Текст книги "Хризалида. Стихотворения"

«Что мне шепчет шум протяжный…»

 
Что мне шепчет шум протяжный
Вещих сосен, как узнать?
Аромат березы влажной
Как словами рассказать?
 
 
Не войти дневным сознаньем
В этот вещий древний шум.
Песен леса и сказаний
Не вместит наш тесный ум.
 
 
Но во мне поет единый
Здешней твари общий звук,
Сливший с грустью соловьиной
Хлопотливый дятла стук,
 
 
Стрекозиных крыл дрожанье,
Иволги счастливый зов,
Трав засохших колыханье,
Робкий рост живых ростков.
 

17 июня 1930

Погост

«Не схожу ли я с ума?..»

 
Не схожу ли я с ума?
Дальше некуда идти…
О, зеленая тюрьма,
О, замкнутые пути…
 
 
Тот же странный лесовик
К тем же пням привел меня
И корягою приник
У березового пня.
 
 
И русалки хохот злой.
За туманами реки
Над болотистой землей
Зеленеют огоньки
 
 
И порхают, и блестят,
Душу в топь свою маня.
Вспыхнул искрой чей-то взгляд.
Чур меня!
 

17 июня 1930

Погост

«Тучи синими горами…»

 
Тучи синими горами
Стали по краям.
Ветер сизыми волнами
Ходит по хлебам.
 
 
Ходит-бродит, свищет-ищет
Счастья своего.
Потеряв свое жилище,
Не найдет его.
 

1930

Погост

РАЗЛЮБЛЕННОМУ ДРУГУ[143]143
  Разлюбленному другу («Не гляди на меня так печально…»). Обращено к М.В. Шику.


[Закрыть]

 
Не гляди на меня так печально,
Разлюбивший, разлюбленный друг.
Исцеляет костер погребальный
Неисцельный измены недуг.
 
 
Что-то бросили, что-то разбили,
Что-то не было силы поднять.
Но довольно бесплодных усилий.
Улетевшего сна не поймать.
 

11 августа 1930

Томилино

«Ирис мой лиловоглазый…»

Е.Н.Б.

 
Ирис мой лиловоглазый[144]144
  «Ирис мой лиловоглазый…». Е.Н.Б. – Евгения Николаевна Бирукова (1899–1987), писательница и переводчица, ученица М.-М., участница кружка «Радость». Мемфис – город в Египте, был расположен на реке Нил.


[Закрыть],
Цвет Мемфисских берегов
Окроплен росой алмазной
Над кинжалами листов,
 
 
Вглубь моей подземной крипты
Ты приносишь мне отсвет
Древней мудрости Египта
И грядущих зорь привет.
 

28 августа 1930

Томилино

ПАМЯТИ С.С. ЦЯВЛОВСКОЙ[145]145
  Памяти С.С. Цявловской («Упал на сердце молот. И разбилось…»), Цявловская Софья Сергеевна (1878 – август 1930) – первая жена пушкиниста М.А. Цявловского. После гибели сына (утонувшего летом 1926 г.) «впала в глубокую религиозность и стала почти душевнобольной» (Богаевская К.П. Рядом с Цявловскими // Цявловский М., Цявловская Т. Вокруг Пушкина. Изд. подг. К.П. Богаевская и С.И. Панов. М., 2000. С. 10).


[Закрыть]

 
Упал на сердце молот. И разбилось,
Хрустальное, под молотом судьбы.
Но тела жизнь неумолимо длилась,
Как будто рок скосить ее забыл.
 
 
Всё в мире стало тяжким сновиденьем,
И лишь осколки острые в груди
Не уставали каждое мгновенье
Живую боль утраты бередить.
 
 
В преодоленье пытки молчаливо
Безлико дни и годы протекли
И тенью ужаса и боли терпеливой
В глуби зрачков недвижимо легли.
 
 
Но пробил час пощады и свободы,
Открылась узнику измученному дверь.
За ней не будет больше мук бесплодных,
Ни снов обманных, ни потерь.
 

30 августа 1930

Москва. Почтамт

СЕРГЕЮШКЕ
(письмо)[146]146
  Сергеюшке (письмо) («Помнишь глинистую гору…»). Сергеюшка – С.М. Шик. В дневнике (июль 1943) М.-М. вспоминает «Вифанскую дорогу – переход на Красюковку, где жили мы с матерью и с Ольгой<Бессарабовой>, а рядом – Сережина семья. На Вифанку, в булочную вечно пьяного Ганина любил ходить со мной четырехлетний спутник моих сергиевских лет, “С<ергей> Михайлович”». Корбух (правильнее Корбушка) – река в 3 км от Сергиевой Лавры, где на берегу двух прудов располагалась усадьба Корбуха. Козья Горка (Козиха – обиходное название) – район Сергиева Посада. Баб-Ваф(ф) – домашнее имя М.-М. в пожилые годы.


[Закрыть]

 
Помнишь глинистую гору,
К Ганину крутой подъем,
На лесистые просторы
Вид с пригорка за углом?
 
 
Дуб в осеннем одеянье,
Медь и золото листвы.
Уток шумное плесканье
Меж стеблей речной травы,
 
 
Там, где Корбух вод убогих
Тину черную несет.
За железною дорогой
С огурцами огород.
 
 
Помнишь старицу слепую,
В дверь ее твой громкий стук,
И конфету зачастую
Из ее дрожащих рук.
 
 
Вспомни Лавру, вспомни фрески,
Сергиево житие.
И росы алмазной блески,
Что служили нам питьем.
 
 
На Козихе утром летним
В час прогулочных забав
Вспомни солнце, вспомни ветер,
Вспомни старую Баб-Вафф.
 

14 сентября 1930

Сергиев Посад

«Стой в своем стойле…»

 
Стой в своем стойле[147]147
  «Стой в своем стойле…». В дневнике 11 декабря 1953 г. записан вариант: «Стой в своем стойле. / Жуй свою жвачку. / Плачь с теми, кто плачет, / И жди: будет время / Радости со всеми».


[Закрыть],
Жуй свое сено,
Плачь, если больно,
Жди перемены:
 
 
Крякнет на бойне
Олух дубовый,
Выйдешь из стойла,
Сбросив оковы.
 

15 октября 1930

Москва

«Рябит, рябит, и, как стекло, дробится…»

 
Рябит, рябит, и, как стекло, дробится
В поганой луже здесь и там,
И вдруг алмазным диском отразится
И побежит, сверкая, по струям.
 
 
И как тогда не видно черной грязи,
Ни мелкости убогой мутных вод,
А только золото, и жемчуг, и алмазы,
И голубой небесный свод.
 

20 октября 1930

Москва

«Прилетели новые птицы…»

 
Прилетели новые птицы
И запели новые песни.
Старой птице в их ряд тесниться,
Песни их распевать неуместно.
 
 
Но в глубинах темного леса,
Если больно и плохо спится,
Допевает в глуши безвестной
Свои песни старая птица.
 

8 ноября 1930

Москва

«Ноябрьское небо хмурится…»

 
Ноябрьское небо хмурится.
Нескончаемый серый поток
Намокших людей на улице
Течет, куда гонит рок.
 
 
Звонки дребезжат трамвайные,
Как безумный, автобус ревет,
В лихорадке отчаянья
Ускоряя времени ход.
 
 
Оголтело за пищей мечется
По рынкам голодный люд.
Неувязка, распад, нелепица…
И это жизнью зовут.
 

10 ноября 1930

Москва

«Филодендрон спутанные листья…»

 
Филодендрон спутанные листья
Точно в смертной муке разметал
По окну. Завешан мутью мглистой
Тусклый наш квартал.
 
 
Осень. Город. Роковые звенья
Перепутанных людских судеб.
Вой желаний. Тяжкие лишенья.
Бой за кров и хлеб.
 
 
Поздний вечер. Было бы уютно
В мягком кресле под большим цветком.
Но нельзя забыть и на минутку
Всё, что за окном.
 

13 ноября 1930

Москва

«Жалобно струны звенят…»

 
Жалобно струны звенят
В прошлое канувших дней.
Смотрит в окно мое сад,
Полон оживших теней.
 
 
Так же на синих снегах
Утра забрезжил восход
В час, когда смерть на часах
Стала у наших ворот.
 
 
Слезы, и думы, и сны
Те же, что были тогда.
Смертной тревоги полны,
Словно в преддверьи суда.
 

29 ноября 1930

Сергиев Посад

ИЗ РУКОПИСНЫХ КНИГ
(1915–1931)

ИЗ КНИГИ «БРАТЕЦ ИВАНУШКА»[148]148
  ИЗ КНИГИ «БРАТЕЦ ИВАНУШКА». Стихотворения этого сборника обращены к М.В. Шику. К этой книге тематически близки: «Слышен песен лебединых…» (1917), «На Илью Пророка сын мой родился…», «Душно мне, родненький, сын мой Иванушка…», «Ночи горячие. Смолы кипучие…» все – [1918]. Сохранилось автографическое издание Книжной лавки писателей в Москве с рисунками на обложке и в тексте (РГАЛИ. Ф. 1182. On. 1. Ед. хр. 21): В.Г. Малахиева-Мирович. Братец Иванушка. Стихотворение. М., 1921 (описано: Богомолов H.A., Шумихин С.В. Книжная лавка писателей и автобиографические издания 1919–1922 годов // Ново-Бассманная, 19. М., 1990. С. 118). В письме от 29 октября [1917 г.] М.В. Шик обращается к М.-М. «сестрица моя Аленушка» (МЦ. КП 4680/266). Она, в свою очередь, в письмах к М.В. Шику называет его «Иванушка»: «Коснись моей головы твоим облегчающим касанием, я очень устала, Иванушка» (19 апреля <1919>). Сохранилось недатированное (написанное, видимо, в 1920 г.) письмо М.-М. к М.В. Шику об имени Иоанн: «Сегодня день праздника Тайного Имени Твоего. Два года прошлые я праздновала его, как Твой день Ангела. Вчера я спрашивала себя, когда Ты был у меня и мы говорили о празднике: Ты ли – Иоанн, тот, кого зову этим именем, кто дан мне для сопутничества и для краткой земной жизни и для жизни будущего века. Душа не могла на это ответить, п<отому> ч<то> ответ на это у Тебя – и не в словах, а в том, идешь ли Ты к сращению надорванной – глубже, чем перед Крюковым и чем на Доманхе <-> душевной ткани. Или Ты оплакал это горе и стал жить для меня только как Лилин брат и Наташин муж. “Разные слои” в основе живут по-разному, п<отому> ч<то> нет еще приводящего их в гармонию единого пути. Но во всех слоях уже тишина и нет вражды к Тебе. И есть готовность “в мире и покаянии” принять то, что в Тебе осознается». В тетради М.-М. «О твоем отце», обращенной к С.М. Шику, рассказано: «Во фрейбургскую полосу его жизни [М.В. Шик слушал в течение года лекции по философии во Фрейбургском университете после окончания гимназии и до поступления в Московский университет. – Т.Н.] вплелся один мой сон, который для меня реальнее овсяного супа. Мне приснилось, что он умер, что я приехала во Фрейбург искать каких-ниб<удь> следов его жизни и нашла евангелие со вложенным в него портретом М., на котором он был изображен, как изображают юного апостола Иоанна, любимого ученика Христова. И тут же была книга, написанная им и посвященная мне, белая с голубым крестом на переплете. Я жадно стала читать ее, но, конечно, прочитанное после пробуждения улетело из памяти. Осталось только одно, как откровение – что Иоанн – тайное имя отца твоего» (Семейный архив Шиков и Шаховских).


[Закрыть]

 
Унеси меня на волке сером,
Унеси меня, Иванушка, домой,
В наше царство, за леса и горы,
Далеко от жизни – ведьмы злой.
 
 
Во дворце твоем, в моей светлице,
Как на небе, солнце и луна.
Не смолкают песни райской птицы,
Днем и ночью музыка слышна.
 

1915

Москва

 
В полночь глухую меня ты покинул,
Братец Иванушка, в чаще лесной.
Братец Иванушка, в царстве змеином
Змей-семиглав обручился со мной.
 
 
Страшно мне жить под владычеством змея.
Давит кольцо его ласк мою грудь.
Злое дыхание пламенем веет.
Красные жала лицо мое жгут.
 
 
Неба не видно в подземной пещере.
Камни, песок без воды…
Воют вокруг невидимые звери,
Ветер завеял дороги следы.
 
 
Братец Иванушка, братец мой милый,
Поздно следов и дороги искать.
Сердце уснуло и всё позабыло,
Любо ему под землей остывать.
 

[1920]

 
Далеко, далеко, за алмазной горой
В терему у зари, под вечерней звездой
Спит Иванушка, чарами злыми пленен,
И в хрустальном гробу видит горестный сон,
Что в Кащеевом царстве одна я бреду
И дороги-пути из него не найду,
Что во тьме меня злой чародей сторожит,
И коса его злобно о камень шуршит,
И слетают о полночь ко мне упыри
И сосут мое сердце, и кровью зари
Обагряется в небе хрустальный чертог,
Где Иванушка в горестном сне изнемог.
 

[1921]

 
Братец Иванушка, сегодня приснился
Мне страшный кто-то с волчьей головой.
Крепко зубами мне в сердце он впился
И пропал в гущине лесной.
 
 
Как тень, по орешнику я бродила
И зачем-то орехи брала,
А в груди у меня уж не сердце было,
Раскаленный горн добела.
 
 
Вышла на поляну, вижу две осины —
На каждом листке огонь и кровь…
Смеется старый лесовик под ними:
«Вот она, ваша человечья любовь».
 

[1921]

М.В.Ш.

 
– Здравствуй, Иванушка, братец родимый,
Что же ты мимо сестрицы идешь?
Отчего на бровях твоих иней,
На ресницах белые слезы?
Разве и ты в плену у Мороза
В серебряном царстве живешь?
 
 
– Что говоришь ты, Аленушка,
В толк не умею я взять.
Правда, зима студеная,
Да я начал дрова припасать.
 
 
– Не позволит Морозко, Иванушка,
Топить в ледяном лесу…
– Проживешь без огня, Аленушка,
Я шубку тебе принесу.
 
 
– Не носи мне шубу, Иванушка,
Сомнется убор парчевой…
– Ну, прощай, я застыл, Аленушка,
Говоривши с тобой.
И пора мне, сестрица милая,
На деревню к жене молодой.
 

24 ноября 1921

Сергиев Посад

 
Ожерелье из слез моих жемчужинок
Понапрасну, Иванушка, тебе я дала.
Ты все растерял их, как шел за валежником,
Целый день я искала их – не нашла.
 
 
Не знаю, дождусь ли зари вечерней.
Устала я слезы мои искать.
Желтой купаве, полыни серебряной
Скажи, чтоб вышли меня встречать.
 
 
Чует сердце – у них ожерелье,
Надену его и усну под сосной.
Не буди меня, тише иди, Иванушка,
Как будешь валежник нести домой.
 

21 марта 1922

 
Как вспомнишь, что я медведя боялась[149]149
  «Как вспомнишь, что я медведя боялась…». Лотошиться – делать что-то бестолково, суетливо.


[Закрыть]
И в лес не хотела идти одна, —
А теперь, как жить в лесу осталась,
Не страшен мне и сам Сатана.
 
 
Как ухают здесь, как лотошáтся
ó полночь нежити в нашем бору.
Ты и часу не мог бы тут, братец, остаться,
Где на житье оставил сестру.
 
 
А мои все страхи в один снизались
С тех пор, как меня ты сюда привел,
Что мы оба с тобою без Бога остались,
Что не этой дорогою Бог нас вел.
 
 
Мы спали вместе в моей колыбели,
А неравны доли – моя и твоя.
Чу, петухи на деревне запели.
Уснула нечисть. Усну и я.
 

21 марта 1922

ИЗ КНИГИ «ВО ДНИ ВОЙНЫ»

 
Будет ли рождать еще земля,
Напоятся ли смолой душистой хвои,
Ярой озимью оденутся ль поля,
Иль отныне будет всё иное?
 
 
Где шумел дремучий древний бор,
Где курились травы луговые,
Встретит одичалый взор
Только прах и кости гробовые.
 
 
Ангел смерти огненным мечом,
Как солому, тварь пожжет живую
И разрушит каменным дождем
Вавилона башню вековую.
 
 
Да святится всё, что ни придет,
Да исполнится святая чаша гнева.
И тогда на камне зацветет
Искупленной жизни древо.
 

1919

Киев

 
Морозные дали сияют.
В степях необъятная тишь.
Кто любит тебя, угадает,
О чем ты, Россия, молчишь.
 
 
В серебряно-алом тумане,
Вонзаясь в безумный простор,
О славе и смерти курганы
Поют с незапамятных пор.
 
 
Я верю, ты станешь высокой,
И крепкой, как синяя твердь,
И ясной, как солнце Востока,
Пройдя через славную смерть.
 

1919

Новочеркасск

 
Под хмурым низким небом
На обтаявшем желтом снегу
Алеет пятнами кровь
Вновь и вновь
Убиенного Каином Авеля.
Не спешите, хозяйки, за хлебом.
Мы все перед этою кровью в долгу,
Мы все убиваем Авеля.
 

 
Упадем в слезах покаяния,
Упадем на церковные плиты.
Горé подымем сердца.
Духа Святого дыхание,
Господи, нам ниспошли Ты,
Не покинь во тьме до конца.
 

 
Ударило в стену соборную,
Раскатилось по куполу грохотом,
Заглушило молитвы глас.
Преклоним главу покорную
Воле Господней без ропота
В смертный час.
 

 
В газетах уже писали:
«Восстановилась нормальная жизнь».
Трамвай побежал,
Хвосты у пустых магазинов стали,
Колокольные звоны кой-где раздались,
Кто-то хлеб раздобыл – сто рублей каравай.
 

 
Боязливые бледные люди,
Сторонясь виновато
Перед каждым солдатом,
Понесли на бечевке
Лещей, судаков.
Пронесла что-то баба
В железной посуде,
Пробежали с награбленной ношей
Ребята,
Кто-то розлил
На скользком углу молоко.
 

 
Змеей свилась телеграфная проволока
У корней телеграфных столбов.
Наглухо почта забита.
Не придет ни вести, ни отклика
От милых, кто ждет наших слов
Сердцем, тоскою повитым.
 

 
Черными пастями окна
Глядят из домов обугленных.
Под ногами хрустит стекло.
«До пекарни Ермоловой далеко ли? —
Лотошит старуха испуганная. —
Дойду ли, пока светло?»
 

 
– Дойдешь и вернешься, старая,
Что докучаешь с расспросами?
Здесь косится жизнь в цвету
Под братними под ударами,
Как трава в сенокосе под косами,
На Батайском мосту.
 

 
«Инжир, кишмиш, товарищи,
Инжир, кишмиш, орех!» —
Вопит армянин седовласый.
«Вчера все до нитки обшарили!»
«До смерти детей напугали всех!» —
Шепчут кумы друг другу с опаскою.
 

 
– Чего искали? – Оружия.
– А взяли? – Шубку, белье,
Приданое Тани. Грехи!
– Ну что же? – бывает похуже —
А Тане сказали: пусть забудет о муже —
Такое уж девичье горе ее —
Перебиты все женихи.
 

 
Вот тут алчба разгоралась,
Жадностью волчьей святились очи,
Кидались руки на падаль добра,
Что неправдою старой скоплялось,
Под кровом расхищено ночи
Неправдою новой.
 

 
Чистоту души моего народа,
Его младенчески ясный взор,
Господи, возврати.
Темную зверя природу,
Низких падений позор
Прости, отпусти.
 

 
Входит. Лицо молодое,
Васильки полевые – пригожие глаза.
А взгляд воровской, по углам.
«Ох, замышляешь ты нехорошее,
Внучек, опомнись, нельзя!»
Бросился к шкафным дверям.
То-то стыдобушка!
Стало тошнехонько…
«Всё, – говорю я, – бери, уходи,
Верила в честь я солдатскую…»
Тут он потупился, вышел.
«Дверь, – говорит, – запирай и гляди,
Если стучит к тебе шапка казацкая,
Не отпирай!»
Облилась я слезой.
Вот до чего по грехам дожила я.
Русский казак для меня – басурман.
Только смотрю я, солдатик-то мой
С хлебом вернулся, краюха большая,
«Бабушка, хлеб командиром нам дан,
Кушай во здравье, родная…»
 

 
В череду умерла старушка.
Простояла всю ночь в череду,
Не дождалась хлеба и села.
На рассвете грянула пушка.
Разбежались все, а она – на льду,
Как живая до полдня сидела.
 

 
Кто это, мама, страшный,
Ухает ночью на нас,
Воет, шипит и ревет?
– Спи, это дедушка кашляет,
Вьюга в трубу забралась,
Это Кощей под горою грызет
Детям орешки каленые
В ночи бессонные.
 

 
Страшные сны нынче снятся
Старым и малым. «Венчание.
Церковь в свечах и цветах…»
А как только начнут венчаться,
Зачинается чин отпевания:
Женихи и невесты в гробах.
 

 
Говорят, воронье налетело
Несметной тучей на наши поля,
Не разлетается…
Говорят, как мак закраснелась,
Не принимает крови земля
Там, где с братом брат сражается.
 

 
В кавалерии красной Данила.
В кавалерии белой Иван.
Брат на брата с полками идет.
Бились шашками, лица друг другу рубили…
Обнялись и свалились ничком на курган…
Кто тут Каин, кто Авель —
Господь разберет…
Схоронили их рядом в могиле одной,
Усмирила ты, Смерть, их своей тишиной.
 

1919

Ростов

ИЗ КНИГИ «ОРИОН»[151]151
  ИЗ КНИГИ «ОРИОН». Стихи этой книги обращены к М.В. Шику. В одном из них эта связь объяснена напрямик:
Ты под созвездьем ОрионаСказал мне некогда: люблю.И многозвездная коронаГлаву украсила мою.Мы шли с волхвами к Вифлеему,Где пели ангелы хвалу.Там, побеждая Смерть и Время,Ты снова мне сказал: люблю.Теперь померкло это слово.Ушел ты в дальнюю страну.И я одна в лучах багровыхЗвезды безумья – Никт-Бурну.Но чает дух мой новой встречи,Провидя в сумрачной далиЗвезду Пророка и Предтечи,Звезду изгнанников земли.  В тетради «О твоем отце», обращенной к С.М. Шику, М.-М. вспоминала: «Очень давно, в те времена, когда наши души соединены были перед Богом, как сестры-близнецы, мы стояли однажды с отцом Твоим у окна и смотрели на звездное небо.
  – Я дарю тебе созвездие Ориона, – сказал он. И в этот миг я вспомнила, что это созвездие связано с нами, что оно – в былом ли, в грядущем ли – наша обитель.
  Когда вошла в нашу жизнь Твоя мать, и когда я, после смертного ужаса перед появлением ее, полюбила ее душу, я сказала однажды в порыве любви, уходящей за земные грани: “Я дарю тебе созвездие Ориона”. Она приняла дар, и на Орионе стало нас четверо – она, отец Твой, я и Ты – Третий, ожидавший посланничества своего, Сын, утешитель» (1922; Семейный архив Шиков и Шаховских).


[Закрыть]

 
Я сестра, сестра твоя, любимый,
Если ты забыть иное мог.
Но у Бога много значит имя,
Цел над жизнью брачный наш чертог.
 
 
Путь к нему отныне заповедный,
Там на страже ангел Азраил
Высоко подъял свой меч победный
И врата живому заградил.
 
 
Но я знаю тайную дорогу,
Но я помню к вечному мосты
И несу туда по воле Бога
На земле ненужные цветы.
 

[1918]

Киев

 
Я за тебя на страже полуночной,
Мой нежный друг, мой рыцарь, постою.
И если враг ударит в час урочный,
Мне сладко жизнь за жизнь отдать твою.
 
 
А ты усни, и пусть тебе приснится
В коротком сне меж грозных двух боев
Не острый свет, что в грудь мою струится,
С морозных звезд могучей смерти зов,
 
 
Но летний день, врата земного рая,
Уют и мир любимого гнезда.
И пусть не я, пусть женщина другая
В коротком сне с тобой войдет туда.
 

[1918]

Киев

 
И всё под теми же звездами,
И в ту же ночь, и в том же сне
Идешь неверными шагами
Ты к ней, как шел сейчас ко мне.
 
 
И те же будут там признанья
Любви, пролившейся за край,
Улыбки, вздохи, и лобзанья,
Земных объятий бедный рай.
 
 
Но мне остались эти руки,
И эти очи, и уста
В тенях могильных крестной муки
Невоскрешенного Христа.
 

1918

Киев

 
Мы пришли, но тяжкие засовы
Охраняют крепко церковь нашу.
О, когда же храм нам будет кровом
И к причастной подойдем мы чаше?
 
 
Черный ворон, сидя на решетке,
Смотрит вещим и печальным взором.
Перед нами путь лежит короткий,
Позовут на суд нас скоро, скоро.
 
 
Воет ветер, свищет по оврагам,
По бескрайним выжженным степям.
Плачет сердце, трепетно и наго,
И молчит, молчит закрытый храм.
 

[1920]

 
Душа признала власть Твою,
Отсвет былой великой власти,
Но животворную струю
Вкушает с горьким безучастьем
 
 
Затем, что некого поить
Ей освященным даром этим.
Наш Третий умер или спит,
Он не жилец на белом свете.
 
 
Так холодна и так бледна
Ночь за окошком неживая.
И, как над кладбищем, луна
Ворожит, мертвых вызывая.
 

[1920]

 
От очей твоих и от речей
Тишина мне слышится такая,
Как молчанье звездное ночей
Над четою, изгнанной из Рая.
 
 
Ева так глядела в небеса,
Приподнявшись в зарослях из терна,
Как сегодня я в твои глаза —
Безнадежно, горько и упорно.
 

[1920]

 
Открой смеженные ресницы,
Побудь на миг со мной.
Тебе так сладко, крепко спится
В полдневный зной.
 
 
Вокруг цветут и зреют злаки,
И даль небес светла.
Но я пришла с тобой поплакать
О том, что жизнь ушла,
 
 
Что облака, и тень, и птицы,
И тот, и этот свет —
Тебе и мне всё только снится,
А жизни нет.
 

11 ноября 1921

Сергиев Посад

 
О, давно за тебя не творю я молитвы.
Немо сердце, молчат и уста.
Но за воинов, павших в проигранной битве,
Я молюсь иногда.
 
 
С напряженным участьем в сердцах их читаю
Горечь поздно опознанной тщетности битв
И горячие псалмы над ними слагаю
Покаянных молитв.
 

15 марта 1923

Сергиев Посад

 
Такую ночь, такие звезды[152]152
  «Такую ночь, такие звезды...». Записано в дневник 4 декабря 1950 г. как «старое стихотворение». Тематически соотносясь с другими текстами цикла «Орион», авторской пометы об отнесенности к нему не имеет.


[Закрыть]
Не видел мир уже давно.
Созвездий радужные гроздья
Струили новое вино.
 
 
И души зреющие наши
Навстречу радужным лучам
Согласно поднялись, как чаши,
И мы вошли в надзвездный храм.
 
 
Но в литургийные те миги
Душа сумела ль угадать
Небес таинственные сдвиги
И посвящение принять,
 
 
Иль прозвучал в путях вселенной
Небес таинственный призыв
Невоплотимо и забвенно,
Земли и звезд не утолив.
 

[1920-е]

ИЗ КНИГИ «ОСТРОВ ИЗГНАНИЯ»

 
Как в сердце иногда, бесплодном и сухом,
Видение царит возлюбленного лика,
Так вознеслась над мертвенным песком
Здесь, на холме, душистая гвоздика.
 
 
И тем прелестней белые цветы,
Тем упоительней их сон благоуханный,
Что места нет для красоты
В пустыне этой безымянной.
 

1917

Злодиевка

 
Тропинка дальняя, прикрытая
Полузасохшею листвой,
В долинах прошлого забытая,
Нежданно встала предо мной.
 
 
Туда вело ее сияние
Во мгле осеннего утра,
Где в серебристом одеянии
Взнеслась зубчатая гора.
 
 
Там, легким куполом венчанная,
Белела церковь над горой,
К ней поднималась я, избранная
Твоей невестой и сестрой.
 
 
Но нить судьбы неумолимая
Меня далеко отвела.
И мимо церкви, жизни мимо я
В Невозвратимое ушла.
 

[1920]

 
Я живу в жестоких буднях[153]153
  «Я живу в жестоких буднях…». Ворон с кличкой «Никогда» – из стихотворения Э. По «Ворон».


[Закрыть],
В черных снах, в позорных днях.
У меня в колодках руки,
Ноги в тяжких кандалах.
 
 
Надо мною вьется ворон,
Ворон с кличкой «Никогда».
Предо мной колодец черный.
Спит в нем мертвая вода.
 
 
С отвращеньем, с тошнотою
Жажду смертную мою
Этой мертвою водою
Утоляю я. И сплю.
 

[1921]

 
Туманы утренние тают,
В полях святая тишина.
Капуста сизо-голубая
Мечтанья сонного полна.
 
 
За васильковою межою,
Где белокурые овсы
Под сребротканой пеленою
Еще не высохшей росы,
 
 
Как орифламмы золотые
Зенита летнего, везде
Взнеслись рябины полевые
На опустевшей борозде.
 
 
Склонись душой своей усталой,
Непримиренной и больной,
Как стебель сломанный, завялый,
К груди забытой, но родной.
 

[1921]

 
Не шумите, ветры, так приветно.
Я не здешний. Я от века странник.
И со мной шептаться вам запретно.
Из эдемов мира я изгнанник.
 
 
Для меня нет отдыха и крова,
Ни струи прохладного ручья
Ни в пределах жребия земного,
Ни в иных пространствах бытия.
 

[1921]

 
Выплывают из пещеры Ночи
Смутные предметы, лики дня.
Недоверчиво знакомые их очи
И нерадостно косятся на меня.
 
 
Полупризрак, полутень былого,
Я для них смущающий укор
И намек, что тайн пути ночного
Не уловит утренний их взор.
 
 
Белизной синеющею двери
Больно ранят сумрачный покой.
Свет растет, но взор ему не верит,
Взор души с полночной слился тьмой.
 
 
Стук ножа в подпольной кухне гулок.
Где-то льется переплеск ведра.
Воз грохочет в дальнем переулке,
День базарный – повезли дрова.
 
 
Рынок жизни. Купля и продажа.
Бой стяжаний. Жажда обмануть.
Тихо шепчет сердце: «О, когда же
На земле окончится мой путь».
 

18 октября 1921

Сергиев Посад

 
Опять мне идти по той же дорожке.
Помоги мне, Господи, помоги…
Пробей в тюремной стене окошко
Иль нетерпенье мое сожги.
 
 
Стеной у стены всё те же березы,
За стеною, Господи, всё тот же плач,
Наутро всё той же казни угрозы,
Сторож немой и глухой палач.
 
 
И желчь, и уксус трапезы тюремной,
Перезвон оков, часовых шаги,
Досуг мертвящий, труд подъяремный,
Помоги мне, Господи, помоги!
 

10 ноября 1921

Сергиев Посад

 
На этот синий купол в инее
И на морозный этот крест
Туманы зимнего уныния
Ползут с изгнаннических мест.
 
 
Туманы дольние и слезные
Со всех сторон плывут, плывут.
И осенения березные
Для них шатер тоски плетут.
 
 
И льнут, и льнут воспоминания
К багряно-тусклым кирпичам
Всей подневольностью изгнания,
Всей болью по родным краям.
 

2 декабря 1921

Сергиев Посад

 
Ущербный месяц выплывает
Над белым саваном полей
И тусклый медный свет роняет
На половицы у дверей.
 
 
Такой же, гаснущий и хмурый,
К остывшей печке прислоня
Свой лик, ущербный и понурый,
Порой ты смотришь на меня.
 
 
И жизнь моя тогда – гробница,
Где на истертых письменах
Неясно мертвый свет струится
Воспоминания и сна.
 

21 декабря 1921

Сергиев Посад

Не мне роптать.

[Баратынский]

 
Ах, я не смею тосковать[155]155
  «Ах, я не смею тосковать…». Эпиграф – из стихотворения Е.А. Баратынского «Он близок, близок день свиданья…».


[Закрыть] —
Не мне роптать. Не мне роптать.
Так милосерд Господь ко мне
И в горних духа, и вовне.
 
 
Так много света мне дано
В мое убогое окно;
Таких видений чудеса
Мне посылают небеса;
 
 
Такой великой красотой
Земная жизнь передо мной
Цвела и вновь цветет,
Горит, сияет и поет…
. . . . . .
Но в небе есть одна звезда,
Чье имя – Нет. А было – Да.
 

17 мая 1923

Сергиев Посад