Текст книги "Хризалида. Стихотворения"

«Паруса утопают крылатые…»

 
Паруса утопают крылатые[36]36
  «Паруса утопают крылатые…». Гунгебург (нем.) – до 1922 г. официальное название курортного эстонского городка Нарва-Йыэссу (довольно популярного: здесь, например, познакомились девочки Аня Горенко и Валерия Срезневская).


[Закрыть]
В лиловой полуденной мгле.
Бездумным покоем объятое,
Сердце радо жить на земле.
 
 
С безбрежностью моря тающей
Сливается синяя твердь.
Но в этом же круге сияющем
Слепота, безумие, смерть.
 

1913

Гунгебург

«О, печальные спины покинутых людей…»

 
О, печальные спины покинутых людей,
Их неверный, связанный шаг,
И развязанность с ними всех вещей,
И решимость не жить в их очах.
 
 
Улица пред ними слишком длинна,
Подъезды молчат томительно-глухо.
Бездонна, как смерть, тишина
Отверженье познавшего духа.
 

1913

Гунгебург

«На песках бесплодных у моря…»

 
На песках бесплодных у моря
Жизнь творит чудеса.
В напоенном солнцем просторе
Молочайные зреют леса.
 
 
Бурый колос, испытанный бурей,
Выше леса возносит крыло.
В безграничное царство лазури
Все метелки его унесло.
 
 
А под ним тонконогие дива,
Два жемчужно-седых паука,
Пробегают воздушно-пугливо
Через мост золотой стебелька.
 
 
На холме колокольчик лиловый,
Несмолкаемый трепетный звон.
Это месса полудня морского,
Это моря полуденный сон.
 

1913

Гунгебург

«Велико избрание быть красивым…»

 
Велико избрание быть красивым.
Но больше – быть прекрасным.
Глубоко познание быть счастливым,
Но глубже – быть несчастным.
 
 
Царствен удел вкусившего
Миг достиженья торжественный,
Знамя победы раскрывшего.
Но удел пораженья – божественный.
 

1913

Гунгебург

«Мы утонули в свете первозданном…»

Тане Лурье

 
Мы утонули в свете первозданном[37]37
  «Мы утонули в свете первозданном…». Удриас – дачное место Эстляндской губернии, Везенбергского уезда, на берегу Финского залива. Соседствуя с Силломягами, Меррекюлем, составляет непрерывный ряд дачных местностей, тянущийся вдоль южного берега залива.


[Закрыть].
Усыновил божественный покой
В одном сиянии слиянном
Мой дух и твой.
 
 
Сыновна ль мне душа твоя родная,
Сестра ль она предвечная моя,
Иль связывает нас любовь иная,
В иных пределах бытия —
 
 
Доверься мигу. Свято и блаженно
Сужденное причастие вкуси
И этот мир, и этот свет нетленный
Во тьме земной не погаси.
 

27 июня 1913

Удриас

«Сомкнулись воды надо мною…»

 
Сомкнулись воды надо мною.
Далеко убегает круг.
Следит ли за его чертою
Иль к берегам спешит мой друг?
 
 
Какою чистотой хрустальной
Всё дышит в царстве водяном!
Как в свежести первоначальной
Всё чудно, зелено кругом!
 
 
В безумно-быстром сочетаньи
Промчались изжитые дни.
О, как пленительно сознанье,
Что не воротятся они.
 
 
Стихии властной поцелуи
Всё неотступней, всё грозней.
«Люблю тебя, одну люблю я», —
Обманный голос шепчет в ней.
 

1913

Воронеж

СТРАСТЬ[38]38
  Страсть («Отовсюду веют, реют крылья...»). 14 апреля 1949 г. М.-М. записывает первую и последнюю строфы и комментирует: «Я поняла, что в Любви (с большой буквы) может одухотвориться ее чувственная сторона, перестать быть чувственной (Встреча с М.[В. Шиком])». 18–19 февраля 1952 г. М.-М. писала в дневнике, что запечатленный в стихотворении «чувственный момент благодаря повышенному религиозному состоянию души даже и Л.H. Толстой не осмелился бы свести к “похоти”». «Иже херувимы» – первые слова из православной литургической «Херувимской песни». О Михаиле Владимировиче Шике (1887–1937) см. в послесловии.


[Закрыть]

 
Отовсюду веют, реют крылья,
Тьмы и тысячи незримых сил.
Что решенья воли, что усилья?
Да свершится всё, что рок судил.
 
 
Из глуби времен воспоминанья
Жгучий вихрь несет. Земля моя!
Раскаленные немые содрогания
Сил твоих в истоках бытия.
 
 
Но несет, несет нас хор незримый
Выше солнца и планет.
Слышишь пенье «иже херувимы»,
Видишь свет, неизреченный свет?
 

[1913]

Москва, «Ницца»

«Всё триедино во Вселенной…»

 
Всё триедино во Вселенной[39]39
  «Все триедино во Вселенной…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1914. № 10. С. 106).


[Закрыть],
Как триедин ее Господь
Как Бог, рождающий нетленно,
Как Сын распятый, погребенный,
Как Дух, животворящий плоть.
 
 
За чудом каждого явленья
Тройное скрыто единство:
Его предвечное рожденье,
Его распятье, погребенье
И воскресенья торжество.
 

1913

Москва

«Кораблик белый…»

А.В. Романовой

 
Кораблик белый[40]40
  «Кораблик белый…». Романова Анна Васильевна (урожденная Вышневская, 1873–1968) – подруга М.-М. Первая жена писателя Пантелеймона Сергеевича Романова. В 1920-е гг. стала духовной дочерью о. Сергия (Мечева). Взяла на себя заботу о воспитании четверых детей Мечевых, оставшихся в 1932 г. на попечении родных – после ареста священномученика Сергия, а затем и его жены. Работала в Земской управе, затем в Центральном Статистическом Управлении. См. о ней: Бирукова Е.Н. Душа комнаты (Московский журнал. 2004. № 8); Бессарабова. Дневник. (По ук., особенно с. 698–699). Документально подтверждено (письма М.В.Шика Н.В. Шаховской, семейный архив Шиков и Шаховских) пребывание М.-М. (и Шика) в Варшаве в марте-апреле не 1913, но 1914 г.; однако в списках О. Бессарабовой под стихами дата «1913».


[Закрыть]
Средь темных вод
Поник несмелый
И бури ждет.
 
 
К пристаням дальним
Спешат корабли.
Кораблик печальный
Стоит на мели.
 
 
Но скоро, скоро
Вихрь налетит,
В открытое море
Его умчит.
 
 
Кораблик милый,
Пусть даст тебе Бог
Новые силы
Для новых тревог,
 
 
Для странствий дальних
Безвестных путей
И для печальных
Новых мелей.
 

1913

Варшава

ВЕЧЕРНИЙ БЛАГОВЕСТ

 
Первый колокол – во имя Господне.
Медом и елеем напоил он закат.
Второй – за тех, что в преисподней
В неугасимой смоле кипят.
Третий колокол тем, что отдали
За грех мира душу и плоть,
Обагрились их кровью медвяные дали.
Прими их жертву, Господь!
 

1913

Варшава

«Тихой благовест с морей былого…»

 
Тихой благовест с морей былого
Недоснившийся приносит сон.
Сердце плачет, сердце просит снова
Услыхать навек замолкший звон.
 
 
Все цветы, не знавшие расцвета,
Все надежды, спящие в гробах,
Все укоры песни недопетой
И сердца, что ныне стали прах,
 
 
Тихий благовест по морю слез приносит
С недостижно дальних берегов.
Сердце плачет и в безумьи просит
Прежних мук, невозвратимых снов.
 

1913

Варшава

«Милый друг, мне жизнь не полюбить…»

 
Милый друг, мне жизнь не полюбить[41]41
  «Милый друг, мне жизнь не полюбить…». Второе четверостишие записано в дневник 6 марта 1949 г. с переменой в третьей строке: «Пусть моим не будет никогда». Лазенки – прекрасный ландшафтный парк в Варшаве. В стихотворении описан знаменитый «Дворец на водах» в Лазенках.


[Закрыть],
Но люблю я жизни отраженье.
И мила мне золотая нить
Меж земным и неземным свершеньем.
 
 
И дворец, что в зеркале пруда
Опрокинул ясные колонны,
Пусть не будет нашим никогда,
Тяжесть царской знаем мы короны.
 
 
На престол тобой возведена,
Я тебя венцом моим венчаю.
Милый друг, земная жизнь темна,
Но светла над нею жизнь иная.
 
 
Убаюкай зыбь души моей,
Тайну неба пусть она лелеет,
Пусть святая нить любви твоей
Между мной и небом не слабеет.
 

1913

Варшава, Лазенки

«Как вожделенна страна познания…»

 
Как вожделенна страна познания[42]42
  «Как вожделенна страна познания…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1914. № 10. С. 105).


[Закрыть],
Как многозвездно она светла,
Ее сокровищам нет названия,
Ее обителям нет числа.
 
 
Как беспощадна страна познания,
Ее пути – огонь и кровь,
Ее закон – самосжигание,
И дышит смертью в ней любовь.
 
 
И как чудотворна страна познания,
В ней прах и пепел встает живым
И улетает, как ветра дыхание,
Что звали мы жизнью и сердцем своим.
 

1913

Варшава

«Запушил мое окошко…»

 
Запушил мое окошко[43]43
  «Запушил мое окошко…». Яхонтово – тульское село. Ср. запись в дневнике М.-М., сделанную после известия о смерти Пантелеймона Романова: «Так мало и бледно написалось о смерти Романова. Хотела отметить некоторые наши встречи, разговоры, некоторые из мыслей его. И не выйдет, чувствую. А ведь в прошлом был это друг. Были длинные прогулки ранней весной в Яхонтове (именье его крестной матери). Были зимние вечера там же, во время которых так много и доверчиво делился он со мной всем, что видел, слышал, передумал за свои 25 лет» (12 апреля 1938 г.).


[Закрыть]
Пух сквозного серебра.
Где была в саду дорожка,
Стала белая гора.
 
 
Рыжий кот, глаза сощеля,
Тянет песню у огня.
Улеглись мои метели.
Тихо в сердце у меня.
 
 
Золотой глазок лампады
Зеленеет сквозь стекло.
Ничего мне здесь не надо,
Мир всему, что отошло.
 

1913

Яхонтово

«Всё бред и сон. Душа сломалась…»

 
Всё бред и сон. Душа сломалась
И тяжко мечется во сне.
И это было иль казалось,
Что сердце в саван облекалось,
Что эшафот воздвигнут мне?
 
 
И это не было иль было,
Что властно руку палача
Твоя рука остановила,
И тьма, бледнея, отступила,
И жизни вспыхнула свеча.
 
 
И снова бури задувают
Дыханье робкое свечи,
Где сон, где явь – душа не знает,
Душа во тьме не различает,
Где Ты, где Бог, где палачи.
 

[1913]

«Тяжела работа Господня…»

 
Тяжела работа Господня,
И молот Его тяжел.
Но день, где грозное имя «сегодня»,
Милостью Божьей прошел.
 
 
Если мы его пережили,
Нам жизнь еще суждена,
Но, помни, о, друг, мы еще не испили
Гефсиманской чаши до дна.
 

1913

«Ты дал нам белые одежды…»

 
Ты дал нам белые одежды,
Крестил водою и огнем,
Твои нетленные надежды
На сердце выжжены моем.
 
 
Зачем же взор склоняет долу
Моя причастница-душа
И у Господнего престола
Безмолвно никнет, чуть дыша?
 
 
О, Боже, в день преображенья
Ты дал узреть ей горний свет,
Но в мире дольнего свершенья
Ей части нет.
 

1913

«Чужой души таинственный порыв…»

Полоски бледные зари

Как след недавнего недуга

И знак, что мы с тобой внутри

Неразмыкаемого круга.

Блок

 
Чужой души таинственный порыв[44]44
  «Чужой души таинственный порыв…». Эпиграф – неточная цитата из стихотворения А. Блока «Ужасен холод вечеров…» (правильный текст: «Холодная черта зари – / Как память близкого недуга / И верный знак, что мы внутри / Неразмыкаемого круга»). Как поле мертвое во сне Езекииля см. Книга пророка Иезекииля. 37, 1-14.


[Закрыть],
Священный страх у храма запертого.
Ее младенчески молитвенный призыв
И первой нежностью обвеянное слово.
 
 
Зачем так больно мне? Какой безумный круг
Неразмыкаемых погибших упований
Душа испуганно почувствовала вдруг,
На зов чужой души ответствуя молчаньем.
 
 
Как поле мертвое во сне Езекииля,
Былое ожило в стенаньях и тоске,
И оттого рука моя забыла
Ответить «нет» его пылающей руке.
 

1913

«Держи неослабной рукою…»

Держи крепко, что имеешь,

дабы не восхитил кто венца твоего.

Откровение Иоанна. III, 11

 
Держи неослабной рукою[45]45
  «Держи неослабной рукою…». Цитата из «Откровения Иоанна Богослова» (полный стих: «Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего»).


[Закрыть],
Высоко держи наш венец
Над темною бездной морскою,
Над ужасом слова «конец».
 
 
Венец сохранивший – у Бога
Не раб, а возлюбленный сын,
 
 
На подвиг твой призванных много,
Избранник один.
 

1913

«Каким безумием движенья…»

Я в мире всё быстрее и быстрее.

Ив. Коневской

 
Каким безумием движенья[46]46
  «Каким безумием движенья…». Коневской Иван Иванович (наст, фам. Ореус; 1877–1901) – поэт-символист. Эпиграф – измененная цитата из стихотворения Коневского «Genius» (1899):
Не хочу небывалого, нового существования.Я влюблен и в земные породы, и в зелень дерев.Но мучительно-тягостно тело, его основанияИ тяжелая кровь.И за юною птицей, что плавает в шириТех великих воздушных морей,Я давно унестися пытаюсь…Я в мире Всё быстрей и быстрей!На земле – там и соки дубрав, там и трав ароматы,Там и шум плодоносно-кипящей весенней любви.Этой жизненной страстью и в воздухе жилы объяты.Но меня ты к себе не зови:Я и сам налечу на тебя, вселюбивая дева,О рабыня всей тяги трудов!Но тогда же услышишь в поднебесье взмахи напева,Что свободен от нежных тисков.  В год создания стихотворения М.-М. С. Бобров писал об И. Коневском: «Поэт сей теперь, через какие-нибудь 11 лет после своей смерти – забыт, забыт совершенно. Знать пару стихотворений его из старых альманахов – это редкая утонченность» (Бобров С. О лирической теме // Труды и дни на 1913 год. Тетрадь 1 и 2. С. 135).


[Закрыть]
Окрылена душа моя?
Встают ли райские виденья
Пред ней за Гранью бытия?
 
 
Иль ждут ее воспоминанья
О жизни в прахе и в пыли,
О темном жребии изгнания
Средь чуждых ей пустынь земли?
 
 
Или от них она стремится
В ужасной скорости своей
Туда сокрыться, где присниться
Уж ничего не может ей?
 

1913

СЕВАСТОПОЛЬ

 
«Слава павшим, слава убиенным» —
На гробнице четкие слова
Осеняет миром неизменным
Кипарисов дымная листва.
 
 
Известково-палевые дали
Беспощадно выжженных полей
И лилово-белые эмали
Знойной бухты, полной кораблей,
 
 
Сочетавшись в гимне отдаленном,
Панихиду вечную поют:
«Слава павшим, слава побежденным».
Струны сердца отклики несут.
 

1913

НОЧЬ[47]47
  Ночь («Мне сладко спать, но слаще умереть...»). Записано в дневник 30 июня 1952 г. с пометой: «Мой перевод в дни моего увлечения перев<ода>ми сонетов М. Анджело». В 1913 г. вышел выполненный М.-М. перевод объемной монографии Г. Грима «Микель-Анджело Буонарроти» (СПб., 1913–1914. Т. 1).


[Закрыть]
[перевод из Микеланджело]

 
Мне сладко спать, но слаще умереть
Во дни позора и несчастья.
Не видеть, не желать, не думать, не жалеть —
Какое счастье!
Для этой ночи нет зари.
Так не буди меня —
Ах! Тише говори!
 

[1913?]

«Как зрелый плод на землю упадает…»

 
Как зрелый плод на землю упадает[48]48
  «Как зрелый плод на землю упадает...». Записано в дневнике 2 января 1950 г. с пояснением: «Сердце здесь <…> как залог так наз<ываемого> “счастья”, как вместилище “страстей” и “похотей”». В копии О. Бессарабовой, сделанной в 1930-е годы, есть отличия: последнего стебля, жаждет дух преображенья.


[Закрыть],
Огонь небес преобразив в зерно,
И гибелью паденья не считает,
Так умереть и мне, быть может, суждено.
 
 
Уже огонь последнего свершенья
Коснулся моего склоненного стебля,
И жаждет дух освобожденья,
И кличет сердце мать-земля.
 

1914

«В полярный круг заключена…»

 
В полярный круг заключена[49]49
  «В полярный круг заключена…». В дневнике 26 января 1953 г. стихотворение записано с заменой некоторых слов: начало 3-й строки: «Меж ледяных», конец 5-й строки – «посмеет утверждать», конец 8-й строки: «к Нему дорога».


[Закрыть]
Душа, отпавшая от Бога.
Средь ледяных пустынь она,
И в Ночь, и в Смерть ее дорога.
 
 
Но кто посмеет ей сказать,
Что круг полярный не от Бога?
Быть может, гибель – благодать,
И Ночь и Смерть – ее дорога.
 

1914

Воронеж

«О, каким несчастным и преступным…»

 
О, каким несчастным и преступным
Ты бываешь, сердце, полюбя,
И само становишься подкупным,
И судьба спешит предать тебя.
 
 
Но ясна в покое величавом,
Как луна над вьюгою степей,
Ты, чей свет – безумия отрава,
Ты, любовь, владычица скорбей.
 
 
И, когда развеяв все надежды,
Сердце в белом саване умрет,
Ты одна мои закроешь вежды,
Улыбаясь с высоты высот.
 

1914

Москва

«Птицей залетной из края чужого…»

 
Птицей залетной из края чужого[50]50
  «Птицей залетной из края чужого…». В дневнике 19 февраля 1948 г. это стихотворение записано по памяти с изменением в конце 6-й строки: «прощальным лучом» и пояснением: «оно посвящалось другу-спутнику моему Михаилу [Шику. – Т.Н.] – в один из периодов 12-летнего сопутничества нашего, когда, как ни пленял храм, который мы внутренно пытались воздвигнуть, как дело и как цель нашей жизни, я больше всего начинала чувствовать себя “залетной птицей” – вообще на этом свете».


[Закрыть]
Лечу я в твоей стране.
Ты зовешь меня в храм. Но храма земного
Не нужно мне.
 
 
Медно-багряные тучи заката
Осенили мой путь багряным крылом.
Помяни усопшего брата
Во храме твоем.
 

1914

Тула

«Разве сердце наше знает…»

 
Разве сердце наше знает,
Что находит, что теряет,
Где его Голгофский путь?
 
 
Кто его иссушит страстью,
Кто оденет царской властью,
Кто велит ему уснуть?
 
 
Нет написанных заветов,
Нет обещанных ответов,
Безглагольна неба твердь.
 
 
Мера жизни – лишь терпенье,
Мера смерти – воскресенье,
Сердца мера – только смерть.
 

1915

Москва

«Зачем говорить об уродстве жизни…»

 
Зачем говорить об уродстве жизни,
Когда мы и сами уроды?
Не братья ль нам гады, и черви, и слизни,
Не наша ль стихия – стоячие воды?
 
 
Так мало значат наши взлеты,
Бессильные взмахи бумажных крыл
Над черной зыбью и рябью болота,
Где спит непробудный творения ил!
 
 
Так мало значат наши дерзания,
И все обеты, и все слова,
Пока не угаснет в душе алкание
Того, чем болотная слизь жива.
 

1915

Москва

«Лестница моя шатается…»

 
Лестница моя шатается.
Один конец в небесах,
Другой конец упирается
В земную глину и прах.
 
 
Земля под ней зыбучая
Скользит и дрожит,
А вверху за тучею
Божий гром гремит.
 
 
Ангелы мои хранители,
Святые стрелы огня!
Не достойна я вашей обители,
Покиньте меня.
 

1915

Москва

«О, как мне странно, что я живу…»

 
О, как мне странно, что я живу[51]51
  «О, как мне странно, что я живу…». В списке Бессарабовой, по-видимому, описка: 1913. Датируется по окружающим это стихотворение текстам 1915 г. Заглухино (Верхнее Заглухино) – деревня в Тульской области.


[Закрыть],
Что эти стены – мое жилье,
И всё, что есть – всё наяву,
И жизнь, и ты, и сердце мое.
 
 
О, как мне чужд докучливый стук
Его биений глухонемых,
Его слепых горячих мук.
О, как мой мир внемирно тих.
 
 
И нету слов, чтоб рассказать
О том, где я и что со мной,
И смерть ли это иль благодать,
Иль сон о жизни прожитой.
 

[1915]

Москва, Заглухино

«Я знаю ужас низвержения…»

 
Я знаю ужас низвержения[52]52
  «Я знаю ужас низвержения…». Это и последующее стихотворения под номерами V, VIII входят в один цикл, не имеющий названия, посвященный Михаилу Ивановичу Лаврову (1877–1915), погибшему при катастрофе самолета «Илья Муромец», сбитого зенитной батареей во время Первой мировой войны.


[Закрыть]
С недосягаемых высот.
Я знаю рабское смирение
Тех, кто в отчаяньи живет.
 
 
Я знаю сумрак безнадежности,
Всё затопившей впереди,
И сталь холодной неизбежности
В живой и трепетной груди.
 
 
И все слова, и все сказания
О том, как, жизнь утратив, жить.
Предел достигнув познавания,
Хочу не знать, хочу не быть.
 

1915

«Могильное упокоенье…»

 
Могильное упокоенье[53]53
  «Могильное упокоенье…». В дневнике от 18 июня 1949 г. записано с переменами во 2-й («курганы синие»), в 7-й («и жгучей пыткою объято») строках и пояснением: «О неправдоподобном моем «романе» с д<окто>ром П<етровским> через год или два после разрыва с ним» (связь длилась 4 года (с ее 32-х), от Петровского М.-М. мечтала иметь детей, но он был женат и однажды написал ей: «Меня пленила и пленяет душа Ваша (!), но любовь и страсть тела – мой злой демон – и поскольку Вы будите его во мне, я должен от Вас отдалиться»): «Этот “бред чужого сна” никогда не вспоминается и встает в памяти души лишь отвращением к этому бреду (даже не к герою его, а к своей роли в этом “бреде”)». Сложно согласовать датировку стихотворения, вытекающую из этого автокомментария (около 1907 г.), с фиксированной датой (1915 г.) в записи О. Бессарабовой.


[Закрыть],
Курганы выжженных степей,
И пепел вечного забвенья,
И чернобыльник, и репей.
 
 
Душа не верит, что когда-то
Была здесь жизнь, цвела любовь,
И, лютой казнию объято,
Сгорало сердце вновь и вновь.
 
 
Такое мертвое, чужое
В стекле вагонного окна
Твое лицо глухонемое
Прошло, как бред чужого сна.
 

[1915]

Москва

МОНАСТЫРСКОЕ[54]54
  Стихи, составившие книгу «Монастырское» (М.: Костры, 1923), датируются 1915 г. (эта дата напечатана под последним стихотворением, что, вероятно, указывает на дату создания стихотворений всех книги). Книга отпечатана в типографии «Товарищества Книгоиздательства Писателей в Москве», в количестве 1500 экз. Обложка работы М.В. Фаворской; марка издательства работы H.H. Вышеславцева. В 1994 г. книга была переиздана О.Б. Кушлиной (СПб.). Автографов и списков в архивах М.-М. и О. Бессарабовой не сохранилось. Печатается по экземпляру, принадлежавшему Е.Я. Архиппову (ныне в собрании Л.М. Турчинского), с исправлением явных опечаток. Литераторы в оценке книги разошлись. Исключительно высоко ценил ее поэт A.B. Звенигородский: «с нею не расстается – она у него всегда в боковом кармане сюртука», – писал Д.С. Усов в 1927 г. (Усов Д. С. «Мы сведены почти на нет…». Т. 2. Письма. Изд. подгот. Т.Ф. Нешумовой. М., 2011. С. 440). «Слабыми стихами» назвал книгу в письме 1923 г. к Шестову Гершензон (Гершензон М. О. Письма к Льву Шестову (1920–1925). Публикация А. д’Амелиа и В. Аллоя. Минувшее. Вып. 6. М., 1992. С. 291).


[Закрыть]

I. ЧЕРНИЦЫ

 
С колокольни нашей высокой
О Пасхальной седмице звон
По степям разнесется далеко,
Залетит и на тихий Дон.
 
 
На Дону в селенье Расстанном
Выйдет Ваня с женой молодой.
Помяни черничку Татьяну,
Как заслышишь колокол мой.
 

 
Кудрявый плотничек Гриша
На припеке спит, на песке.
Уснуть бы ему под вишней
В моем цветнике.
 
 
Строгая мати Аглая
О полдне идет к[о] сну.
Занавеску бы отвела я,
Села бы шить к окну.
 
 
Всё глядела бы, как он дышит,
Как уста раскрылись во сне…
Прости меня, Господи, Гриша
Сегодня приснится мне.
 

 
Вчера полунощное бдение
Служил отец Автоном.
Три года сестрица Евгения
Умирает по нем.
 
 
Пояса расшивает шелковые,
Его матушке розы дарит,
Отец Автоном хоть бы слово ей,
В сторону даже глядит…
 
 
Вчера на полунощном бдении,
Как только врата он раскрыл,
Прошла я пред ним, как видение,
Со свечою, в дыму от кадил.
 
 
На миг наши очи скрестилися,
Сурово нахмурил он взор,
Но точно ко мне возносилися
Его возглашенья с тех пор.
 
 
И как будто следил с опасением
Он за пламенем свечки моей.
Расскажу сестрице Евгении:
Поплачем вместе с ней.
 

 
Господи Иисусе Христе! Мать Христодула,
Благословите горох голубям.
– Что это, Аннушка, только я уснула,
Не даешь ты покоя дверям.
 
 
Словно в миру егозишь с голубями,
Вот тебе горох, а вон там и порог.
Промаялась целую ночь с просфорами,
Без поясницы лежу, без ног.
 
 
Чернобровая Аннушка рассыпает
Горох на тающий снег сквозной,
Голубей с берез, с колокольни сзывает,
Любуется стаей цветной:
 
 
Сизые, белые, рябоватые,
С голубым, с кирпичным пером,
Эти гладкие, те – мохнатые,
А любимчик с хохолком.
 
 
Клюют, воркуют, целуются;
Любимчик утешней всех.
Сам архиерей на них любуется.
Божьей птице любовь не в грех.
 

 
На дверях у них три пустые катушки[55]55
  «На дверях у них три пустые катушки...». Предположительно: одна из Даш – опечатка, правильно: Маша («три белошвейки» – Даша, Маша и Фленушка). Формы «стихири», «вечеры» с нарушением современных Мирович грамматических норм (правильно: «стихиры», «вечери»).


[Закрыть].
Это вывеска – шьют белье.
Три белошвейки-подружки
Поровну делят доход за шитье.
 
 
Честно записывает грамотная Даша:
Пять копеек булка, восемь снетки,
Три с половиною гречневая каша,
Нитки, иголки, шнурки.
 
 
Беленькая Даша тонко распевает
Стихири хвалитные, тропари,
В майские вечеры тихо вздыхает,
Не может уснуть до зари.
 
 
Старшая Фленушка о земном забыла,
Ей бы только купчихам угодить —
Кашляет всю ночь, шьет через силу,
Не ленится к ранней обедне ходить.
 
 
В крохотной келье тепло, приветно,
Белые постели, пол как стол.
В послушании годы бегут незаметно —
Фленушке пятый десяток пошел.
 

 
Радуйся, Невеста, Невеста Неневестная!
Венчик Тебе вышьем мелким жемчугом,
Уберем Владычицу – Заступницу Небесную
Белыми ромашками, синим васильком.
 
 
Матушка Ненила накроила розанов.
Слова нет, что в розанах больше красоты,
Только не пристали розы Богородице:
Приснодеве к личику девичьи цветы.
 
 
Хвалят Тебя ангелы-архангелы небесные!
Чрево Твое – небо, Сын Твой – сам Господь.
Радуйся Невеста, Невеста Неневестная,
Просвети и нашу темную плоть.
 

 
Всю ночь нынче соловушек[56]56
  «Всю ночь нынче соловушек…». Синелевый куст – куст сирени. Брама – ворота.


[Закрыть]
На калиновом кусту щебетал.
На полу моей келейки месяц
Серебряный плат расстилал.
 
 
Синелевый куст за оградой
Как облак вставал голубой,
В часовне у брамы лампада
Разгоралась зеленой звездой.
 
 
Вишня в уборе невестном
Под окном отряжала свой цвет.
В такую-то ночь с благовестием
Архангел летел в Назарет.
 

 
Звонко плещется ведро
В глубине колодца черной;
Быстрых капель серебро
На кайме пушистой дерна.
 
 
Напоили резеду,
И гвоздики, и левкои.
 
 
У игуменьи в саду
Маки в огненном бреду
Славят царствие земное.
 
 
У колодца шум растет,
Словно улей в час роенья:
Лизавета в мир идет,
Замуж дьяк ее берет —
Искушенье! Искушенье!
 

II. НЕВЕСТЫ ХРИСТОВЫ

 
Зашумели снега ручьями узывными[57]57
  «Зашумели снега ручьями узывными...». Узывный – от «узывать», являющегося окказиональным синонимом глагола «звать».


[Закрыть],
Омыли корни водами живыми,
Голосами птичьими, переливными
Славит дубрава Воскресшего Имя.
Обновляйся, новый Ерусалиме!
 
 
Все деревья званые и все избранные
Вчера были сирыми и нагими.
Сегодня уборы на них сребротканые
С подвесками жемчужными и золотыми.
Обновляйся, новый Ерусалиме!
 
 
На могилах травы умильно зеленые
Рвутся из-под камня с вестями благими,
Чует сердце мое вознесенное
Новую весну за веснами земными.
Обновляйся, Новый Ерусалиме!
 

 
Душа моя – свечечка малая
Перед иконою Спасителя темною.
Сегодня она пасхальная, алая,
Вчера была – страстная, зеленая.
 
 
Вчера омыло ее покаяние,
Омыло чистой водой, нетленною,
И стало радостью испытание,
И радость стала совершенною.
 
 
Лучится мой дух, слезами теплится,
Огарочек малый перед иконою.
Сейчас догорит и опять засветится
Страстнόй – покаянной свечой зеленою.
 

 
Сказывают в песнях, сестрица Мариша,
Про земную любовь поют соловьи,
А я всегда в их щебете слышу,
Что мало и им земной любви.
 
 
Слыхала я тоже: в лунные ночи
Иных мечтанья плотские томят.
– А мне, как закрою очи,
Всё невидимый видится Град.
 
 
Рассказать про него не умею,
Но в снах я в нем живу
И, проснувшись, одно лелею:
Узреть его наяву.
 
 
Скоро уж смертушка милая
Мне двери к нему отопрет:
Сама я и от роду хилая,
И кашляю третий год.
 

 
Послушание наше – идти по крапиву.
Две корзинки с верхом набрать.
Аннушка нынче ленива и сонлива…
Угнездилась под елкой спать.
 
 
Скоро за двоих я урок скончала.
Лес-то, лес как шумит!..
Сколько бы плоть ни отдыхала,
Душа всё равно не спит.
 
 
То она – колокол на колокольне,
То она – страж у белой стены,
То кружит над теми, кому душно и больно,
То разгадывает сны.
 
 
И еще есть дела безымянные,
Конца им не может быть.
Спит Аннушка в елке, как розан, румяная,
Надо бы, да жалко – будить.
 

 
В третьем годе
Мучилась я, Пашенька, головой;
Прямо скажу, что была я вроде
Порченой какой.
 
 
Голова болеть начинает —
Сейчас мне лед, порошки,
А я смеюсь, дрожу – поджидаю,
Прилетят ли мои огоньки.
 
 
День ли, ночь ли – вдруг зажигается
Вокруг звезда за звездой,
В хороводы, в узоры сплетаются,
Жужжат, звенят, как пчелиный рой.
 
 
Церковь над ними потом воссияет,
Невидимые хоры поют —
Не то меня хоронят, не то венчают,
Не то живую на небо несут.
 
 
И так я эту головную боль любила,
Срывала лед, бросала порошки,
Но матушка-сиделка усердно лечила —
Так и пропали мои огоньки.
 

 
Лампады алой моей сияние,
Как сердца пронзенного кровь,
Перед Спасом Благого Молчания
Зажигает любовь.
 
 
Всё, чем сердце пронзенное полно,
Всё, чего не постигнуть уму —
Тебе, Господи, Спасу Безмолвному,
Тебе одному.
 

 
Не грустите, милые сестрицы,
Что березки в сережки убрались,
Что по-вешнему запели птицы
И ручьи с гор понеслись.
 
 
Много весна обещает,
Да обманно ее естество,
Как дым, проходит и тает
Образ мира сего.
 
 
Недаром Спаситель мира
Земные утехи презрел,
Не оделся в виссон и порфиру,
Где голову приклонить – не имел.
 
 
Догорайте, зори хрустальные,
Доцветай, весна!
Не грустите, сестрицы мои печальные,
Что дорога к Богу тесна.
 

III. РЯСОФОРНЫЕ[58]58
  Рясофорные. Рясофор (рясофорная послушница) – носящая рясу, первая степень монашеского пострига. При пострижении в рясофоры послушник изменяет свое мирское имя и даёт единственный обет – послушания. Рясофорный послушник (рясофорная послушница) сохраняет мирское имя и волен в любое время прекратить прохождение послушничества и вернуться к прежней, мирской жизни, что для монаха, по православным канонам, уже невозможно.


[Закрыть]

 
Ударила в колокол мать Аглая[59]59
  «Ударила в колокол мать Аглая…». Воскрылия – подол верхнего церковного облачения священнослужителей.


[Закрыть],
К ранней обедне время идти.
Всю долгую ночь не спала я,
Читала «Спасенья пути».
 
 
Спасутся праведники, пустынножители,
Мудрые девы, святые отцы,
Священномученики, церковноучители,
Вся верная паства до последней овцы.
 
 
Но в книгах священных нигде не сказано,
Чем нераскаянный дух обелить,
И то, что печатью смерти связано,
Может ли жизнь разрешить?
 
 
И кто согрешил без покаяния,
Кто вольною смертью запечатлен,
Спасут ли того любви воздыхания
И всё, чем ангельский чин силен?
 
 
Рясы моей воскрылия черные!
Скорей бы в незнаемый путь улететь…
Устало сердце мое непокорное —
Устало скорбеть.
 

 
Росами Твоими вечерними[60]60
  «Росами Твоими вечерними…». Смоковница, Богом проклятая – Матф., 21: 19; Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший – Марк, 5: 21–24; 35–43; Лука, 8: 41, 42, 49–56.


[Закрыть]
Сойди, Сладчайший Иисусе,
На волчцы мои и тернии,
На каменное мое нечувствие.
 
 
Не вижу света закатного,
Не слышу церковного пения,
Как смоковница, Богом проклятая,
Засыхаю в постылом терпении.
 
 
Очи слепым отверзавший,
По водам ходивший Христос,
Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший,
Коснись меня чудом слез!
 

 
В тонком виденьи мне нынче приснилось:
Входит Иванушка в келью мою.
«Ты, – говорит он, – Христу обручилась,
Я же тебя, как и прежде, люблю».
 
 
«Что ж, – говорю я, – мое обручение?
Некую тайну вместить мне дано.
– Он – как заря, ты – как снег в озарении.
Ты и Христос в моем сердце – одно».
 
 
Он говорит мне: «Пустое мечтание!»
Тут я открыла глаза.
Вижу – на небе зари полыхание,
В окнах морозовых веток сияние,
Льдинкой висит на ресницах слеза.
 

 
За высокою нашей оградой[61]61
  «За высокою нашей оградой…». Крин – лилия.


[Закрыть],
Словно крин монастырского сада,
Процвела Мария-сестра;
Великая постница, молчальница,
Обо всех молитвенница и печальница.
И пришла ей уснуть пора.
 
 
Собрались мы к ее изголовию
С умилением и с любовию
Назидания некого ждать:
Когда праведный кто преставляется,
Превеликая изливается
На притекших к нему благодать.
 
 
Долго молча на нас глядела она —
Вдруг открыла уста помертвелые
И сказала с великой тоской:
– Много было молитв, и пощения,
И вериг, и церковного бдения,
А кончаюсь в печали мирской.
 
 
Не грехами томлюсь в покаянии,
Не молюсь о блаженном скончании,
Об одном лишь скорблю и ропщу,
Что у смертного ложа души моей
Нет единого, нет любимого,
И что всё я его не прощу.
 

 
В мою келью неприветную,
В мой безрадостный приют
Каждый день лучи рассветные
Тот же благовест несут —
 
 
Про постылое, ненужное
Мне дневное житие,
Про унылое недужное
В мире странствие мое.
 
 
Но дождусь луча закатного —
На кресте монастыря
Засияет благодатная
Света тихого заря.