Текст книги "Необыкновенная история о воскресшем помпейце"

– Ведь вот! – сказал он, – точно это было только вчера… Скарамуцциа его уже не слышал: в нескольких шагах от себя он заметил такое самоуправство, что поспешно направил туда шаги и крикнул по-английски:

– Сэр! что вы позволяете себе?

Глава двенадцатая
Лютеция

Слова профессора относились к высокому и очень видному собой старику-англичанину из той самой компании туристов, что давеча попалась им на форуме. Вся небольшая кучка англичан обступила старика, как бы заслоняя его от посторонних взоров; сам он возился около хорошо сохранившейся колонны, небольшим молоточком с ловкостью каменщика отбивая у неё узорчатый угол.

Услышав оклик, непризванный каменщик, как пойманный на шалости школьник, быстро спрятал орудие свое в карман, после чего гордо выпрямился и окинул подходящего к нему профессора с головы до ног высокомерным взглядом.

– Что вам угодно, сэр?

– Прежде всего я попрошу вас отдать мне сейчас ваш молоток.

– Какой такой молоток?

– А вот этот.

И Скарамуцциа без околичностей полез к нему рукой в карман, откуда вытащил молоточек.

– Вы забываетесь! – вскинулся англичанин, вспыхнув от стыда и гнева.

– Не знаю, кто из нас двоих более забылся. За ваше самоуправство я мог бы тотчас отправить вас в полицию…

– Как?! Меня, члена английского парламента, лорда Честерчиза, в полицию?

– Мне очень прискорбно слышать о вашем высоком звании…

– Да сами-то вы, сэр, кто такой, что позволяете себе распоряжаться здесь, как хозяин?

– В некотором роде я, точно, хозяин, потому что я – директор здешних работ.

– А! так вы, стало быть, известный профессор Скарамуцциа? – значительно мягче произнес лорд Честерчиз.

– Да, сэр. Но где, позвольте узнать, проводник ваш? Ведь при вас должен же быть проводник…

– А я услал его в гостиницу «Диомеда» за апельсинами для моей дочери.

– Или, вернее, чтобы удалить его?

Лорд Честерчиз готов был опять обидеться; но, одумавшись, перешел в снисходительно-фамильярный тон:

– Вы, господин профессор, конечно, лучше всякого другого поймете страсть археолога к предметам древности! Я вот такой любитель-археолог, и потому не могу видеть какой-нибудь древности равнодушно… Чего тебе, my dear? – отнесся он к одной из своих спутниц, которая в это время тихо положила ему на руку свою маленькую ручку, одетую в шведскую перчатку о десяти пуговицах.

До сих пор она в черепаховую лорнетку очень внимательно разглядывала помпейца, точно то был не человек, а редкостный зверь. Лица её самой, защищенного от палящего южного солнца густою белою вуалью, хорошенько нельзя было разглядеть; но широкополая соломенная шляпка с белым страусовым пером сидела на голове её преграциозно, вся фигура её была удивительно изящна. На вопрос лорда, она стала что-то ему настойчиво нашептывать.

– Well[31]31
  Хорошо.


[Закрыть], – сказал он и обратился опять к профессору: – Вот дочь моя интересуется узнать: молодой этот человек – не тот ли самый помпеец которого вам, господин профессор, удалось отрыть и воскресить?

– Тот самый.

Гордый член английского парламента милостиво протянул Марку-Июнию два пальца и произнес довольно правильно по-латыни:

– Позволь познакомиться: я – такой же, как и ты, патриций, только из «туманного Альбиона»; а это – дочь моя…

Помпеец молчаливо ей поклонился.

– Дело вот в чем, – продолжал её отец, – ты знаешь, вероятно, что такое альбомы? Сама по себе мысль недурная – собирать на память в одну книжку предметы, напоминающие дорогих или интересных нам людей. Сперва была мода на письменные альбомы; потом их вытеснили фотографические. Но и те теперь опошлились: нет прислуги, у которой не имелось бы такого альбома! Дочь моя придумала новый род альбомов: все знакомые должны уделять ей по локону волос, и каждый локон, разумеется, снабжается соответственною надписью. До сих пор никто ей не отказывал: всякому лестно попасть в её альбом, если не в собственной персоне, то в частице своей персоны. Надеюсь, что и ты не откажешь ей в такой мелочи?

Марк-Июний не сумел по достоинству оценить лестности сделанного ему предложения.

– Дочь твоя желает надсмеяться надо мною? – про молвил он, окидывая барышню огненно-сумрачным взглядом.

– Спроси его, не было ли у него невесты? – шепнула она отцу, и тот перевел помпейцу её вопрос.

– Может быть, и была… – был ответ.

– Так скажи ему, что я прошу его именем его, покойной невесты.

Услышав просьбу в такой форме, Марк-Июний грустно улыбнулся.

– Да и ножниц ведь нет у нас под рукой, – отговорился он.

Отговорка ни к чему ему не послужила. Ножницы тут же оказались в руках предусмотрительной мисс Честерчиз, и ему ничего не оставалось, как преклонить голову, чтобы дать ей срезать у него клок его черных кудрей.

– I thank you[32]32
  Благодарю вас.


[Закрыть], – проговорила она, кивнув ему с величественной благодарностью королевы; затем вполголоса заметила отцу, не найдет ли он нужным пригласить теперь обоих – профессора и помпейца – к «Диомеду» на стакан хорошего вина или чашку шоколаду.

– Твоя правда, – согласился тот и передал обоим приглашение дочери.

Приглашение было принято, и все четверо, а за ними и вся остальная компания англичан, двинулись из Мертвого города обратно к выходу, около которого находится гостиница «Диомеда».

После испытанного с самого утра палящего солнечного зноя Марк-Июний с удовольствием вступил в прохладную сень просторной столовой гостиницы. Сам хозяин со своими гарсонами заметался, как угорелые, чтобы достойно принять господина директора раскопок с сопровождавшими его «знатными иностранцами». На столе тотчас появились разные вина, прохладительные напитки, фрукты, печенье.

– А шоколад будет сию минуту, signore direttore, – уверил хозяин, – сию секунду!

Мисс Честерчиз, в ожидании шоколада, ограничилась стаканом лимонада. Поднося стакан к губам, она откинула с лица вуаль. У помпейца, сидевшего наискосок от неё, вырвался такой крик не то радости, не то испуга, что все кругом на него оглянулись. А он не отрывал очарованного взора от молодой англичанки. Черты лица её были, действительно, классически правильны, а вспыхнувший теперь на щеках её нежный румянец сделал ее еще привлекательнее.

– Да не гляди же на нее так, неприлично! – шепнул Марку-Июнию профессор.

– Но ведь это же совсем Лютеция, – пробормотал тот, сам смутившись.

Скарамуцциа счел долгом оправдать своего ученика перед Честерчизами, родителем и дочерью, поразительным сходством последней с покойной невестой помпейца. Причина была столь уважительна, что не вызвала возражений. Красавица-мисс снизошла даже чуть-чуть улыбнуться, а потом, когда ей подали чашку шоколаду, она пила его маленькими глоточками, не поднимая глаз, но в то же время, видимо, прислушиваясь к разговору отца с Марком-Июнием, как бы желая уловить смысл непонятных ей латинских фраз.

Тут за окном застучали колеса и лошадиные подковы.

– Вот и наши экипажи, – объявил один из туристов, выглянувший в окошко, и все разом поднялись с мест.

– Да вы куда отсюда? – спросил, встрепенувшись, Марк-Июний. – В Неаполь же есть железная дорога?

– Нет, мы на Везувий, – отвечал лорд Честерчиз. – До Торре-Аннунциаты мы едем в колясках, а оттуда уже верхом.

– Учитель! – обратился помпеец к профессору. – Поедем и мы тоже с ними!

Глаза его горели таким лихорадочным огнем, что Скарамуцциа покачал головой.

– Уж если подниматься на Везувий, – сказал он, – то по зубчатке от Резины, куда можно проехать прямо по железной дороге.

– А вот подите, потолкуйте с моей упрямицей! – отозвался лорд Честерчиз. – Забила себе в голову ехать туда верхом, во что бы то ни стало…

– А вы, профессор, тоже на Везувий? – вмешалась упрямица.

– Не столько я… – замялся Скарамуцциа.

– Сколько ваш ученик?

– Н-да… А где он, там и я.

– Так что же, милый папа? У нас в коляске есть как раз еще два места…

И вот, они оба, учитель и ученик, сидят уже в коляске Честерчизов: профессор – против отца, а помпеец – против дочери. Хорошо еще, что она закрылась снова своей густой вуалью, из-за которой едва-едва светятся глаза. Но пылкое воображение молодого человека дополняло недостающее, и он готов был верить, что перед ним – его настоящая Лютеция…

Сама мисс Честерчиз, казалось, не обращала уже на него ни малейшего внимания. Когда они въехали в маленький городок Торре-Аннунциата, она, в свою черепаховую лорнетку все время поглядывала по сторонам, чтобы не пропустить ничего замечательного.

– Мистер Скарамуцциа! Посмотрите, что это такое? – спросила она, указывая лорнеткой на какие-то желтые тесемки, целыми рядами развешанные на длинных шестах перед одним домом.

– А макароны.

– Макароны на улице?

– Да, на солнце они лучше всего сушатся; и топка даровая.

– Но помилуйте: на них летит вся пыль от наших экипажей!

– На зубах немножко похрустит, не беда. Здешние макаронные фабрики славятся по всему свету, далее за Океаном. Американцы вписывают их от нас ящиками.

– Поздравляю американцев! Что же до меня, то теперь я ни за что уже не возьму в рот ваших итальянских макарон. Ах, Боже мой! Вот картина-то!

И барышня залилась серебристым смехом. А картина, в самом деле, была преоригинальная: на перекресте двух улиц стояла корова; перед нею сидел на корточках мужчина и доил ее по всем правилам молочного хозяйства, а вокруг столпилось несколько женщин с пустыми жестяными кружками, в ожидании, когда до них дойдет очередь получить свою порцию.

Но вот и станция: коляска остановилась. Надо было пересесть на вперед уже заказанных верховых лошадей и ослов. Нашлось по лошади и для профессора с его учеником. Мисс Честерчиз также дала посадить себя на лошадь. Отец же её предпочел небольшого, предобродушного на вид ослика. Едва лишь он, однако, при помощи проводника, взобрался на спину ослика, как тот задрал хвост и заревел благим матом. Важный всадник побагровел от смущения и досады и принялся немилосердно дубасить ослика своим зонтом, чтобы заставить его замолчать.

– Не бейте его синьор! – предостерег проводник. – Как начнет брыкаться, так вам не усидеть.

Делать нечего, пришлось обождать, пока длинноухий певец постепенно замирающим голосом не окончил своей арии.

– Да неужели нет никакого средства не давать кричать этим животным? – спросил в сердцах лорд профессора.

Тот передал вопрос проводнику по-итальянски.

– Есть-то есть, – отвечал проводник, – но больше для ночного времени, чтобы не мешали людям спать.

– Какое же это средство?

– А к хвосту осла привязывают кирпич.

– Ну?

– Да осел ведь не может кричать, не задрав хвоста кверху.

Скарамуцциа, как уже знают читатели, очень редко улыбался; на этот раз он не мог подавить улыбки. Когда же он перевел слова проводника по-английски, раздался общий хохот; сам лорд Честерчиз кисло усмехнулся.

– Очень рад, милостивые государыни и государи, – сказал он, – что способствовал в некотором роде вашему веселью.

Один лишь Марк-Июний, не знавший ни по-итальянски, ни по-английски, не понял, о чем шла речь; но Лютеция смеялась, так как же было ему остаться серьезным?

Кавалькада тронулась легкою рысью; проводники бежали рядом и сорванными по пути ветками по временам подхлестывали более ленивых животных. Ослик лорда Честерчиза оказался обидчивее своих товарищей: в ответ на довольно хлесткий удар, он стал брыкаться, так что старик-англичанин потребовал, чтобы ослика его отнюдь не трогали.

Так ехали они уже более часу. Торре-Аннунциата давно осталась позади. Дорога шла постепенно в гору по бесплодной местности, густо покрытой вулканическим пеплом. Чтобы дать передохнуть животным, приходилось иногда ехать и шагом.

– Какая скука! – заметила мисс Честерчиз. – Когда же мы, наконец, доплетемся? Господин профессор! пустимся-ка вскачь?

– Не по моим летам, мисс, – уклонился профессор. – Вот Марк-Июний, я уверен, охотно с вами поскачет.

Надо ли говорить, что Марк-Июний не дал долго просить себя?

Мисс Честерчиз оказалась прекрасной наездницей и полетела вперед, как вихрь. Помпеец, также лихой наездник, мчался вслед за нею, но все-таки не мог ее нагнать. Вдруг от стремительного движения навстречу горному ветру легкая соломенная шляпка с вуалью сорвалась с головы девушки. Марк-Июний тотчас задержал своего коня, чтобы подобрать шляпку. Но молодая наездница даже не оглянулась и, как окрыленная, неслась все вперед да вперед. Ветер играл её роскошными белокурыми волосами, точно стараясь расплести их. И вот, это ему удалось: золотистая волна широко распустилась по её спине и плечам.

Догонявший ее помпеец крикнул ей теперь, чтобы она остановилась. И она сразу остановила лошадь, которая была вся уже в мыле. Живой рукой молодая девушка сплела свои волосы в косу и, приняв от Марка-Июния с милостивой улыбкой шляпку, накрыла ею свою золотую головку. Еще миг, – и её пылающее лицо, блестящие глаза скрылись опять под густою белою вуалью.

Дальнейший путь свой они продолжали уже шагом до самого подножия Везувия. Здесь постепенно примкнули к ним и остальные туристы. Но ослик лорда Честерчиза, не раз, конечно, уже испытавший трудности подъема на кручу вулкана, уперся буквально «как осел». Когда же проводник имел неосторожность прибегнуть снова к своей древесной плетке, ослик преспокойно прилег наземь. Лорд, не приготовленный к такому пассажу, скатился кубарем с седла и растянулся рядом. Зрелище это хоть кого бы рассмешило. Проводники и то меж собой пофыркивали; благовоспитанные же спутники досточтимого члена парламента, покусывая губы, наперерыв выражали свое «теплое» участие пострадавшему. Пострадал, впрочем, скорее его светлый летний костюм от глубокого пепла, который самого его уберег от ушиба.

Предстояла удивительнейшая часть пути – восхождение на вершину вулкана крутыми зигзагами устроенной хозяином гостиницы «Диомеда» на свой счет дороги. Пуганая ворона и куста боится. Лорд Честерчиз отказался теперь не только от своего ослика, но и от любезно предложенной ему Марком-Июнием собственной своей лошади. – Чтоб она сбросила меня, и я сломал себе шею? – буркнул старик. – Я видел, как она бешено несла тебя.

– Так держитесь хоть за хвост моей лошади. – предложил Скарамуцциа.

– За хвост?

– Да, это очень облегчает восхождение и постоянно у нас практикуется.

– Но такая, более чем странная поза…

– А мы двинемся после всех, и вашей позы никто не заметит.

Выбора не было, и лорд Честерчиз, скрепя сердце, воспользовался предложенным ему практическим способом. Тем не менее он не мог воспрепятствовать ехавшим впереди украдкой оглядываться на поворотах дороги и любоваться его комической фигурой с распущенным белым зонтом в одной руке и с лошадиным хвостом в другой. Зато он добрался вполне благополучно до центрального пепельного конуса, окружающего кратер. Далее, на почти отвесную крутизну взбираться лошадям было решительно невозможно; но несколько носильщиков с креслами и ремнями были уже тут к услугам туристов. Честерчизы дали внести себя наверх на креслах; профессора втащили за ремень; Марк-Июний же с легкостью молодости, без посторонней помощи, опередил всех.

Глава тринадцатая
На Везувии

– Ты как сюда попал?

Удивиться помпейцу было чему: перед ним стоял с своей тонкой усмешечкой все тот же неизбежный, как рок, репортер «Трибуны».

– А зубчатка на что же? – отвечал Баланцони. – Per aspera ad astra[33]33
  По терниям к звездам.


[Закрыть]. Не застав уже вас обоих дома, я тотчас сообразил, что вы улизнули от меня в Помпею. Я – на телеграфную станцию, телеграфирую хозяину «Диомеда»: «В Помпее ли еще signore direttore»? – Ответ: «Сейчас только отбыл с другими на Везувий». Я – в Резину, а оттуда по зубчатке сюда, и вот, как видишь, прибыл еще раньше вас. Нет, от нашего брата, репортера, никуда не удерешь! А кто, скажи-ка, эта важная птица, что говорить, только-что с твоим учителем?

Марк-Июний объяснил.

– О-о! Член парламента и лорд? Может пригодиться.

С развязным поклоном Баланцони подошел к лорду и отрекомендовался. Тот свысока оглядел его и переспросил:

– Репортер «Трибуны?» Не той ли самой газеты, которую с утра до вечера выкрикивают по всей Италии: Tribuna-a-a.! Tributi-а-а?

– Той самой, милорд!

– От этих несносных криков у меня до сих пор еще болит барабанная перепонка.

И, повернувшись спиной к репортеру, лорд Честерчиз продолжал свой прерванный разговор с профессором:

– Так вулкан, говорите вы, теперь «работает»?

– Работает, но пока еще довольно умеренно, – отвечал Скарамуцциа. – Жерло едва дымится. Но слышите подземный гул?

– Слышу. А это что значит?

– Это значит, что будет извержение.

– И скоро?

– Может быть, через час, а может быть, и через десять минут.

– О! И с потоками лавы?

– Не думаю.

– Жаль! А я рассчитывал скушать яйцо, испеченное в горячем пепле. Ведь здесь можно достать свежих куриных яиц?

– Можно, милорд, можно! – поспешил ответить Баланцони, выжидавший только случая, чтобы вмешаться опять в разговор. – Сколько я знаю, недалеко отсюда должна быть и расщелина, где есть горячий пепел и постоянно течет даже лава. Сейчас пойду, разузнаю.

Тем временем Марк-Июний не сводил глаз с молодой парочки – мисс Честерчиз и откуда-то взявшегося молодого англичанина. Они болтали меж собой непринужденно и весело, как давнишние знакомые. Прелестное личико молодой девушки сияло таким радостным оживлением, что у помпейца сердце сжалось.

Позволь мне познакомить тебя с будущим супругом моей дочери, – услышал он тут около себя голос лорда Честерчиза.

«Так она уже сговорена!». Марку-Июнию стоило не малого усилия над собой, чтобы не выдать происходящего в глубине его души, когда старик подвел его к будущему своему зятю. А тот, приятно оскалив свои длинные, плотоядные зубы, протянул уже ему руку в свежей лайковой перчатке и заговорил что-то быстро-быстро на своем непонятном языке.

– Время – деньги, наш английский девиз, – пояснил помпейцу по-латыни лорд Честерчиз. – Зять мой предлагает тебе очень выгодную аферу. Ведь ты теперь, вероятно, без всяких средств?

– Да, все, что у меня когда-то было, погибло вместе с Помпеей.

– Ну, вот. А он – главный пайщик одной из крупнейших лондонских фирм, показывающей публике всякие курьезы…

– И меня он хочет также показывать этак за деньги?! – воскликнул Марк-Июний.

– Да ведь ты, скажем прямо, все равно, что нищий, а он готов предоставить тебе половину выручки.

И все это говорилось ему в лицо в присутствии самой Лютеции, и она хоть бы бровью повела!

Он отвернулся, чтобы не показать выступивших у него на ресницах слез досады и стыда, и отошел прочь. Скарамуцциа пошел было вслед за ним, чтобы успокоить его уверением, что о будущности своей ему нечего беспокоиться, что он, Скарамуцциа, усыновит его, – когда кто-то его вдруг окликнул.

Неподалеку стояли два субъекта: один в простой синей блузе, в красном колпаке, другой – даже без сапог и головного убора. Первый манил его рукой.

– Signore direttore! да подойдите же ближе.

Профессор приблизился и сперва не хотел верить своим глазам: субъект в блузе и колпаке был никто иной, как Баланцони!

– Вы ли это, signore dottore? – спросил его Скарамуцциа. – Для чего этот маскарад?

– Да ограбили среди бела дня…

– Кто ограбил?

– Бандит.

– Здесь, меж нас?

– То-то, что не здесь, а под спуском. Сейчас вот все расскажу, одолжите мне только до завтра сто лир, чтобы откупиться от этого мошенника.

И репортер указал на своего полураздетого спутника. Тот с видом оскорбленного достоинства ударил себя кулаком в грудь.

– Меня же, который вас великодушно выручил, одел, пригрел, вы смеете называть мошенником! Извольте сейчас возвратить мне мое платье. Я – честный проводник, живу своим трудом…

– Ну, ну, ну, не сердись, любезный! – поспешил угомонить его Баланцони. – Не всякое лыко в строку. Signore direttore! Бога ради, отдайте ему сто лир…

– Да за что? Неужели за какую-то старую блузу и колпак?…

– И за сапоги! – с ударением досказал великодушный субъект. – Сапоги роскошные.

– Но все это не стоит и тридцати лир.

– А зачем мне от моего счастья отказываться?

– Отпустите уж его, signore direttore! – еще настоятельнее взмолился Баланцони.

Скарамуцциа пожал плечами и удовлетворил прежнего владельца названных роскошных принадлежностей туалета. Тот пожелал им обоим доброго здоровья ж, весело посвистывая, удалился.

– Ну, а теперь расскажите-ка толком, как это с вами случилось? – обратился профессор снова к репортёру. – Как случилось? А очень просто, – отвечал тот. – Взялся я, как вы знаете, разыскать для этого лорда (чтобы ему провалиться!) исток лавы; справился у проводников. Те заломили с меня пять лир, чтобы только проводить до места…

– И вы пошли одни?

– А то как же? Не бросать же этим живодерам ни за что, ни про что, пять лир! Едва только спустился на ту сторону, как передо мной вырос из-под земли какой-то бродяга и приставил к груди моей револьвер.

– Не пугайтесь, синьор, я вас не трону. Не извольте только кричать. Скажите, пожалуйста, который час?

Вынул я часы, а он – хвать у меня из рук.

– Славные, – говорит, – часики! Не подарит-ли мне их синьор?

Что с ним поделаешь?..

– Возьми, – говорю.

– Покорно благодарю. Может быть, синьор не откажет мне и в паре сольди на добрый стакан вина?

Достал я кошелек, а он – хвать опять из рук.

– Зачем синьору трудиться? Я и сам отыщу. Вот подошвы у меня, – говорит, – на беду прорвались. Эти шлаки здесь – хуже нет! Покажите-ка, синьор, ваши подошвы.

Показал я ему, а он:

– О! совсем еще целы. Вы, синьор, отсюда, верно, опять домой, к себе в Неаполь?

– В Неаполь, – говорю.

– Ну, так там сейчас купите себе новую обувь. А я отсюда когда-то еще соберусь! Уступите-ка уж мне?

Хочешь-не хочешь, пришлось разуться. Он тут же обулся.

– Точно на меня, – говорит, – сшиты! Может, и сюртук ваш мне в пору? Позвольте-ка примерить.

Снял я сюртук, а шляпу он и сам с меня снял.

– Одно к одному, – говорит. – Не могу ли я вам, синьор, тоже чем услужить?

Я попросил его возвратить мне только мою записную книжку.

– Сделайте одолжение! – говорит. – Могу дать вам и расписку в получении. С кем имею честь?

Когда я назвался, он вежливо снял шляпу (мою же шляпу!) и вписал мне в записную книжку, что получил, дескать, от меня в долг десять тысяч лир.

– Да такой суммы, – говорю, – в кошельке моем никогда и не было.

– А это, – говорит, – вам тоже от меня подарочек. Мне это ничего не стоит, а вам будет чем похвастаться.

На этом мы с ним и расстались…

– Очень любопытно, и рассказано, как по писанному, – похвалил Скарамуцциа. – Вот вам на завтра и целый фельетон; вернете разом мои сто лир.

– Нет, этого я уже не опишу, и вас усерднейше прошу, signore direttore, никому ни слова!

– Хорошо, хорошо, – успокоил его профессор. – Но вы не станете теперь также отбивать у меня моего ученика?

– Сегодня ни в каком случае. До свидания!

Точно опасаясь, чтобы Скарамуцциа, в свою очередь, не связал его словом, Баланцони быстро сбежал вниз по крутому склону пепельного конуса. Профессор возвратился к помпейцу, который стоял, наклонясь над самым кратером.

Края кратера были покрыты зеленоватым и красноватым налетом вулканической серы; из глубины же, как из громадного адского котла, вырывались с раскатистым громом густые клубы черного дыма, и взлетали вверх с пушечными выстрелами камни и пепел.

– Тебя еще ранит! – предупредил Марка-Июния Скарамуцциа. – Отступи же назад.

– Мне хотелось заглянуть к Плутону, прежде чем сойти туда, – отвечал помпеец.

– Что у тебя на уме? – испугался профессор. – Неужели ты хочешь…

– Спуститься в царство теней? – досказал Марк-Июний с слабой улыбкой. – Да ведь раньше ли, позже ли, все мы там будем? Но сперва надо мне проститься с моей милой Италией.

И, скрестив на груди руки, он с невыразимою грустью загляделся на расстилавшийся глубоко внизу зеркально-голубой Неаполитанский залив с живописнейшею его береговою полосою.

– А вот на горизонте и Капри, – мечтательно проговорил он: – помню, как однажды мы с настоящей моей Лютецией и отцом её посетили там лазоревый грот…

– Друг мой, – с чувством перебил его профессор, – забудь-ка свою Лютецию! Ее нам не воротить; сам же ты еще юн и свеж, так сказать, только что распустившийся плодовый цвет; а кто же срывает плод, пока он не налился, не дозрел?

– Сравнение твое ко мне нейдет, – возразил ученик. – я – цвет, но осенний, которому никогда не созреть.

– Увидишь еще, как созреешь! Изобретен же уже прибор для искусственной выводки цыплят; и тебя мы выведем, – выведем в светила современной науки…

– А что, учитель: современная ваша наука, пожалуй, дойдет и до того, что станет воскрешать, восстановлять людей, когда их и след простыл?

– Очень может быть, о, очень может быть!

– Ну, вот; тогда ты меня и восстановишь. А теперь прости: меня зовет Лютеция. Да ниспошлют всемогущие боги благодать свою на тебя за всю доброту твою ко мне. Прости!

Марк-Июний крепко обнял и поцеловал наставника. Тот ухватил его за плащ.

– Милый мой…

– А что это там, смотри-ка, – спросил вдруг Марк-Июний. указывая под гору в сторону Помпеи.

Скарамуцциа всмотрелся, но ничего особенного не мог разглядеть.

– Ничего я там не вижу… Ах!

Плащ помпейца остался у него в руках, но никого около него уже не было: Марк-Июний с умыслом отвлек от себя внимание профессора, чтобы исчезнуть в вулкане. В тот же миг поглотившая его гора, как бы в адской радости ликуя, оглушительно загрохотала, задрожала. К безоблачному голубому небу взлетела целая туча камней и сверху осыпала ошеломлённого ученого. Но тот стоял, не трогаясь с места.

– Сын мой, о, сын мой… – шептал он про себя, и по суровому лицу его, впервые со времен детства, текли слезы…