Текст книги "На исходе четвертого дня"

А невеста робко подала голос:

– Хорошо, дядя., посаженый… мне бы теперь умыться!..

– Пойдите-ка прогуляйтесь немного вдвоем!.. – говорит Никанор молодым. Их это удивило. Жених даже присвистнул. Но Никанор успокоил его по-отечески: – Далеко не уходите, мы скоро вас призовем. – И лихо подмигнув жениху: – Пять минут – и готово! – Казалось, святое высокое вдохновение осенило его. – А эту «Московскую», сестрица, почему бы нам не откупорить?… – А обратившись ко всем собравшимся, рассмеялся, как глупенький: – Сваты, дорогие, немножко терпения… Мы ведь и водочки еще не попробовали?!

Жених и невеста вроде бы оказались не то пристыженными, не то униженными… собственной своею беспомощностью, слезами, криками, которые они здесь, на людях, развели… И вот что получилось в результате: их, как нашкодивших малолеток, прогнали старшие, а сами принялись за гулянку, магарыч пропивают… вандалы!..

Да по сути, только теперь и начинались свадебные переговоры…

…Вскоре молодых пригласили в дом. Жених еще с порога спросил, впрочем довольно ехидно:

– Стало быть, уже можно?… – PI тут же, забыв об обиде: – Бадя Никанор, а у нас новость, невеста вам не успела сказать… вот почему на сговор пришла. По просьбе Ирины, жены покойного Кручану… ладно, потом… – И улыбнулся светло своему посаженому. – На поминках тоже никак не обойдутся без вас!..

Он ни слова не спросил об условиях сговора… Хотят? Ну и пусть!.. О чем спрашивать, ясно и так, свадьба состоится.

Заметили? Имя Кручану впервые прозвучало с тех пор, как невеста переступила порог… Ничего удивительного, в дом вошла молодая хозяйка и тысячи новых проблем – и сама жизнь вместе с нею, ибо женщина и есть сама жизнь (в моем авторском и, конечно, сугубо мужском понимании…)!

6

Была уже ночь.

Дом покойного, самый крайний на выселках, издали напоминал белое лоскутное одеяло. Ближе, скажем за три квартала, ты уже не различаешь на фоне грязно-серой стены огромную и яркую, как снег на морозе, холстину, свисающую почти от стрехи к перилам парадного крылечка…

Редкие в этот час и в этом месте прохожие издали тревожно присматривались к этой холстине, весело похлопывавшей на ветру. Проходя вблизи, они отводили глаза и ускоряли шаги и, только завернув за угол, в самый последний момент, быстро, как загипнотизированные, оборачивались…

Дом покойного – это всегда безотрадное зрелище, вроде сдающейся крепости: вывешен белый флаг, но никто не спешит занимать ее… Однако вид с улицы – это еще далеко не самое страшное, здесь кроме белой хоругви – той самой холстины на шесте, которая скорее смотрится как первоапрельская шутка, – никаких других покойницких принадлежностей!.. Иное дело – комната, где выставлен гроб! Тут тебя поджидает полный комплект погребальных аксессуаров, как-то: церковные восковые цветы, покрывала на зеркалах, черный креп на белой кисее, горящие свечи, иконы, – даже если и не брать в расчет главного виновника торжества во гробу, – ей-богу, через полчаса затоскуешь, и полетит к чертовой бабушке не только твое приличное настроение (если оно у тебя было), но и твое оптимистическое, антирелигиозное мировоззрение лопнет, как радужный мыльный пузырь… Нет, конечно, не то чтобы ты сразу же уверовал в бога (такого в наше время не случается!), но уж больно тщетной покажется тебе земная суета: служба, семья, пьеса на производственную тематику, которую ты смотришь по телевизору…

Вот перед тобой лежит человек. И он тоже жил, служил, смотрел телевизор, а теперь все это выглядит нелепой бессмыслицей… А просидишь ты над ним этак вечер и всю ночь напролет, подумаешь о собственной жизни, и будет тебе в самую пору лечь в гроб рядом с покойником, только чтоб больше не думать о смерти!.. Так-то вот, но, впрочем, не сама жизнь в этом повинна и не законы ее, а законы человеческой психологии – наша с вами психопатическая раздерганность из-за накрученной вокруг нас многими поколениями живших, живущих сейчас и давно умерших людей проблемы смерти. Действительно, подумай-ка, сколько шаманства, колдовства и прямого обмана нагородили мы вокруг смерти, разве что (да и то, часто мне кажется, в меньшей степени) столько же написано, рассказано, придумано, нафантазировано нами (о святой-роковой, грешной-девственной, неземной-сексуальной, продажной и неподкупной и т. п. и т. п., вплоть до бесконечности)… о любви?…

Никанор Бостан, в приподнятом состоянии духа и маленько подвыпивший, возвращался домой после сговора… Нет, что ни говори, племянник у него – дурак дураком! Впрочем, он и сам виноват, зачем заранее не поговорил с человеком, не спросил, как равный равного, как мужчина мужчину: «Слушай, как думаешь свадьбу сыграть?…» Вот потому-то и «правая рука не ведала, что творила левая»… Хорошо ему сказал сват, то есть тесть жениха, на прощанье: «Живем – коллективом, а помираем каждый сам по себе. – Потом, немного подумав, поправился: – Впрочем, на кладбище попадаем спять коллективом, и даже в том же составе…»

Откуда-то издалека (из сердца села?) долетал гул барабана и крики гуляющих. Это в тот же день совершались и теперь были в самом разгаре еще две свадьбы и двое крестин.

«Мир разумно устроен, один – умирает, другой – женится… Как сказано в песне: „Оборвешь ветку в лесу, что лесу до этой ветки?…“ Старинная мудрость, проверенная не раз и не два… Молодые в белых рубахах, в белых платьях танцуют… и над домом покойного ветер развевает белый плат погребальной хоругви!.. Эх! что нам может сделать смерть, пока не пришло ее время?!»

Никанор входит во двор… Его маленькие пацанята набрасываются на него шумной толпой, радостно, наперегонки сообщая, что мама пошла помогать тете Ирине, жене покойника! Потому что надо спешить, завтра, в понедельник, в пять часов вечера по разрешению экспертизы мертвого повезут на погост… и проводят его в последний путь без возврата!

Он вовремя вспомнил просьбу жены покойного… и завернул к дому Анисьи Иона Михая, чтобы попросить Онисима Скорцосу, семидесятипятилетнего благообразного старца, с недавних пор сожителя разбитной бабки Анисьи (и стало быть, молодожена в некотором роде!), чтобы тот, если у него сохранился старый молитвенник, почитал у изголовья покойника…

«Жил как язычник, но ведь когда-то все же окрестили его?… И даже в честь Георгия Победоносного…» – улыбнулась сквозь слезы Ирина Кручану, тоже абсолютно неверующая.

Онисим Скорцосу, в прошлом церковный староста, имел бас-профундо и потому любил петь на клиросе, вследствие чего, если священник откажется хоронить Кручану по христианским обрядам, вполне мог бы пробормотать несколько утешительных слов из Тропаря, Евангелия, заупокойной молитвы – не важно откуда и про что, ибо, как теперь говорят: бывшему богу, когда-то грозному и карающему, уже не так много надо, он и самым малым довольствуется…

Итак, Никанор шел к бабке Анисье с чистой совестью и с богоугодным делом, а нарвался… на анекдот. Везет ему на всевозможные приключения! «Прости меня, господи! – думал Никанор именно по этому поводу. – Еще и четырех дней не прошло, как я, а не кто-нибудь другой из сельчан, с глазу на глаз повстречался со смертью этого Кручану; средь белого дня в овраге нашел его распластавшимся… и вот пожалуйста, братцы, на любовь напоролся!..»

– Вообще-то она – молодец, что со старичком своим состыковалась… Зачем же ей, бедной, одной мучиться?… Заболеешь, боже избави, и некому воды подать!.. Словом, если у бабы нет никого, то ясное дело, она себе старичка ищет… – рассказывал Никанор, ухмыляясь в усы, уже через полчаса после свиданья с Анисьей; а первыми слушателями его были двое гробокопателей во дворе покойного Георге Кручану.

Он и потом эту историю рассказывал и пересказывал тысячу раз, так что она у него как обкатанная, и, по-моему, имеет смысл выслушать самого Никанора Бостана:

– Кто не знает Анисью Иона Михая… да, да, ту, что жила в лесу на повороте дороги к Пырлице… Она уже давно вдовствует, года с тридцать девятого. Я еще был безусым мальцом и бегал к моей теперешней женке на край села, оттуда мы «во поля» уходили, от людей, значит, прятались и частенько встречали Анисью с козой… Обутая и зимой и летом в одни и те же шерстяные чулки, она, бывало, тянет за собой козу на веревке и приговаривает: «Идем, идем к козлу, ягодка! Радость узнаешь…» И все подтягивает спадающие чулки…

И вот эта Анисья однажды – дело, кажется, было в сорок втором – раздобыла два куска немецкого телефонного провода с резиновой оболочкой и смастерила из него подвязки, чтоб не спадали чулки… И носила их, не снимая, ночью и днем, зимой и летом, пока чулки на ногах не истлели… Чего делать с подвязками? Не выбрасывать же такое добро? Продолжала носить… И носила и днем и ночью, в лето и зиму – пока они в икры не въелись, как провод в ту акацию, что возле сельмага!..

А теперь, через тридцать пять лет, эта Анисья замуж выходит за бывшего церковного старосту!.. Прихожу я к ней по одному деликатному поводу… «Добрый вечер, бабка Анисья!» – говорю, а сам стараюсь разглядеть: как там с подвязками и где теперь проволока?…

В этом месте его рассказа у слушателей, главным образом у мужчин, обыкновенно загорались глаза – вот-вот с языка сорвется словечко: соленое, кислое или перченое – по нраву и характеру человека – о тех резинках; но не спешили, оставляли настояться до завтра словцо – скажут его у кукурузной скирды, у куста виноградного, спешить незачем, спешкой только все дело испортишь… Вон акации у ворот зацветают вторично – знак доброй и долгой осени…

– Какая там проволока, дорогие мои?! На ней, как на молодухе, шелковые чулки! Кровать городская на пружинах! На окнах вышитые петухами кружевные занавесочки!.. И белье накрахмалено, как в родильном доме, ей-богу!.. Спрашиваю: «А где дед Онисим?» Отвечает: «Никанор, дорогой, я и сама жду не дождусь его!.. Куриный бульончик сварила, остывает, и водочка в холодильнике ждет…» «Уж очень, – говорю, – нужен он мне по церковному делу…» «Поставь крест, – отвечает, – от всего бы сердца, родной, да уже не „практикует“ он по церковному делу!» Ну, что вы на это скажете?… Сама-то в белой юбке с оборками, в расшитом переднике, в косынке с цветами и пахнет цветочным одеколоном, как парикмахерша!.. Гляжу и глазам не верю, добрые люди, она – не она?… «Где ж коза, бабушка?» – «Да ну тебя… Онисим не терпит. Еще перед тем как сойтись, поставил условие: кончай с козой!., а я – с ладаном и лампадами…» Не хочет бывший староста слышать запаха козьего помета и ладана!..

А во дворе покойного Кручану жизнь била ключом, ого, чего только в этот поздний час здесь не требовалось сделать!.. Только что возвратились гробокопатели с кладбища, их угощали вином, и, конечно, надо было их накормить, как-никак они вырыли приют человеку на вечные времена… В летней кухне пылал огонь во всю мочь… в воздухе носились щекочущие запахи: вареного, жареного, печеного, пареного, квашеного и соленого, будто бы все добрые духи окрест пожалуют на эту осеннюю тризну!.. Однако пока что гости сидели голодные: и женщины, готовившие еду, и могильщики, и Никанор, не говоря уже о жене и детях покойного, которым было не до еды…

Никанор, успевший пропустить пару стаканчиков и рассказавший свою историю о бабке Анисье, теперь слушал второго гробокопателя, того, что был помоложе и побойчее, решившего в свою очередь тоже рассказать нечто занятненькое. Так уж люди устроены, на улыбку отвечают улыбкой, на анекдот – анекдотом:

– Теперь, не далее как позавчера, мой племянник из академии приезжает и пытает меня:

«Что б ты делал, дядя, будь опять молодым?»

«Хм, – говорю, – сделай меня молодым и увидишь».

«Нет, – говорит, – ответь мне, пожалуйста! Вот тебе молодой ум и красивое тело со всеми его причиндалами, и что?»

«Спасибо, – говорю, – я бы теперь выпил, поел бы и полюбился с кем по душе…»

«А долго б ты так продержался?» – говорит.

«Сколько б мог», – говорю.

«А сколько б ты смог? Нет… – говорят, – надоест. Скоро надоест».

А я говорю: «Оно и так надоело… Надоело делать одно и то же».

А он, умница, говорит: «А вдобавок еще посадишь дерево, колодец почистишь, вот оно и опять веселее дело пойдет!»

Оно и верно: одно, второе, четвертое – так и проходит жизнь, известное дело!..

Никанор поблагодарил могильщика за науку, допил вино и отправился в дом… У порога его приветствовал еще один белый плат на шесте. Никанор прошел под ним, сжавшись в комок, это тебе не свадебное полотенце, в котором такие кренделя ногами выписываешь, что потом весь вечер обливаешься потом… Он было уже направился в каса маре к покойнику, но возле самой двери остановился, прислушиваясь: там Ирина-вдова душераздирающе оплакивала своего дорогого Георге:

 
– Встань, дорогой, встань!
На локоть обопрись, пригорюнившись!
Погляди на село, на родное…
Как все собрались и с тобой разминулись!..
 

Так и не вошел Никанор в каса маре, не решился, душевных сил у него не хватило… На жилую половину направился:

– Ночь на дворе… – промолвил с порога. Получилось это у него немножко неловко, может, излишне сердечно?…

Но что делать? Так уж он усвоил от своего отца, а тот от родителей и дедов: видишь чужую беду и несчастье, делай вид, что все не так страшно… В любом горе-злосчастье лучше всего помогает сердечное слово; скажешь – и человеку легче становится… Возьми, подними полный стакан и скажи: «Будем счастливы, а с этим делом – успеется… Все там будем!..»

Комната была полным-полна бабками, тетками, внучками, дочками – и ни одного мужика!..

– Мужчина вам не потребуется?… – пошутил Никанор.

– Вот если б ты был помоложе!.. – отвечала старушка.

У нас в селах водятся такие старушки, голосок у них ни на секунду не утихает, как на дуге колокольчик… Почему-то их чаще других приглашают в кухарки на свадьбы и похороны, И они без умолку болтают над кастрюлями у плиты, точно колдуют, а не готовят еду…

– Что ты такой мрачный, Никанор? Не случилось ли тебе прошлой ночью спать в отрезвителе?… – не унималась старушка. – Или, может, моряк-племянник зовет тебя посаженым, а ты и не знаешь, где твои рубли плавают?…

– Как в воду глядела… – махнул рукой Никанор. – Дом, себя и жену продам, а в грязь лицом не ударю!..

Ясное дело, старушка набивалась в кухарки, прямо с похорон – и на свадьбу!..

– Ах, баба Кица, видела б ты наш сговор! – встряла В разговор жена Никанора. – Представь себе, мы ждем, а посаженый все не идет… Уже все выпили, все съели – не о чем разговаривать. Вдруг жених поднимается: «Нету у меня посаженого! Бадя Никанор, выручай, дорогой, родной ты мой, ближе тебя никого на белом свете не знаю, будь моим посаженым!» – И подмигнув мужу, как подмигивают сообщнику: – А ну, подтверди!.. Конечно, жених перепил… Но ведь было такое, было?!

Никанор опускает в землю глаза, а жена продолжает:

– Теперь у нас новая мода, дорогие мои… Одной свадьбы мало – делаем сразу две!.. Одну устраиваем в ресторане, по просьбе племянника, для тех, кто вертит бедрами и плечами, вот так. – И она это изобразила, сидя на стуле. – А другую для нас, для тех, кто танцует ногами, уже по моему настоянию…

Никанор пожал плечами, негромко вздохнул: развязная болтливость жены его удручала:

«Молчала бы ты… Слава богу, что мы не совсем оскандалились. Еще немного, и все пошло бы прахом… зачем же теперь хвастать, что по глупости… вышло две свадьбы? Да, две и получились… А ведь чуть-чуть – и не было б ни одной…»

Жена, как будто назло ему, продолжала:

– Жених – тот ни в какую! Согласен только на ресторан. Я говорю: ресторан – ни за что, только дома!.. И тогда как же он поворачивает дело? «Тетушка, – говорит, – а знаешь ли ты, каких я гостей приглашаю?» Откуда мне знать!.. Он – матрос, исколесил моря-океаны, землю всю вдоль и поперек обошел… Из Африки обещает привезти черного, как смола, негра! Из Кубы – опять же негра!.. И пока я опомнилась, наобещал и красных на свадьбу гостей, и смешанной крови, и синих, как баклажаны, и зеленоватых, как листья салата… «Сдаюсь! – говорю ему. – Что ж ты желтых забыл? Приведи мне хоть одного желтенького, чтобы сплясал со мной перепицу!..»

– Ой-ей-ей! – запричитала баба Кица. – Везет же людям!.. Мы, дорогая, теперь и по три свадьбы, спасибо, можем устраивать! А то когда я выходила замуж… какое там было сватанье?… Сумка и шляпа – вот и все хозяйство!.. – И пошло и поехало!.. Как она выходила замуж, как с мужем жила и как теперь дело дошло до того, что любой стул под ней едва-едва держится, ведь она всех, от мала до велика, в селе на этот свет встречает и на тот провожает!..

А из каса маре сюда, в жилую комнату, доносилось:

– Встань, муженек, встань, дорогой!..

 
Посмотри, какой мы тебе дом приготовили,
Дом по заказу…
Без дверей и без окон:
Одни острые гвозди
Да голые доски!..
 

Все притворялись, будто не слышат, а может, и вправду не слышали… Но Никанор не мог, не хотел притворяться – он слышал!.. И этот плач по мертвому другу раздирал его сердце, хотелось протестовать, плакать, молиться, у кого-то просить извинения, а может, кого-то больно ударить…

«Что она там причитает о доме?… Какой еще дом у бездомного Георге Кручану; для него, шалопутного, святого и глупого, домом была сельская улица… Свой дом для мужчин – что детское одеяло для спящего, из-под него всегда пятки торчат, – думал Никанор, растревоженный плачем Ирины, он и вообще-то не выносил женских слез, а тут плач вдовы по покойнику… – Мужа в могилу, будто в новый дом, снаряжает… А моя на пыльной улице в танце с желтым… хочет целоваться! Пойми этих женщин…»

Тяжелыми от горя и недоуменья глазами Никанор обвел комнату… Она, чего уж греха таить, выглядела ужасно. Словно здесь не одну ночь ночевал цыганский табор: штукатурка облупилась, покрыта копотью и жирными пятнами, как на кузнице, в стене, обращенной к винограднику, зияла дыра, будто от орудийного снаряда… В эту дыру по ночам вылазил Кручану, чтобы проклинать звезды и выть на луну… Бросал в небо камни, взывая: «Создатель, где же ты? Опустись на грешную землю, хочу спросить тебя… зачем привел меня в этот мир, где люди злы, как цепные собаки…»

Никанор заткнул уши руками: «Сейчас я его увижу…» Он хочет его увидеть, он сейчас должен увидеть «видение»!.. И он с силой зажмурил глаза, напрягся, поднатужился, словно бы от земли отрывая свое грузное тело, и… ничего не увидел.

Как раз в это время в комнату вошли трое Кручану – дед и дядя с племянником, с женами, с чадами и домочадцами, они потревожили Никанора, как пуля охотника, обрывающая птичий полет…

Вошли и приветливо здороваются со всеми, как будто пожаловали на празднество долгожданные гости. Потом, переждав новую порцию причитаний Ирины, доносившихся из каса маре, старший из вошедших Кручану задал Никанору нейтральный вопрос:

– Что скажешь, Бостан? Осень будет у нас или мимо проскочит?… Заметил ты луну? Ее рог обращен книзу, боюсь дождей!

Никанор пожал плечами, дескать, какое мне до этого дело?… А сам, глаз не отводя, смотрел на забитую дверь в каса маре, через которую уже полгода никто не ходил… И на бочонок в углу: «Это и была смерть покойного… Он наполнил его полынно-горьким черным вином от гибридного винограда с песчаного грунта! Пар этого гибрида горел, если плеснуть на плиту…»

А через забитую дверь слышалось:

 
– Выйди, муженек, в са-а-а-а-ад!
Перекинуться словом с соседом…
Выйди на улицу,
Чтоб услышать «Путь добрый!»
Выйди на угол,
Чтоб раскланяться с миром…
 

Здесь же, в этой комнате, голосок жены Никанора не умолкал ни на секунду – пропади она пропадом!..

– Дорогие мои, молодоженам дают в райцентре квартиру!.. Газ – тридцать копеек в месяц – течет по трубе… Не нужно ни топлива, ни печей – все поступает с централки! Все им подается! Даже вода кипяченая. Я сама готова хоть завтра перебраться в райцентру. У Нины зарплата 150 в месяц, у Тудора – 117 рублей… Питаться будут в столовой, белье – носить в прачечную. «А что делать с домом? Для кого я построил его? Новый-новехонький, детки, вас дожидается!» – Это им тесть говорит. А племянник мой отвечает: «Подарите его колхозу!.. Или внаем сдайте, или продайте!..» Как это вам нравится!.. А кто будет кормить престарелых родителей? Кто им глаза закроет и в землю зароет?…

Но Никанор уже не слушал жену, собственные мысли занимали его целиком…

Зато баба Кица внимательно слушала и все мотала на ус… Будет потом рассказывать по селу:

– Неужто не слышали, дорогие?! Этот моряк, который объездил весь свет, замотал свою свадьбу… Обещал – две, а не сыграл ни одной… Невеста-то у него на сносях: не сегодня-завтра родит! Ждите, позовет ли еще на крестины…

А через забитую дверь доносилось:

 
– Захотелось тебе покоя…
Взял себе дом из сосны,
И оставил нам этот глиняный,
И оставил нам горе…
 

А Никанор глаз не может отвести от бочонка с торчащей из него полосатой кишкой… И сосал он этот бочонок, как материнскую грудь, сосал, как лекарство, через резиновую кишку, словно искал не сладости в нем, а земной горечи от сердцевины корней, чтобы всосать через них самую соль земли… Но дело обернулось иначе, сама эта соль, через корни, через бочонок с полынно-горьким гибридом, сосала его… Он и не замечал, как начал в землю врастать, как, лежа на полу, терял сквозь худую подстилку соки свои живые: это земля спешила захватить-его, наливая тяжестью, прижимая к себе, – живого Кручану, который теперь лишь изредка вздрагивал и, посасывая вино, усыхал, пока не сделался вовсе как сухая былинка, на радость земле, и тогда она последний раз поманила его на простор, чтобы на веки вечные распластать по косогору и… в овраге настигла!

Из каса маре слышалось причитанье Ирины:

 
– Бедные ресницы и брови,
Они травой прорастут…
 

И тут Никанор не выдержал:

– Да замолчи, наконец, жена! – ни с того ни с сего набросился он на несчастную женщину и тотчас же, успокоившись, уже мягко, ко всем: – Люди добрые, хватит… Приведите сюда Ирину, а то она может рехнуться!

А у бабы Кицы, пожалуйста, и на этот счет свое мнение:

– Никанор, будь мужчиной… Послушай меня: женщина сходит с ума, только когда не плачет, а мужчина – только когда кричит… Так что лучше уж ты не кричи, а помоги мне отнести эту миску с голубцами во двор, чтобы поставили их вариться в казан на плиту. Ей-богу, судорога поясницу свела!..

«Ну, как с ней быть, с бабой Кицей! Своими судорогами, говорят, трех попов отправила на тот свет, которые, между прочим, никогда не кричали… Ох, век женщин пришел!..» – И Никанор схватил с пола миску с голубцами и, нахмурившись, быстро вышел из комнаты.

Впрочем, хмурился он только для вида, а про себя был даже рад отдохнуть от словоохотливой своей половины, от бабы Кицы с перчеными ее комментариями, от не дававших ему покоя причитаний Ирины.

Во дворе поискал в карманах спички, вытащил папиросу, закурил:

«Утешу-ка себя папиросой… и заодно над жизнью подумаю!»

Однако и здесь, во дворе, тоже шла своя жизнь, а вместе с нею шли свои разговоры. Старший гробокопатель, как раз хорошенько выпив вина и наевшись досыта голубцов, теперь благодушно настроенный, рассказывал своему более молодому помощнику:

– Так вот, квартирантка наша Женя, зоотехничка, ушла от нас. И не с кем переброситься словом… «Замуж выхожу, дедуня!» – сказала мне…

Никанор старался не вслушиваться в разговоры могильщиков, а сосредоточиться на своем. Конечно, он уже не надеялся воочию увидеть Кручану, слишком тревожил, слишком много значил для него этот человек… Но вот вызвать в своем воображении кого-то попроще, пусть хоть самое плевенькое «видение», – на это он еще, скажем, надеялся… Вон того парня, на кукурузе, с графином вина, обидевшего его своим выкриком: «Да здравствуют, бадя Никанор, твои ямки… до светлой весны!..»

А первый гробокопатель продолжал свой рассказ:

– Сначала ребят было начала приводить к дому, под окна. А я говорю: «Голубушка, дяде не нравится. И тете тоже». Поняла да замуж пошла девка. «Замуж иду, дедуня Горицэ…» – «Что ж, иди, дело хорошее…»

«А может, взять жениха-племянника-моряка? Казалось 0ы, только что бился с ним целый вечер на сговоре… И слова его забавные словно застряли в ушах… „Кручу ли баранку, ласкаю ли красавицу Нину, прежде всего удовольствие получаю… Имею на это полное право!..“ Слова-то вот они, а лицо… не возникает никак!»

И опять первый гробокопатель:

– А моя-то: «На что она, глупая, берет этого, а не того? „Молчи, – говорю, – может, это и есть ее счастье…“

«Хотя бы, на крайний случай, увидеть кассира, старика Костакела… – тоскливо думает Никанор. – Тьфу, не удается никак!.. Эти могильщики со своей квартиранткой – Зинкой-зоотехничкой – заморочили мне мозги!.. Мешают сосредоточиться. А может, я потерял свой редкостный, таинственный дар?… Вот было бы обидно, все же он нравился мне самому…»

И Никанор с осуждением посмотрел на небо и, может бессознательно подражая Кручану, зачем-то погрозил звездам кулаком. И даже вслух произнес: «Вы, звезды… оставайтесь с вашим предназначением там, на небесах… Наплевать мне на вас!..» Но тут же опомнился: «Слушай, неужто я пьян?» И устыдившись глупых слов и мальчишеского поступка, опрометью, не разбирая дороги, бросился в дом…

Когда он вернулся в комнату, Ирина Кручану уже была здесь, с опухшим от слез лицом. Она закончила свои причитания, и теперь ее ожидали другие обязанности… Остальные сельчане, родичи и просто знакомые, тоже должны были проститься с покойником. Плакать у изголовья мужа без перерыва было бы не очень-то вежливо по отношению к ним…

Общий разговор на поминках – не только потребность людей, но и их прямая обязанность не оставлять близких родичей покойного без внимания, отвлекать их от слез, смягчать горечь утраты. Вот и сейчас один из двоюродных братьев покойного со стаканом вина в руке и с истинно крестьянской смекалкой вносил необходимую ноту путаницы, смешной чепухи в общее мирное настроение:

– А ну, давайте выпьем, чтобы эта осень с нами была!.. – произнес он словно, на свадьбе, поднимая стакан, – А ты, Ирина, будь здорова и не мучайся мыслями! Эти мысли только во вред, вот что я тебе доложу… Ведь я живу как раз возле большого шоссе – вы и сами знаете, но теперь речь не об этом. Жена моя жалуется в последнее время: «У меня, – говорит, – Петря, болит голова…» «Отчего, – спрашиваю, – женщина?…» «От мыслей», – отвечает она. «А что за мысли тебя мучают, женщина?…» – «Гляжу я на эти машины, как они пролетают туда-сюда… Ну как не кружится у них самих голова от такого верчения и сутолоки?…» – «Да, верно, с головой у тебя не в порядке… А ты, – спрашиваю, – сегодня прикладывалась?» «Нет, – отвечает, – сегодня ни капли в рот не брала!.. И все равно думаю – не понимаю: как они размножаются, эти машины?…» Я, конечно, ей объясняю: «Вот так, искусственно!.. Как и мысли в твоей голове…» – «Ах, как хочется мне увидеть это своими глазами!» «Хорошо, – говорю, – а пока иди – смотри телевизор…» «Ой, Петря, – говорит, – вот отчего у меня уж действительно раскалывается голова!..» И чувствую я, вывела она меня из терпения, у самого раскалывается голова, и в глазах рябь кругами… «Чего ты от меня хочешь?» – спрашиваю. А она говорит: «Петря, а как это искусственно?…» – «Показать?!» – «Покажи…» – «Потом покажу, а пока выйди в огород, найди листья хрена и ко лбу привяжи. И когда вернешься, на пальцах тебе объясню…» Вот как получается с мыслями… Нет уж, лучше не думать, чтобы голова не кружилась, и немножко ногам дать покою…

Все это были враки. Просто-напросто шутливыми словами он разрядил атмосферу, успокоил хозяйку дома, улыбками расцветил лица гостей и даже вроде бы слегка подновил облупленную и засаленную штукатурку на стенах… И даже проклятый бочонок из-под вина теперь, после его шутки не так бросался в глаза! А резиновая кишка, которая, как известно, и в воде не тонет, и в земле не гниет, казалась уже фрагментом клистирной трубки, впрочем, возможно, какого-либо другого снаряда домашнего обихода.

Женщины безостановочно работали руками, молчали и внимательно слушали говорившего. Они казались очень серьезными, всепонимающими и всепрощающими древними божествами, а вот кончики пальцев их ловких рук, проворно снуя в рыжей кукурузной крупе, казалось, ласково улыбаются, заворачивая в виноградные листья вместе с комками риса и мясного фарша каждую удачную шутку… И подобно тому, как фарш и крупа постепенно исчезали из мисок, так уходила грусть из людских сердец! И так же, как аккуратные голубцы в обертке из виноградных листьев наполняли недавно еще пустовавшую миску, так шутливые речи рассказчика заполняли душевную пустоту, чтобы там, в самой глубине, медленно тлеть, или неторопливо кипеть, или гореть ярким пламенем, исходя из индивидуальных особенностей душевла-дельца…

Теперь, в этот поздний час, казалось, покой и вечность правили миром… И даже вдова Георге пришла в себя, успокоилась и теперь как будто была способна идти за своей судьбой всюду, куда она ее поведет, как героиня древней трагедии… Однако все было проще и одновременно сложнее. В дом ее пришли родичи, те самые, которые прежде ее осуждали, те из Кручану, которые до настоящего дня чуждались всех ее невзгод и напастей, но теперь доказывали на деле, что в жизни руководит ими доброе чувство, что они скорей хорошие люди, чем плохие, и что она теперь всегда может рассчитывать на их поддержку и дружеское участие… Так что бедная женщина была теперь почти спокойна; конечно, насколько это возможно в ее положении:

– Благодарю и вас, сват Никанор, что не забыли, пришли… а то знаете, как одной… – И протянула ему полный до краев стакан вина. – Вот вам, угощайтесь, помяните Георге, ох… И еще попрошу, чтобы вы и завтра пришли, ибо многие обещали, а придут ли и будет ли кому нести его… ох!

Никанор поднял стакан и собирался сказать прочувствованное, теплое слово о своем друге и соседе Георге, да так сказать, чтобы сразу возвысить в глазах людей образ усопшего, чтобы снять с него, наконец, шелуху сплетен и пересудов, всего преходящего и случайного. Но в то время как гордые сердечные слова его рождались на языке, вдруг скрипнула дверь, и… невероятное дело…

В комнату медленно вошла Волоокая – Руца, грех и проклятье покойного… Нет, это даже не было дерзостью, это было чистое безумие. Казалось, средь глубокой ночи петухи пропели зорю!.. Завтра же, при дневном свете, ее поступок вызовет бурю в селе, ибо где это видано: человек лежит в гробу на столе, а к нему вваливается любовница со словами: «Вечер вам добрый!»

А все обстояло именно так; открыв дверь и замерев на пороге под столькими взглядами, Руца тихо-тихо промолвила:

– Добрый вам вечер…

Никанор чуть было не выронил свой стакан… «Это что еще за „добрый вечер“, бесстыжая! – хотел он на нее грубо прикрикнуть. – Какой злой дух привел тебя к нам в этот час? Все как будто успокоилось, стихло – мать и хозяйка дома, поплакав у изголовья мужа, с гостями сидит, дети спят, луна светит, земля уже приготовилась принять нового гостя, и он ждет этой встречи, как утро – росы и солнечного тепла… Ну, что за чертовщина такая, что за непонятная сила привела тебя сюда, женщина?…»