Текст книги "Первая командировка"

Глава восьмая

В понедельник, в девять ноль-ноль, Виталий Самарин был на Лубянке, в служебном кабинете того начальника с тремя шпалами.

– Молодец, что явился точно, – сказал он. – Садись. Смотри, за три дня мама успела тебя откормить и выхолить. Мама есть мама.

– Главное – отоспался, – сказал Самарин неправду – почти всю минувшую ночь он глаз не сомкнул, все думал о Люсе и ничего толкового придумать не мог. Еле дождался восьми утра, чтобы идти сюда – пусть в эту неразрешимую ситуацию ворвется служба. Тогда все как бы само собой станет на свое место. Будет служба, а это сейчас для любого самое главное – война ведь.

– А пока ты спал, мы опять отступили, – тихо произнес начальник. – Ну ничего, они еще захлебнутся в своей крови! – добавил он с такой яростью, что Виталий невольно глянул на него. – Да-да, Самарин, захлебнутся! – повторил он уже мягче. – И ты должен в это верить, как я.

– А я и верю, – ответил Виталий.

– Есть решение, Самарин, направить тебя в спецшколу. Это тоже наша школа, но с другим уклоном. Звание, которое тебе было присвоено, остается при тебе, но в школе оно тебе не надо. Между прочим, твой опыт хождения по вражеским тылам может тебе еще пригодиться. Отчет написал?

Виталий положил на стол свой отчет.

Начальник накрыл его рукой и пальцем прошерстил странички:

– Ого, наворочал сколько!

– Наверное, многое не нужно.

– Это мы посмотрим – увидим. Школа находится не в Москве, так что дома тебе часто бывать не придется, но разок-другой отпустят. Знаешь тут памятник Воровскому в тупичке?

– Знаю.

– Иди туда, увидишь там зеленый автобус, номерной знак 3911. Тебя ждут. Сразу поедешь в школу.

– Но… – начал Виталий.

– Не прощался с мамой? С девушкой? – перебил его начальник и спросил: – Где твой дом?

– На Таганке.

– Так и быть… – Начальник вырвал листок из календаря, написал на нем что-то и протянул Виталию: – Дашь это водителю автобуса. Скажи ему свой адрес. На прощание с мамой пять минут. Всё. Дай руку. Удачи тебе, Самарин. Иди…

Школа располагалась в дачной местности. Кругом высоченные сосны, то и дело слышен слоновий рев электричек и замирающий вдали их рокот. Общежитие было в деревянном двухэтажном доме с резными наличниками под крышей и на окнах. Говорили, будто это была дача какого-то сановного попа. Учебные занятия проводились в новом одноэтажном, похожем на барак здании, скрытом в густой зелени. Курсантов было человек сорок, и все они были, в общем, однолетки Виталия. Куда и зачем их готовят – знать им пока не положено, даже запрещено говорить об этом друг с другом. Но как ни было сверхстрого это правило, на другой же день, когда поблизости не оказалось начальства, все говорили, что им предназначена работа во вражеском тылу.

На третий день в школу приехал тот начальник с Лубянки, и теперь Виталий узнал, что его зовут Иван Николаевич Урванцев.

Они уединились в одном из учебных классов, сели за стол друг против друга.

– Необходим разговор по твоей докладной, – сказал Иван Николаевич, вынул ее из портфеля, положил перед собой и разгладил ладонью.

– Там, наверное, много всякой чепухи, – сказал Виталий. – Вы предупредили меня: писать подробно, и в голову лезло всякое. И потом…

– Минуточку, Самарин, – прервал его Урванцев. – Сразу договоримся: в нашем деле чепухи не бывает, и вообще предоставь-ка оценивать твою работу мне. А пока отвечай на вопросы! – Это было сказано достаточно строго, чтобы Виталий весь внутренне подтянулся. Урванцев стал перелистывать его докладную, и Виталий увидел; что ее страницы испещрены пометками синим карандашом. – Вот… Эпизод с Карандовым… Было ли что-нибудь подтверждавшее, что он действительно работал снабженцем?

– Что ж тут могло быть? Документы он мне не показывал…

Урванцев недовольно поморщился:

– Всякая работа, Самарин, оставляет в человеке свой след, и надо уметь этот след увидеть. Самое элементарное – он когда-нибудь о той работе рассказывал?

Виталий напряг память:

– Разве один только раз – когда я порадовался, как он ловко добывает шамовку, он засмеялся и сказал: «Все-таки я снабженец».

– Так… А еще?

Виталий долго думал, Урванцев терпеливо ждал.

– Однажды он еще сказал, что снабженец – крылатая профессия, можно всю страну облетать, пока прокурор не остановит.

– Ну, видишь? – обрадовался Урванцев.

– И он еще добавил, что сам он прокурора дожидаться не стал и ушел с той работы по собственному желанию. А только для меня главным были его политические высказывания и то, как он видел войну.

– Подожди, Самарин, к этому мы придем в свой час. Употреблял ли он в речи какие-нибудь слова, идущие от той его профессии? Лексикон человека частенько может сказать о нем больше всяких справок.

– Я за этим не следил.

– Как же не следил? Ты же обнаружил чужие слова в лексиконе пожилого лазутчика, выдававшего себя за рядового солдата?!

– Это как-то само бросилось в глаза.

– А впредь ты сам об этом думай, тебе не раз придется иметь дело с людьми, о которых ты будешь знать очень мало, и тогда понадобится делать все, чтобы узнать о них хоть чуть-чуть побольше.

Вот так была проработана вся его докладная, работа эта продолжалась и весь следующий день.

Все, что Иван Николаевич говорил Виталию, в общем, сводилось к одному – умению познавать человека по его поступкам, по его поведению, речи, черточкам характера, и даже по жестам. А разве не этому учили его и в юридическом? Незаметно для Виталия те знания стали помогать ему в освоении совершенно нового для него дела. А Урванцев, оказывается, думал об этом раньше. После разбора он сказал:

– Ты, Самарин, возник передо мной горяченький, прямо из вражеского расположения, удачно пройдя очень нелегкий путь. Ну, везение – раз, везение – два, а потом возникает уже умение, и это стало для тебя весьма полезной практической школой. Потом я узнал, что у тебя за спиной юридический – еще один серьезный плюс, эта наука не что иное, как человековедение, а без этого нам и шага не сделать. Опять же твой отличный немецкий язык; к сожалению, среди молодых это встречается нечасто. Наконец, эта твоя докладная. Ты сказал, что там много всякой чепухи, а я увидел в ней довольно цепкую наблюдательность. Так что я брал тебя не за глаза и в тебе, в общем, не ошибся. Здесь, в школе, ты получишь некоторые знания, которые тебе потом пригодятся, но, для того чтобы стать разведчиком, этого мало, и ты учти: разведчик учится всегда и каждый день.

Так впервые между ними вслух было произнесено это слово – «разведчик», и Виталий уже понимал, что станет его делом на войне.

Самарин провожал Урванцева к калитке, где его ждала автомашина. Они шли по узенькой, уже затемненной сумерками аллее, под ногами у них шуршали опавшие листья.

За калиткой Урванцев крепко пожал Виталию руку, сел в машину, и она сорвалась с места, крутя за собой золотую вьюгу листопада.

Шли занятия с утра до позднего вечера – и все интересно.

Как-то уже глубокой осенью читал им лекцию партийный работник из Белоруссии. Он только что прибыл оттуда, из вражеского тыла, где, как и в мирное время, являлся секретарем райкома партии, только теперь подпольного. Через фронт перебрался на своих двоих без особых трудностей и приключений. Но для этого ему пришлось подходить к Москве с юга – крюк сделал огромный. Назад его отправят на самолете и сбросят с парашютом. Рассказав об этом, он вдруг спросил:

– Я слышал, среди вас есть товарищ, который уже переходил через фронт, причем в месте очень густого насыщения вражеских войск. Кто это?

Самарин встал.

Но в это время лектор добавил с улыбкой:

– Правда, мне сказали, что вы переходили фронт под прикрытием всей двадцатой армии.

Под общий смех Виталий сел. Черт дернул его вставать! Потом секретарь райкома стал рассказывать очень интересное и важное.

– На финской войне, – говорил он, – мы узнали очень опасное вражеское оружие: мины-ловушки. В доме лежит на столе автоматическая ручка. Возьми ее – и останешься без руки. А у нас теперь такая ловушка – иной человек. Вот, к примеру, в нашем райцентре на почте служил в отделе посылок дядька, уже в летах. На заем подписывался на полный оклад. На выборах голосовал до восьми утра. Благодарственными грамотами за труд все стены у него в доме увешаны. А пришли в наш город фашисты, и этот дядька пошел в гестапо со списком коммунистов нашего города. И получил за это должность при комендатуре. А вскоре мы узнаем, что, оказывается, наш образцовый дядька в двадцатые годы был в эсеровской банде, захватившей город Мозырь, и сам расстреливал там коммунистов и красноармейцев. Был тогда же схвачен, приговорен к расстрелу, но бежал. А в тридцатые годы под другой фамилией появился уже у нас. Вот тебе, пожалуйста, типичный человек-ловушка: с виду вроде бы целиком наш, а на самом деле враг. Ну, мы его все же кокнули, исполнили, так сказать, давний приговор…

А то случай такой. Был у нас поп, отец Дмитрий. Натерпелся он лиха от наших антирелигиозников. Сыну его в девятилетке диплом не дали, он завербовался на Север и там как-то погиб. В 1939 году мы церковь закрыли по просьбе, конечно, трудящихся. На что жил этот поп последние два года – непонятно. Местные товарищи острили, что он держался только на злобе против нас. И вот приходят оккупанты, вызывают попа, говорят ему: открывай церковь и служи там свои службы. В первую же субботу под вечер слышим – на церковной колокольне: «блям-блям». Видим, идут в церковь люди, не так много, а идут. Послал я туда своего человека. Он вернулся и докладывает: «Было в церкви сто семь человек, больше пожилых, а молодых девять. Но это, – говорит, – не главное. Проповедь отец Дмитрий оторвал – это да! Пришли, сказал он, на нашу землю басурманы, чтобы сделать нас рабами под плетью, да это у них не выйдет. Один такой Гитлер по имени Наполеон уже был, да где он? Подох на острове Святой Елены. Где его войска? Сгнили в русской земле. То же самое ждет и нового Наполеона с его войском. Надо только, чтобы каждый из нас не познал стыда и греха смирения перед врагом».

На другой день взяли отца Дмитрия в гестапо, и он как в воду канул. По слухам, расстреляли его. И это уже не человек-ловушка, а человек-загадка, но мы-то обязаны такие загадки решать быстро.

А какой же вывод из этих фактов? Все по старому счету хорошие, по-новому – плохие? И наоборот? Нет. Мы сделали вывод другой: анкета – дело хорошее, а только не дает она полного портрета. Так вот, если раньше мы узнавали человека сперва по его анкете, то теперь начинаем с самого человека, с его поведения, с его поступков. Во время таких событий, как эта война, человек без бумажки раскрывается, кто он есть в жизни. Тем более что и оккупанты тоже торопятся это выяснить и как бы помогают нам…

И еще много интересного рассказывал он. Например, о немцах:

– Немцу, попавшему к нам, все вокруг непонятно. И главное его удивление – почему люди наши, по его мерке, живущие бедно и без всяких удобств, защищают эту свою жизнь, не щадя жизни собственной. Не в силах это понять и объяснить, немец хочет верить гитлеровской пропаганде, утверждающей, что мы просто неполноценные люди. Но если у какого немца собственная башка варит, случаются интересные истории. Один немецкий офицер, шишка, правда, небольшая, оказался на постое у нашей колхозницы. До войны была она членом правления колхоза и депутатом сельского Совета. Женщина с виду простенькая, но по-народному мудрая. А этот ее немец знал откуда-то русский язык. По вечерам он со своей хозяйкой вел разговоры про то, про се – про жизнь, одним словом. И вдруг мы узнаем, что немец начал проявлять о своей хозяйке всякие заботы – снабжает ее провиантом, подарки разные преподносит. Мы думали, он подлаживается к ней по любовной части. Оказалось, совсем не то. Она нам сообщила, что он сильно засомневался насчет этой войны и того, что им внушали о России и о русских. Взяли мы это на заметку, но выжидаем. А немец меж тем запил. И как напьется, начинает такое говорить про своего Гитлера, что хозяйка запирала его на ключ, чтобы он в таком виде не вылез к своим. И тогда мы решили к тому немцу подобраться и поручили это партизану, который в мирное время был учителем немецкого языка. Но опоздали мы с этим. Видно, гестапо узнало о настроении немца, и он исчез. А к колхознице они явились с обыском, перетрясли всю избу и ее забрали. Неделю допрашивали, но она прикинулась непроходимой дурой. Они ее избили и выпустили. Сейчас она у партизан поварихой работает. Мы ее расспрашивали – чем она немца своего разагитировала? Отвечает: никакой агитации не было, просто рассказывала ему о нашей жизни в мирное время.

К чему же данный факт нас призывает? Надо нам внимательнее присматриваться и к немцам. Весьма это может пригодиться для нашей работы. Но дело это тонкое и не быстрое, и главным все же остается – бить их смертным боем. От этого уцелевшие тоже умнеют. Разгромили мы как-то карательный отряд, а одного карателя живьем взяли. Эсэсовец, между прочим, – их сливки. Что он только у нас ни проделывал! Какие номера ни выкидывал, чтобы спасти жизнь! И все клянет своего фюрера, клянет, да еще как! А час назад он деревенского мальчишку в упор застрелил, а когда мать бросилась к нему – и ее. У меня такая мысль: у иного немца вся его идейность на нитке держится.

Стали задавать оратору вопросы. И больше какие-то несерьезные. Один курсант возьми да и спроси:

– Членские взносы у коммунистов собираете?

Секретарь даже не улыбнулся, ответил серьезно и злясь немного:

– Там у нас часто членский взнос в партию – жизнь.

Кто-то спросил:

– В каких условиях вы там живете?

Секретарь ответил:

– В трудных условиях живем. В очень трудных. Другой раз за неделю умыться нельзя.

Еще вопрос:

– Был ли у вас хоть один случай перехода немца на нашу сторону?

Ответ:

– Не было.

Самарин глядел на секретаря райкома и думал: «Вот же живет человек там, среди врагов, – и ничего. И не только живет, а работает. Сейчас прибыл в командировку, как он выразился, на Большую землю, и полетит обратно. Значит, не так страшен черт, как видится с первого раза».

…А то еще привозили в школу товарища из Польши. Он в занятой фашистами Варшаве работал в подполье почти два года. Этот рассказывал про методы и повадки гестаповцев. Тоже интересно говорил. Только Самарин подумал, что одно дело – такой большой город, как Варшава, а другое – какая-нибудь деревня в Белоруссии.

Но самым интересным для Самарина стали лекции о разведке. О том, как по совершенно неожиданным приметам можно установить, что перевозит противник в поездах. Или как на глаз считать живую силу, когда вражеская колонна в движении. Или про то, как пишутся шифрованные донесения. Про конспиративные квартиры, про явки, пароли и все такое прочее.

Эти лекции Самарин слушал очень внимательно и много потом об этом думал, понимал, что именно это для него важно до крайности.

Трудным делом было заучить все немецкие формы, знаки различия, ордена и медали. Но осилил и это. Отвечал без запинки. И чем дальше шло учение, тем все менее необычной казалась Самарину предстоящая работа… Именно работа.

Постепенно спокойнее и яснее становилось у него на душе, он уже не терзался, что находится далеко от войны. Хотелось только, чтобы поскорее окончилась учеба, особенно после того, как читавший у них лекцию профессиональный разведчик сказал в заключение, что главная учеба начнется у них там, и показал рукой в сторону, где на стене висела карта полушарий. Это направление его жеста вызвало у курсантов улыбки, а Виталий не понял, чему ребята улыбаются – конечно же там, во вражеском тылу. И скорее бы туда попасть!..

Глава девятая

В декабре начались проверочные экзамены, или, как было объявлено, проверка усвоения пройденного. Но как ни назови, момент серьезный.

Самарин волновался, как и все. Особенно после того, как через это прошли первые курсанты.

«Гоняют сразу по всем дисциплинам, – рассказывали они, – а главное – спрашивают и еще черт знает о чем».

Одного курсанта отсеяли – и, как бы вы думали, за что? За медленную реакцию. Что это еще такое?!

Вечером Самарин зашел в комнату, где жил этот курсант. Его звали Виктор, прозвище – Профессор. Это за его необыкновенную обстоятельность в учебе. Он не держал в руках книжку, только когда спал. Пройденное он знал назубок. Все к нему обращались за советами, он разрешал все споры и недоумения. Чуть что – давай спросим у Профессора.

А его отсеяли.

Профессор уже собирался лечь спать, и по его виду нельзя было судить, что он сильно огорчен.

– Знаешь, они правы… – сказал он, как всегда спокойно и разделяя слова. – Я очень медленно думаю… В общем, правильно… реакция у меня не того. – Он усмехнулся: – Сказали, буду работать здесь, при школе. Отвечал я толково, честное слово, потому и решили оставить меня при школе. Вот теперь я действительно профессор.

Самарин смотрел на его лобастое лицо, в его черные, будто сонные, глаза и думал: «Действительно, трудно было бы ему там». Но тут же подумал и другое: «А может, наоборот – железное его спокойствие там бы ему пригодилось?»

Экзамены продолжались, и уже началась отправка. За неделю из школы уехали неизвестно куда семеро ребят, просто однажды утром их недосчитались в учебных группах. Настроение у всех неважное – враг приближался к Москве и первая отправка курсантов резко приблизила фронт к каждому; тяжелые бои, о которых сообщало радио, названия оставленных населенных пунктов курсанты уже связывали со своей личной судьбой. Подолгу они стояли гурьбой у подробной карты, тихо переговариваясь о том, где лучше подход к главным вражеским коммуникациям, ведущим к Москве, где могут находиться самые важные стратегические мосты.

В первую семерку не попало ни одного курсанта из так называемой немецкой группы, в которой был Самарин. Они продолжали упорно штудировать немецкий язык, даже между собой они были обязаны разговаривать только по-немецки. Преподаватель языка особо был доволен Виталием. Вот когда пригодилось все, что дала ему седенькая немка Эмма Францевна, преподававшая язык в средней школе. И Виталий был среди самых любимых трех учеников, которых она регулярно по воскресеньям, а иногда и в будни приглашала к себе домой на чай с печеньем. И было железное правило – за столом говорить только по-немецки. А позже задача ставилась еще сложнее: она разговаривала с ними на каком-нибудь диалекте – то на берлинском, то на баварском, а то на каком говорят немцы в Пруссии; надо было внимательно прослушать фразу, как ее произносила Эмма Францевна, а потом в точности повторить со всеми характерными для диалекта интонациями. К Виталию почему-то сразу «прилип» диалект баварский, и Эмма Францевна, сама по рождению из Баварии, очень радовалась его успехам и звала его «мой земляк». И тогда, и даже теперь Виталий не мог объяснить, почему у него еще в школьные годы появилась такая любовь к изучению языка, но вот была же – он легко мог смириться со средними отметками по другим предметам, но, если случалось получить «уд» по языку, он не смел посмотреть в глаза учительнице. Буквально незабываемым праздником для него стали минуты, когда директор школы, вручая ему аттестат зрелости и перечисляя его итоговые отметки, торжественно объявил:

– По языку… – Он сделал паузу, с улыбкой глядя на Виталия, и добавил: – Если б была такая отметка, я бы сказал: «сверхотлично».

И ребята, заполнившие актовый зал, стали аплодировать.

Вот и здесь, в немецкой группе разведшколы, Виталий был первачом, и ему было поручено вести занятия по диалектам. Он очень огорчался, когда кто-нибудь проявлял нерадивость, отчитывая за это, говорил: «Язык – твое оружие, неужели ты хочешь среди врагов оказаться безоружным?» Это ребята понимали, и все же далеко не все радовали Виталия. Не жалея ни сил, ни времени, он занимался с ними до самых экзаменов.

Курсантов немецкой группы начали экзаменовать, когда все остальные уже покинули школу.

Первым в «чистилище» был вызван Самарин.

В учебном классе сидели четверо. Трое в военной форме, один из них – начальник школы, и один – в штатском.

– Давайте говорить по-немецки, – предложил штатский.

– Яволь, – согласился Самарин.

– Расскажите кратко свою биографию.

Самарин стал рассказывать, но минуты через две военный, сидевший за столом в центре, остановил его.

– С языком порядок, – сказал он.

– Полный, – подтвердил штатский.

– По всем дисциплинам у курсанта Самарина отметки отличные, – добавил начальник школы. – Я думаю, его нужно завтра же передать в хозяйство Урванцева. Согласны, товарищи?

Все его поддержали.

На другой день Самарин поехал на электричке в Москву. С вокзала нарочно шел пешком.

Когда враг прорвался к окраинам города, Самарин не находил себе места в тревоге за мать. В середине октября не выдержал, пошел к начальнику курсов и рассказал о своей тревоге. Спустя несколько дней начальник сообщил, что его мать эвакуирована с другими семьями чекистов на восток, что ей будут выплачивать деньги по его аттестату и он о ней может не беспокоиться.

– А можно узнать, где она будет жить? – спросил Виталий.

– А зачем? Собираетесь оттуда ей писать? – сухо спросил начальник.

Сейчас домой он не пойдет – зачем идти в пустой дом, бередить себе душу?

Утренняя зимняя Москва совсем не была похожа на ту, которую знал и любил Виталий. Опустели улицы. Много военных. Совсем не видно детей. Не убирается снег. Зрение цепко схватывало все эти непохожести на прежнюю Москву, а в душе нарастало гордое чувство – молодцы наши, не дали столицу на поругание! Погодите, может, и я успею что сделать для моей Москвы.

Виталий прошел мимо будки автомата и вдруг остановился – точно его в грудь толкнули. Позвонить Люсе? Стоп! О чем будет с ней говорить? О себе он ни слова правды сказать не может. Врать ей – не сумеет. Нельзя и встретиться. Приказ строг и ясен – не общаться ни с кем.

Он уже сделал несколько шагов назад к будке автомата и снова остановился. Люся живет в коммунальной квартире. Телефон в коридоре. Он представил себе этот коридор с поворотом, с тусклой лампочкой под высоченным потолком, с висящим на стене велосипедом. Увидел, как Люся идет из своей комнаты к телефону. И… шагнул в будку.

Люсин телефон долго не отвечал. Наконец он услышал голос соседки-старушки – почему-то она чаще других, когда звонили, подходила к телефону:

– Слушаю… Слушаю…

Виталий узнал ее голос:

– Можно Люсю?

– Нельзя, она на фронте.

– Давно?

Короткие гудки.

Вот так Люся! Вот молодец! И больше он ничего подумать о ней не смог. Вспомнил только, как она рассказывала про двух девчонок с ее работы, которые ушли на фронт, и что она им завидует, но поступить, как они, не может – не хватает характера.

Значит, хватило? Неправду она говорила про характер. Его у нее в достатке. Ну что ж, удачи тебе, Люся, там… а если раны – небольшой. Эта песня вдруг всплыла в памяти, и, повторяя про себя мелодию, Виталий зашагал дальше.

Хозяйство Урванцева, куда согласно приказу явился Самарин, размещалось в глухом переулке, в старинном доме с длиннющими запутанными коридорами, по которым он немало поплутал, прежде чем нашел нужную ему комнату.

Встретились как хорошие давние знакомые. И с этой минуты Самарин звал его Иваном Николаевичем, а тот его – Виталием.

По возрасту Урванцев вполне мог быть ему отцом. Волосы у него хоть и пышные, а с густой сединой. Глаза светло-серые, моложавые, а вокруг них, особенно на висках, – пучком морщинки. Лицо у него всегда чисто выбритое, от этого резче видны две глубокие морщины от ноздрей к уголкам рта. Когда он смеется, эти морщины точно сламываются, и тогда лицо его делается совсем молодым. Здоровьем и силой природа его не обошла. Плечистый, подтянутый, ходит легко. Самарин ни разу не видел его усталым, разве только поздно-поздно вечером, и то усталость можно было заметить только в чуть притухших глазах.

Сначала были решены все житейские вопросы. Жить и питаться Виталий будет в этом же здании. Иван Николаевич дал ему талоны на питание и ключ от комнаты, где он будет спать и заниматься.

– Иди позавтракай, и приступим, – сказал он. – А я пока уточню нашу с тобой программу. И вот тебе письмо от мамы – наши переслали из Белорецка.

– Откуда, откуда? – переспросил Виталий. Он даже не знал, что на земле есть такой город.

– Из Белорецка. Там в эвакуации семьи наших работников, и моя в том числе. Это – на Урале.

Письмо от мамы

«Дорогой мой Виталик, здравствуй, сынуля! Прежде всего хочу сообщить, чтобы ты за меня не волновался. Я устроена вполне хорошо. Живу вместе с семьей, кажется, твоего начальника, которого зовут Иван Николаевич, а фамилия Урванцев. Его жена, Лина Борисовна, – очень хорошая и сердечная. У нас настоящий колхоз, с общими деньгами. За тебя я получаю вполне достаточно, чтобы чувствовать себя в нашем колхозе на полных правах.

Сразу, когда приехали, я точно сломилась. В поезде было холодно, взятой еды не хватило на дорогу, а достать ничего нельзя. Только кипяток на станциях, за которым Лина Борисовна бегала, а я помирала от страха, что она отстанет. Первые дни в Белорецке, пока нам не дали комнату, тоже было плохо. Жили в бараке, где не было печек. Но теперь все хорошо, и ты не беспокойся. Думаю о тебе все время: и как утром встану, и весь день, и как спать лягу, и во сне тебя вижу, а все почему-то маленьким, как ты в школу ходил, как мне надо было тебя будить, а ты чуть не плачешь, не хочешь вставать. Большая моя тревога – куда тебя служба бросит? Береги себя, Виталенька. Помни обо мне, когда и сам себя забываешь. Лина Борисовна меня успокаивает, говорит, ваша служба не на фронте, не в окопах. Но война ведь, и от нее тебе не уйти, ведь правда? Но ты не подумай плохо. Я понимаю, когда такое вокруг несчастье, война, мужчине надо быть мужчиной, и просить у судьбы для тебя особого блага стыдно перед всеми людьми. Я же тут вижу, как несут этот крест все люди, и такие матери с тревогой, как я, в каждом доме. У нашей хозяйки двое сыновей и муж ушли на фронт. И она от них слова не имеет и не знает даже, куда им написать. Так что я еще счастливая. Но береги себя, Виталик, не забывай поесть. Знаю я тебя, обо всем забываешь. Дома у нас оставила полный ералаш. На сборы мне дали два часа. Я все перерыла, выложила, не знала, что с собой брать. Так все там и осталось. Прибери хоть как-нибудь, ключ возьми на службе. И пришли мне кофточку мою шерстяную вязаную, коричневого цвета. Это можно по почте. Больше писать особенно нечего.

Люся приходила ко мне за неделю перед моим отъездом, сказала, что идет на какие-то курсы связисток, но я так и не поняла, на войну это или как. Просила передать тебе привет. А была она такой, как первый раз…

Обнимаю, целую тебя крепко, сынуля, мой дорогой и единственный

Твоя мама».

Виталий начал читать письмо за завтраком и, когда кончил, есть уже не мог – в горло не шло. Только чаю выпил. Белорецк… Белорецк… Что это такое? Хоть на карте надо посмотреть, куда забросило мамулю! А потом стал думать: «Какой же золотой дядька этот Иван Николаевич! Что я ему?..»

Личная жизнь Урванцева сложилась не очень-то ладно. Более десяти лет он в качестве советского разведчика находился за границей. Уехал туда через год после свадьбы и через месяц после рождения сына. И только когда вернулся, узнал, что его Митька умер от дифтерита еще в четырехлетнем возрасте. Больше детей не было. И сейчас он не раз, глядя на Самарина, думал о том, что его Митька был бы теперь вот таким же парнем.

Самарин вернулся из столовой к Ивану Николаевичу.

– Ну что пишет мама?

– Спасибо вам, – тихо произнес Самарин.

И больше Иван Николаевич ни о чем не спрашивал. Сказал только:

– Давай приступим к делу. Что ты знаешь о Латвии?

Вот тебе и раз – о Латвии!

– Ну, присоединилась она к нам… в позапрошлом году, – начал Самарин и замолчал.

– Маловато, маловато! – улыбнулся Иван Николаевич и подвинул по столу к Самарину толстенную папку: – Здесь отчеты и разные документы нашего посольства в Латвии о событиях перед сороковым годом, о перевороте, о присоединении и о первом советском годе Латвии вплоть до начала войны. Это тебе надо внимательнейшим образом прочитать, и на сегодня, пожалуй, хватит. Иди в свою комнату и читай. Если что непонятно, делай заметки – разберемся вместе.

В комнате была раскладушка, стол, два стула и платяной шкаф. На столе – телефон, но не городской. На нем была наклеена бумажка: «Только для внутренней связи». Из окна виден заснеженный тесный двор, зажатый стенами домов. Небо – только вверху, над крышами, и сегодня оно блекло-голубое, морозное.

Виталий, по привычке с детства, снял ботинки и сел к столу. Всегда, когда садился за уроки, снимал ботинки – это чтобы не хотелось удрать на улицу. Когда снял сейчас – смешно стало. Но все-таки снял и отодвинул их ногой в сторону.

И развернул папку…

Нет, дня и половины ночи ему не хватило. Когда он утром сказал об этом Ивану Николаевичу, тот вытащил из стола какой-то разграфленный лист и сделал в нем пометку:

– Нехорошо, с первого же дня не выдерживаем график. Но то, что прочитал, усвоил?

– Вроде да.

– Это не ответ.

– Усвоил, но есть вопросы.

– Какие?

– Например, насчет их президента. Фашист, диктатор и все такое – и вместе с тем популярен в народе. Как это так может быть?

Иван Николаевич и бровью не повел, ответил:

– В буржуазном государстве популярность политических лидеров делается очень искусно. А простому человеку разобраться в демагогии не всегда по силам. Но мы к этому еще вернемся. Что еще?

– Буржуев и прочих врагов народа оттуда выслали еще перед войной, а кто же тогда из окон и чердаков стрелял по нашим, когда война началась?

– Это, Виталий, для тебя коренной и самый важный вопрос, и ты все время о нем думай. – Иван Николаевич почему-то вздохнул и продолжал: – Я в Латвии был дважды: сразу после переворота и потом, как раз когда выселяли эту самую публику. В первый раз я восторгался, наблюдая Ригу, ликующую по случаю свержения фашистской диктатуры. А во второй раз уехал оттуда с камнем на душе. Скажу тебе об этом честно, ты знать это просто обязан. Так вот, насчет выселения из Латвии перед войной всяких враждебных советской власти элементов… – Он надолго замолчал. – Не нам с тобой сейчас разбираться, как это было сделано, но необходимость операции была бесспорной. В сороковом году стало совершенно ясно, что войны не миновать и она близка. Был ясен и противник – фашистская Германия. Военно-политические замыслы Гитлера были открыто объявлены им в его разбойничьей книге «Моя борьба» – поход на Восток. Это означало, что Прибалтика станет первым плацдармом войны, к началу сорок первого года гитлеровцы уже вели активную разведку этого плацдарма. Они, конечно, рассчитывали на то, что здесь только что произошел коренной слом всех десятилетиями утверждавшихся укладов жизни и что советская жизнь еще не могла укорениться прочно и у нее есть немало противников из тех, кто сытно кормился при прежней власти. Буржуазия и ее наемники никогда еще мирно не уступали свое место под солнцем. Гитлеровцы не могли не рассчитывать на их поддержку, и нужно было сделать все, что можно, чтобы этот их расчет полностью не оправдался. В глубь страны были переселены капиталисты, крупные торгаши, кулаки, представители военной верхушки, буржуазные политики. Но переселение срезало как бы вершину пирамиды буржуазного строя, а нижняя широкая часть пирамиды осталась нетронутой. Это и чиновничество, которое верно служило тому строю и имело за это хорошо обеспеченную жизнь, и среднее офицерство, и мелкая буржуазия – всякие лавочники, лабазники, спекулянты, которые знали о нас только то, будто мы все конфискуем. Тебе все понятно?