Текст книги "Конец «Сатурна»"

Глава 11

Адмирал Канарис прилетел внезапно. Настолько внезапно, что непредупрежденная комендатура задержала его машину при въезде на территорию гарнизона. Зомбах в это время спал в своем особняке после обеда. На месте был только подполковник Мюллер, который и встретил шефа абвера.

Они прошли в кабинет Мюллера. Канарис был в прекрасном настроении, юмористически рассказал, как задержали его часовые у шлагбаума, требовали пароль и не желали знать никаких адмиралов. Слушая его, Мюллер тоже смеялся, но сам в это время лихорадочно пытался найти объяснение столь внезапному появлению Канариса. Не связано ли это с недавним его свиданием в Варшаве с Кальтенбруннером? После гибели адъютанта Мюллер второй раз составлять списки агентуры не стал. Неделю назад он летал в Варшаву и встретился там с грозным Кальтенбруннером. Когда Мюллер рассказал ему, что случилось с его адъютантом и списками, Кальтенбруннер мрачно заметил:

– Не удивлюсь, если когда-нибудь выяснится, что это проделка Канариса. Вы недооцениваете ловкость его людей.

– Но я ручаюсь, что Зомбах об этих списках ничего не знал, – сказал Мюллер. – В те дни, когда я их составлял, он болел и вообще не выходил на работу.

Кальтенбруннер посмотрел на Мюллера своими белесыми, вечно слезящимися глазами и промолчал. Договорились действовать иначе. В «Сатурн» раз в неделю будет приезжать специальный курьер от управления имперской безопасности, которому Мюллер будет передавать данные об агентуре за истекшую неделю, и, таким образом, в течение двух-трех месяцев в руках гестапо окажется полная картина заброшенной в советский тыл агентуры.

– В нужный момент мы возьмем все это хозяйство в свои руки и покажем фюреру, что значит активное использование такой силы, – сказал Кальтенбруннер.

Когда они уже прощались, Кальтенбруннер, будто между прочим, сообщил:

– Вы получите нового адъютанта. Очень верный человек, с ним вам будет легче.

Этот новый адъютант, обер-лейтенант Биркнер, не дальше как вчера прибыл и приступил к работе…

Поддерживая сейчас с Канарисом непринужденный и ни к чему не обязывающий разговор, Мюллер пристально наблюдал за собеседником, со страхом продолжая думать о том, не пронюхал ли Канарис о его встрече с Кальтенбруннером. Но нет, адмирал был весел и весьма демократичен. Расспрашивая Мюллера о семье, пожурил за то, что он за год не нашел время съездить хотя бы на пару дней к жене.

– Я, как бы ни был занят, – сказал Канарис, – всегда стремлюсь побывать дома. И это потребность отнюдь не биологическая. Даже часовой отдых в домашних условиях необыкновенно успокаивает и очищает мозг. Вы попробуйте, – рассмеялся Канарис. – Сами убедитесь, что это так. Или вы предпочитаете метод Зомбаха и пытаетесь перетащить дом сюда?

Теперь пришла очередь рассмеяться Мюллеру.

– У него с этим ничего не вышло. На третий день жена заявила ему, что в этой гнусной дыре она жить не желает, и уехала.

Канарис расхохотался.

– Ну и ну! А мне об этом – ни слова.

В кабинет Мюллера заглянул адъютант Биркнер.

– Можно?

– Разрешите? – обратился Мюллер к Канарису.

– Конечно, дело прежде всего, – Канарис отошел к окну.

Адъютант передал Мюллеру папку с донесениями агентуры, требовавшими оперативного вмешательства.

– Фогель сидит у меня, ждет… – шепнул Биркнер и, опасливо глянув на Канариса, вышел.

– Извините, адмирал, мне нужно прочитать несколько донесений, требующих немедленного ответа.

– Пожалуйста. Что за донесения?

Канарис сел к столу Мюллера.

– Вот. – Мюллер протянул ему папку.

– Нет, нет, скажите вкратце о самом интересном.

Мюллер стал просматривать донесения.

– Вот… Один наш агент уже второй месяц бьет тревогу, будто в Красной армии произошли какие-то изменения в оформлении документов.

– Другие это подтверждают? – спросил Канарис.

– В том-то и дело, что нет. Боюсь, что агент просто паникует.

– Нет, нет, подполковник, это очень серьезно. Проведите перепроверку, и я у себя дам указание на этот счет. – Канарис посмотрел на часы… – Распорядитесь, и пойдем будить Зомбаха.

Мюллер написал на донесении резолюцию и, вызвав адъютанта, передал ему папку. Когда тот вышел, Канарис, внимательно смотря на Мюллера своими черными маслянистыми глазами, спросил:

– Как вами ощущается ход нашего дела?

Мюллер ответил не сразу.

– Это ощущение всегда зависит от состояния всей военной обстановки, – осторожно сказал он.

– Тогда сейчас вы должны ход дела ощущать оптимистически? – подхватил Канарис, в упор глядя на Мюллера. Ответа с достаточной быстротой не последовало. Канарис никак не показывал, что он завел сейчас так любимую им словесную игру, в которой он был непревзойденным мастером. – Да, да, именно так… – задумчиво произнес он, так и не дождавшись ответа Мюллера. – Военная обстановка складывается великолепно. Вот когда видишь всю мудрость стратегии фюрера! Наверное, можно было взять Москву и осенью прошлого года, но куда прочнее взять ее так, как считает это фюрер, – теперь. Рывок к Волге дал нам новые огромные пространства, причем богатейшие. Снова подсчет пленных наши штабы ведут при помощи арифмометров. Сталинград мы возьмем в ближайшее время. Это означает, что Москва будет отрезана от юга и прежде всего от нефти. Затем удар на север вдоль Волги, и Москва отрезается от востока. И тогда она, обескровленная и бесполезная, у нас в крепко застегнутом кармане. Так что, дорогой Мюллер, у нас есть все основания для оптимизма.

– Да, да, – заторопился Мюллер. – Декабрьское ликование господ коммунистов оказалось кратковременным. И конечно же, когда там, на фронте, дела идут столь хорошо, и своя работа здесь видится и более полезной и более благополучной.

– Напрасно, – жестко произнес Канарис. Он играл с Мюллером, как кошка с мышью. – Напрасно, подполковник. Наша работа пока недостойна подвига армии нашего фюрера.

– В этом смысле – да, конечно, – поспешно согласился Мюллер.

– А какой же может быть смысл еще? – удивился Канарис.

Мюллер понял, что лучше всего молчать.

– И именно в этом смысле наши дела тревожат, – продолжал Канарис. – Если принять образное выражение фельдмаршала Клюге, что Москва – сердце Советов, то действия фюрера на фронте можно считать операцией по обескровливанию большевистского сердца. Но разве не является нашим святым долгом помочь армии и взорвать сердце врага изнутри? Так и только так мы обязаны целиться и в этом плане продумать всю свою деятельность. Например, проблема такая: не пора ли нам объединить наши усилия с усилиями службы безопасности, опереться на ее боевой опыт? А?

Мюллер молчал и чувствовал себя очень плохо; он помнил, как он обжегся на этой теме в Смоленске. Неужели Канарис все-таки знает о его встрече с Кальтенбруннером и именно потому заговорил об объединении усилий?

Канарис, прекрасно зная, что ответа собеседника на его вопрос не будет, сказал:

– Распорядитесь, пожалуйста, чтобы разбудили Зомбаха.

Мюллер уже протянул руку к кнопке звонка, но Канарис остановил его:

– Впрочем, не надо. Пусть ваш адъютант проводит меня к нему на квартиру.

– Я сам провожу вас, – сказал Мюллер. – У меня новый адъютант, он еще ничего тут не знает.

– Да, я совсем забыл… – покачал головой Канарис. – У вас же произошло несчастье с прежним адъютантом. Так ничего и не выяснилось? Убийц не нашли?

– Нет, но убийцы известны – партизаны.

– Капитан Ноэль, если мне не изменяет память? Я его немножко помню.

Мюллер встал.

– Разрешите проводить вас к полковнику Зомбаху?

– Не стоит, подполковник, я уже и так отнял у вас уйму рабочего времени. – Канарис быстро подошел к окну. – Кажется, вот тот особнячок, где две березки? Я сам, я сам. Вечером мы еще увидимся.

Из глубины кабинета, не приближаясь к окну, Мюллер видел, как Канарис, заложив руки за спину, медленно перешел через улицу и свернул за угол особняка Зомбаха. Мюллер был не на шутку встревожен и злился на себя, что не смог провести достойно этот разговор и, как слепая мышь, то и дело попадался в ловушку.

Предчувствия не обманывали Мюллера: Канарис действительно знал о его встрече с Кальтенбруннером. Именно с этого он и начал свой доверительный разговор с Зомбахом.

– Ваш заместитель, дорогой Пауль, начал активную игру с расчетом сорвать банк на двух столах, – сказал Канарис.

– Я не забываю ваших советов и всегда помню, из какого он гнезда, – флегматично заметил Зомбах.

– Помнить об этом мало. Следует знать, что он делает сейчас. Неделю назад он имел неофициальную встречу с Кальтенбруннером в Варшаве.

– Это точно? – поднял брови Зомбах.

– Моя информация всегда точная, Пауль, – усмехнулся Канарис. – Они лезут к нашей агентуре в Москве. И не только в Москве. Кстати, как вел себя Мюллер, когда пришло известие о гибели адъютанта?

– Сразу же поехал на место происшествия…

– Так я и знал! – Канарис хлопнул себя ладонью по коленке. – Ноэль что-то вез от него в Берлин. На аэродроме в Грюнвальде Ноэля ожидали СД. Более того, мне известно, что происшествие с Ноэлем гестапо неофициально приписывает нам. Из-за всех этих гнусных дел я, собственно, и приехал. Новый адъютант Мюллера, Биркнер – верный пес Кальтенбруннера. Вам здесь, Пауль, да и мне тоже, нужно молить Бога, чтобы капитан Ноэль оказался просто слепой жертвой партизан. Понимаете? В общем, наша извечная борьба с СД обостряется. Единственное святое событие в ней – конец Гейдриха. Но тут за нас прекрасно сработали чешские партизаны.

– Я слышал, что его убийцы были сброшены в Чехию англичанами? – спросил Зомбах, внимательно следя за адмиралом.

– Это не имеет никакого значения, – небрежно обронил Канарис. – Важно, что это сделали не мы. А мы, Пауль, перехитрим их. Я хочу провести через фюрера распоряжение о расширении контакта между нами и СД. Этого добивался Гейдрих, и мы, так сказать, осуществим его заветы. Сейчас для этого самое время.

– Почему? – удивился Зомбах. – Мы с таким трудом нашпиговали своими агентами Москву, и теперь, когда новое наше наступление уже совершенно реально приближает падение Москвы, мы вдруг так трудно созданное нами дело начнем распылять или даже передавать в другие руки? Я этого не понимаю.

Канарис долго молчал, потом сказал:

– У моего предшественника Николаи, как рассказывают, было любимое изречение: «Спешить нужно только на похороны, потому что возможности увидеть героя событий больше не будет». – Канарис рассмеялся. – А вы, Пауль, торопитесь неизвестно куда. Во-первых, я не собираюсь это сделать завтра, но и не собираюсь откладывать, скажем, на год. Во-вторых, хорошо знающие, что такое война, подвергают сомнению вашу железную уверенность в скором падении Москвы.

– Но мы же вот-вот возьмем Сталинград! И тогда Москва со всех сторон будет отрезана от страны, от резервов, – возразил Зомбах.

Канарис посмотрел на него с задумчивой улыбкой.

– К Сталинграду, Пауль, мы выходим примерно в том же виде, как осенью сорок первого года к Москве, – на четвереньках и с языком на плече. Наши войска предельно измотаны, резервы истощены, коммуникации опять растянуты на многие сотни километров. И вдобавок войска наших доблестных румынских, итальянских и прочих союзников, как выяснилось, не умеют воевать, но зато умеют сдаваться в плен. А что касается русских, то они за этот город собираются драться фанатически. Да, ведь именно через вас мы получили номер газеты русских коммунистов – «Правды». Вы прочитали там статью на первой странице?

– И не собирался… – проворчал Зомбах. – Я не читаю даже статей доктора Геббельса.

– Напрасно, Пауль. Геббельса, впрочем, можно и не читать, но русские – это нечто совсем иное. Я недавно был в Швейцарии и специально полдня просидел с переводчиком в библиотеке. Он читал мне материалы из этой самой «Правды». Очень серьезное дело, Пауль. Мы все-таки не учли каких-то очень важных специфических особенностей диктатуры коммунистов. Ладно, пусть в этом разбираются теоретики государственных устройств. У нас задача своя. Так вот, Пауль, если ваши радужные надежды окажутся реальными, мы флирт с СД затевать не будем. В этом просто не окажется надобности. Но, если в Сталинграде повторится Москва, мы будем просто обязаны объединить наши усилия, чтобы достичь большего эффекта. Понимаете?

– Понимаю, – замедленно произнес Зомбах.

Канарис смотрел на него и думал: «Ни черта вы, дорогой Пауль, не понимаете. Вы очень хороший работник, но плохой политик. Если бы вы понимали, вы бы поняли, что все, о чем я вам сказал, вызывается совсем иной необходимостью. Все дело в том, что если мы проиграем битву под Сталинградом, неизвестно, сможем ли мы после этого хоть что-нибудь выиграть в самой России. Война затянется, станет непосильной для Германии, и тогда фюрер не будет так либерален, как после Москвы. И в предвидении этого и только этого тактически выгодным становится объединение наших усилий с ведомством Гиммлера. Тогда и ответственность будет пополам…»

Думая так, Канарис вдруг перехватил напряженный, устремленный на него взгляд Зомбаха. «А может, он все понимает, но не хочет этого показать? – подумал он. – Или не хочет до поры до времени раскрывать свои карты даже передо мной?»

– Как все это будет выглядеть практически? – спросил Зомбах.

– Пока никак. Но вы, например, в разговоре с Мюллером, к слову, эту мою идею сообщите. В вопросительной форме я ему ее уже выложил. Вы можете сказать, что об этом я советовался с вами. Скажите, что вам эта идея нравится.

– Она мне не нравится, – сказал Зомбах.

– Пауль, – укоризненно сказал Канарис, – мы же с вами разведчики, хитрость – наше оружие. Зачем вам нужно, чтобы кто-то интересовался содержимым вашего письменного стола? Это же вопрос микротактики. А главная цель у вас и у меня одна и та же – сделать все для победы рейха. А если в Берлине я тому же Кальтенбруннеру, а вы здесь Мюллеру дадим понять, что их тайная возня не что иное, как попытка ползком пробраться в широко открытую дверь, мы заставим их отказаться от подобной тактики. Они же люди умные. Все ведь так просто: мы не должны мешать друг другу.

– Это я понимаю, – сказал Зомбах.

– И, если обстановка потребует объединить наши усилия, мы это сделаем, – закончил Канарис.

Продумывая позже свой разговор с Зомбахом, Канарис мысленно хвалил себя за то, что не открыл Зомбаху все свои карты: полковник все-таки тонкостей ситуации до конца не понимает и не поймет…

Вечером адмирал провел совещание с ответственными сотрудниками «Сатурна». Остался им доволен. Задача тотального заброса агентуры в зону Москвы решалась неплохо. Он удивился, узнав, какое количество агентов прошло через «Сатурн» за последние месяцы. Его даже взяло сомнение. После совещания он попросил Зомбаха представить ему кого-нибудь, кто в аппарате «Сатурна» занимается отбором агентов. Зомбах вызвал Рудина, предупредив Канариса, кто он, откуда взялся, и аттестовав его как наиболее толкового работника.

Рудину не сказали, кто хочет с ним разговаривать, но, как только он вошел в кабинет и увидел стоявшего у окна невысокого человека с крупной седой головой, он сразу узнал, кто это, и весь внутренне мобилизовался. Но ни малейшего страха не испытывал.

– Господин Крамер, хотя вы по крови немец, – Канарис сделал паузу, внимательно глядя на Рудина, – все же, если рассматривать вас диалектически, – адмирал улыбнулся, – вы больше русский. Чему вы улыбаетесь?

– Я невольно вспомнил, – ответил Рудин, – что в моем, блаженной памяти, партизанском отряде мне каждый день напоминали, что я немец, и звали меня Полуфриц.

Канарис рассмеялся.

– Полуфриц? Это очень точно.

– Но обидно, – заметил Рудин.

– Что обидно? – быстро спросил Канарис. – Что полуфриц? А не полный? Или что не полуиван или полный Иван?

– Краткий ответ ничего вам не объяснит, – ответил Рудин. – А углубляться в психологический самоанализ я не считаю возможным, ценя ваше время.

– И все-таки мне крайне интересно, даже важно знать, как устроена ваша душа полунемца из Страны Советов. – Канарис, доброжелательно улыбаясь, смотрел на Рудина своими черными блестящими глазами, но Рудин всем существом своим чувствовал, как серьезен и ответствен для него этот разговор.

Помолчав, Рудин заговорил твердо и с чуть заметной злобинкой в голосе:

– Я примерно догадываюсь, что вас больше всего интересует, и скажу прямо: еще с институтской скамьи я почувствовал, что мне не доверяют оттого, что я немец. После института я столкнулся с тем, что графа «Национальность» в анкете закрывает передо мной двери к интересовавшей меня работе. Словом, если бы моя советская жизнь не напоминала бы мне так назойливо, что я нерусский, вряд ли я сейчас имел бы честь разговаривать с вами.

Канарис, прищурив глаза, на секунду задумался и сказал:

– Это я понимаю.

– Ну а когда начинается такое событие, как эта война, – продолжал Рудин, – и когда твое место в этом событии, попросту говоря, ставит тебя перед лицом смерти, если ты хоть немножечко человек, ты не можешь не оказаться перед вопросом: то, за что ты идешь умирать, действительно твое единственное, священное, без чего ты не можешь жить? Когда я оказался перед необходимостью ответить себе на этот вопрос, я не мог ответить на него утвердительно. Станьте на мое место. Меня, как всех, даже не берут в армию – немец. Но меня все же мобилизуют и посылают к партизанам, и опять потому, что я немец и знаю язык. А в партизанском отряде я попадаю в среду людей, которых раздражало во мне все: и то, что я с образованием, и то, что я говорю по-немецки, и конечно же, то, что я немец. Вы бы послушали, как они произносили эту мою кличку – Полуфриц! Как плевок в лицо. А я-то должен был наравне с ними делить все опасности партизанской жизни.

Рудин помолчал, точно желая справиться с охватившим его возмущением, и потом продолжал:

– Вообще вы должны знать, что русский национализм, или шовинизм – это тупая и, я бы сказал, слепая штука. Вот почему я не очень-то верю работающим здесь русским из числа эмиграции. Они сами рассказывают, что, живя в Германии, влачили жалкое существование, пока они вам не понадобились для этой войны. Эта публика даже здесь, получая от Германии высокое жалованье, при случае дает мне почувствовать, что они подлинные русские и, значит, не мне чета. Они же убеждены, что вся эта война ведется только для того, чтобы вернуть им в России то, что у них отняла революция. Вот почему, когда я из пленных отбираю кандидатов для агентурной работы в советском тылу, я больше доверяю не русским, а людям из различных национальных меньшинств, которые пережили похожее на то, что пережил я сам.

Канарис слушал Рудина с огромным интересом. Ему было интересно говорить с этим умным и красивым молодым человеком, он хотел с ним говорить, а такую потребность он испытывал редко.

– Как вы расцениваете нашу работу в зоне Москвы? – спросил Канарис.

Рудин взглянул на сидевшего в стороне Зомбаха.

Канарис рассмеялся.

– Не бойтесь, Крамер, не бойтесь, говорите то, что думаете. Мы, немцы, не меньше коммунистов любим эту, как это у них называется, да, самокритику.

Рудин почтительно улыбнулся и сказал:

– Я еще не могу считать себя специалистом по разведке. Но мне кажется, что мы сейчас действуем излишне торопливо. Те пленные, которых я отбираю, в общем хорошее сырье, но только сырье. В школе их обучают месяц, самое большее – два и забрасывают. Я знаю, агент хочет сделать дело, но я далеко не уверен, сделает ли. Вопрос тут в умении – только в этом.

– А что бы вы предложили?

– Я думал вот о чем, – с готовностью ответил Рудин. – Что если, не свертывая тотального заброса, выделять для более тщательного обучения наиболее надежных и способных? Чтобы в россыпи средней агентуры у нас систематически появлялись особые ударные точки. С перспективой передачи нескольких средних агентов в подчинение такой ударной точке. У нас ведь вообще очень слабо поставлен контроль за работой агентуры. Старший лейтенант Фогель жаловался мне, что в его ведении теперь так много агентов, что он не успевает систематически следить за их деятельностью. А в этих условиях агенту можно или вовсе бездействовать, или заниматься высасыванием информации из собственного пальца. Я бы, например, провел выборочную проверку и тщательнейший анализ деятельности, скажем, двух десятков агентов.

– Вы имеете в виду инспекцию на месте? – спросил Канарис.

– Совершенно необязательно, – ответил Рудин. – Это, конечно, тоже делать необходимо, но сейчас я имел в виду просто серьезный анализ всех донесений агента, анализ, проведенный здесь.

Канарис обратился к Зомбаху:

– По-моему, этот совет господина Крамера дельный.

– Мюллер тоже говорил об этом, – сказал Зомбах.

– Да, я несколько раз предлагал ему это, – подхватил Рудин и заметил, как при этом Зомбах и Канарис выразительно переглянулись.

Рудин подумал, что разговор с Канарисом идет хорошо, и немного расслабил нервы. И именно в это мгновение он едва не вздрогнул, наткнувшись на взгляд адмирала – напряженный, подозрительный, злой. Перед ним был совершенно другой Канарис.

– А теперь, господин Крамер, – даже голос у него стал другим: жестким и более высоким, – потрудитесь абсолютно точно и кратко ответить на мой вопрос… – Канарис сделал паузу и спросил: – Что из того, что вы рассказали о себе, правда и что ложь?

– Из того, что я рассказал сейчас вам? – выигрывая время, как только сумел спокойно, спросил Рудин.

– Нет, нет, – торопливо, напористо, точно подхлестывая Рудина, сказал Канарис. – Это касается всего, что вы наговорили о себе по эту сторону фронта и писали в документах. Ну-ну!

Рудин задумался, молчал…

– Припомните, Крамер. И я должен прямо предупредить вас, что от вашего ответа зависит вся ваша судьба. Понимаете?

Рудин с рассеянным видом кивнул головой. Мысль его в это время работала молниеносно. «Что все это могло значить? Неужели обнаружен какой-то просчет в моей версии? Может, я сам допустил ошибку и в каком-нибудь эпизоде версии появилось разночтение?..» Нет, это исключалось. Во всем, что касалось версии, он всегда был предельно внимателен и осторожен. Рудин поднял взгляд на Канариса и в выражении его лица уловил какой-то еле приметный и мгновенный знак усталости, точно ему трудно было находиться в этом напряженном состоянии и он торопился сбросить с лица маску «второго Канариса».

«Ясно! Все это разыгрывается им для того, чтобы поймать меня», – подумал Рудин и совершенно спокойно, глядя в глаза Канарису, сказал:

– Все, что я писал и говорил по эту сторону фронта, правда и только правда.

Канарис отвел взгляд и небрежно произнес:

– Можете идти…

Рудин встал, поклонился Канарису, потом Зомбаху и вышел из кабинета.

– Ну как? – спросил Зомбах с чуть заметной улыбкой.

Канарис встал, подошел к окну и, смотря в него, ответил:

– Пожалуй, это находка…

– Я считаю его весьма перспективным работником, – не без самодовольства сказал Зомбах.

– Что о нем говорят другие?

– Кто, например?

– Скажем, тот русский, которого я прислал вам в начале кампании… Андросов, кажется…

– Его у нас уже нет, – не сразу ответил Зомбах.

– А где он?

– Сначала он исчез, а потом мы узнали, что его ликвидировали коммунисты.

Канарис резко повернулся от окна и быстро, встревоженно спросил:

– Когда это произошло?

– В то же время, когда погиб адъютант Мюллера.

– Его труп был найден?

– Да. Но был обезображен до неузнаваемости.

– И это случилось буквально в один день с гибелью Ноэля?

– Несколько позже, я думаю.

– Что значит «несколько», что значит «я думаю»? А точно?

– Схватили его точно в тот же день. А когда казнили, неизвестно. Труп был найден спустя неделю, а то и десять дней.

– Тщательное опознание трупа было сделано?

– Да. Абсолютно точно установлено, что это труп Андросова. Следствие вело гестапо. Есть документация. – Зомбах отвечал уверенно, убежденно, так как имел на этот счет официальные данные из гестапо. Он не мог знать, что эти данные явились результатом сложной и смелой работы Кравцова.

– Так… – Канарис замолчал, смотря прямо перед собой напряженным, сосредоточенным взглядом. – Мне очень не нравится эта история, – произнес он задумчиво. – Почему я о ней ничего не знал?

– Довольно ординарное происшествие. Красные все время охотятся за своими изменниками, – устало сказал Зомбах.

– Он не был зачем-нибудь нужен Мюллеру, или, может быть, наоборот, он мешал ему?

– Ни то и ни другое. Мюллер считал его хорошим, надежным работником. Предпочитал его вот этому Крамеру.

Да, Канарису очень не понравилась эта история. И хотя, судя по всему, ничего особенно тревожного в ней не было и, очевидно, красные действительно разделались с тем человеком, случай, как говорится, не первый и не последний, а все же от каких-то безотчетных подозрений Канарис освободиться не мог.

– Я хотел бы посмотреть материалы гестапо по этому случаю… – сказал он.

– Хорошо. К утру они будут у вас, – недовольно отозвался Зомбах.

Канарис ночевал у Зомбаха. После ужина они прослушали по радио из Берлина последнюю фронтовую сводку и обзор новостей за день. Сводка была сугубо оптимистическая. Почти вся она была посвящена прорыву к Волге. Захвачено огромное количество пленных и вооружения. Танковые колонны и моторизованные части стремительно вонзаются в разрушенную оборону русских и ведут бои на уничтожение окруженных группировок вражеских войск.

– Интересно, как все это близко к действительности? – тихо спросил Зомбах.

– Думаю, что очень близко, – ответил Канарис. – У Геббельса есть стандартный прием: если на фронте плохо – сводка короткая и туманная. Но обязательно фигурирует какой-нибудь фельдфебель, совершивший сногсшибательный подвиг. Нет, нет, это наступление к Волге до сих пор действительно выглядит успешным. – Канарис поднял руку и пригнулся к радиоприемнику.

В обзоре печати передавалось заявление Черчилля по поводу событий на русском фронте. Британский премьер сказал, что он всей душой с русскими союзниками, ведущими тяжелые сражения.

«Русские предпочли бы иметь сейчас не душу Черчилля, а нечто более существенное», – съязвило берлинское радио.

Канарис рассмеялся:

– Вот это сказано точно!

– Но все же караваны из Англии в Россию, я слышал, прорываются, – заметил Зомбах.

– С огромными потерями. С такими потерями, когда эти караваны уже несущественны для хода войны; более того, это отрезвляет англичан, и они смотрят на эти усилия своего правительства весьма критически. У нас есть сведения, что последнее время Черчилль искусственно задерживает отправку каждого каравана. Быть с русскими всей душой, но никак иначе – это, конечно, его мечта. Я убежден, если мы возьмем Сталинград и двинемся на Москву, эта хитрая лиса наглухо уйдет в нору.

– А Рузвельт?

– Тут дело сложней. Эти загребалы хотели бы приобрести русский рынок, а заодно английские колонии, и Кремль на этот счет делает им авансы. Тут-то и имеется трещина между Америкой и Англией. Черчилль прекрасно понимает, что без Америки он – голый король. И, если Москва зашатается, лиса, поджав хвост, бросится к ним. Вот посмотрите.

– Мне вообще кажется, что этот тройственный союз противоестествен и уже потому непрочен.

Канарис вздохнул.

– Все это, Пауль, не так просто. Идет колоссальная игра, противники еще не выбросили все козыри на стол, и нам надо быть начеку. А мы-то поставили в этой игре все. – Канарис улыбнулся. – И потому самое лучшее для нас с вами – лечь спать с надеждой и верой в нашего солдата. От этого сейчас зависит все. Я лично в него верю.