Текст книги "Любимый город"

Здесь же, по крайней мере, люди смеются и никуда не торопятся. Не мрачные и соперничающие, не снобы, не трудоголики. Они живут в гармонии с Природой, даже в больших городах. Это здоровый народ, несмотря на то, что выпало на его долю. Он знает, как сохранить свою душу… Я дописываю это письмо два дня спустя. Андрей, представь, как ты увидишь меня из окна, я зайду в твой дом, и мы будем разговаривать. Это мое послание, слышишь?

Сегодня я провела свой день, как и вчерашний, в Пушкине, в своего рода Версале прежних царей, или, как он раньше назывался – в Царском Селе. Сейчас жители редко его так называют, а говорят просто – музей, а в глубине души, совсем им не интересуются.

В иные времена там жили одни люди – цари, а теперь там совсем другие жители, – пестрые толпы туристов. У всех на устах имя Пушкина, будто бы на нем зиждется мир. Город Пушкин, Царскосельский Лицей рядом с Царским Селом, железнодорожная станция Пушкин, станция метро Пушкинская, в центре города. Именем поэта называется не только станция метро – на ней установлен высокий, прекрасно исполненный и подсвеченный памятник, памятник хтоническому хозяину города, и у его ног всегда – цветы.

В целом, общественные места в городе величественные, яркие, они создавались для народа и для его гордости – действительно, некоторые вещи нельзя забывать.

Я прекрасно понимаю, что никто не захочет слушать мой рассказ об утопающем в зелени городе Пушкине, поэтому я этого и не привожу. Ограничусь только следующим: у подножия памятника Пушкину, выполненного из черного, почти эбенового цвета, мрамора – а он сидит, устроившись в кресле, как бездельник во дворе, в бескрайних аллеях парка – я оставила аргосский апельсин, который был у меня в сумке, и мне показалось, что Пушкин подмигнул мне. Вот точно: он съест апельсин!

Я гуляла по городу несколько дней, пока не нашла, чем заняться, каталась на поездах, на метро, на трамвае, смешивалась с толпой пешеходов, смеялась, толкалась, сделала удачные покупки. Я ни минуты не чувствовала себя одинокой или в опасности. Буду ждать Бориса, чтобы решить, что мы будем делать дальше.

Посылаю тебе свою любовь, Сильва Эммануил

Санкт-Петербург, июль 1994 г.

…Я совершенно сбита с толку здешней жизнью. Она постоянно флиртует со мной и не отпускает, эта северная культура, молчаливая, сдержанная внешне и бескрайняя внутри. И все то, что западает в память за день, восстает ночью из глубин памяти, изменившееся и беспокойное. Иногда эти мысли выливаются в небольшой и бестолковый стишок, из тех, которые я иногда тебе посылаю.

Пока, Андрей

Сильва.

Санкт-Петербург, июль 1994 г.

Дорогой Андрей,

Борис срочно уехал в Мурманск по семейным обстоятельствам, а я чувствую себя в немного подвешенном состоянии, что касается поисков моей работы. Борис – это мое извечное – по крайней мере пока – связующее звено. Пока у меня есть свободное время, я использую его для прогулок. На кладбище при Александро-Невской Лавре я встретила много старых знакомых. Во-первых, самого лучшего из них – Достоевского. На его могиле установлен бюст из бездонно-черного мрамора. Дальше, рядом с оградкой, меня поджидало созвездие русских композиторов: Римский-Корсаков, Бородин, Мусоргский, Глинка, Глазунов и, чуть в глубине – великий Чайковский. Самое неудачное, с точки зрения сочетаемости, надгробие. Даже думать не могу, как под плитой протекают подземные реки, бурлящие быстрыми музыкальными волнами. Нет, в моих венах течет гармония, божественные мотивы, мелодии, их приветственный глас я привезла с собой издалека. А я для них – как склеп. Когда, еще ребенком, я засыпала в зимнем сумраке своего родного городка Амбелакя, что раскинулся напротив Олимпа, мой отец исполнял на флейте отрывки из Чайковского. И мой муж, Александр, за несколько часов до своей скоропостижной смерти, скользил своими изящными пальцами по клавиатуре пианино, и комната наполнялась чарующими звуками Лунной Сонаты Бетховена. Могила. Память. Напоминание. Древние греки называли могилу знаком. Знаком: чтобы наши тяжелые веки не смыкались в пустоте, и чтобы мы не засыпали вечным сном. Любопытно, что за пределами пантеона моих любимых образов – далекий отзвук, затихающий вдали – особое впечатление на меня произвел памятник какой-то девочке, установленный на старинной могиле. Памятник девочке, давным-давно прошедшей через любовь и слезы, девочке с волосами, зачесанными вперед, и с руками, сложенными лодочкой. Время внесло свои коррективы – пальцы обломаны, но их образ все еще угадывается, и взгляд ребенка устремлен на руки. В руках у нее – опавшие листья деревьев. Думаю, что весной, памятник и ладони, сложенные лодочкой, заполняют цветы, падающие с деревьев, а зимой она держит в руках тяжелый снег. Эта девочка немного напомнила мне мою Олю. Представь мое смятение, когда, вчитываясь в потертые кириллические буквы, мне удалось разобрать: Ольга Николаевна Шушина.

На старом кладбище, расположенном напротив более нового, я впала в отчаяние. Ни одного известного мне имени, и только представители старых семейств, сошедшие со страниц романов Толстого, Тургенева и других, например, Вронские, Ростовы, Долгорукие, Кутузовы. И вот что интересно: в русском языке есть еще одно слово, обозначающее кладбище, вынесенное на официальную табличку перед входом: Некрополь. В Некрополе, во второй его части, самой старой и темной, где последние десятилетия не сажают ни цветка, ни травинки, и огромные деревья запущены и неухожены (наверняка, из чувства мести советской власти к свергнутой ею аристократии), я видела, как люди – должно быть, из предместий Петербурга? – бродят между могилами со своими детьми. Что они ищут среди этих полуразрушенных надгробий, особенно, с детьми?

Скоро я поняла, в чем дело. Японцы одними из первых наладили торговые связи с постсоветской Россией, и, среди прочего, наводнили рынок дешевыми фотоаппаратами. И вот, детки придумали себе новую игру – ходят между могил и фотографируют все, что увидят, пшик, пшик – их лица кажутся такими счастливыми. И, конечно, не из-за того, что они переживают за могилу какого-нибудь Долгорукого.

Всего хорошего, Сильва Эммануил.

P.S. Пойду прямо сейчас брошу это письмо в почтовый ящик.

Санкт-Петербург, август 1994 г.

Дорогой Андрей,

После двух месяцев дождя над Невой снова восходит полная луна. Петербуржцы благоговейно разглядывают звездное небо, как в стародавние времена, словно позабыв, что именно они первыми перешли с космосом на «ты» несколько десятилетий назад. Небо и луна и поныне приносят нам свои извечные дары: бледный ночной свет, ностальгию, любовь, размышления, словно Богоматерь, обнимающая мир, дает нам покров Пресвятой Богородицы. Русские склонны к мистификации, их не прельщает эфемерность. «Луна Сапфо переживет луну Армстронга».1414
  Строки из стихотворения Одисеаса Элитиса «Μυρίσαι το άριστον» (1985 г.). Одисеас Элитис (греч. Οδυσσέας Ελύτης, 1911–1996) – выдающийся греческий поэт. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1979 г.


[Закрыть]

Ложиться не хочется. Я жду, пока далекое облако нагрянет на безмолвие, и тогда я пойду спать.

Грохот трамваев постепенно стихает. Слышны только тяжелые грузовики. Огромная баржа проходит под мостом, который недавно развели. Я забываюсь в полусне. И только в самом сердце бьется тревожный звоночек: кто встанет на наше место, кто станет той смальтой, которой отреставрируют обветшалую мозаику, собранную уже почти в прошлом веке.

Всего доброго, Сильва.

Санкт-Петербург, август 1994 г.

Андрей,

… я не могу насытиться Петербургом, городом великих надежд, таких, какие бывают в реанимации! Я как рыба в воде, скольжу и чувствую, что нахожусь в своей среде обитания. В бесконечно родном городе. И для кого же я пытаюсь собрать по кусочкам свой разум? С кем отпраздновать свое единение? Мое время, сжатое в теснине, как в зале ожидания, медленно, но верно истекает, даже если представить, что все это, вся жизнь проходит оправданно извечным движением вселенной, если вообще оно есть. Детей у меня уже не будет, чтобы моя кровь растеклась по их жилам, да и внуков у меня нет, чтобы я им что-то объяснила.

По-хорошему мне надо перестать на что-то надеяться, например, на пустое, бренное золото. А я… а я все болтаю. Делаю вид, как будто ничего не происходит. Прокручиваю в очередной раз ключ своей судьбы. Смотрю, сравниваю, негодую, восхищаюсь, думаю о том, как жизнь сплетается в ленту вечности. И продолжаю искать туманную истину, будто бы все, через что я прошла, должно случиться вновь.

И что тут скажешь? То, что болит, тебя и направляет. Большинство любимых мною людей уже находятся по ту сторону, всего несколько шелковых нитей связывают меня с этим миром, самая главная и тонкая из которых – это моя Оля. Немного нитей, немного страданий.

Во мне нет больше любопытства насчет твоей жизни.

В действительности, ты мне нужен. Прими эти мои мысли. Я постаралась сформулировать их как можно точнее, все уже готово, и я буду благодарить тебя за все. Нет необходимости вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее, и давай оставим все как есть. Ведь раны затянулись, и время беззастенчиво ходит туда-сюда, и тогда его надо обуздать, как следует.

С любовью, Сильва Эммануил

Санкт-Петербург, август 1994 г.

…ты знал, но не написал, что моя Оля снова попала в больницу. Я узнала это от ее мужа. А я нахожусь так далеко, и она, к тому же, не знает где именно.

Борис весь день пробыл со мной, почтительно храня молчание. Пока я сама с ним не заговорила: «Скажи мне, Борис, почему столь юное и одаренное создание, как моя дочь, терпит такие муки? В ней прячется рычащий тигр, но без толку. Что твой Бог говорит об этом? Ты в него крепко веришь, что он говорит?» Борис ответил, склонив голову: «Неустроенность мира велика, а жизнь Иисуса на грешной земле коротка. Для его распятия нужны помощники, ангелы… чтобы все свершилось». «А Александр?» – спросила я – «отец Оли, ведь он покинул этот мир скоропостижно. Разве он не был таким ангелом? Или он не был молод?» «Я не знаю», честно признался Борис, «Это выше моего разумения». И потом, смущенно, но вместе с тем воодушевленно, он воскликнул: «Да, это Господь. Он там, где не хватает нашего разумения. И мы знаем об этом».

Андрей, я высылаю тебе название и адрес больницы. Съезди туда и пришли мне телеграмму, если мне надо поспешить – я возьму билеты на первый рейс (через Москву, естественно).

Спасибо, Сильва

Санкт-Петербург, конец августа, 1994 г.

Дорогой мой Андрей,

Вчера вечером я видела, как августовская луна сияла над Невой. Я постелила одеяло на широком подоконнике и наблюдала за ней, пока она не потеряла свою четкую округлость в вышине, далеко за полночь.

Это было замечательно! Я предавалась мечтам, как человек с южного Эгейского моря, человек, привыкший к лету, пока небо не нахмурилось, не стало вскоре черным, как сажа, и не пошел дождь, а я заснула под его неторопливый шелест прямо на подоконнике. И когда, через какое-то время, я поднялась, чтобы пойти в кровать, меня посетила неожиданная мысль: я никогда не увижу Неву такой, какой ее видел Достоевский! Просто потому, что когда чем-нибудь восхищаешься, ты не находишься внутри процесса, ты – вне его.

Друг мой Андрей, и хотя можно сказать, что я начитанный человек, мой корабль, выражаясь образно, часто налетает на скалы. Тысячи мыслей проносятся у меня в голове. Мысли особые, о простых, ничего не значащих вещах. Я говорю себе: оставь ты все это до лучших времен, пока мы не встретимся в Афинах, и не поговорим обо всем. Но при этом я полностью отдаю себе отчет в том, что единственное, что мы сделаем – обойдем стороной все острые и важные вопросы. А при встрече, выплевывая химикаты, мы начнем наши цветастые монологи. Меня охватывает ужас, наши крепости грабят свои же. Нас поразила болезнь Западной культуры, la peste1515
  La peste (фр.) – чума.


[Закрыть]. И поэтому здесь, в этой чистой для души атмосфере, присущей русским, я ясно и четко вижу недостатки нашей культуры. В своих письмах я ищу для себя какое-то мужество. Пойми это.

Я расстелила на столике белую салфетку и поставила на нее два голубых фарфоровых блюдца, а в них – лесные ягоды. Их вид буквально завораживает. Эти блюдца – жалкие остатки богатого некогда сервиза, продавала на улице одна пожилая женщина. К блюдцам прилагался хрустальный, с небольшими сколами, графин. Просила за все один доллар. И, кроме того, другого товара у нее на продажу не было.

Пойду-ка поем супа – царская еда! – и выпью стакан водки.

Все важное отложим до завтра,

желаю тебе спокойной ночи. Сильва

Санкт-Петербург, сентябрь 1994 г.

Когда русские разговаривают, кажется, что они декламируют, или же рассказывают длинную зимнюю сказку. Тянут слова, ставят мелодические паузы, их тон напорист, удивителен или даже страшен. И вот тогдааааа… прихооодииит волк… и кидааается на маленькую газееель! Красииивое! Самые народные типажи собираются на площадях, на тротуарах, на рынках своего города в кружки, сидят на корточках, будто вокруг бивуачного огня и что-нибудь рассказывают, а собравшиеся им внимают. Как завороженные мы ждем, когда кто-нибудь затянет песню или выдаст очередное пророчество. Когда я подхожу к ним, мне кажется, что люди пахнут отварной кукурузой. В целом же, местные жители одеты чисто, но бедно, а их манеры отличаются благородством. Русские ведут себя естественно, как небо и земля, которым вполне хватает друг друга. Ни намека на то, что тебя могут обворовать. Мафия еще не успела распустить здесь свои щупальца.

В своем последнем письме я говорила о Достоевском и о Неве. Сегодня же, продолжая эту мысль, я посмотрела на вещи по-иному, а именно, так, что Достоевский, например, никогда не смог бы увидеть Эгейское море глазами простого грека. Грекам нужно свое море, чтобы подняться на высоту своего гения. В конце концов, у нас есть родина. Быть космополитом и считать всю вселенную Ойкумену своей родной деревней кажется мне подвигом. Потому как, в какой бы уголок мира меня не заносила судьба, я еще не видела памятник Неизвестному Солдату, с которого бы капала кровь чужой земли.

Сильва Эммануил

1995

Санкт-Петербург, июль 1995 г.

Дорогой мой Андрей,

Я снова в Петербурге, в этом году в Александро-Невской Лавре я преподаю древнегреческий язык. Вместе со мной, разумеется, и Борис. Единственное отличие от моей прошлой поездки состоит в том, что я научилась читать по-русски, и уже понимаю значение некоторых слов. Увы, я не успею выучить как следует столь сказочно красивый язык, напоминающий мне луну, погруженную в воды. Я возвращаюсь сюда как к себе на родину, будто бы я тут родилась. Как мне подходит этот город. И, все же, если я задумаюсь остаться здесь насовсем – а я этого хочу – тогда я начинаю чувствовать, что для меня значат мои корни, моя родина. Не то, чтобы я погибаю от ностальгии, но чувство стыда заставляет меня собраться. В этих местах боролись за кусок хлеба совсем другие люди, не я и не мои предки. Совсем другие солдаты проливали здесь свою кровь, а не мои дети. Ведь Фермопилы до конца времен останутся в Греции. Как жаль, что для такой природы, столь мне близкой, для людей, чье мировосприятие мне так понятно, я навсегда останусь лишь гостем.

Я намеренно гуляю по городу неподготовленная, неосведомленная, не обремененная историческими документами или вырезками из газет. На улице я просто спрашиваю интересующие меня вещи, и только для того, чтобы поговорить с прохожими, увидеть их улыбку. И потом я прихожу домой и размышляю: разве возможно, чтобы столь скромные, столь интеллигентные русские люди убивали своих царей, построили ГУЛАГ и творили зверства?

В недоумении, в плену моих печальных и скоротечных дум, желаю тебе спокойной ночи.

Сильва Эммануил

Санкт-Петербург, июль 1995 г.

Дорогой мой Андрей,

… Петербуржцы живут очень бедно, но стараются этого не показывать. Все делают молча, за закрытыми дверями. Не то, чтобы они не чувствовали себя свободными, напротив, полагаю, они следуют древнейшей морали, присущей вежливому гостю. Не едят на улицах, не целуются, где попало, не писают по углам, не кичатся дорогой одеждой, не клянчат деньги, а просто сидят и ждут, когда им кто-нибудь подаст – я видела вчера одну старуху, которая в одной руке держала книгу и читала, а в другой держала коробочку для милостыни, и, даже когда русские пьют, то не шатаются по улицам, а уходят и стараются не попадаться на глаза. Русские никогда не гадят, там где они живут. С улыбкой на устах, они не показывают, что у них на душе, даже в самых трагических обстоятельствах. Меня поражает, как рядом с больницами или церквями стоят родственники недавно скончавшихся людей и продают лекарства или их зубные протезы. Другие, такие же нищие, знают, где можно дешево купить такой товар и приходят закупиться. Лица печальные, но светлые.

Вчера утром я посетила храм Святого Николая Грека. Я представить себе не могла такое византийское величие! Иконы, которые иногда выносят из храма – настоящее сокровище. Не думаю, что на Афоне иконы лучше. Греческое изысканное искусство, понимаемое как часть благословения, прокладывает себе путь без отрыва от жизни, и в ее благо. Как же удалось сохранить это иконописное великолепие, как удалось его спасти от разграбления? Мы, греки, и без воинствующего атеизма, разграбили свои церкви. Храм Святого Николая находится в бедном районе, где-то недалеко от съемной лачуги Достоевского, где же еще? Такой контраст между жизнью до Революции и нынешними временами!

Служба шла осторожно, будто на ощупь, и больше напоминала разведку, чем таинство, и она впечатляла повторами. Какие-то греческие имена со «страхом Божьим». Ифигения, Иакинф, Сократ – такие имена произнес священник во время причастия. Это подвигло меня подойти к группе верующих, но я быстро поняла, что греческий язык давно угас в их памяти. Это обычные, простые и очень бедные люди. Так что, лишь тени и духи – мои ближайшие родственники.

Всего хорошего, в отчаянии от Равенства

и Справедливости, Сильва.

Санкт-Петербург, июль 1995 г.

Дорогой мой Андрей,

… Из садов Нео Психико1616
  Нео Психихо (гр. Νέο Ψυχικό) – район на севере Афин, считавшийся в XIX в. аристократическим.


[Закрыть] я привезла с собой розы, заботливо укутав их влажным хлопком. И раздала их вчера. Самые лучшие я вложила в ладони девочки, Ольги Шушиной, положила другие подле памятника Чайковскому – погоди, я напишу тебе его имя по-русски: НАΔГРОGие П.N. yauckoβского 1840–18931717
  Приведено в транслитерации автора.


[Закрыть], конечно, почтила Достоевского, и еще – Римского-Корсакова, Игоря Стравинского и Павлову. Мои движения были медленными, полными древнегреческого благоговения, движения, уместные подле надгробных плит. Что почувствовали усопшие? Я не поняла. Что они поняли? Довольно и того, что почувствовала я.

А я опять, пользуясь свободным временем, хожу по музеям, церквям и театрам. Скрепя сердце, я все же надеюсь встретить здесь следы своей семьи. Всюду видны туристы, удушающие коллективные создания, бесчисленные японцы, настоящие орды, все время фотографирующие все вокруг – у каждого в руках по фотоаппарату – причем, фотографируют они, как правило, только друг друга. Какое же все-таки бешенство охватывает от этого наивного способа обессмертить себя! Тем более, что все они похожи друг на друга, как две капли воды.

Я гуляю по городу в свободное от работы время. Очень устаю, но это приятное чувство усталости. Кроме того, я намеренно продлеваю время своего пребывания в Петербурге – ах, если бы было возможно вообще отсюда не уезжать! – ведь я больше не могу поехать в родной город, в Абмелакя. Моя душа будет скитаться там вечно, может и сейчас, когда я пишу эти строки, часть меня блуждает в тех садах.

Спокойной ночи, Сильва Эммануил

Санкт-Петербург, июль 1995 г.

Дорогой мой Андрей,

… Если кто-то захочет стать известным физиком, математиком, врачом, может, великим певцом, то он найдет средства, чтобы выйти за пределы своей малой родины. Если же это писатель или поэт, то ему стоит сидеть на месте. Улучшать свой язык, связывающий лишь немногих людей на планете, но бытующий уже многие века, погрузиться в него и внимать ему, поселить его в глубине своего сердца, во всю ширь, насколько это возможно. Наконец, позаботиться о своих корнях, добиться того, чтобы слова проникли в него, как татуировка – в кожу. И если когда-нибудь случится так, что ему потребуется покинуть свою родину, то он увезет свои корни сильными и целыми, а не легкими, как крылья, колышущиеся при слабейшем ветре.

Дорогой мой друг, я очень тебе благодарна за то, что ты есть, и за то, что ты читаешь мои письма. По твоей последней открытке я поняла, что тебя беспокоит то, что ты не отвечаешь на все мои письма. Прошу тебя, не переживай насчет этого. Стихотворений – твоих! – произведений, созданных Поэтом, мне вполне хватает. В них – вопиюще острый архетип. Я же не могу не писать. Путь, ты мне будешь отчим домом. Где-нибудь дальше я поясню свою мысль. Конечно, отчасти я управляю тобой, но на моем месте ты бы поступил точно так же, и даже скажу больше – ты уже так поступал. Все люди подчиняются когда-нибудь этому внутреннему порыву, для того, чтобы получить осязаемое подтверждение своего существования. Они бросают благожелательные слова, как монетки на счастье в фонтан, в надежде получить точный ответ. И если я этим злоупотребляю, если я, стоя на этом торжище, веду себя неуместно медленно – прости меня. Ты совсем другой человек, мой дельфийский оракул, а твое добросердечие – так же безгранично, как моя слабость. Еще, пока я живу, я хочу делиться своим опытом жизни в этом мире. Обрати внимание: это не игра.

Между тем, в моем уме все перемешалось. Пока я пытаюсь найти знаменитые номера, которые, в свое время, арендовал в бедных кварталах Николай Святославович Ставрогин, пока я ищу дворец, в котором жили Епанчины, чтобы составить наиболее полную картину места, где жил князь Мышкин – мой супруг Александр был точной его метафизической копией, до такой степени, что я до сих пор боюсь перечитывать этот роман Достоевского – я оказываюсь рядом с бедным рынком, поодаль от квартиры Достоевского. Прямо как в Анне Карениной: пообтерлась по округе, чтобы найти дворец своего брата Степана Облонского, где ее принимали во время поездок в Санкт-Петербург, и – вот: на старом кладбище при Александро-Невской Лавре я читаю на надгробных плитах: Вронский, Облонский, Толстой, Каренин. На мгновение я теряюсь – кто же из героев «Анны Карениной» – настоящий человек. Говорю же тебе – я в полном смятении!

На сегодня для нас, сбитых с толку, достаточно.

Всего хорошего, в противоречивых мыслях,

Сильма Эммануил.

Санкт-Петербург, июль 1995 г.

… Надо признаться с самого начала. Моя работа с семинаристами, которым меня порекомендовал Борис, работа столь увлекательная – всего лишь средство, а не цель. С годами я все отчетливее понимаю это.

Не здесь кровью написана память обо мне, не здесь я пытаюсь взрастить своих детей. Судьба забросила меня в Ленинград, в начале – совсем без моего участия, и потом – вовлекая меня все больше. Истина, которую я ищу, надежно сокрыта в недоступных кладовых, возведенных в замке мировых учений. Я могу лишь догадываться об истине, но не я определяющее. Истина настойчиво посылает мне знаки своего присутствия, но у меня не получается ее узнать. Запутанный, едва читаемый счет разворачивается перед моими глазами, и в его остатке – капля крови. Поэтому, наверное, я оказалась здесь, ради этого остатка по счету, в городе больших надежд, в палате интенсивной терапии.

Сильва

Nobgorod 1818
  Приведено в транслитерации автора.


[Закрыть] , август 1995 г.

Дорогой мой Андрей,

Чем севернее я живу в России, тем более настоящей кажется мне жизнь. Люди здесь дисциплинированы и соблюдают порядок, их жизнью правят традиции, корни которых уходят в далекое прошлое. За исключением, быть может, только бедности. Северные люди человечны, несмотря на то, что условия их жизни совсем не таковы. Как я читала, только у древних греков были подобные обычаи. Северяне помогают друг другу, не делая исключений и для меня, чужого для них человека. Не случайно же в мире появилось слово «сотрапезник»1919
  В оригинале: σύντροφος (товарищ), то есть тот, кто делится пищей с другом.


[Закрыть]: люди делятся друг с другом едой. Иногда меня несколько пугает возвращение русских к религии. В таких вопросах они максималисты, они глубоко религиозны. Не думаю, что будет удивительным, если из недр Церкви появится новый Распутин. С другой стороны, прекрасно видеть, что прихожанам открыты храмы с несметными сокровищами и прекрасными фресками, прекрасно слышать стройные голоса церковного хора, утоляющего жажду таинственного источника бессмертия. Ох уж эта власть! Ведь Церковь, без сомнения, представляет собой мирскую власть. Церковь станет формализованной филантропической организацией – со скандальной репутацией, и будет играть роль посредника перед Господом. Обязательно ли Бог заглянет в Церковь, в эту придворную кормушку, чтобы войти в наши души? А зачем?

Шлю тебе привет из новгородского кремля. Невозможно избавиться от сильного образа Александра Невского, разлитого здесь повсюду – неощутимо – вот уже многие века.

Сильва Эммануил

Nobrogod 2020
  Приведено в транслитерации автора.


[Закрыть] , август 1995 г.

Дорогой Андрей,

… Благодарю тебя за то, что ты меня выслушиваешь. Наверное, я являю собой образ отчаявшейся молодости, которая жаждет остановить прекрасное мгновение. В любом случае, я чувствую себя как рыба в воде, чувствую, что я на родине, на своей земле обетованной, и это хорошо – я буду довольствоваться этим, поскольку не могу больше вернуться в Амбелакя. Меня ослепил свет родных мест, сбил меня с пути, ведь своим творчеством я нарушила молчание, совершила нечто противозаконное, прервала таинственное течение, растоптала «жемчужину мудрости», и поэтому Бог отнял силы не у меня, а понемногу забирает их у моего ребенка. Что-то страшное случилось в моем родном городе.

Да нет, не то. Не будем об этом. Я хочу, выполняя свою работу, продолжить аскетическую практику, которая заключается в том, чтобы отказаться от своей жизни – даже внутренней – и жить жизнью других людей. Как ты понимаешь, мне трудно отойти от западного эгоцентризма. Сколько же несчастий он нам приносит! Западный эгоцентризм не пускает сюда даже гигантские тени Эйзенштейна, родные для здешних мест.

Поверх таблички на центральной улице, носившей имя Толстого, навесили другую – с именем какой-то героини из Новгорода времен гражданской войны2121
  ул. Чудинцева в Великом Новгороде (до 12.09.1991 г.), ныне именуется ул. Толстого. Названа в честь чуди – (вероятно) одного из финно-угорских племен, населявших Новгородскую Республику.


[Закрыть]. Каким же неподъемным кажется «соревнование» юной девушки с таким тяжеловесом. В своем порыве Революция, помимо многочисленных зверств, стала причиной такого вот рода горьких недоразумений. Соседний проспект носит имя Карла Маркса.

Вероятно, это улица Карла Маркса, в родительном падеже. Мне потребовалось время, чтобы догадаться, что эта улица названа в честь основателя марксизма. Естественно, табличка со старым названием совершенно не читаема. Надеюсь, что раньше здесь была не улица Достоевского.

Желаю тебе спокойной ночи, под звуки вечевого Новгородского колокола.

Сильва Эммануил

P.S. В Новгородском кремле, на некотором расстоянии от Святой Софии (XI век), находится старинная колокольня. Поскольку здание не выдерживало многотонного веса всех колоколов, подаренных разными царями, некоторые из этих колоколов (самые большие, чтобы было понятно!) разместили на земле, выстроив их в ряд. Искусно выполненные кириллицей надписи называют имя дарителя, его пожелания храму и дату. Можно прочитать: 1428 г., 1535 г., 1536 г. (и эти колокола огромны по своим размерам, с добавлением золота в сплав – для лучшего звучания). Потом следует колокол, сравнительно небольшой, отлитый в 1836 г. И потом – молчание… Не считая двух новых колоколов, обескураживающее незатейливых по технике исполнения. Их установили в 1992 г.

Санкт-Петербург, август 1995 г.

Андрей,

Не суди меня строго за то, что я оставила свое прошлое. Во-первых, я не оставила его до конца. Здесь, в Петербурге, я отмеряю время не днями, а молитвами, как и дома. Оля, ее тяжелая болезнь, никогда не выходит у меня из головы.

Итак, я хочу написать тебе раньше, чем получу твой ответ. Я иду по жизни дальше. Только одной вещи я не смогу никогда простить «развитому социализму» – детей, просящих милостыню на улице. Семьдесят пять лет, почти восемьдесят, коммунисты следовали идеалам Революции, и при этом не смогли позаботиться об элементарном социальном обеспечении!? Так и жили люди – вопиющая роскошь с одной стороны, и ребенок, припавший к груди умершей матери – с другой? Страшный кошмар! Лично меня никогда не волновали ни полупустые прилавки магазинов, ни бедняцкий лоск, ни «упущенные возможности»: у меня особое к этому отношение. Но вот дети? Я иду по улице и различаю едва слышную мольбу подать копейку на пропитание, мольбу, больше похожую на писк котенка, из тех, которых бросают умирать под забором. За это боролась Революция?! Они еще и отца у меня отобрали. Кто дал им право поступать так с ним и со мной? Как попрошайка я часами стою под стенами городской Думы, жду когда откроют дверь. Отсюда, из этого здания, и пролился поток всех несчастий, унесший в итоге и меня. Мне хочется кричать, но я не могу выдавить из себя ни слова, только собачий скулеж. И тут еще дети, протягивающие руку за подаянием…! Чем занимались коммунисты столько лет? Ковали оружие для войны с капиталистами – это да. Правда капитализм начинает проникать и в эти места, как черная саранча. Я надеюсь только на одно: на сам русский народ. Русские не гонятся за материальными ценностями, такова их природа. А Революция может продолжать свое дело и втайне, привнося новые, более эффективные течения и мысли.

Если бы я позволила себе писать все, что мне вздумается, то не знаю, сколько ты бы смог это терпеть. Кувшинчик мал, да воды много. Как всегда, цена всему – слеза ребенка. Во всяком случае, я боюсь, что не смогу передать тебе словами весь ход своих мыслей. По той простой причине, что я никогда не бываю так зла, так взбудоражена, столь длительное время, как здесь, у истоков Революции. Мы потратили свои лучшие годы на коммунизм. С трудом выдержали его натиск, его попытку разделить греческий народ2222
  Имеется в виду Гражданская война в Греции в 1943–1949 гг. между греческими коммунистами и роялистами.


[Закрыть], его надежду отодвинуть нас от Бога, и, тем не менее, мы продолжали в него верить, мы делились последним с соседом, чтобы соответствовать. Александр дошел до того, что отдал все, что у него было. Такая вот последовательность в действиях, такая вот радость. А я, внешне продолжая следовать идеологии, и разрываясь внутренне от терзавших меня противоречий, просто потеряла себя.

И тем не менее, не говоря ни слова, я продолжаю ждать лучших времен, как осенний цветок в ожидании весны: надеюсь на русский народ, на первородный материал, на налитый силой колос, который станет основой доброго хлеба. Быть не может, чтобы этот социальный взрыв ничего после себя бы не оставил.

Всего хорошего,

с болью, с прерывистым кровотоком,

в военной каске и без сна,

Сильва Эммануил.

Санкт-Петербург, август 1995 г.

Дорогой Андрей,

Пока мой застенчивый друг Борис отсутствует в городе, я уже давным-давно ни с кем не говорила по-гречески. Словно исчезла самая драгоценная и гармоничная нота из созвучия привычных мне языков! В Петербурге можно услышать почти все языки мира – как и во всех космополитичных городах – все, кроме греческого. От этого становится грустно. Современной жизни – в итоге формирование национального самосознания вышло нам боком! – присущ определенный эгоизм, высокомерие и скачкообразное развитие на всех уровнях. И от этого никуда не деться. Ты разбираешься в механизмах? Знаешь английский язык? У тебя есть деньги? Тогда ты на коне! Не знаешь, не умеешь – и ты уже в хвосте, сурово и бездушно. Что же такое Греция? Солнце и теплое море, в котором летом плещется сама беспечность и беззаботный отдых. Что еще? Собственная письменность. Никто не понимает греческие буквы. Употреблять в чистом виде! Мы часто говорим, что виноваты во всем сами. Но в чем мы виноваты? – этого я понять не могу. И получается так: греки не могут ни перестать смешивать родной греческий с десятком других, «варварских» наречий, чтобы добавить себе веса – это все равно, что дуть против летящего на тебя паровоза – ни перестать быть туристической обслугой и мелкими торговцами, эмигрантами или радушными хозяевами для других эмигрантов, легальных и не очень, раз уж этому благоволит так называемая всеобщая охлократия.