Текст книги "Записки прабабушки"

Рано утром мы приехали в Орел, извозчики привезли в гостиницу, и что это была за гостиница, грязь была страшная. Мама говорила Маше, что она не может быть в гостинице, дорого, а пойдет искать квартиру, что и сделала сейчас же после чая. Я и Маша остались, а она забрав братишек ушла к корпусу, побродив около, она подошла к игравшим детям и спросила о Б <ейдельмане>. Девочка сказала: «Это мой папа! Я вас проведу к нему!» Мама отправилась и договорилась за 50 р. с Б <ейдельманом>, что он приготовит Мишу к экзаменам, это за три недели то! С этого дня Миша начал ходить к нему и там больше играть с детьми Б <ейдельмана>, чем заниматься. Мама нашла квартиру у двух старых дев и поселилась у них. Не помню, какое впечатление произвел на меня тогда Орел, но жизнь у этих барышень помню, прекомичные были, одна все замуж собиралась и гадала у цыганки, раз я даже подсмотрела, как она с цыганкой клала земные поклоны и потом цыганка с ног до головы осеняла юбкой эту Прасковью Алексеевну и юбку взяла себе. Другая, Лариса, пила водку, часто ругались и даже дрались между собой, точно наши тетушки, но наши хоть не дрались. К экзаменам обещал приехать Ал <ександр> Ан <тонович>, боясь якобы, что Миша не выдержит экзамена и мама потеряется, но это был чистый предлог, он ехал для Маши.

Маша познакомилась с двумя барышнями, а я с двумя девочками, богатыми помещицами, одна из них была 15 лет и влюбилась в кого то, но в кого не помню, наши девы рассказывали много об этом, я все прислушивалась ко всему, а было мне только 11 лет. Действительно Ал. Ан. приехал за день экзаменов и пробыл два дня, собственно сидел и гулял с Машей, меня, как отвод, брали с собой, а мама была вполне уверена, что он, как друг, приезжал для помощи ей и чтобы познакомить маму с нашим губернским предводителем, Миша определялся на дворянский счет. Миша выдержал экзамен, Мама отвела его и вернувшись долго плакала, не могла вспомнить без слез, как он, одетый уже в форму, говорил ей, что ему кепе мало и это в самую минуту расставания – видно ему было тяжело и он не знал что говорить матери, а видел, что маме тяжело. Как я теперь понимаю маму, самой мне много пришлось пережить с детьми горьких, не минут, а уж лет…

Когда пишу эти воспоминания, мне ярко представляется эта картина прощания матери с Мишей. Поехали мы обратно, в дороге отсутствие Миши не было заметно, но дома нам с Сережей не доставало его, мама грустила, Маша уехала к Пиотровским, у которых она последнее время жила мыслями, приезжала домой на несколько дней, грустила и оживлялась только, когда за нею приезжали оттуда, Мама начала опять думать о нашем ученье и решила тетю Лиду отправить в Москву за гувернанткой, ибо была уверенность, что Лида специалист на все, и вот мы, теперь уже с Сережей, находимся в трепетном ожидании особы, няня наша все сулила нам «ведьму» и говорила такие страсти про нее, что будет стара и зла как ведьма, а мы мечтали о молодой, и Сережа говорил, что ее будут звать «Сашей».

И не ошибся, Саша то она была Саша, но старая и злая. В день приезда новой гувернантки нас был Ал <ександр> Ан <тонович> и Ольга Иван., мать нашей милой Ан <ны> Ив <ановны>, большая приятельница мамы. И вот, когда уже нас отправили спать, слышим «приехали!» Сгорая любопытством, мы открыли дверь из спальни в переднюю, видим старую, черную и чопорную, я не вытерпела и показала Сереже язык, смотри мол: «молодая!» Ведьма ведьмой, лицо злое презлое, гувернантка мой язык заметила и уж потом допекала меня этим. Грустно настроенные легли мы спать, и на утро уж только знакомились с Алек. Сергеев. Гувернанткой она была хорошей, мы быстро выучились болтать по французски, за то по немецки она учила нас только читать и писать, сама видно была не сильна в нем. Зла она была страшно и вначале меня терпеть не могла, любила Сережу и всячески его баловала, я всегда была покладистого характера и не очень тяготилась ненавистью А. С. Но позднее Сережа попал в немилость, со мной она стала дружить. Жизнь наша пошла опять по старому, учимся, гуляем и вечером слушаем чтение А.С. страшных рассказов, уже новые, так как кроме Ав. Дм. нет никого из приживалок (Ав. Дм. преоригинальная была особа, нехороша как смертный грех, неглупа, но всегда была влюблена в кого нибудь и собиралась замуж, в это время она была влюблена в богатого деревенского купца, гадала о нем, молилась она всегда в спальне, я притворяюсь, что сплю, она молится на коленях и со слезами: «Казанская Б. М., обрати сердце рабы твоей Марты ко мне!» Это она молилась, чтобы мать этого купца позволила на ней жениться, потому что составила себе идею, что этот Александр Сергеевич не женится на ней благодаря матери) Только иногда вечером собаки поднимут лай, у нас переполох, тетя воружается кочергой, идет, нянька держится за юбку тетки, за нянькой кухарка и еврей, квартирант, вызванный теткой как мужчина, замыкает шествие, и трясется от страха, нянька читает молитву: «Сила Честнаго животворящего Креста!» Тетка еще у крыльца начинает кричать: «Выходи, такой сякой, кишки на кочергу намотаю!» Двигаются по двору и она все кричит, конечно ни кого, а мы тут трясемся от страха и любопытства, кто это там? Я всегда была очень разочарована, когда наше воинство возвращалось и говорило, что никого и ничего. Ведь этакия команды не раз собирались в зиму в поход на невидимого злодея, а в городе была тишь да гладь, даже обыкновенного воровства не случалось, но наши все боялись чего то, вот теперь бы, что с ними было бы, когда что не день то убийство, да грабежи, а мы живем себе без страха с весьма плохими запорами, привычка к ужасу наших дней сказывается, не было насилий, боялись разбоя, стали кругом разбои, не боимся. К Рождеству тетя ездила за Мишей и мы были в восторге от своего кадета, не отходили от него, а он то важничал перед нами; нашей Алекс. Сер. не было Рождеством с нами, она ездила в Москву к больной матери. Как мы с Сережей мучались этим; доняла она нас ужасно, и вот Сережа говорит: «Вот бы мать у нее заболела и она уехала бы от нас!» Что же, не проходит часа, телеграмма, мать ее тяжко заболела. Сережа почувствовал себя как бы виноватым и все волновался, говоря со мной о своем пожелании, я тоже чувствовала вину.

Святками мы ездили к П <иотровским>, у которых была дочка Настя и воспитанница Вера, мы сдружились и время хорошо прошло, была у них елка, не хотелось уезжать домой, но ехать надо было, так как 5 Января везли Мишу в Орел. Увезли Мишу и мы стали ожидать А <лександру> С <ергеевну>, которая должна была съехаться с тетей на ст. и с нею приехать – приехали они и с ними Маша. А.С. долго что-то рассказывала, мама качала головой, тетка уже с Машею не говорила, Маша была грустна и обижена, я видела это, но ничего не понимала, потом уж из откровенных фраз, намеков, вообще наши старухи не стеснялись нашим присутствием, я поняла, что тетка заметила ухаживание Ал <ександра> Ан <тоновича> и недовольство его жены, сделала Маше в присутствии Ал. Ан. сцену и велела собираться домой, и так как тетку все боялись, Маша беспрекословно уехала, так ли это было, не знаю, но у меня сложилось в голове так. Маша же стала реже ездить туда, хотя все таки ездила, за Машей также ухаживал Ан. Ад., дома же ей тяжело жилось, а кто притягивал ее туда, Ал. Ан. артиллерийский офицер или Ан. Ад., страшно некрасивый и комик. Смутно я догадывалась о ухаживанье. К Пасхе Мишу не брали, наша жизнь разнообразилась только свадьбой жандарма, на которой мы были, так как наш квартирант сменивший долго жившего еврея, которого, как не имеющего права жительства, выселили совсем из города, хотя он целые три года откупался от полиции, а тут знать не осилил заплатить обнаглевшему квартальному, его выселили; как мы жалели Якова Самуиловича и жену его Ривку, такие они были хорошие оба (бедны были страшно), так вот этот квартирант выдавал свою сестру замуж за жандарма, мы очень развлекались этим, наши А <лександра> С <ергеевна>, Ав <дотья> Дм <итриевна>, Маша даже наряжались и завивались на эту свадьбу, памятна она мне осталась, потому что когда собрались гости, в числе которых был дьякон и подпольный адвокат, оба сильно пьяные, мы с А.С. все время говорили по французски, вот аблакат подходит к нам и говорит: «Вот что барышни, по французски говорите в обществе себе равных, не на свадьбе жандарма, так каждый из нас может думать, что вы говорите о нем, в нашем обществе говорить по французски даже неприлично!» Сконфузилась моя А. С. Еще потеха была, Ав. Дм. к делу и не к делу в разговоре всегда говорила: «в этом», а бывший здесь дьякон ко всему прибавлял: «в том то и дело!» Сидят Ав. Дм. и дьякон и беседуют, она беспрестанно говорит «В этом?» А дьякон: «В том то и дело!» Было комично.

Миша приехал в начале Апреля домой, в корпусе была свинка и их распустили, с его приездом стало веселей, хотя он сначала смотрел на нас свысока, а потом опять стал Мишей, а не Орловским кадетом. Среди лета наша А.С. опять была вызвана в Москву к умирающей матери, на этот раз мы ей этого не желали, но все таки без нее было лучше. Сережа был страшно нервный мальчик, а А.С. его часто раздражала и он рыдал так, что у меня сердце сжималось от жалости к нему, вообще я Сережу любила какой то жалостной любовью, его мне всегда было жалко (так до самого конца его жизни я его любила и жалела), а с отъездом А.С. как то ровней у нас стало. Не помню, сколько время она проездила, но однажды мама с нами ходила гулять и уже возвращаясь домой мы встретили дядю Андрея, который сказал, что был у нас и приехала А.С. и добавил: «Мать то у нее наконец умерла!» Мы бежим уже с трепетом домой, она нас встречает вся в слезах говорит мне что: «Votre oncle est tout à fait sot ou mechant. Je lui disais que je suis apresant une orphelinne, et votre oncle dit moi „Grace à Dieu, А.С.“ Ma mère est morte, а il parle comme un homme mechant!»33
  Ваш дядя совсем глупый или злой. Я ему сказала, что я теперь сирота, а ваш дядя мне говорит «Слава Богу, А.С.» Моя мать умерла, а он говорит как злой человек! (фр. с ошибками: apresant вместо à présent, orphelinne с двумя n вместо одного).


[Закрыть]

Дядя был глухой и мне стало его жаль и смешно очень и говорю по русски: «Дядя, верно, подумал, что вы говорите: вот я и приехала!» Он и сказал: «Слава Богу!» Нет, наша А.С. заливается слезами от обиды. Потянулись опять наши занятия, Мишу отвезли и мы снова по очереди состоим в любимцах. В городе было большое оживление, открытие жел. дороги44
  железнодорожная станция в Ефремове открылась в 1874 году.


[Закрыть] и Мишу уже повезли с разрешения начальства по ж.д., но на рабочей платформе, полной народа, ходили смотрители ж.д. и наша Ав. Дм. говорила, что тут действует нечистая сила и покойный митрополит Филарет не благословил ж.д., откуда она это взяла, кто ее знает; еще казус такой, учу я урок географии о земле, она слышит и говорит маме: «Ю <лия> С <тепановна>, вот так и развивается негелизм, ведь это безб <ожие>, я бы на Вашем месте запретила эти уроки!» Хорошо, что А.С. не слышала, а то была бы история, она с Ав. Дм. никогда не говорила и иначе не называла как «Cette personne»55
  эта особа (фр.).


[Закрыть].

К этому ж времени у нас объявился «политический», говоря современным языком, а тогда это был «негелист» по понятиям Ав. Дм. Сей политический был контролер на ж.д. и стоял у нашего знакомого дьячка довольно глупого, по доносу протопопа сего контролера забрали, дьячек все это нам в лицах представлял и до того путал, что его бросили даже допрашивать и не возили в Петербург, куда других возили, протопопа, семинарских учителей, учительниц, про этих последних говорили, что их будто высекли в 3-ем отделении, рассказывали так, что каждую по очереди сажали в кресло, кресло проваливалось и их под полом секли, все конечно этому верили, а дьячек Егор Мефодьевич говорил, что Царь наш дрянь и пора его убить! Теща на него кричала, называла дураком, тесть приходил и жаловался и просил уговорить Мефода (так мы его звали) не болтать. Но во всяком случае Мефод Аникееву не повредил, он нес чушь, следователи долго с ним бились и бросили его – а вот теперь бы наш Мефод насиделся бы в тюрьме, не посмотрели бы на его глупость. А книги то Мефод пожег в печи еще раньше обыска и этого не сказал жандармам, ему жена Аникеева принесла и просила сжечь, куда честный простой, глупый дьячек против протопопа, который книги брал у А <никеева> и донес на него.

Судили и сослали, судили не у нас, не знаю где, протопопа тетя с тех пор видеть не могла и звала «жандарм синие портки». Хотя политического тоже ругала, как ругала А <лександра> II. Вот это было у нас первое политическое дело в нашем городе, всколыхнувшее наше болото.

Осенью этого года, уехала наша А <лександра> С <ергеевна> к нашей великой радости, отъезд был в высшей степени удивителен и не ожидан, вышло это так: мама взяла на квартиру дочь одной помещицы, которая училась в прогимназии, это ей кажется было не по нраву, она как то все стала дуться и вот раз вечером, мы читаем в троем по очереди, какой то переводный английский рассказ под заглавием: «Хроника семейной жизни», рассказ жалостный, смерть матери. Мы, трое, начинаем плакать, но не желая показать слез, удерживая их, начинаем истерически хохотать, слезы градом и хохочем; она сидела в темной гостиной и оттуда начинает по французски меня бранить, стало обидно, я ей отвечаю: «мы вовсе не смеемся!», отвечаю нарочно по русски.

Ужинать она не вышла и на утро, мы ожидаем ее в классе, она не идет и заявляет маме, что при таких злых детях она жить не хочет, оделась и ушла к нашим знакомым и оттуда прислала за своим имуществом. Мама, хотя ей тяжело было сейчас оставить нас опять без учительницы, не стала уговаривать ее, и вот мы снова без руководительницы, мама наученная горьким опытом уж не решилась брать гувернантку, а пригласила начальницу прогимназии давать нам уроки, и эти уроки продолжались больше двух лет, мы оба полюбили Софью Васильевну и всегда с нетерпением ждали ее прихода, особенно Сережа. Кстати надо сказать, что Сережа был преоригинальный мальчик, выдумал носить лапти, кухарка ежедневно приходила его обувать в них и обертывать ноги онучами, сверх подевки надевал белый фартук, вязал чулки и вышивал.

Весной мы ездили к Троице, т. е. в Сергиевскую Лавру под Москвой, как только Миша приехал из Орла, так мы и отправились. С нами ездили Маша и Коля, поездкой конечно были довольны, только я теперь забыла, какое впечатление произвела на меня тогда Лавра, только помню, что из Лавры мы в компании трех девиц и одной вдовы ходили в пещеры и Вифанию и я, как никогда не ходившая, так разбила ноги, что возвращаясь оттуда с трудом тащилась и горько плакала от боли ног. В Москве мы пробыли не долго, были в Кремле и только совсем забыла впечатление, но хорошо помню, что в Москве был пожар и недалеко от той гостиницы, где мы останавливались, гостиница «Лоскутная», и мы испугавшись шума, в том числе и Коля, которому уже было лет 16, запросились домой, отправились на вокзал, поезда нет, пришлось ночевать около вокзала в плохенькой гостинице. Утром угораздило сесть на дачный поезд до Серпухова, где пробыли до вечера, гуляли на какой то даче, качались на качелях, к нам присоединились какие то молодые люди, превесело было, это я помню. Потом мы ездили к П. в деревню гостить и там с Сережей вышел казус; Ан. Ад. живший у П. управляющим и живший не отдельно, а в семье П <иотровских>, вздумал жить самостоятельно, перешел во флигель (Ан. Ад. ссыльный поляк повстанец 63г., но православный, во время мытарств принявший православие – тоже верно ради хлеба насущнаго) устроил новоселье, мы все, П <иотровские>, Маша и соседи Боборыкины были у него, обедали, я сидела со взрослыми и с грустью поглядывала на стол детей, там сидели Миша, Сережа, Настя и Вера и очень весело хохотали. Кончился обед, мы, дети, вышли на крыльцо и Сережа все клал мне на плечо голову и вдруг вырвался через перила и моментально заснул, переполох между нами страшный, мама бледная, Ал <ександр> Ант <онович> волнуется, Б <оборыкин> тоже. Ал <ександр> Ан <тонович> берет его и несет в дом, голова у Сережи болтается, совсем мертвый, мы грустно потянулись за ними, сердце страхом замирает у меня. Положил его Ал <ександр> Ан <тонович>, спит, спит, еле слышно дыхание, мама села у ног. Я слышу, что Ал <ександр> Ан <тонович> говорит Настасье Яковлевне, своей жене: «Завтра велю запречь карету пораньше и скорей вести его в город, это что то ужасное!» А он спит себе да и только, и спал до 4х часов утра (с 4х вечера) когда проснулся, то говорит маме: «Есть хочу!» И объясняет, что во время обеда, ему сильно пить захотелось и он налил полстакана воды (а вода и водка были в одинаковых графинах) и выпил водки вместо воды, как не задохся!

Потащила его мама к Ан. Ад., который вставал рано и там напоили Сережу чаем. В Августе Мишу отвезли в Орел и мы снова одни, познакомились с семьей Покровских, собственно мы были знакомы, а сам П <окровский> был отец крестный моих обоих братьев, долго не живший в нашем городе и только что вернувшийся с семьей, но вернувшийся совсем нищим с женою и дочерьми, Катей лет 28, Машей 18 и Соней 16, Мишей 14 лет (и которого почему то все звали «антихристом»). Бедны они были страшно, если куда идти, то надо было им послать шубу, барышни часто гостили у нас, когда соскучимся одни, то мама посылала свою старую шубку, и одна из них придет, чаще всех приходила Маша, она была умная, комик, но и зла тоже, и не хороша, мы ее любили, мама тоже. Соня была хорошенькая, но глупенькая, Катя манерная и тоже не умна; Катя дружила очень с нашей Машею, которая к этому времени совсем не стала уезжать к П <иотровским>, определилась учительницей рукоделия в прогимназию; также мама выхлопотала место учительницы русского языка нашей 1½ гувернантке Марье Васильевне, которая поселилась у тети Анюты, у нас прибавилось общества, стало разнообразней, мне тоже уже было 15 лет, в это время началась война с Турцией, шли добровольцы в Сербию, я и Сережа зачитывались известиями резни, дрожали от ужаса смотря на картинки в иллюстрациях. В Мае этого года Сережу назначили в Орел в Кадетский корпус, и вот мы снова едем все и с Машей в Орел 22 июля, но едем уже по ж. д. Снова в Орле мы на той же квартире, только там другие хозяева, снова мама к Б <ейдельману> обратилась и тот снова берет, только на этот раз 30р. (если бы жив был Вася, наверно прошел бы за 15р.), и я в этот раз познакомилась с семейством Б <ейдельманов> и несколько раз была у них, а кадет Б <ейдельман> у нас бывал ежедневно, тогда же я познакомилась с товарищем брата Миши Марковым, только мне сдается, что это был не Евгений Марков 2й знаменитый зубр, а Лев, хорошо помню, что Миша называл его сыном известного писателя Евгения Маркова, и он давал читать мне «Черноземные поля»66
  Евгений Львович Марков (1835—1903) – русский писатель-путешественник, литературный критик, этнограф; его двухтомный роман «Черноземные поля» издан в Санкт-Петербурге в 1876—1877 гг. Старший сын – Лев Евгеньевич Марков (1862—1936) – инженер, с 1907 г. предводитель дворянства Щигровского уезда. Активно содействовал проведению столыпинской аграрной реформы, принимал участие в монархическом движении. Младший сын – Николай Евгеньевич Марков (1866—1945) – российский политик и публицист, один из лидеров черносотенцев. Прозвище Марков 2-й из-за того, что в Думе был и другой депутат Николай Марков, а «зубр» – из-за сравнения правых с зубрами.


[Закрыть]. А может это был и сам Марков 2й. Хорошо не помню, но теперь даже неприятно, если он был Лев, это знакомство. Сережа выдержал экзамен и за неимением вакансии определен мамой на свой счет.

По приезде домой мама подавала прошение Государю и с весны Сережа был принят на казенный счет. Дома, без Сережи потянулась для меня скучная жизнь, ученье я окончила, вечно вышивать русския полотенца слишком было противно, читать не много приходилось, книга прямо редкость была, но с каким я жаром набрасывалась на попавшуюся мне книгу. В Октябре мама страшно заболела, простудилась в цирке, куда мы целой компанией ходили, Мама, Софья Вас. Маша, Марья Вас. и Маша Покровская, мама схватила воспаление матки, все перемогалась, вечером так начала кричать, тетя побежала за доктором (Ав <дотья> Дм <итриевна> в то время уезжала от нас к П.), я осталась одна с ней, трясусь от страха, что мама умрет, со мной только 15 летняя девочка Маша, крестница мамы, прислуга же побежала за тетей Анютой, прибежала та, ей кухарка сказала: «идите скорей, либо застанете, либо нет!» Тетя как пришла, так и зарыдала, она сама всегда была больная и маму очень любила; тут появился доктор и фельдшерица, всю ночь я и тетя Анюта не спали, Маша тоже пришла, а утром пришла Маша Покровская и осталась ходить за мамой, она такая умелая была и мама допускала к себе ее охотно, а тетя Лида больше на словах ухаживала, ходила по целым часам в аптеку или возилась в кухне, маму она раздражала, главное, не стесняясь меня собиралась быть в случае смерти мамы быть нашей опекуншей, потом тете вздумалось справлять мое 16 летие. 25 Октября назвала гостей, вечером подняли хохот, возню, мама рассердилась, она тяжело больная, а у нас пир – да, деликатностью тетушка не обладала. Во время болезни мамы приехал Ал <ександр> Ан <тонович>, такой возбужденный, и говорит, что он идет добровольцем, так как стыдно сидеть, когда братья страдают, жалких фраз наговорил много, пригласил Машу ехать с ним сейчас же в деревню, помочь жене его проводить его, Маша смотрела на него, как на героя и сейчас же уехала с ним, обидев маму своим отъездом, помню, мама сказала: «Глупо было ехать, никуда он не поедет!»

Остались мы с Машей П <окровской> около мамы, и потянулось время маминого выздоровления весьма долго, так как она сама была тому виною, не хотела есть рождественским постом скоромное, питалась одним манным кулишем, после которого принимала лекарство и снова ела кулиш, взяла здоровая натура, она окрепла. С нетерпением ждала я Рождества и приезда братьев. Перед самым рождеством поднялась такая мятель, поезда не ходили и тетушка к братьям поехала на лошадях, верст за 50, там была другая линия и там поезда ходили. Холод был такой, что у нас все окна из комнат были покрыты толстым слоем льда от верха до низа и мама, Маша П <окровская> и я сидели у печки в ватных кацавейках, прислушиваясь к вою ветра, жутко было, как поедут братья, числа 23 Октября они приехали и все таки на лошадях, наша дорога еще не работала. Святки прошли тихо, ни мы никуда и к нам никто. Маша вернулась от П <иотровских>, это была ее последняя поездка к ним, что произошло и почему ее уже не стали туда звать? Через год Пиотровские переселились в Харьков, где прожили 6 лет, он изредка бывал у нас, а семью мы не видели в течение этих лет ни разу. После святок я снова одна, работаю до одурения, Мама мне выписала «Ниву» (которую и до сих пор получаю, с 77 года), а газетами и книгами нас снабжала знакомая генеральша, тут я много прочла, библиотека у нее была замечательная, после ее смерти зять ее продал за 10 тысяч и говорил, что это можно было сделать только спьяна. Началась война, и я вся была там, жаждала помочь, но, увы, что могла сделать!

Весной мама и я поехали в Ливны, так как мама, когда я еще не родилась, обещала, если у нее будут дети, то она съездит в Ливны и поклонится каким то мифическим святым, якобы лежащим в Ливнах, помню какой-то подвал, где нам поп служил панихиду святым, «имена которых Ты Господи веси!» Говорили, что на стенах этого подвала видны сами собой выходящие изображения монахов, О Христе зарезанных татарами, сколько я не смотрела на стены, кроме потоков сырости ничего не видела, из Ливен мы поехали в Орел за братьями, поездка меня прямо освежила, летом наша генеральша затеяла работать на раненных, и работу чтобы производить под руководством мамы у нас, стали собираться барышни Покровские, Маша и начали шить халаты, рубахи, я работала запоем, мне все казалось мало, все наверно меньше меня сделали, время летело быстро, братья тоже помогали и с ними один кадет, товарищ Миши, который влюбился в Соню, ей было 19 лет, а ему 16, она тоже врезалась; я так была увлечена работой, что совсем почти не заметила сего романа, кой-что рассказывала Соня, Миша трунил над нею, больше ничего не помню, вобщем что-то глупо-наивное. Но всему бывает конец, кончилась наша работа, но к сожалению вся наша работа осталась в Туле, куда тетя Лида сама возила тюки, и дальше не пошла, все осталось в Красном Кресте и сгнило в подвале, по обыкновению российской халатности и бестолочи дам патронесс.

Мы с Мишей зачитывались газетами и часто плакали навзрыд, как сейчас помню, гибель «Весты»77
  «Веста» – российский пароход. В ходе Русско-турецкой войны 11 июля 1877 года принял бой с гораздо более мощным турецким броненосным корветом «Фетхи-Булендом» и, несмотря на тяжелые потери, одержал победу. В.Д. видимо, путает, потому что погибла «Веста» десятью годами позже.


[Закрыть]. Я читала Рус. Вед., сидела на пороге в галлерею, Миша около меня и как мы оба разрыдались, Миша положил голову ко мне на плечо и рыдал! Да, как вспомнишь ту войну и одушевление всех, невольно сравниваешь с Японской, там все и вся горели энтузиазмом, а здесь, стыдно как то, не больно, а стыдно, там военные могли поднять голову, а здесь должны ниже опустить, там герои, а здесь только единичные «человеки», говорю «человеки», а не «люди», ибо людей было много, а человеков мало, были Гриппенберги, Сахаровы, Куропаткины и только! В конце лета чаще стали служить молебны, и мы с Мишей первые бежали на молебен и со слезами молились: «За Веру, Царя и Отечество» живот свой положивших. Конечно, теперь я знаю цену этих молебнов, и то что маленькая победа по приказанию раздувается в геройское дело, но тогда верилось без рассуждений.

В Августе мама, я и Маша ездили провожать братьев в Орел, где видели уже пленных турок, и я с ненавистью 16 летнего сердца смотрела на них. Вернувшись домой, жестоко почувствовала одиночество, всей душой привязалась к недалекой Соне, такая потребность была иметь друга, хотя этот друг далеко меня не удовлетворял. Осень этого года разнообразилась иллюминациями, праздновали все победы, мы ходили смотреть плошки, как у нас говорилось, на улицах толпы народа, и иллюминации были в то время роскошные, теперь таких нет. Помню иллюминацию по взятии «Плевны», я тогда ходила кататься с Машей, внучкой генеральши, ей было 9 лет, мы обе, несмотря на разницу лет, были в восторге как от яркой иллюминации, так и криков ура! чуть не сами кричали. У меня, кроме Маши, еще были двоюродные братья Петя, Коля и Саша. Петя рано начал служить, 16 лет уже поступил телеграфистом, тогда называли «сигналистом». Петя был эгоистичный, всегда всем старался угодить, если видел для себя выгоду, терся около богатеньких, около которых не прочь был поподличать, по характеру комик. Коля, умней его, замкнутый в себе, гордый и ленивый, честный, но для себя пальцем не пошевелит, чтобы улучшить свое положение, что бы другие помогали ему. Петя же хотя с непохвальными чертами, но работник хороший, сам себе проложил дорогу, а Саша вышел несчастный алкоголик, нравственный негодяй. На них, оскорбленных и униженных, выросших на подачках и попреках, много взыскивать не приходилось, говорю о них, потому их много придется вспоминать в моем писании.

Святками братья приезжали, и мы по обыкновению тихо сидели дома, иногда катались, эти святки еще тем разнообразились, что ожидали смерти Ав <дотьи> Дм <итриевны> (а она благополучно здравствует до сих пор), которая лежала очень больная, желала причаститься, но попы ей не нравились, а не говела она несколько лет, говорю об этом, потому что Миша тут отличился, насильно причастил Ав. Дм. Мама и тетя все волновались, что она умрет без покаяния, и вот мой братец, катаясь, встретил кладбищенскаго священника и позвал его на утро приехать со св. Дарами. Является и выпаливает, что завтра Алексей Петрович приедет с дарами. Ав. Дм. руками и ногами, она вишь не приготовилась. Миша: «Теперь уж, Ав. Дм. поздно, завтра в 7 часов батюшка приедет!» Утром пришлось ей исповедоваться невольно. По обыкновению накануне Крещения тетя повезла братьев, и снова одна между трех старух. Маша в это время уже постоянно жила дома и изредка на неделю приходила к нам, именно тогда, когда приезжал Ан. Ад., перешедший от П <иотровского> к Селезневу управляющим и почему то враждовавший с Машей, при встрече с нею не кланялся, она тоже злилась на него, но все таки старалась быть при нем, собственно как они помирились, не помню, как то раз он долго с ней сидел у нас в гостях и все что то шепотом говорил ей. Думается, что он ревновал ее к Ал <ександру> Ан <тоновичу>. С этого вечера он опять стал ухаживать за нею, и мучал же он ее, она худела и болела, мои старухи страстно хотели что бы он женился на ней и всячески поощряли, иногда только тетка, не отличавшаяся у нас деликатностью и долго не видя результатов ухаживанья, принималась его невыносимо ругать и уверять, что он женатый и она это верно знает; но вот он наконец сделал предложение моей матери (почему ей?), помню, уже собравшись ехать, он просил маму поговорить с ним наедине, идут в спальню и там он сватается к Маше, конечно, как только он уехал, мама, сияющая, одевается и крестится и говорит: «Хоть бы моей Бог дал такого жениха!» Мне значит. (Ан. Ад. был препротивный, вральман и скверно о всех женщинах говорил, везде грязь выдумывал). Идет мать к тете Анюте, там, как потом рассказывала, тетя Анюта заплакала и сказала: «отдавайте, как хотите». И вот закипело у нас шитье приданого, Мама, Соня и я шьем, т. е. мы то с Соней только дурачились, но обе Маши, мама работали много, мама сама сшила ей венчальное платье, и сшила хорошо. Предложение было сделано в Феврале, а свадьба назначена в Сентябре, время было достаточно хоть и не для такого приданого, но нам всем делать буквально было нечего, и начали шить, размеряют, раздумывают, тетка в очках с озабоченной миной мерит какую нибудь навлочку и 10 раз в день сходит в лавки за какой нибудь безделицей, вроде тесьмы, иголок, сразу не купить, ведь приданое делается, надо сейчас тесьмы, идет за тесьмой, через час пуговицы понадобились, идет за пуговицами, любила покойница ходить без конца, ведь так много было свободного время, работать же не любила.

Наступил Сентябрь, приехал жених и ему пришла фантазия, чтобы мама пригласила попа и переговорила о венце, мама приглашает о. Дмитрия от Покрова, тот пришел, а я и Маша забрались на мамину кровать и слушали из спальни, как Ан. Ад. заикаясь просил о. Димитрия его венчать и показывал свои бумаги, тот говорил, что он Ан. Ад. венчать не может, так как у него в паспорте не написано «холост». Маша бедная даже застонала. Значит свадьба откладывается. Уехал Ан. Ад., ушла опечаленная Маша и принялась тетя Лида ругать Ан. Ад. и кричать: «Отказать ему подлецу! Женат он мерзавец!» На все это мама говорила: «Не ори, отказать недолго, а если она его любит!» (в чем я сомневаюсь, а выходила, потому что положение ее без исхода, 27 лет и отравленная жизнь дома, впереди еще хуже, «старая дева», чего в наше время страшно боялись). Мама от досады свернула венчанное платье и уложила в сундук. Так и потянулось у нас, от жениха ни слуха, ни духа, как то написал Маше, что священник о. Федор того села, где Ан. Ад. жил, написал ксендзу об Ан. Ад., а Ан. Ад. был уже православный и православие, как я уже писала, принял во время мытарств после 63 г., и какая-то сердобольная барыня его помазала миром, и еще будто хотела тогда выйти за него замуж. Так он сам рассказывал, но ему верить нельзя, он и на родную мать готов был нанести, как говорится, церковную тать.