Текст книги "Первая командировка"

Глава шестнадцатая

Только Самарин начал раздеваться, в дверях возникла коренастая фигура хозяина квартиры Леиньша. На нем был не сходившийся на груди, явно чужой шелковый халат, в руках он держал бутылку коньяка и два бокала. Большой его рот растягивала улыбка. Было видно, что он уже порядком хватил.

– Заждался я вас, господин Раух. Сегодня мне исполнилось сорок – и не с кем рюмочку поднять. Вы уж не серчайте, уважьте человека, хотя бы и дворника.

Не ожидая приглашения, он уселся за стол и налил в бокалы коньяк.

– Ну как же… как же… – вяло отозвался Самарин, садясь за стол. Это жилье для Самарина было слишком важной его удачей, чтобы сейчас грубо обойтись с хозяином.

Они чокнулись.

– Прозит! – громко произнес Леиньш и большими глотками осушил бокал.

Самарин сделал глоток и поставил бокал на стол.

– Н-е-е-е, так нельзя, господин Раух.

– Я вообще не пью, господин Леиньш, я больной человек. Мне нельзя.

– Ну нельзя так нельзя, это я понимаю… и все же с живым человеком посижу.

– Я страшно устал. – Самарин стал развязывать галстук, давая понять, что он хочет ложиться спать.

– Деловые вы, немцы, ох деловые! – покачал головой Леиньш и снова наполнил свой бокал. – Уважаю я вас, немцев, и учусь. Братьям своим говорю: глядите, что делают немцы, и мотайте на ус. И Гитлер ваш – большая голова. Вот за него я и выпью. А вы?

Самарин приподнял свой бокал и тихо произнес:

– Хайль Гитлер.

– Гляди! – засмеялся Леиньш. – Как за Гитлера, так пьете. Дисциплина! Это мне любо. А то вот у нас был Ульманис, тоже вождем назывался. Русские его в зад коленом вышибли из замка, и никто по всей Латвии даже не поперхнулся. Был вождь – нет вождя, и будто так все и надо. А немцы своего Гитлера – ого! – Леиньш поднял вверх толстый указательный палец и потряс им в воздухе. Он выпил еще бокал, вытянул босые ноги, с которых свалились тапочки, и принялся скрести свою бугристую грудь, задумчиво смотря в стену. – Вот и с евреями вы здорово придумали, – снова заговорил он. – Всех под корень, а их добро – себе. И правильно. Пожили господа хорошие в свое полное удовольствие – и хватит. Дайте пожить другим. Главное – чисто это делать надо, чтобы дыму не было! – Он посмеялся, вскидываясь всем телом, и продолжал: – Наши рижане опомниться не успели, как их в гетто. Там с боку на бок не перевернулись – их в Бикернек без разбора пола и звания. А как они жили! Как жили! Вся Марьинская улица – одни их магазины. Все богатые магазины – опять же ихние. Сунься что продать – опять в их руки попадешь, обдерут, как молодую липку. Нет, нет, это вы здорово провернули, с умом.

Самарина жгла непереносимая ненависть к этой развалившейся перед ним скотине. Ненавистен был и его густой голос, и его пухлые руки, и вылезшая из халата грудь, и его льдистые глаза. Самарин молчал.

– А только всего вы не сожрете! – вдруг сказал Леиньш со злостью. – Не-не, не сожрете! И вам надо знать, что жрать, а чего не трогать. Францию сожрали – хорошо. Россию жрете – спасибо. А вот нас не трожьте. А то что получается? Брат у меня вчера был, рассказывает: третьего дня явились на хутор ваши, забрали лошадь и корову, дали бумажку, вроде как расписку, а ею и подтереться нельзя – такая маленькая. – Он, навалясь грудью на стол, уперся в Самарина злыми глазками и добавил: – Ошибка это – нас трогать. Русские у вас перед носом, а мы сразу за вашей спиной. Соображаете? – Глаза у него потухли, он устало откинулся на спинку стула.

Самарина осенило. Он встал и сказал, отчеканивая каждое слово:

– Не могли бы вы объяснить, как понимать, что вы сразу за нашей спиной?

– А что тут объяснять? – ответил Леиньш и стал запахивать свой расхлыставшийся на стороны халат.

– Нет, господин Леиньш, вы высказали прямую нам угрозу, и я вас прекрасно понял. Мы для вас, оказывается, хороши, пока вы безнаказанно можете присваивать чужое имущество, по праву принадлежащее Германии. А когда наша победоносная армия обратилась к вам за минимальной помощью, вы нам угрожаете ударом в спину.

Загорелое лицо Леиньша стало серым. Он пытался встать и снова плюхнулся на стул, потом стал с него соскальзывать, точно собирался пасть на колени, но, ухватившись за стол, с трудом удержался и поднялся на ноги.

– Я так не думал… Я так не думал… – бормотал он.

– Мой вам совет – не пытаться обменивать на корову хорошее отношение к вам немецких властей. Это кончится для вас плохо. А сейчас убирайтесь!

– Господин Раух, умоляю вас… я докажу…

– Идите проспитесь, я буду считать, что вы были пьяны и не ведали, что болтал ваш язык.

Леиньш бросился к Самарину и стал хватать его руку, норовя ее поцеловать.

Самарин оттолкнул его:

– Убирайтесь!

Леиньш медленно повернулся и, волоча ноги, вышел из комнаты.

У Самарина кружилась голова. Он выключил свет, сдернул с окна штору и, распахнув его, глубокими глотками пил свежий воздух. Его начала трясти противная мелкая дрожь. На ощупь он прошел к кровати и упал на нее ничком. Подвернувшейся под грудь рукой он ощущал частые толчки сердца, не хватало воздуха.

И вдруг перед ним из темени возникло задумчивое лицо Ивана Николаевича, и он услышал его спокойный голос…

Рассказ Ивана Николаевича Урванцева

– Я скажу тебе теперь, что в работе разведчика самое трудное. Риск, опасность – все это само собой, сейчас – о другом…

Вот, скажем, возьмем мою ситуацию в Париже. Кто я такой? Поручик царской армии, один из громадного пестрого стада поручиков, полковников, генералов, великих князей и прочих их сиятельств, выброшенных из России революцией, большевиками. Но я среди немногих везучих. Имею в Париже собственную лавочку, которая спасает меня от нищей судьбы, от поиска хлеба насущного, и это предоставляет мне время для выполнения моих обязанностей разведчика. Но, чтобы успешно вести эту работу, я обязан быть в глазах окружения идейным белогвардейцем, беспредельно преданным своему знамени. А что это значит? Надо вести себя, как весь этот сброд, и будто их мысли – мои мысли. А это нелегко, можешь мне поверить, – быть точно таким же, как все они, и одновременно быть разведчиком, членом нашей славной Коммунистической партии, которая доверила тебе важнейшее государственное дело. Сверх всего, мне надо быть мужем горячо любимой жены и отцом маленького сына, которые остались дома, в России, и о которых я все время думаю, испытывая при этом расслабляющую душу нежность.

Значит, что же получается? Что я все время живу двумя жизнями одновременно. А имею для этого одно сердце, одни нервы, одну душу. И вот это – самое тяжелое, и оно длится день за днем, месяцы, годы. Поверь мне – это самое тяжелое, а не какой-то там минутный риск.

Но двойное расходование всех жизненных сил – это только физиология, твое физическое состояние. Но должен быть в тебе какой-то центр – он, наверное, в мозгу, – который ведает соединением этих двух жизней и делает это так тонко, что два электрических полюса при соединении не дают видимой другим искры. А этот центр тоже не из железа. Однажды у меня этот центр вдруг забуксовал. Страшно вспомнить…

В Марселе у меня была назначена встреча с одним мерзавцем – капитаном Ивлевым. У Врангеля он был в контрразведке и заслужил там кличку Беспощадный. Обожал лично пытать наших и придумал свою казнь под названием «семь – одному». Это означало: все семь пуль нагана – в одного человека. Но первые шесть выстрелов не со смертельным исходом – в ногу, в плечо, в живот, и только седьмая – в голову… Он и в эмиграции, находясь в Югославии, продолжал работать у того же Врангеля, в его контрразведке, и лично расстреливал офицеров, заподозренных в измене белому знамени барона. Потом он хапнул из запасов Врангеля какие-то драгоценности, иконы, чаши и кресты и бежал во Францию. Здесь он украденное реализовал и в припортовом квартале Марселя, населенном проститутками и уголовниками всех мастей, откупил подвальный кабак, превратив его в контрабандный центр. Сам Ивлев вел разгульную жизнь, и среди белого офицерства его знали многие, так что факт моего обращения к нему вызвать у него особого удивления не мог.

Но зачем он мне понадобился?

Наша разведка узнала, что главари РОВСа ведут с капитаном переговоры о засылке его в Советский Союз с террористическим заданием. Мне было приказано выяснить реальность этой ситуации. В РОВСе выяснить это мне не удалось – дела там, естественно, очень крепко секретили. И тогда я решил поехать к самому Ивлеву и попытаться все выяснить, так сказать, из первых рук. Предлог для встречи придумал элементарный, но для того мира жизненный – хочу, мол, ликвидировать свой магазин и вложить капитал в какое-нибудь выгодное дело. И на правах офицерского братства обращаюсь к нему, так сказать, за советом. Рекомендацию мне дал один белый полковник, с которым Ивлев был знаком еще по Гражданской войне. Ну вот я и поехал.

Не так-то просто было добиться у Ивлева свидания. Он дьявольски осторожен и создал возле себя личную охрану из уголовников, пройти через которую не только трудно, но и можно при этом голову потерять.

Чтобы пробиться к нему, пришлось пройти через цепочку его подручных, и каждый подвергал меня хитрой и опасной проверке и потом передавал другому. Но ничего, все шло удачно, и человек из последнего заслона, тщательно меня обыскав, глубокой ночью повел меня по Марселю к месту встречи. Наверно, целый час мы петляли по узким улочкам, и где состоялась встреча – потом я установить не мог.

Мы вошли в ночной кабак близ порта, спустились в темный вонючий подвал – вроде какой-то склад. Мой проводник отодвинул ящики от стены – там оказалась дверь, которая в то же мгновение открылась.

Я вошел в небольшую комнату без окон. Стены метровой толщины сплошь завешаны коврами, даже под сводчатым потолком пологом висел ковер.

Капитан Ивлев сидел в кресле за ломберным столиком. Кивком пригласил меня сесть на стул у стены. Довольно долго он молча рассматривал меня, на его тонком лице блуждала ухмылка.

– Чем обязан? – спросил он наконец тихим голосом.

Я изложил ему свою просьбу и прибавил, что, конечно, больше всего мне хотелось бы вложить свои деньги в какое-нибудь его дело. Выслушал он меня – и молчит. И вдруг говорит:

– Судя по тому, как ты упорно лез ко мне, можно предположить: или ты действительно хочешь заработать, или ты человек полиции. Или, что тоже вполне возможно, – из ГПУ.

Мгновение думаю, вскакиваю и наотмашь бью его по физиономии. Но, раньше чем моя рука достигла его лица, он наносит мне удар в предплечье, да такой, что я потом целую неделю не мог поднять руку.

А он смеется:

– Ты мне нравишься. С характером. Ладно, забудем. Сколько у тебя денег?

Я называю ему сумму раз в десять больше, чем та, которой я в действительности располагал. Он сделал такой жест, будто смахнул со стола мои деньги, и говорит:

– Дорогой ты мой, я ежемесячно больше плачу полиции, чтобы она плохо видела и слышала. Так что твои деньги для меня – копейка с дыркой. Но ты мне нравишься, и поэтому я тебе помогу. На будущей неделе ко мне приедет из Италии один тип. Ему нужен надежный человек в Париже. И если ты ему понравишься, он возьмет тебя в компаньоны. А дело у него тоже золотое. Оставь мне свой адрес. О делах хватит. Как там наши, в Париже?

– В общем, бедствуют.

– Ты же не бедствуешь?

– Мне повезло – были деньги начать дело. Многие до сих пор верят, что понадобятся РОВСу, а тот подогревает их веру нищенскими подачками.

– Идиоты. В РОВСе собралась куча дерьма, а главное – все они ополоумели. Представляешь, является сюда ко мне один из них. Россия, говорит, знает вас как беспощадного врага большевиков. Поезжайте, говорит, в Москву и пристрелите парочку кремлевских воротил. Не одного, видишь, дай им парочку – и за это солидный куш. Видал полудурков? Я сказал: нет! И объяснил: на кой мне их деньги? Чтобы передать их ГПУ, когда чекисты меня сцапают? А он мне: трусите? Тогда я позвал своих ребят, и они его вышибли отсюда, как пробку из шампанского. Но каковы? А? Меня, Ивлева, обвинить в трусости! Сволочи в засаленных мундирах! Да для меня нет выше счастья, как прикончить красного! Сколько я их на тот свет отправил – не счесть! Мы даже зимой сцапали одного местного красного – он тут в порту воду мутил. Мои ребята притащили его сюда, вот в эту комнату, и я ему сделал «семь – одному». Так у меня потом целую неделю душа пела. А они – Ивлев трус…

Когда он это сказал, я сперва только отметил про себя: так вот, оказывается, кто убил французского коммуниста, о таинственном исчезновении которого писали газеты! А в следующее мгновение со мной начало твориться неладное. Забуксовал тот самый центр в мозгу. Чувствую: еще секунда – и я его задушу. Начали дрожать ноги, потом дрожь пошла выше по всему телу. В голове – гул, колокола. Я уже начал вставать, но какая-то сила швырнула меня назад на стул.

– Тебе что, плохо? – спрашивает Ивлев.

– Очень.

Он нажал кнопку – и мгновенно появились два архаровца.

– Доктора сюда, живо! – приказал Ивлев.

Явился доктор – пожилой человек, на Чехова, между прочим, похожий. Ивлев ему говорит:

– Что это с ним? Припадочный, что ли?

Они уложили меня на кушетку. Врач расстегнул на мне рубашку, послушал сердце, поднял веки, заглянул мне в глаза, согнул мне ноги. Я не сопротивлялся. В это время центр уже начал работать, и я понимал, что страшного срыва я уже избежал.

– Эпилепсией болели? – спросил врач.

– Да, – ответил я. – Но уже лет десять, как припадков не было.

– Дайте ему коньяку, – сказал врач и ушел.

Ивлев открыл сейф в стене, достал оттуда бутылку мартеля, налил полстакана и дал мне:

– Пей, горемыка, это от всего спасает.

Мелькнула мысль – не опасно ли пить? Но все же выпил. Странное дело, будто не коньяк по мне растекся, а сам покой. Я сел, застегнул рубашку.

– Извините, – говорю, – за беспокойство.

– Бывает, – обронил Ивлев и сказал своим архаровцам: – Проводите его.

Я его больше не интересовал. Впрочем, и он меня тоже, и я подумал, что о своем отношении к заданию РОВСа он сказал правду, а больше мне от него пока ничего не было нужно. Запомни эту историю. Я рассказал тебе о самом тяжелом в профессии разведчика – о необходимости жить двумя жизнями, расходуя на них силы, которые природа дала тебе на одну жизнь. И главное – четко управлять собой в обеих жизнях. А я вот тогда все-таки сорвался…

Ну а с этим негодяем Ивлевым вскоре рассчитались. Недели через две читаю среди газетных происшествий: в Марсельском порту из воды извлечен труп русского офицера-эмигранта Ивлева…

Грозная сила – наше братство, помни всегда об этом. Нет на земле такого места, где не было бы коммунистов, готовых насмерть постоять друг за друга и за общее наше святое дело.

Самарин начал раздеваться. Все пришло в норму. Раскрыв постель, он забрался под одеяло и уже совершенно спокойно обдумал свое поведение перед тем, как началось «это». Хорошо получилось, что он поймал Леиньша на неосторожном слове и пуганул его, в эти секунды, как через клапан, вышла ярость, которая раздирала его душу и могла толкнуть бог знает на что.

«Вы правы, Иван Николаевич, это очень трудно – сразу жить двумя жизнями».

Незаметно для себя Самарин заснул.

Глава семнадцатая

Вокруг Самарина образовался какой-то тревожный вакуум, из которого вот уже третью неделю он не мог выйти. Было крайне важно выяснить: произошло это по его вине или так сложились чисто объективные, не зависящие от него обстоятельства? Отто Фольксштайн не давал о себе знать, и неизвестно: отошел ли он от дела вместе со своим родственником из гестапо или они выдерживают время? Между тем они были пока его единственной привязкой к здешнему миру немцев, и, если они отпадут, все надо начинать сначала.

Иван Николаевич не раз говорил ему, что движение разведчика вперед может происходить только через полезных делу конкретных людей. Даже когда разведчику удается прочно внедриться в самую гущу полезной ему среды, он и там сможет успешно действовать только благодаря связям с конкретными людьми этой среды. В этом смысле Фольксштайн для начала как самая первая зацепка оказался полезным уже тем, что он вывел Самарина на своего родственника из гестапо, но затем все застопорилось. Но не торопимся ли мы, дорогой товарищ Самарин?

А может, уже начать сближение с Осиповым? Самарин вспоминает, что о нем говорил Иван Николаевич…

«О чем и как с ним говорить – дело неисповедимое. Очень мало мы о нем знаем. Осенью ему должен исполниться сорок один год. Его отец в семнадцатом году эмигрировал в Германию. До этого работал в русском Генеральном штабе. В Германии тоже служил по военной части. Сам он уже в Германии получил юридическое образование, а затем был взят на работу в абвер. В Риге он ведает русской агентурой и ведет работу против СССР. По показаниям абверовских агентов, схваченных нашей контрразведкой, установлено, что Осипов пользуется на своей службе большим авторитетом. Вот и все, что мы о нем знаем. Но если он, русский, дослужился у них до такого ответственного поста, значит, это человек умный и профессионал разведки и любая ловушка им уже продумана. С того дня, когда мы узнали о нем от пленного абверовца, я много думал об Осипове и решил, что, может, самым верным будет сделать ставку именно на его ум. Всякий умный человек одним сегодняшним днем жить не может, значит, он неизбежно должен задумываться над всем ходом его жизни и ее перспективой. Он все-таки русский, а это значит, что в абвере, несмотря на все его положительные качества, он проходит вторым сортом. Он это знает, чувствует каждый день и не может об этом не думать. Дальше… Хорошо зная ход войны и что принципиальный ее замысел не состоялся, он не может не думать о вполне реальной возможности поражения Германии. А что это будет означать для него – русского, служащего врагам России, которая окажется победительницей? Он думает об этом! Думает, черт возьми!

Помнишь показания того пленного абверовца насчет конфликта Осипова с командованием абвера еще в сороковом году по поводу вербовки агентуры в нашей стране? Он высказывал тогда суждение, что при вербовке самой большой трудностью окажется коммунистическое настроение населения, и предлагал по крайней мере для начала пользоваться кадрами из русской эмиграции. Его позиция была резко раскритикована начальством, главным образом генералом Лахузеном, и тогда же в абвере был разработан известный тебе программный документ, в котором предлагалось при вербовке русской агентуры в России применять обычные методы: страх, подкуп, карьера и тому подобное. Теперь он мог убедиться, что был тогда прав – с вербовкой у нас надежной агентуры из русских абвер не справился. И вот здесь как раз и может оказаться начало ниточки, ведущей в запутанный клубок его судьбы. Но, прежде чем потянуть за эту ниточку, тебе нужно настолько приблизиться к нему, чтобы возникновение разговора на эти темы стало естественным. Сначала мы думали подбросить тебя к нему в качестве агента-добровольца из лагеря военнопленных. Отказались от этого – так ты мог проскочить мимо него. Надо сближаться с ним непосредственно».

Между тем информация о рижском адресе Осипова подтвердилась. В первом же разговоре с хозяином квартиры Леиньшем Самарин искусно подвел его к этой теме, и тот сказал:

– Живет такой… живет… – Он покачал головой: – Непонятный мне господин. Вроде он какая-то ваша большая шишка, а русский.

– Этого не может быть, – сказал Самарин.

– Я говорю вам с полным знанием. Ордер на квартиру ему был подписан главным интендантом города, каждое утро ему подают к дому машину, а в опросном листке он своей рукой проставил: «Русский». Вот вам и не может быть.

Самарин уже установил, что Осипов каждый день уходит из дома на работу в восемь утра. Всегда точно в восемь. Уже несколько раз он наблюдал за ним из окна, располагая одной минутой, пока Осипов шел от своего подъезда до общего вестибюля дома. Рост выше среднего. Лицо русское, с широким вздернутым носом, белесые брови, округлый подбородок. А походка уже немецкая – фигура выпрямленная, шаг точно размеренный. В форме Самарин его ни разу не видел. Сейчас он носил светло-серый двубортный костюм, всегда хорошо отглаженный, и такую же светло-серую шляпу, чуть надвинутую на лоб.

И Самарин решил не откладывая осуществить «случайную» встречу с ним.

Ровно в восемь утра Самарин вышел из своего подъезда во двор и так рассчитал свой шаг, чтобы на главную каменную дорожку выйти одновременно с Осиновым. Это получилось. Самарин поклонился, и тот ответил кивком. Они пошли рядом.

– Помнится, философ какой-то назвал город скопищем разобщенных людей, – смеясь, сказал Самарин по-немецки. – Мы с вами, кажется, живем под одной крышей и только раз встретились…

Осипов посмотрел на него скошенным взглядом:

– Это сказал не философ, а знаменитый немецкий юрист Франц фон Лист. Кстати, он также предостерегал от опасности спонтанных знакомств.

Этого разговора хватило, чтобы миновать двор, общий вестибюль и выйти на улицу, где Осипова ждал автомобиль. Уже открыв дверцу, он кивнул Самарину, а тот – ему. И все…

А теперь надо было подумать, почему он сказал об опасности спонтанных знакомств. Об опасности вообще или для него – Самарина? А может, он имел в виду себя? Так или иначе, знакомство вроде состоялось, а вроде и нет. А проводить другую такую же «случайную» встречу было уже неразумно.

Самарин бесцельно прошел по своей улице до центра и свернул на бульвар. Там сел на скамейку у канала – смотрел рассеянно по сторонам, думал…

Во время подготовительных занятий там, в непостижимо далекой Москве, Рига представлялась ему плененным, раздавленным оккупантами городом, в котором всякая нормальная жизнь остановилась. На самом деле город внешне выглядел совсем не так. И город жил. Вот рядом с Самариным уселась на скамейку седенькая бабушка, с ней – маленький мальчик – наверно, внучонок. Визжа от восторга, мальчик показывал на плавающего возле берега черного лебедя. Бабушка строго говорит ему что-то по-латышски – наверно, чтобы не подходил близко к воде. А на мостике через канал стоят обнявшись парень и девушка, смотрят в воду и говорят о чем-то. А по ту сторону канала видна улица, по которой мчатся автомобили. Но это уже немцы, оккупанты. Их машины.

Над городом поднимается утреннее солнце. В небе летят легкие белые облака. Летят на восток. И их вскоре увидят наши бойцы на фронте. А кто-то увидит их, как Андрей Болконский, умирая на поле боя.

На дорожке вдали появились два немца. Оба в светлых, мышиного цвета, кителях и полугалифе, заправленных в высокие, блестящие на солнце сапоги, фуражки с высокой тульей. Они приближались, шагая медленно и совсем не по-немецки расслабленно. Вот увидела их и бабушка, зовет внука:

– Артур… Артур…

Мальчик неохотно подходит, жмется к ее коленям. Она обнимает его, точно прикрыв собой.

Офицеры остановились как раз возле скамейки, смотря на лебедя, перебросились фразами:

– Помнишь Версальский парк?

– Там – дворцы.

Они посмотрели на бабушку и мальчика. Один из них подмигнул мальчику, и тот ему улыбнулся.

– Мой поменьше, – сказал подмигнувший.

И они пошли дальше. Бабушка долго смотрела им вслед, потом повернулась и вполголоса, точно про себя, сказала что-то сердито по-латышски и отпустила внука, который снова побежал к лебедю.

Самарин подумал: «Знай я латышский язык получше, поговорил бы с этой бабушкой. Так интересно, что же она думает о сегодняшней своей жизни!» Но для этого знания языка было у него недостаточно. Он стал вспоминать известные ему слова. Нет, разговора не получится. Надо продолжать учить слова.

А жизнь вокруг текла бесшумно – спокойная и мирная.

Иван Николаевич говорил:

– Разведчику крайне опасно подходить к чужой жизни с готовой схемой. Это может страшно усложнить работу. Вот ты будешь действовать в Латвии. Вроде наша советская республика. Но была-то она нашей республикой всего один год, и ты уже знаешь, как там все сложно. Помнишь, наш консультант, латыш, говорил тебе: даже не на каждого рабочего в Риге можно слепо положиться. Он назвал тогда завод ВЭФ, где в буржуазное время было немало рабочей аристократии, избалованной весьма приличными заработками, и где коммунисты в то время успеха не имели. А на заводе рядом – кажется, «Вайрогсе», – совсем иное дело. Не забудь об этом там…

Помню, как я в середине двадцатых годов попал во Францию и увидел веселый, прямо-таки беззаботный Париж. А где же классовая борьба? Где звери-полицейские? Понадобилось время, чтобы я добрался и до классовой борьбы, и до зверей-полицейских. Но еще долго я не мог понять, почему подавляющее большинство парижан как ни в чем не бывало живут в своем капиталистическом мире. А все очень просто: для них эта жизнь образовалась не сегодня, и воспринимается ими как единственно возможная, и, во всяком случае, она им привычная.

А ведь моя юность – это революция. Железная уверенность, что мировая революция произойдет завтра. И Франция для меня – это баррикады Парижской коммуны, это революция, которая была здесь вчера. А там, как мне вначале показалось, этой революцией и не пахло, и жил народ неплохо, по секрету, как бы не получше, чем мы. Так на кого же мне тогда здесь опираться? И одно только ясно – Франции и французов я не знаю. А надо знать. Немало времени прошло, прежде чем я увидел и след революционных баррикад, и героев-коммунистов, их революционную борьбу и одновременно понял, что завтра мировой революции не будет и что пока нам надо защищать свою Октябрьскую от ее врагов во всем мире, в том числе и от обосновавшихся здесь, помня, однако, что наша Октябрьская – начало мировой, неомотря ни на что.

На то, чтобы все это понять, потребовалось время. А у тебя его будет в обрез, и на полный курс социальной алгебры тебе рассчитывать нечего. А при ускоренном курсе – только одно пособие: наблюдательность и точный анализ. Приучи себя анализировать, казалось бы, самые незначительные свои наблюдения. В отношении фрицев тебе все будет ясно, но и в подходе к ним нужна своя алгебра, мы с тобой об этом говорили. А в отношении латышей алгебра нужна к каждому.

Наверно, довольно долго ты будешь иметь только один явочный адрес и только одного нашего человека, хотя подполье там довольно активное. Но пока связывать тебя с ним нельзя. Только этот один. И хотя латышские коммунисты дали этому человеку железную характеристику, все же будь осторожен. Прежде чем войти в тот дом, изучи все вокруг внимательно и придирчиво. За прошедшее с начала войны время мало ли что могло с тем человеком случиться – вдруг его уже взяли, а дома у него засада? А может, пока не взяли, но держат под наблюдением. Мало ли что! А вдруг он потерял веру, пошатнулся? Но если все в порядке, то, когда ты с ним свяжешься, он поможет тебе разобраться и в обстановке.

Бабушка, сидевшая на скамейке рядом с Самариным, позвала внука, и они собрались уходить. Уже взяв мальчика за руку, она обернулась к Самарину, улыбнулась и сказала по-латышски какие-то – увы! – незнакомые слова. Самарин тоже улыбнулся ей, но свой, пока скудный, запас латышских слов не тронул.

Ну вот, анализируй, Самарин, кто и что эта бабушка в нынешней ее жизни? Она за немцев или против? Все-таки она не за них, – увидев офицеров, она позвала к себе внука и прикрывала его как от чего-то опасного, пока они не ушли. Но тут может быть и очень простое – они чужие, мало ей понятные люди. А почему же малопонятные? Она же должна помнить немцев восемнадцатого года. Тогда они здесь тоже не церемонились. Но она может помнить и карательные отряды графа Орлова в 1905 году – те зверствовали здесь беспощадно. И может быть, эта бабушка, если бы на дорожке появились не немецкие, а русские военные, точно так же позвала бы внука и держала его при себе. Но вполне возможно и совсем другое: отец внука, ее сын или зять, – коммунист и эвакуирован в Советский Союз, и тогда с этой бабушкой можно было бы поговорить и по-русски. Чертова алгебра с кучей неизвестных…

Самарин принял решение сейчас же сходить по тому заветному адресу латышского коммуниста. Нет, нет, сегодня он только посмотрит улицу, дом и всю обстановку вокруг.

Улица Мартас, 5, – это недалеко…

Вся улица метров четыреста, не больше, видна из конца в конец. Это – хорошо. А вот и дом 5. Здесь и живет Гунар Рудзит. Надо войти во двор – и там прямо перед тобой его подъезд. Но сегодня Самарин во двор не заглянет, разве только с улицы посмотрит через ворота, есть ли там, прямо перед ним, подъезд.

Да, есть. И все точно так, как ему описали. Но есть ли там Рудзит?..

Самарин вышел на перекресток довольно оживленной улицы и остановился у витрины, замалеванной белой краской. Где-то вдалеке взвыла резкая прерывистая сирена, ее рыкающий звук приближался. Мчались мотоциклы с колясками, передний – с воющей сиреной. Сидевшие в колясках немцы повелительным жестом останавливали встречное движение, и машины послушно жались к тротуару. Вслед за мотоциклами двигалась похоронная процессия. Впереди – военный автомобиль «амфибия» с приспущенным фашистским флагом, за ним – грузовик без бортов, на площадке которого стоял гроб, также покрытый флагом. Потом одна за другой двигались три легковые машины с офицерами и, наконец, еще один грузовик, в котором плотно сидели солдаты в касках, с автоматами на коленях. Необычность была в том, что похоронная процессия двигалась быстро.

Самарин наблюдал людей, стоявших рядом с ним на тротуаре. Хоронят немца – как они на это смотрят? Смотрели сурово или, пожалуй, угрюмо, как всегда смотрят люди на любые похороны. И только две девушки, стоявшие у него за спиной, переговаривались о чем-то и смеялись. Самарин оглянулся на них – они умолкли и медленно пошли по тротуару, не глядя на процессию.

Да, поди знай, что думают сейчас все эти люди! Алгебра, алгебра…

И вдруг Самарин слышит за спиной:

– Раух, вы ли?

Обернулся. Перед ним стоял молоденький гестаповец в новенькой необношенной форме.

– Не узнаете?! – смеялся гестаповец.

Самарин узнал. Это был его спутник по товарному вагону, когда он ехал из Литвы в Ригу, – Ганс Вальрозе.

– Вальрозе?

– Ну конечно!

– Здравствуйте.

– А я тоже смотрю: вы или не вы? Но потом все же решил – вы. Куда направляетесь?

– Никуда. Смотрю город. Да увидел вот похороны, и что-то стало грустно.

– Да, да. Наш танкист, старший офицер. Три дня назад прибыл из Германии из отпуска, застрял на пару деньков в Риге, а вчера ночью его нашли в парке с ножом в спине. Все та же дерьмовая война красных из-за угла. Жалко, конечно, не смерть это для настоящего солдата.

Самарину вдруг стало так весело, что он с огромным усилием подавил улыбку.

– Уже приступили к своим партизанским делам? – спросил Самарин.