолевая несусветный страх, мальчик дрожащей рукой протянул калач каторжнику. Потом чувствовал себя едва ли не героем. Вспоминал, что они с братом «очень любили христианские праздники – в Благовещение выпускали из клеток птиц». Саша не мог забыть мгновения, когда впервые увидел изображение Христа, «словно прозрачного, в падающих на него лучах света, и живого».

«Мальчиком Владимир Ульянов тоже, наверное, смотрел на это распятие и, быть может, в душе посмеивался, сохраняя благочестивое лицо, если, конечно, верить его собственному рассказу о том, как он в четырнадцать лет выбросил в мусорное ведро свой нательный крест. Что касается меня, то в моих чувствах никогда не было двойственности. В детстве был очень религиозен. Образ замечательного человека, пожертвовавшего своей жизнью на благо других и проповедовавшего лишь одно – любовь, – стал источником моей юношеской веры, которая позднее воплотилась в идею личного самопожертвования во имя народа. На этой вере зиждился и революционный пафос – и мой, и многих других молодых людей того времени. Конечно, в религиозной вере была и официальная сторона, казенную сущность которой выражал Святейший синод – бездарный бюрократический аппарат. Своей борьбой с инакомыслием, своим бездушным отношением к нуждам людей он лишь укреплял позиции атеизма. Но в детские годы я не знал об этой стороне церкви».

Одно из радостных воспоминаний детства – выздоровление, полное, после чего Саша вновь стал жизнерадостным мальчишкой. Но перенесенная болезнь, испытание мучительной болью, пережитое впечатлительным ребенком, в чем-то меняют его сознание. Он это чувствует сам: «В глубине души я стал ощущать, что все, что окружало и окружает меня, все, что происходило со мною, изначально связано с Россией: красота Волги, вечерний звон, архиерей, торжественно восседающий в карете, запряженной четверкой, лошади, каторжники в кандалах, хорошенькие маленькие девочки, с которыми я ходил в танцкласс, оборванные, босоногие мальчишки, с которыми играл летом, мои родители, детская, няня, герои русского эпоса, Петр Великий… Я стремился понять сущность того, что раньше считал очевидным. Однажды майским днем освободившаяся от ледяного плена Волга казалась безбрежной. Покоренный открывшейся красотой, я испытал ощущение ликующего восторга, которое почти достигло состояния духовного преображения. И вдруг, поддавшись безотчетному чувству страха, я опрометью бросился бежать. Этот момент стал решающим в выборе духовного пути, которому я следовал потом всю оставшуюся жизнь».

Это – самое загадочное изречение Керенского. Наверное, чтобы в точности осмыслить эти слова, надо быть самим Александром Федоровичем. На первый взгляд его изречение противоречит истине. Почему «ликующий восторг» должен привести к «духовному преображению», которого надо бояться? Вероятно, по мнению Керенского, «ликующий восторг» – явление столь редкое, что не отражает повседневную жизнь, и на волне этого «восторга» можно расслабиться, потерять те духовные качества, которые движут человеком в созидании более лучшей и новой жизни, можно лишиться своей нынешней сути, самого себя, своей мечты. Можно превратиться из романтика и борца в человека, живущего прочувствованным им на какие-то мгновения «ликующим восторгом» и остановиться в развитии, проще – не пройти «медные трубы», а жить воспоминаниями об их прекрасных и услаждающих звуках. «Ликующий восторг» еще не раз будет посещать нашего героя, и, спасаясь от него, он будет бежать, поддаваясь безотчетному и спасительному страху.

Вообще-то люди не страшили Сашу Керенского – даже самый отпетый в городе пьяница, который в состоянии подпития набычивал шею и грозился оторвать голову всякому, и в первую очередь «антиллигентам, от коих идет в умах зараза». Но был в городе юноша Владимир Ульянов, окончивший гимназию ранее Саши, юноша с кудряшками на голове, с узенькими глазами, в которых Саша сумел разглядеть холодность и расчетливость. Он убеждал себя, что Володя все-таки не такой опасный, как он его себе представляет, а причиной такого мнения о бывшем гимназисте был его родной брат Александр, покушавшийся на жизнь императора Александра III и за это казненный. Саша вспоминал убийцу – сына директора Симбирского департамента народных училищ. Ничем особенным он не отличался и оставил след в сознании «как зловещая угроза». В городе разговоры о нем велись не раз, и при этом в мыслях Саши возникала мчащаяся по городу «таинственная карета с опущенными зелеными шторками, которая по мановению руки могущественного главы жандармского управления увозит людей в неизвестном направлении».

Темноволосый, узколицый, с выпяченной верхней губой, грубоватый, но без злобы на лице, Александр Ульянов не представлялся горожанам Симбирска убийцей, тем более царя. Узнав о его казни, брат Володя сказал, что он пойдет другим путем. То ли на самом деле он произнес эти слова, чтобы отмежеваться от брата, то ли позднее их приписала ему большевистская печать – историей точно не установлено. Но в обоих случаях они звучат неопределенно, а значит – опасно. Неясен путь, по которому собирался пойти юный Владимир Ульянов. А когда выяснится, то окажется неслыханно кровав, и противостоять ему будет нелегко, даже его истинно демократичному земляку, поднаторевшему в юридической науке и установившему в стране, казалось бы, нерушимые законы.

Саша читает программу организованной осенью 1879 года новой партии – «Народная воля». Ближайшая ее задача «снять с народа подавляющий его гнет современного государства, провести политический переворот с целью передачи власти народу». Основное средство для достижения этой цели – террор. Убийство царя – вот путь к захвату власти. Под руководством народовольцев Желябова и Перовской после нескольких покушений удается 1 марта 1881 года уничтожить царя Александра II. Непосредственными исполнителями были Рысаков и Гриневицкий, от бомбы которого царь и погиб.

Народ не поддержал убийц. «Народная воля» терпит ряд жесточайших поражений. Казнены Желябов, Перовская, Рысаков, Кибальчич и рабочий Тимофей Михайлов. Попытки к возрождению террора не имеют успеха. В 1887 году группа петербургских студентов организует покушение на царя Александра III. Попытка неудачна. Метальщиков бомб хватают на улице 1 марта 1887 года и пятерых казнят: Александра Ульянова, Осипанова, Андреюшкина, Генералова, Швырева. Саша Керенский отмечает, что даже внешне эти убийцы резко отличаются от предыдущих народовольцев, чьи лица были более интеллигентны, в чьих глазах проглядывал ум. У нынешних они проще – суровы, злобны и туповаты. Убийцы именовали себя «террористической фракцией» партии «Народная воля». Их программа показывала, что они знакомы с учением Маркса и Энгельса, многое из него попытались воплотить в жизнь. Обосновывая неизбежность в будущем социалистического строя, программа говорит, что осуществление социалистического идеала «возможно только как результат изменения количественного или качественного увеличения силы в рабочем классе… Рабочие – естественные носители социалистических идей… они будут иметь решающее значение при экономической и политической борьбе…». В программе явно марксистский уклон. Но «Народная воля» постепенно уходит со сцены. В России к концу восьмидесятых появляются первые марксистские кружки, и один из них, в Самаре, возглавляют А. П. Скляренко и В. И. Ульянов-Ленин.

Гимназист Саша Керенский интуитивно чувствует, что Володя Ульянов враждебно настроен к нему. При встрече отводит глаза в сторону. Владимир замкнут, нелюдим, необщителен.

– Папа, почему ты приписываешь Владимиру Ульянову те качества, которых у него нет? – спрашивает Саша у отца.

– Ты читал мою аттестацию? – удивляется Федор Михайлович.

– Читал, – простодушно отвечает сын. – «Весьма талантливый, постоянно усердный, аккуратный, Ульянов во всех классах был первым учеником и при окончании курса награжден золотой медалью, как самый достойнейший по успехам, развитию и поведению… За обучением и нравственным развитием Ульянова всегда наблюдали его родители, а с 1886 года, после смерти отца, одна мать, сосредоточившая все заботы и попечения свои на воспитании детей». Пусть так, папа. Но дальше ты пишешь, что в основе воспитания Ульянова всегда лежала религия… Сомневаюсь. Имею для этого основания…

– А факты? – вскидывает брови отец.

– Были разговоры, – нервничает Саша – ему не хочется ябедничать, тем более отцу, о гимназисте, бросившем нательный крест в мусорное ведро.

– Я нарушил бы закон, если бы написал неправду, – хмурится Федор Михайлович, – да, добрые плоды домашнего воспитания были очевидны в отличном поведении Ульянова. Пойми ты, Саша, брат за брата не отвечает. По закону. Но разве примут в университет брата цареубийцы? Без моей отличной аттестации? И маму его жалко. Я был хорошо знаком с ее покойным супругом. Из одного города мы, разве не понимаешь? Ты что, поссорился с Ульяновым?

– Нет, папа.

– Зачем закрывать Ульянову двери университета, сынок? С каждым может приключиться беда. Его брата, Александра, лишили жизни. Разве это не страшное наказание для его брата и сестер? Для несчастной матери? Будем милосерднее к людям, Саша! Я сам рисковал, подписывая отличную аттестацию Ульянову. Мне он сам не очень приятен. Чересчур замкнутый. Себе на уме. Но фактов его отрицательного поведения у меня не было.

– Будут! – неожиданно вспылил Саша, введя отца в растерянность. – Он может пойти дальше Александра! Я чувствую это!

– Ты чересчур резок, сынок, – придя в себя, заметил Саше отец. – Судьба брата отпугнет его от подобных авантюр! Вас еще столкнет жизнь, непременно столкнет. Не сейчас, а через много лет. Ты расскажи ему, Володе Ульянову, что твой отец рисковал местом, незапятнанной репутацией, но не закрыл ему дорогу в жизнь. Он тоже когда-нибудь рискнет, чтобы помочь людям, и, если понадобится, поможет тебе, Саша. Ведь мы, симбирцы, должны помогать друг другу…

В отношении младшего Ульянова Саша был не во всем согласен с отцом, но больше спорить не стал. Отца он уважал безмерно, гордился им. Как инициативного, бесконечно преданного делу просвещения человека отца знали и ценили в столице, повышали в должности и звании. В начале 1898 года действительного статского советника Федора Михайловича Керенского переводят в Ташкент на пост инспектора учебных заведений Туркестанского края.