Текст книги "Новый сладостный стиль"

Стопроцентно стабильный агент британской службы с изумлением смотрел на внезапно разрыдавшегося лысого человека. АЯ упал лицом в ладони, тощие плечи его конвульсивно дергались. Фухс сидел, почему-то запечатав губы указательным пальцем. Лейбниц смущенно перелистывал исторический фолиант. Стенли, не скрываясь, вытирал заслезившиеся глаза. Этот Алекс, думал он, этот чертов Корбах.

– Прошу прощения, джентльмены, – очень скоро сказал АЯ. – Все, что связано с театром, вызывает у меня какую-то странную истерику. Теряю всякий контроль. Так как же вы добыли эту фотографию, джентльмены?

– Мы ее просто выкупили, – сказал Лейбниц.

– У КГБ? – изумился Александр.

– Почему это вас так удивляет?

– Ну, все-таки «рыцари революции».

– Нет в Москве людей более падких на доллары, чем эти «рыцари», если не считать парней из ЦК комсомола. Последние готовы продать мумию Ленина.

Фухс пригасил свет и включил слайд-проектор. Самарские Корбахи четко отразились на белом куске стены между оригиналом Дюрера и полкой спортивных трофеев, добытых хозяином замка в бытность загребным восьмерки Колумбийского университета.

Итак, Алекс, в центре действительно сидит ваш родной прадед Натан. Поражает его сходство с прадедом нашего босса. Братья, похоже, в одно время запустили большие усы, что сделало их совсем неразличимыми. Справа от него иронически улыбающийся господин, это брат его жены, то есть вашей прабабушки, известный на Волге газетчик Вениамин Слонимский, слева располагается двоюродный брат Натана Казимир Корбах, то ли важный служащий, то ли совладелец банка «Взаимный кредит», это будет уточняться. Здесь же в группе старшего поколения мы видим жен этих трех джентльменов, Ревекку, Ксению и Матильду; шляпы с перьями. Второе поколение располагается по флангам, и среди них на левом, разумеется, фланге стоят ваш дед Рувим Натанович и его сестра Эсфирь Корбах-Верхово-Лошадина, петербургские художники нового направления, о чем свидетельствуют шарф Эсфири и пиджак внакидку Рувима. Третье поколение представлено детьми в новеньких морских костюмчиках, вашими будущими дядьями и тетками, а также двумя юнцами в белых летних тужурках, Волей Корбахом и Нолей Слонимским. В том году эти двое окончили частную гимназию и готовились преодолеть процентную норму для поступления соответственно в Казанский университет и Петербургскую консерваторию. Вы были правы, сказав Стенли, что оба они летом 1919 года вступили в добровольческий полк Учредительного собрания и ушли в эмиграцию. Есть сведения, что Ноля, то есть Арнольд Слонимский, осел в Париже, где был сначала тапером немого кино, а потом, как ни странно, стал там пионером американского джаза. Что касается Воли, то есть Владимира Леопольдовича Корбаха, то он, не доехав до Парижа, осел в Тегеране, служил там в английской нефтяной фирме и женился на местной еврейской девушке Мириам Корбали.

Пока Фухс все это рассказывал, у него распушились усы и бакенбарды, а глаза разгорелись, как у охотящегося кота.

– Ну, хватит пока, – сказал ему Стенли. – Эдак вы дойдете до вавилонского плена!

Фухс потух. Сквэйр рассмеялся:

– А почему бы нет?

Стенли пошел на балкон, прихватив с собой бутылку порта хорошей, то есть по крайней мере тридцатилетней, выдержки. В дверях он обернулся и поманил за собой Александра. Вдвоем они вышли под звездное небо.

«Ты помнишь, Алекс, что Господь сказал Аврааму? Как нельзя счесть звезд на небе, так и не счесть будет твоего потомства. Эти звезды, Алекс, это ведь не просто метафора, Алекс, не правда ли? Ведь недаром же были соединены в одном речении Господа звезды и человеческие потомства, как ты считаешь?» Ах, елки-палки, мысленно произнес Александр и вспомнил сахалинского смертоносного летчика. Я не могу сейчас говорить о звездах мироздания, когда меня одна лишь моя собственная звездочка манит. «Это наше отечество, дорогой кузен», – произнес Стенли и довольно бесцеремонно потыкал в отечество большим пальцем. – «Стенли, мы еще поговорим с тобой о „человеческих молекулах“, но сейчас я очень спешу, прости меня».

Этот Алекс, подумал Стенли, в его комнате пахло блядством, он и здесь, похоже, присмотрел себе какое-то приключение. Он подтолкнул его локтем и спросил: «Как там Берни?»

АЯ вспомнил, как кувыркалась тогда Бернадетта со своего стула в баре: грива с гребнями, моток перламутра, полкилошные клипсы, ножищи в белых чулках с розовыми подвязками. «Великолепно, – сказал он. – Просила вам напомнить о себе, сэр».

«В самом деле? – восхитился богач. – Вот сладкая девочка! Нежнейшее создание из всех, с кем я имел дело!»

С кем же он имел дело до нее, подумал Александр и направился к выходу. Стенли смотрел ему вслед. Не без мудрости смотрю ему вслед, думал он. Взираю как старший брат. Вижу его насквозь. Не удивлюсь, если Ленор взяла его на крючок. Иди, иди, последыш однояйцевого! Только не нарвись на грязевую комету в этой галактической путанице!

6. Застенчивая кобылка

Естественно, Александр заблудился в любовной спешке. Он взлетал и скатывался по тюдоровским лестницам, почти бегом барабанил по пустым анфиладам комнат с портретами и каминами. Вдруг оказался в райских кущах оранжереи стиля арт деко, но, не обнаружив там своего соблазна, своей – он был уверен в этом – жарко жаждущей его половинки и вместо нее найдя там массу внимательно наблюдавших за ним попугаев, выкатился в телескопический супермодерн, где в главном ангаре гигантский оранжевый робот, творение гениев «Чикагской школы», со скрипом вздымал какой-то рычаг, то ли пенис, то ли третью ногу. Затем он выскочил на мавританского вида галерею, спрыгнул с нее и побежал в темноте по орошаемым многочисленными спринклерами травяным пространствам; щедро и сам там оросился. Мокрый, ввалился он в приемный холл, где назначено было ему свидание, но не нашел и там искомое. Вместо нее колобродили Корбахи, выпивали у бара, играли на бильярде и разговаривали на повышенных тонах. Ну разумеется, здесь-то он и натолкнулся снова на Арта Даппертата.

Этот последний там вальсировал, держа в объятиях какую-то юную красотку; то, что называется «идеальной парой». Увидев Александра, Арт бросил свою даму и устремился к нему, словно к старому другу. Компьютерное поколение жаждет немедленного, пусть даже одностороннего, информационного обмена.

– Хей, Алекс, как тебе понравился наш король Пантагрюэль, мой сногсшибательный тесть? Ну да, я его зять, а это его дочь, моя любимая жена Сильви! Знакомьтесь, ребята! Сильви, это тот самый парень, что сделал меня богатым. Алекс, ты понимаешь, что тебе причитаются с меня приличные комиссионные? Как за что? За твою идею кукол! Пойдем к нам в комнату, я выпишу тебе чек! Что? Потом? Сильви, ты слышишь? Тебя что, деньги не интересуют? Интересуют, но не сейчас? Моя дорогая, что-то происходит в мире, в нем появились люди, которых деньги интересуют, но не сейчас. Не в данный момент, понимаешь?

Глядя вслед убегающему через главный подъезд к освещенному пруду «русскому Корбаху», Сильви положила голый локоток на плечо мужа. И вздохнула:

– Неужели ты не видишь, он влюблен.

Возле пруда у столиков сидело еще немало гостей. Многие приглашали Александра присоединиться, но он даже не удостаивал их ответом. Дикое волнение, едва ли не паника, владело им. Нора потеряна навсегда! Как последний мудак из-за этих мудацких Корбахов он потерял женщину своей жизни. Решившись наконец вслух произнести ее имя, он обратился к старому слуге, что даже в этот поздний час продолжал разносить напитки. Стараясь унять трясущийся подбородок, выдержал испытующий иудейский взгляд и выслушал вежливый ответ. Конечно, он знает миссис Мансур. Да, он видел ее совсем недавно. Не более четверти часа назад она уехала отсюда в машине. Нет, он не знает куда. Вон в том направлении.

– То есть в темноту? – по-дурацки спросил Александр.

Старик серьезно кивнул. Да, сэр, за пределы фермы, в полную темноту. Нет, она была не одна, с компанией. Кажется, за рулем был мистер Мансур. Нет, не отец, сэр. Муж. Муж миссис Мансур, мистер Мансур. Старик собирался предложить свою помощь в деле передачи мессиджа[120]120
  …мессидж… (от англ. message) – сообщение.


[Закрыть] супругам Мансур, однако «русский Корбах» уже вышагивал прочь, передергиваясь, как солдат после санобработки. Да, сударыня, я знаю, что говорю: как солдат после санобработки.

Почему-то ни разу с момента встречи Александру не приходило в голову, что она может быть замужем. Что за зверский поворот всей истории, бормотал он, передергиваясь. Как будто прямо в морду из блядской темноты влепили заряд этого блядского гравия, что осатанело хрустит сейчас под ногами. Зверский муж человеческой женщины, словно в вольере среди благородных лошадей пасется препохабнейший кентавр! Нет, это невозможно пережить! Почему меня не могут оставить в покое? Почему судьба подбрасывает то театр, то любовь? Ей-ей, все обиды прошлой жизни: и отсутствие отца, и люстра, свалившаяся прямо на башку, и отлучение от матери-родины, и недавнее избиение за грехи суки-родины – ничто по сравнению с появлением какого-то звероподобного мужа. Мысли эти всколыхнули всю его влагу, и он теперь громко рыдал, вышагивая по слабо светящейся под луной гравийной дороге, среди туч мрака, образованных кронами мэрилендских дерев.

Вдруг отодвинулись мраки, просветлело, звезды пролили свой свет на открывшиеся вольеры страны гуингмов. Он узнавал теперь места, где они встретились несколько часов назад. Контуры огромного сарая, возле которого стоял ее ярко-желтый джип. Желтое совместимо только с зеленым, в компании с красным оно становится цветом измены. Оденься в желтый цвет, Нора, твой муж будет в красном. Нужно забыть ее имя! Вдали по холмам медленно проходили смутные фигуры лошадей. Медаленосец не допустил бы здесь никаких посторонних мужей. Я не могу защитить даже одну свою женщину. Облокотившись на изгородь, он опоганил рукав пиджака своим лицом и уже почти полностью опустошенный, выплакавший уже почти всю свою Нору – вот еще пару раз высморкаюсь, вместе с соплями выплеснется остальное – почти со спокойным уже, вернее, обычным отвращением к погани своей жизни зашагал дальше к гостинице «У Ручьев».

Начался асфальт. Иной раз обгоняли машины. Иные притормаживали: подвезти? Вид идущего пешком человека в Америке часто вызывает желание помочь. Или вытащить пистолет.

Иногда и то и другое. Он отсылал их движением руки: стреляйте, мол, если угодно, но только не надо помощи.

Возле гостиницы горел слабый фонарь, освещены были окна вестибюля, там калейдоскопничал одинокий телевизор. Тухловато светилась вывеска. На маленьком паркинге отсвечивали под луной крыши полудюжины автомобилей. В неосвещенном углу с ножки на ножку переминалась привязанная к дереву белая в темных яблоках лошадь. Он сразу узнал ее. Это была та самая, что сегодня мощным галопом несла к нему Нору. Теперь она смотрела на него и смущалась, сама неопытность, сама невинность. Неужели не покрывал ее ни разу великолепный сайр?[121]121
  …сайр (от англ. sire) – предок, производитель.


[Закрыть] Что ты здесь делаешь, киска? В ответ она чуть отвернула голову и покосилась с нежностью и стыдом. Ветер шевельнул ее гриву так, что у Александра перехватило дыхание. Грудь, которая при свете дня казалась скоплением мускулов, теперь была просто обнаженной грудью. Ты знаешь, что я люблю ту, что на тебе сегодня скакала ко мне. Как вы можете, сэр, так открыто признаваться в этом, казалось, именно так ответили ему протрепетавшие ноги. Казалось, ей хочется отвернуться, но она боится показать мужчине яблоки своего крупа. Даже если все так вот и кончится, даже и за эти мгновения под шумящей листвой благодарю тебя, Господи! Так он подумал, хотя уже понимал, что лунную ночь начинает пронизывать «новый сладостный стиль».

«Гретчен, киска, с кем это ты там кокетничаешь?» – послышалось за его спиной. Секунду он еще притворялся, что ничего не понимает, боялся сглазить. Скрипнули доски крыльца. Он обернулся. Нора стояла в престранном виде – в бальном платье, в сапогах и в кожаной куртке, наброшенной на обнаженные плечики. «Ну, вот и вы наконец!» – весело вскричала она, сбежала по ступенькам и обняла оторопевшего ночного фавна словно свою полную собственность.

V. Песня старухи

 
Всегда я знал, что похож,
В анналах борьбы снуя.
Как и она пригож,
Но это не я!
 
 
Мне говорили: «Фидель!»
Верность идеям вождя
Я сохранил – в чистоте ль? —
До следующего дождя.
 
 
Время, когда народ
Мне запретил курить,
Было порой невзгод,
Словно судьба Курил.
 
 
Архипелаг зубов
В зеркале века мерцал,
Средь генеральских зобов
В пятнышках, как маца.
 
 
Рому бокал потреблял,
Слушал ударный марш.
Реют знамена, бля,
Словно на коже шрам.
 
 
В кресло-каталку сигал.
Дай мне взамен скотин,
Родина всех сигар,
Благостный никотин!
 
 
Бегству древнюю дань,
Как молодой, платил.
Так бы вот Имре Надь
Гнал по Дунаю плоты.
 
 
Брови и плечи взвинтил,
Будто бы в сферы вхож.
Так я покинул синклит
Крупнокалиберных рож.
 
 
Пусть уж меня извинит
Та, на кого похож.
 

Часть VI

1. Момент открытия рта

Читатель мог заметить, что мы не очень-то отклоняемся от хронологической последовательности основных событий. Мы, конечно, позволяем себе иной раз перепрыгнуть через пару-тройку лет, однако прыгаем только вперед, как и подобает реалистическому писателю. Ну, впрочем… давайте уж не только похваляться, но и признаваться кое в чем. Лучше самому это сделать, чем быть пойманным за руку. Прыгаем, прыгаем мы и в прошлое внутри наших главок; модернизм заразная штучка, милостивые государи! Даже и могущественный соцреализм мог бы подцепить ее (штучку) на конец, проживи он в добром здравии хоть еще один десяток лет. Как-то раз профессор соцреализма из первого в истории человечества государства рабочих и крестьян обнародовал свою теорию выявления скрытых и потенциальных модернистов. Хронология выдает их с головой, дорогие товарищи! Сделайте диаграмму его хронологий, и модернист пойман! Наложите на одну ось события в последовательности рассказа, а на другую время действия, вот и обернется модернистский пресловутый «хронотоп» такой кривой, перед которой ахнут даже зубцы какого-нибудь лунного хребта!

Вспоминая того стукача-профессора, мы надеемся, что с нами такого афронта не получится, хотя иной раз и нас подмывает желание оставить какого-нибудь персонажа на минуту с открытым на полуфразе ртом и в течение этой фиктивной минуты рассказать о событиях прошедших трех лет, да еще развесить там всяких художеств, да еще и великих потревожить ссылками и параллелями, да и растечься в какой-нибудь философии, прежде чем закрыть оставленный рот, предоставив ему возможность закончить фразу.

Вот сейчас как раз такой момент приближается. Между пятой и шестой частями романа незаметно проскользнули три года.

Ноябрь 1986 года. Все тот же паркинг в центре Вествуд-виллидж. Ночь. Последние сеансы в кинотеатрах уже час как кончились, рестораны, однако, еще изнывают от горсточек засидевшихся посетителей. Слышно, как потрескивают под бризом пальмовые ветви. В этот час ночной валет, стройный, как пальма, хоть и лишенный ее шапки, сорокасемилетний Александр Яковлевич Корбах стоял у входа и бездумно смотрел на пустой перекресток с его туповатым, но неизменно как бы куда-то манящим переключением трех огней.

На перекрестке появилась и проехала под красный огромная страннейшая машина. АЯ сказал бы, что это советский лимузин ЗИС-101, если бы не знал, что это невозможно. Между тем это как раз и был ЗИС-101 из гаража коллекционера Лероя Уилки. Вкратце история аппарата такова. Его везли в Калифорнию через моря, полные плавучих мин. Довезли как раз к открытию первой сессии Ассамблеи ООН. Будучи залит бензином и заведен, аппарат смог довезти главу советской делегации (очевидно, Молотова или какую-нибудь другую гадину) от виллы до зала заседаний. Это был его единственный удачный рейс под красным флагом. В послесталинские годы понадобилось место в гараже, и завхоз представительства забодал уникальное авто отцу нынешнего Лероя Уилки, Винси Уилки, основателю автомобильной коллекции из шпионского города Монтерея. У советского завхоза, как ни странно, была фамилия Завхозов, и он приходился отцом нынешнему агенту по особым поручениям.

Дружа с Винси Уилки, Завхозов подмигивал своим товарищам по представительству: так надо! Уилки, тоже не дурак, как бы невзначай рассказывал о Завхозове в баре «Chez Seals».[122]122
  …«Chez Seals» (от фр. Сhez – у и англ. seals – тюлени) – «У Тюленей».


[Закрыть] В конце пятидесятых Винси Уилки был законодателем мод в Монтерее и Кармеле, где по вечерам подсаживал девчонок в свой сногсшибательный «молотов-лимо». Своими руками он довел аппарат до почти идеального состояния. Мы говорим «почти», потому что никакими усилиями не удавалось наладить передачу заднего хода. Советский автомобиль шел только вперед. Когда же наступала нужда в заднем ходе, Винси ставил шифт на нейтраль, девчонки выскакивали и своими попками толкали авто в его мощный передок.

Нынешний Уилки, Лерой, превзошел своего папу. Начиненный совершенной техникой «молотов» двигался теперь и вперед и назад. Снобы Беверли-хиллз и Бель-эр предлагали за него миллион, но у Лероя этих миллионов и так хватало. Ему просто хотелось повеселее пожить, пока жив. Внутри авто давно уже отсутствовало заднее сиденье, а пол был покрыт упругими матами и мягким ковром. В данный момент на нем развалилась среднемолодая калифорнийская компания, персон не менее семи бисексуалов. Куда-то направлялись, но перед этим решили заехать в вествудский «Колониал» и спросить аттенданта по имени Алекс. Остановились в бетонных, продуваемых ночным ветром чертогах первого яруса. Появилась фигура в серебристой куртке. Должно быть, как раз тот самый Алекс, которого рекомендовали.

Тот самый приближался к машине и не верил своим глазам: и впрямь эмблема ЗИСа на капоте! Пара девчонок второй молодости выпросталась изнутри. Ветер полоскал на стройных ножках широкие шелковые штаны, которые в эпоху ЗИСов назвали бы пижамными. Вслед за ними появилась мосластая мужская конечность, она тянулась довольно долго, пока не высунулись края зажеванных коровой джинсовых шортов. За ней выявился и весь малый с новомодной косой челкой блеклых волос и выстриженным затылком. Этот дизайн башки очень близко роднил его с эпохой ЗИСов: тогда так ходили комсомольские активисты. В дополнение к нищенским шортам на молодом человеке средней поры висел полутысячный пиджак и недешевый диоровский галстук.

– Это вы, Алекс? – спросил он с британским придыханием.

– К вашим услугам, сэр, – тут же деловито ответил наш герой. Он внимательно, то есть профессионально, вглядывался. Что-то знакомое было в этом долговязом, однако среди прежних любителей «экстази» он вроде бы не замечался.

– Анкоридж, Аляска, – долговязый произнес пароль этой недели.

– Не так холодно, как ожидалось, – ответил Александр, размыкая замок.

Долговязый туманно улыбнулся и вытащил из пиджака три новеньких сотни. У Алекса в кармане была наготове соответствующая доза порошка. Дело было скреплено рукопожатием, и вот тут, в момент потряхивания длинной ладони, произошло нечто невероятное. Глаза долговязого сластолюбца вспыхнули необычным для такого рода посетителей жаром: чаще всего этот народ слишком вялым приползает за следующей порцией.

«Нет! – вскричал он. – Не верю своим глазам!» После чего как раз и зафиксировался с открытым ртом на протяжении нашей «минутки».

Тут мы, киногруппа этого романа, стали быстро отвозить нашу камеру назад, как бы даже и не заботясь о стремительно уменьшающихся фигурках момента: полощущиеся на ветру шелковые штаны, щелкающая сверхдлинная челка, клочками пролетающий трубочный дым из-за челюстной твердыни Лероя Уилки, запарусившая куртка Александра Яковлевича, ну вот и все, что может на секунду задержать внимание.

Цель этого стремительного бегства на первый взгляд выглядит довольно просто: надо же все-таки показать, как наш благородный Корбах скатился так низко, что стал щипачом наркобизнеса, если нам позволят таким образом перевести емкое американское выражение «драг-пушер». Виной тому была любовь, милостивые государи, говорим мы и, указав на это не очень-то существенное для суда, но весьма смягчающее для читателя обстоятельство, укатываемся к концу предыдущей главы, то есть ровно на три года назад.

2. Тиснение по меди

«Ах, Алекс, – шептала Нора, когда он снова и снова подступал к ней в тесной комнатенке мэрилендского постоялого двора, где сквозь открытое окно густо входил лунный свет, отраженный белым подрагивающим крупом Гретчен. – Да как же вы так можете, снова, и снова, и снова без передышки?» – «Но это же вы виноваты, Нора, – притворно оправдывался он. – Ведь это же вы все меня целуете, касаетесь грудью, берете руками. Ведь это же вы не даете мне передышки, моя любовь». – «Я не ошиблась, вы фавн, – бормотала она, снова и снова поднимая ноги и захлестывая у него на спине свои нежные руки. – Как только я вас увидела среди лошадей, я сразу подумала: это фавн, он охотится, он жаждет превратить меня в нимфу-козу. Ну признавайтесь, сладчайший монстр, сколько женщин вы так перемучили?» – «Никого никогда я так, как вас, не мучил, – слегка подвирал он. – Ни в кого я так мгновенно и охуительно не влюблялся, как в вас. Большая часть жизни прошла в пустяках, – продолжал он и тут не врал. – Не знаю, с чем это можно сравнить, если только не со встречей Данта и Беатриче возле Понто Веккио».

Она с хрипотцой смеялась: «Вот уж сравнение! Да ведь они же не трахались никогда, а мы сразу…» И она снова брала его рукой и приближала к нему свой рот. «Так ли это называется, как вы сказали, любимая, – шептал он. – Может быть, этот акт как-то иначе называется в нашем случае?»

Осенний антициклон за окном довел температуру до тридцати двух градусов по Фаренгейту, то есть по-нашему до нуля. Быть может, все в мире в ту ночь дошло до нуля, предоставив им чистое поле деятельности. Лишь старый дом иногда поскрипывал то ли от их трудов, то ли от своего возраста, да Гретчен иной раз жалобно всхрапывала то ли от ревности, то ли из опасения за свою хозяйку. Лишь рассвет их угомонил своей графикой, если только это нельзя было назвать тиснением по меди, ибо Атлантика встала у их ложа с массой предсолнечного свечения.

Пора, однако, было возвращаться к реальности. Она предложила ему остаться у нее в Вашингтоне. Увы, вздохнул он, мне нужно возвращаться в Архангельск. Она хохотнула: Лос Арчанжелес! Отчего же такая спешка, мой дорогой? Он рад был бы начистоту сказать, что Тед и так был слишком добр, позволив ему не выйти на пересменку, и что, случись такое еще раз, он пробкой вылетит из бригады эфиопского комсомола. Вместо этого глухо пробормотал, что отъезд заложен в драматургии всей этой штуки. Я могла бы поехать с вами, воскликнула она. Он успел запечатать «предательский цирк мимики», то есть лицо: не хватало еще ей явиться в отель «Кадиллак»! Но не могу, продолжила она, потому что завтра как раз начинаю этот факинг семинар для первокурсников, навязанный подкомитетом по корневому обучению в этом вшивом «Пинкертоне». Ага, значит, красавица преподает в престижном Юниверсити Пинкертон! Я сам к вам прилечу, Нора, через неделю. Это правда, Алекс, клянетесь? Больше недели, Нора, мы без вас не выдержим. Почему вы употребляете плюрал? Потому что говорю не только от себя, но и от всех своих органов. Мы просто не выдержим без вашей компании. Ну вот, я так и знала, опять начинается. Кажется, мне грозит спермотоксикоз по вашей вине, мой любимый паяц!

Еще пущая реальность началась по возвращении в Эл-Эй. На какие шиши я буду летать в Вашингтон? Может быть, и наберу на один раунд-трип из остатков той тыщи, но на этом придется и закруглиться с любовными приключениями, не признаваться же ей, профессорше, в том, что живу на жалкие чаевые. Дальнейший хаос в его практических соображениях мы можем передать, только безобразно перепутав все знаки препинания.

Я бомж из очереди в никуда! Советский жизненный опыт подсказывает не ахти какую оригинальную – расскажу ей все? она будет меня жалеть, давать деньги фавну из своего жало– идею продать что-нибудь – ванья; вот вам и Понто Веккио! продавали ведь там что-то в таких ситуациях: радио там или что-то? помнишь тахту забодал двухспальную? в Америке нечего мне продавать кроме собственного… ну понятно: «фиат», что ли, продать – кто возьмет; так что прощай; эту ржавчину; вашингтонская Беатриче с повадками опытной гетеры – может, в Швецию позвонить чтобы дали аванс под «Письма из ссылки» – где она всему этому научилась? кто меня там помнит в Швеции? а ведь выглядит издали как первокурсница; нужно еще объяснять шведам кто таков, почему; от такой ты и балдеешь от гетеристой; ты в ссылке? в чем тут хохма? признайся, тебе всегда только гетеристые бабы и нравились! может быть, у Бутлерова одолжить, у Двойры, у Стенли, наконец, что стоит – она там сидит на своих подкомитетах с невинным видом ученого археолога – она не археолог – она моя, только моя гетера и Беатриче – смешно у Стенли просить взаймы – она там сидит: выпуклый англосаксонский лоб – когда он может мне не моргнув дать миллионы на фильм – вместилище академических знаний – если я попрошу – но я не попрошу! от одного лишь слова «вместилище» начинает кружить башку…

Вот так беспомощно он барахтался в своих жалких мыслях, а в то же время его не покидало ощущение какой-то упущенной возможности. Вдруг осенило: да ведь Арт Даппертат предлагал ему в ту ночь какие-то деньги! Ну, Саша Корбах в своем репертуаре! Второй раз Фортуна таких подарков рассеянным не преподносит. Здравомыслящий читатель спросит: да почему же? Разве сложно написать письмо в Нью-Йорк и напомнить молодому удачнику о его порыве? Здравомыслящий, очевидно, еще не врубился в характер нашего персонажа. Конечно, ему это сложно или попросту невозможно.

Каждый день он звонил Норе, чаще всего из таксофона в Венис, на грани песка и асфальта. Всякий раз попадал на автоответчик. Быстрый формальный женский голос произносил: «Привет! Вам перезвонят, если вы оставите номер своего телефона. Начинайте говорить после сигнала». Даже от этого почти неузнаваемого голоса у него начиналась какая-то левитация всего организма: маячил член, раздувались легкие, пыталось выскочить сердце, парила башка. Казалось, что и в этой скороговорке слышится та ночная сладостная нотка, адресованная лично ему. А может быть, не ему, а кому-нибудь другому? Еще не осознав, что ревнует, видел, что небо над пляжем набухает чем-то невыносимым. В конце концов он записался на проклятую машинку: «Нора, это Алекс! Я не могу до тебя дозвониться! Куда же ты пропала? Я просто умираю без тебя! Нора! Нора!» На следующий день вместо формальной скороговорки в трубке прозвучало другое: «Алекс, ну что ты за глупец! Почему ты не оставил номер своего телефона? Ты помнишь Гретчен? Она тоже умирает без тебя! Оставь свой номер, и все будет в порядке!» Вмешалась телефонная компания: «Положите еще один доллар и двадцать пять центов, чтобы продолжать».

Но он уже несся под темнеющими небесами в надувающемся под ветром пиджаке, альбатросом скользил под качающимися фонарями. Такси! В аэропорт! Через полчаса он уже слонялся в стеклянных переходах аэропорта. После покупки билета на TWA у него в кармане осталась двадцатка. В баре он взял пива и попросил на пятерку четвертаков для телефона. Осталась десятка. Что может быть лучше пива перед полетом, перед таким полетом! Какие здесь, право, устраивают уютные бары! А эти аэропортовские бармены, само достоинство, само дружелюбие!

В баре все смотрели телевизор. Продолжалась общенациональная дискуссия на сексуальные темы восьмидесятых годов. Четыре человека, переменивших свой пол, делились опытом с возбужденной аудиторией телестудии. Двое стали женщинами, другие две – мужчинами. Один, правда, уже был раньше переделанной женщиной, но потом снова стал мужчиной. Быть женщиной хорошо, говорил он, но немного надоедает. Наше просвещенное общество все-таки еще не достигло равенства полов. Немного надоедает быть всегда в униженном положении. Отсюда и возникло вот желание вернуться в мужскую лигу. У людей в аэропортовском баре отвисли челюсти. Даже и Саша, несмотря на любовный туман, удивился. Разве это возможно? Можно еще представить, как мужскую особь переоформляют в женскую – ну, убирают всякие довески к корпусу, прорубают щель, ну, в общем, накачивают гормонами тити, – но как же обратно-то? Ведь тут уже появляется эффект скульптуры по мрамору, ледис энд джентльмен, не правда ли? Ведь от мрамора-то ведь можно только отнять, к нему ничего не прибавишь, не клеить же. «Нет ничего проще, – сказал дважды переметнувшийся. – В наши дни хирург становится ваятелем секса!» Гром аплодисментов.

На высоте положения оказался, как всегда, ведущий разговорного шоу. «Выходит, Ричард, вы решили вернуться к сексу господ? – спросил он. – Не станете ли вы после этого женоненавистником, мой друг?» Вот так вопрос, прямо в адамово яблочко! Вот за что этому ведущему деньги платят! Дважды переметнувшийся стал взволнованно оправдываться. Нет, нет и еще раз нет, Джил! Опыт пребывания среди «нижних собак» только поможет ему бороться за равноправие среди «собак верхних»! Тут мысль АЯ внезапно ушла в совсем неожиданном направлении. Недавно в одном пачкающем пальцы еженедельнике он прочитал, что телевизионная компания платит этому ведущему двенадцать миллионов долларов в год. Значит, если этот малый будет каждый день летать к своей любимой из Эл-Эй в Ди-Си[123]123
  …Ди-Си… (от англ. District Columbia) – округ Колумбия, в котором расположен Вашингтон.


[Закрыть] первым классом, он за год не потратит и половины своей месячной зарплаты! Вот так платят тут действительно стоящему человеку!

– Вы что, верите этому цирку? – неожиданно спросил его скептический бартендер.

– Да как же не верить? – удивился совсем поглупевший от чувства гармонии Корбах. – Вот же, доказательства налицо!

– Никаких доказательств не вижу, – сердито сказал бартендер. – Все это обман. Нехорошие махинации на странных вкусах нашей публики.

В это время объявили посадку на Вашингтон. Саша, сразу же забывший про животрепещущий спор, слетел с табуретки. Возле посадочных ворот он увидел таксофон и набросал в него монет. Буду упиваться ее голосом. Втянусь с последними каплями толпы, а пока буду упиваться ее голосом. Упиваться, правда, не пришлось: толпа втягивалась споро. Он успел только в ответ на ее столь сладостный стиль последней записи сказать номер своего рейса.

Рассчитывал выпить в самолете – как-то подразумевалось, что стюардесса в трансконтинентальном рейсе предложит и пива, и вина, и хорошего коньяку, – ан не тут-то было. В том сезоне крохоборы TWA чарджили за каждый дринк по три бакса, говоря на языке русских американцев.

Из сфер калифорнийских, закатных, самолет стал немедленно углубляться в ночные сферы Востока. С темнотой пришли пугливые мысли. Зачем я лечу? Не проще ли было бы наше с ней дело зачислить в разряд «уан-найт-стенд», как здесь часто делается? Помимо всего прочего, она замужем. Она говорила, что он араб из Ливана. Было бы легче, если бы это был старый ожиревший паша, купивший ее за деньги. Впрочем, скорее всего, это человек с сорбоннским образованием, отличной деловой характеристикой, партнер Корбахов, – иначе как бы они оказались на «Ферме»? – персона передовых взглядов – спокойно разрешил жене маленькое приключение, сейчас и среди арабов есть такие. Он знает, что она все равно вернется. Так говорили в старых фильмах мужчины в тренчкотах.[124]124
  …в тренчкотах (от англ. trenchcoat – шинель).


[Закрыть] Влияние Хемингуэя еще не оценено должным образом. Он, безусловно, повлиял и на Ливан.