Текст книги "Чем был для Гоголя Пушкин"

Василий Петрович Авенариус
Чем был для Гоголя Пушкин
^{Литературный очерк}

I

«Гора с горой не сходится», – говорит пословица, и не совсем справедливо. Гениальные люди – те же горы среди прочей мелкоты людской – сходятся именно благодаря взаимной притягательной силе. Так сблизились два гения немецкой литературы – Гёте и Шиллер; так сошлись гордость и слава родной нашей словесности – Пушкин и Гоголь, несмотря на большую разность лет[1]1
  Пушкин родился 26 мая (6 июня) 1799 г., Гоголь – 20 марта (1 апреля) 1809 г.


[Закрыть], на совершенную разнородность натур: положительной и отрицательной; оба – воплощенная жизнь; но Пушкин – вся ее красота и поэзия, Гоголь – вся ее будничная, неприкрашенная правда.

 
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
 

«Евгений Онегин»

До знакомства своего с Пушкиным Гоголь не помышлял серьезно о писательской карьере, хотя, подобно большинству молодых людей, еще на школьной скамье упражнялся в стихах и в прозе. Семейная обстановка благоприятствовала развитию его таланта. Отец его, Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский[2]2
  Вторая половина фамилии – Яновский – была опущена уже сыном-Гоголем. В письме к матери из Петербурга от 6 февраля 1832 г. он с обычным своим остроумием пишет:
  «В предотвращение подобных беспорядков, впредь прошу вас адресовать мне просто: „Гоголю“, потому что кончик моей фамилии, я не знаю, где делся. Может быть, кто-нибудь поднял его на большой дороге и носит как свою собственность».


[Закрыть], сын полкового писаря, дослужившись до чина коллежского асессора, поселился в своей небольшой наследственной деревеньке Яновщине (в настоящее время – Васильевка), в 35-ти верстах от Полтавы. При скромных средствах Василий Афанасьевич был большой хлебосол и неистощимыми юмористическими рассказами умел приправлять всякое блюдо. Так Яновщина его сделалась вскоре своего рода умственным центром целого уезда. Здесь-то и происходили те сказочные «Вечера на хуторе», которые гениальный сын его перенес потом в своих повестях в Диканьку (Миргородского уезда, Полтавской губ.). Сосед и добрый приятель Гоголей, дальний родственник матери нашего писателя, Трощинский, в свое время важный сановник, скучая на покое от безделья, затеял у себя домашний театр. Ставились одни малороссийские пьесы, между прочим, и собственного сочинения главного режиссера – старика Гоголя, который в то же время исполнял также первые роли. Сын, отданный в Нежинскую гимназию, приезжая на праздники домой, не только присутствовал на этих спектаклях, но принимал в них иногда и участие. По его же почину в Нежинской гимназии воспитанниками была разучена и разыграна трагедия Озерова – «Эдип в Афинах», после чего были даны еще многие другие пьесы. Унаследовав от отца комическую жилку, молодой Гоголь брал на себя обыкновенно роли старух, как, например, роль Простаковой в «Недоросле», и играл, говорят, очень типично.

Та же врожденная насмешливость заставила его взяться и за перо: первым литературным опытом его была стихотворная шутка на одного товарища, остриженного под гребенку и прозванного за то Расстригой Спиридоном. Затем следовали сатира на жителей г. Нежина: «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан», и трагедия «Разбойники». Последняя была навеяна, как надо думать, драмой Шиллера того же названия: пристрастившись к легкому чтению, Гоголь не только подбил товарищей выписывать в складчину разные журналы и сам взял на себя обязанности библиотекаря, но тратил и все свои небольшие карманные деньги на покупку книг; так выписал он себе, между прочим, из Лемберга сочинения Шиллера за 40 рублей. Прослыв между товарищами «писателем», он задумал издавать и свой рукописный журнал. Назвал он его «Звездой» и ежемесячно к первому числу выпускал книжку, тщательно самим им переписанную и составленную почти исключительно из собственных его произведений. Сатирическое направление его журнала внушало товарищам его если не благоговение перед ним, то страх: все сторонились от него, потому что каждую минуту могли ожидать, что он пустит им в нос «гусара»[3]3
  В «Мертвых душах» Гоголь сравнивает положение одураченных Чичиковым жителей города NN с положением школьника, «которому, сонному, товарищи, вставшие поранее, засунули в нос гусара, т. е. бумажку, наполненную табаком. Потянув впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит как дурак, выпучив глаза, во все стороны и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступившее утро с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкой, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, – и потом уже, наконец, чувствует, что в носу у него сидит гусар».


[Закрыть]. Так уже в школе он не знал братской привязанности сверстников, беззаветной юношеской дружбы, и к природным отличительным свойствам малоросса – добродушному юмору и скрытности у него прибавилась третья, отталкивающая уже черта – лицемерие. Двоедушничать, играть комедию и в действительной жизни со своими ближними доставляло ему даже тайное удовольствие.

«Я почитаюсь загадкою для всех (откровенничает он в письме к матери в 1828 году); никто не разгадал меня совершенно. У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренно сам смеялся над собою вместе с вами! Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый тихий, скромный, учтивый, в другом – угрюмый, задумчивый, неотесанный и проч., в третьем – болтлив и докучлив до чрезвычайности, у иных – умен, у других – глуп».

Из того рвения, с которым Гоголь-юноша отдался сочинительству в ущерб даже школьным занятиям[4]4
  Вот несколько отрывков из журнала, веденного надзирателями Нежинского гимназического пансиона:
  «13-го декабря. (Такие-то и) Яновский за дурные слова стояли в углу. Того же числа. Яновский за неопрятность стоял в углу. 19-го декабря. П-ча и Яновского за леность без обеда и в угол, пока не выучат свои уроки.
  Того же числа. Яновского за упрямство и леность особенную – без чаю. 20-го декабря. (Такие-то и) Яновский – на хлеб и на воду во время обеда Того же числа. Н. Яновский, за то что он занимался во время класса священника с игрушками, был без чаю».


[Закрыть], можно было бы, пожалуй, заключить, что он понял уже свое истинное призвание, сознательно готовился к деятельности писателя. Но что это было не так, видно из собственных его слов. «Во сне и наяву мне грезится Петербург, с ним вместе и служба государственная», – писал он матери в феврале 1827 года.

По мере приближения выпуска из гимназии нетерпение отличиться на служебном поприще все более в нем разгоралось.

«Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания (признавался он двоюродному брату своей матери, Петру Петровичу Косяровскому) я пламенел неугасаемою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принести ему малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом; быть в мире и не означить своего существования – это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состязания, все должности в государстве и остановился на одном – на юстиции; я видел, что здесь работы будет более всего; что здесь только я могу быть благодетелен, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни моей не утерять, не сделав блага… Никому, и даже из своих товарищей, я не открывался, хотя между ними было много достойных. Я не знаю, почему я проговорился теперь перед вами… что-то непонятное двигало пером моим, какая-то невидимая сила натолкнула меня…»

То же самое повторяет он в своих записках, писанных 20 лет спустя:

«…В те годы, когда я стал задумываться о моем будущем (а задумываться о будущем я начал рано – в ту пору, когда все мои сверстники думали еще об играх), мысль о писательстве мне никогда не входила в ум, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь, и все это доставит служба государственная. От этого страсть служить была у меня в юности очень сильна: она пребывала неотлучно в моей голове, впереди всех моих дел и занятий. Первые мои опыты, первые упражнения в сочинениях, к которым я получил навык в последнее время пребывания моего в школе, были почти все в лирическом и серьезном роде. Ни я сам, ни сотоварищи мои, упражнявшиеся вместе со мной в сочинениях, не думали, что мне придется быть писателем комическим и сатирическим, хотя, несмотря на мой меланхолический от природы характер, на меня часто находила охота шутить и даже надоедать другим моими шутками, хотя в самых ранних суждениях моих о людях находили уменье замечать те особенности, которые ускользают от внимания других людей, как крупные, так мелкие и смешные. Говорили, что я умею не то что передразнить, но угадать человека, то есть угадать, что он должен в таких и таких случаях сказать, с удержанием самого склада и образа его мыслей и речей. Но все это не переносилось на бумагу, и я даже вовсе не думал о том, что сделаю со временем из этого употребление».

Наконец заветная мечта его осуществилась: в 1828 году он был выпущен из гимназии с правом на чин XIV класса; оставалось только приложить свои силы к делу, стать «государственным человеком».

II

Зная за собою слабость – неряшливость, Николай Васильевич еще за год до выпуска принял меры, чтобы явиться взыскательным петербуржцам в возможно привлекательном виде. Одному приятелю своему (Высоцкому), молодому чиновнику, служившему в Петербурге, он дал письменно такое поручение:

«Нельзя ли заказать у вас в Петербурге портному самому лучшему фрак для меня? Мерку можешь снять с тебя, потому что мы одинакового росту и плотности с тобой. А ежели ты разжирел, то можешь сказать, чтобы немного уже… Напиши, пожалуйста, какие модные материи у вас на жилеты, на панталоны, выставь их цены и цену за пошитье… Какой-то у вас модный цвет на фраки? Мне бы очень хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами; а черных фраков у меня много, и они мне так надоели, что смотреть на них не хочется».

Надо заметить, что старика Гоголя в то время не было уже в живых, и семья его, состоявшая из вдовы, одного сына и четырех дочерей, осталась в довольно стесненных обстоятельствах. Но для своего любимца Николаши мать ничего не пожалела: отправляя его в дальнюю дорогу, она вместе с прощальным благословением отдала ему чуть ли не последние наличные гроши.

В январе 1829 года Николай Васильевич добрался до Петербурга. С первых же шагов пришлось ему несколько разочароваться.

«Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал (писал он). Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы».

Еще более ошибся он в своих расчетах на быструю чиновную карьеру. Старик Трощинский хотя и дал ему с собой рекомендательное письмо к одному петербургскому сановнику (Л. И. Кутузову), но последний был опасно болен, и молодого провинциала сперва вовсе к нему не допустили. Несколько времени спустя перед ним хотя и открылись двери, но все участие сановника ограничилось любезными обещаниями.

Между тем, избалованный матерью и не привыкший стесняться в расходах, Николай Васильевич начал испытывать все неудобства безденежья. После трех месяцев пребывания в Петербурге, нигде еще не пристроясь, он горько жаловался родным, что живет в четвертом этаже, отказывается от всяких удовольствий и «не франтит платьем, как было дома», а имеет только пару чистого платья для праздника или для выхода и халат для будня.

Так-то поневоле ему пришлось искать временного заработка хоть литературной работой. Начало предвещало успех: посланное им, без подписи, к издателю «Сына Отечества» стихотворение «Италия» было напечатано. Ободренный этим, начинающий поэт издал, уже на собственный счет, большую поэму свою «Ганс Кюхельгартен», написанную еще в 1827 году. Но, увы! никто ее не похвалил: кто просто отмалчивался, кто находил, что это – подражание Фоссовой идиллии[5]5
  …подражание Фоссовой идиллии «Луиза»… – Иоганн Генрих Фосс (1751–1826) – немецкий поэт, автор сентиментальных поэм и идиллий (в том числе и «Луизы», очевидно, вдохновившей Гоголя).


[Закрыть] «Луиза», а известный журналист Н. А. Полевой[6]6
  …известный журналист Н. А. Полевой (1796–1846) – прозаик, драматург, историк; издатель журнала «Московский телеграф». Автор исследования «История русского народа». Полевой не только гоголевского «Ганса Кюхельгартена» «отделал немилосердно», но и «Мертвые души» ему пришлись не по душе. «Оставьте в покое вашу вьюгу вдохновения, – написал он Гоголю, – поучитесь русскому языку, да рассказывайте ваши сказочки об Иване Ивановиче, коляске и носе и не пишите такой чепухи, как „Мертвые души“».


[Закрыть] отделал поэму безвестного автора так немилосердно, что тот навек закаялся писать стихи и вместе со слугой своим Якимом обежал все книжные лавки, чтобы отобрать оттуда свое злосчастное сочинение и дома сжечь его[7]7
  Кроме единственного экземпляра в Императорской Публичной библиотеке уцелели до сих пор в частных руках только четыре экземпляра поэмы.


[Закрыть].

Надо было попытать счастья еще на одном поле, где он некогда пожинал лавры: на театральных подмостках. Но и здесь самолюбию его был нанесен жестокий удар: когда он в кабинете директора театров князя Гагарина, в присутствии двух лучших актеров – Каратыгина и Брянского, был подвергнуть предварительному испытанию, на него, как назло, напала такая робость, что он прескверно прочел свою роль – и был признан не способным к театру!

Ко всем этим неудачам прибавилась еще одна – сердечная. Сердце его заговорило, едва ли не единственный раз в жизни, – и не нашло взаимности.

Оставалось одно – бежать куда глаза глядят. Он сел на пароход и укатил за границу. Но, едва ступив на немецкую почву, он сообразил, что взятых с собой денег у него недостанет на дальнейшее странствие, и вернулся домой – в 4-й этаж на Мещанской.

В апреле 1830 года, наконец, Николаю Васильевичу удалось получить место помощника столоначальника в департаменте уделов. Но каково же было ему, мечтавшему вершить судьбы своего отечества, подшивать только «дела», вести реестр «входящих» и «исходящих» бумаг! Поэт Жуковский, покровитель всех молодых литературных талантов, принял участие и в Гоголе: сначала по его рекомендации Плетнев[8]8
  Плетнев Петр Александрович (1792–1862) – поэт, критик. С 1832 г. – профессор русской словесности в Петербургском университете, а с 1840 – его ректор. Дружил с Пушкиным и Гоголем. По поручению Гоголя издал его книгу «Выбранные места из переписки с друзьями».


[Закрыть], инспектор Патриотического института, пригласил Николая Васильевича в этот институт старшим учителем истории; а затем Плетнев, со своей стороны, отрекомендовал его наставником детей в два аристократических дома – Васильчикова и Балабина.

М. Логинов, видевший молодого Гоголя у Балабиных[9]9
  М. Логинов, видевший молодого Гоголя у Балабиных… – Очевидно, имеется в виду Михаил Николаевич Лонгинов (1823–1875), домашним учителем которого был Гоголь. Лонгинов – библиограф, мемуарист, критик; автор очерка «Воспоминание о Гоголе» (1854). Балабины – семья, в которой Гоголь, по рекомендации Плетнева, также давал уроки Марье Петровне, дочери Петра Ивановича Балабина, отставного генерала жандармерии.


[Закрыть], в начале 1831 года, дает нам следующее характеристическое описание его наружности: «Небольшой рост, худой и искривленный нос, кривые ноги, хохолок волос на голове, не отличавшейся вообще изяществом прически, отрывистая речь, беспрестанно прерываемая легким носовым звуком, подергивающим лицо, – все это прежде всего бросалось в глаза. Прибавьте к этому костюм, составленный из резких противоположностей щегольства и неряшества: вот каков был Гоголь в молодости».

Летом того же 1831 года молодой писатель граф Соллогуб[10]10
  …молодой писатель граф Соллогуб Владимир Александрович (1813–1882) – прозаик, автор знаменитого романа «Тарантас» (1845) и воспоминаний о Пушкине и Гоголе.


[Закрыть] случайно встретился в первый также раз с Гоголем в Павловске, на даче у тетки своей, Васильчиковой. От последней Соллогуб услышал, что нанятый ею для детей наставник – «охотник до русской словесности и, как ей сказывали, даже что-то пописывает».

«Как теперь помню это знакомство (рассказывает граф Соллогуб). Мы вошли в детскую, где у письменного стола сидел наставник с учеником и указывал ему на изображения разных животных, подражая притом их блеянию, мычанию, хрюканию и т. п. „Вот это, душенька, баран: бе, бе… Вот это корова, знаешь: му, му“. При этом учитель с каким-то особым оригинальным наслаждением упражнялся в звукоподражаниях. Признаюсь, мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие. Я поспешил выйти из комнаты, едва расслышав слова тетки, представлявшей мне учителя и назвавшей мне его по имени: Николай Васильевич Гоголь».

Такое-то скромное, можно сказать, приниженное положение занимал еще тогда наш великий юморист! Но вслед за тем имя его сделалось вдруг известным всей читающей России, и первым, обратившим всеобщее внимание на замечательное новое дарование, был не кто иной, как Пушкин.

III

В февральской и мартовской книжках «Отечественных записок» 1830 года Гоголь поместил, без подписи, повесть свою «Басаврюк, или Вечер накануне Ивана Купалы». Она была так же мало замечена публикой и критикой, как и явившиеся после того в том же журнале, в «Литературной газете» и в «Северных цветах» некоторые незначительные статьи его, вошедшие впоследствии в «Арабески». Но к маю 1831 года у него было готово уже целое собрание законченных повестей, составивших первый том «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и, по совету Плетнева, он решился выпустить их опять без своей подписи, под псевдонимом «пасечника Рудого Панька́». Еще, однако, до выхода книги в свет Плетнев рассказал о ней приятелю своему, Пушкину, и тот пожелал видеть начинающего автора.

Лето 1831 года Пушкин, женившийся только за несколько месяцев перед тем, проводил с молодой женой на даче в Царском Селе. Там же в качестве наставника наследника престола, Александра Николаевича (впоследствии императора Александра II), жил во дворце и Жуковский. Два поэта виделись между собой ежедневно, и Жуковский, уже прежде знавший Гоголя, ввел последнего в дом своего друга-поэта. Несмотря на то что целые 10 лет разделяли хозяина и гостя (Пушкину было уже 32 года, Гоголю всего 22), великий поэт наш принял безвестного еще сотоварища по перу так просто и радушно, что мнительный, скрытный по природе Гоголь не устоял и «развернулся».

«Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе (писал он осенью приятелю своему А. С. Данилевскому). Почти каждый вечер собирались мы, Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей! У Пушкина повесть, октавами писанная: „Кухарка“[11]11
  «Домик в Коломне».


[Закрыть], в которой вся Коломна и петербургская природа живая. Кроме того, сказки русские народные, – не то, что „Руслан и Людмила“, но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами[12]12
  «Сказка о купце Кузьме Остолопе».


[Закрыть], и прелесть невообразимая!»

Издание «Вечеров на хуторе» потребовало еще до конца лета возвращения Гоголя в Петербург; а свирепствовавшая здесь холера была причиною строгого карантина с Царским Селом, куда Николай Васильевич, таким образом, при всем желании, не мог уже попасть. Зато Пушкин, несмотря на карантин, успел как-то раз проскользнуть в Петербург, что видно из следующих, чрезвычайно характеристичных строк Гоголя к Жуковскому (от 10 сентября 1831 года):

«Насилу мог я управиться со своею книгою, и теперь только получил экземпляры для отправления вам. Один собственно для вас, другой – для Пушкина, третий, с сантиментальною надписью, для Розетти, а остальные – тем, кому вы по усмотрению своему определите. Сколько хлопот наделала мне эта книга! Три дня я толкался из типографии в цензурный комитет, из цензурного комитета в типографию, и, наконец, теперь только перевел дух. Боже мой! Сколько бы экземпляров я отдал за то, чтобы увидеть вас хоть на минуту. Если бы, часто думаю себе, появился в окрестностях Петербурга какой-нибудь бродяга, ночной разбойник, и украл этот несносный кусок земли, эти 24 версты от Петербурга до Царского Села и с ними бы дал тягу на край света; или какой-нибудь проголодавшийся медведь упрятал их, вместо завтрака, в свой медвежий желудок! О, с каким бы я тогда восторгом стряхнул власами головы моей прах сапогов ваших, возлег у ног вашего превосходительства и ловил бы жадным ухом сладчайший нектар из уст ваших, приуготовленный самими богами из тмочисленного количества ведьм, чертей и всего, любезного нашему сердцу. Но не такова досадная действительность или существенность. Карантины превратили эти 24 версты в дорогу от Петербурга до Камчатки. Знаете ли, что я узнал на днях только? – что э… но вы не поверите мне, назовете меня суевером; что всему этому виною не кто другой, как враг честного креста, церквей Господних и всего огражденного святым знамением. Это черт надел на себя зеленый мундир с гербовыми пуговицами, привесил к боку остроконечную шпагу и стал карантинным надзирателем. Но Пушкин, как ангел святой, не побоялся сего рогатого чиновника; как дух, пронесся мимо его и во мгновение ока очутился в Петербурге, на Вознесенском проспекте, и воззвал голосом трубным ко мне, лепившемуся по низменному тротуару, под высокими домами. Это была радостная минута; она уже прошла. Это случилось 8 августа. И к вечеру того же дня стало все снова скучно, темно, как в доме опустелом —

 
…окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, Бог весть. Пропал и след[13]13
  Из «Евгения Онегина».


[Закрыть].
 

Какой свежий, здоровый юмор! Так и слышится будущий автор «Ревизора» и «Мертвых душ»! Но у него и было полное основание ликовать: настоящий путь его был, наконец, найден; и кто же благословил его на него? Сам Пушкин, великий Пушкин! Первый безусловно благоприятный отзыв о новой книге принадлежал перу Пушкина:

«Сейчас я прочел «Вечер близ Диканьки» (писал он в «Литературных прибавлениях к Инвалиду»). Они изумили меня. Вот настоящая веселость, искренняя, непринужденная, без чопорности. А местами какая поэзия! Какая чувствительность! Все это так необыкновенно в нашей нынешней литературе, что я доселе не образумился. Мне сказывали, что когда издатель вошел в типографию, где печатались «Вечера», то наборщики начали прыскать и фыркать, зажимая рот рукою. Фактор (мастер) объяснил их веселость, признавшись ему, что наборщики помирали со смеху, набирая эту книгу. Мольер и Филдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков[14]14
  Мольер и Филдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков. – Жан Батист Поклен, писавший под псевдонимом Мольер (1622–1673), – великий создатель жанра так называемой высокой комедии, о которой Пушкин сказал: «…высокая комедия не основана единственно на смехе, но на развитии характеров… нередко близко подходит к трагедии». Генри Филдинг (1707–1754) – английский классик, автор знаменитых комедий, а также комических романов «История приключений Джозефа Эндруса», «История Тома Джонса, найденыша» и др.


[Закрыть]. Поздравляю публику с истинно веселою книгою, а автору желаю сердечно дальнейших успехов».

После такой решительной похвалы из уст Пушкина, стоявшего тогда на высоте своей славы, все любители родной словесности бросились читать новую книгу. Одних с непривычки возмущала «мужицкая речь» автора, другие были увлечены, восхищены его остроумием, но все его читали, все хохотали – и книга раскупалась нарасхват.

IV

По переезде Пушкина осенью в Петербург общение между двумя нашими писателями уже не прерывалось. Закон физики, что разнородные полюсы притягиваются, повторяется и в человеческой жизни, особенно у гениальных натур. Воплощенный поэт, Пушкин то и дело взбегал в 4-й этаж к воплощенному юмористу Гоголю, просиживал с ним целые вечера, целые ночи в оживленных беседах о занимавших их обоих предметах. Каждый из них находил в другом и поверенного, и советника в сокровенных своих планах. Но Пушкин, как зрелый уже талант, естественно, имел на своего не менее талантливого, но юного еще собеседника преобладающее влияние. Под этим-то влиянием, как видно, Гоголь еще в сентябре 1831 года писал сестре в деревню:

«У меня есть к тебе просьба. Ты помнишь, милая, ты так хорошо было начала собирать малороссийские сказки и песни и, к сожалению, прекратила. Нельзя ли возобновить это? Мне оно необходимо нужно. Еще прошу я здесь же маменьку, если попадутся где старинные костюмы малороссийские, собирать все для меня».

Два года спустя с такою же просьбою он обращается к приятелю своему, Максимовичу:

«Я очень обрадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Ходаковского… Я вас прошу, сделайте милость, дайте списать все находящиеся у вас песни… Я не могу жить без песен. Вы не понимаете, какая это мука. Я знаю, что есть столько песен, и, вместе с тем, не знаю. Это все равно, если б кто-нибудь перед женщиной сказал, что он знает секрет, и не объявил бы ей».

Кроме народной поэзии Пушкин увлекся в это время историческими материалами, и увлечение его перешло опять на Гоголя. Когда печаталась вторая часть «Вечеров на хуторе», в голове автора их слагался уже план исторической повести его «Тарас Бульба». При сравнении концепции, характеров и слога этой образцовой повести с предшествовавшими ей невольно изумляешься внезапному расцвету таланта автора. Но без Пушкина, обсуждавшего вместе с Гоголем каждую главу, чуть ли не каждую фразу, повесть, конечно, далеко не достигла бы такого совершенства.

Учителем Гоголя, редактором большей части его сочинений Пушкин был после того еще целые годы.

«Вышла вчера довольно неприятная зацепа по поводу „Записок сумасшедшего“ (писал ему Гоголь в 1833 году). Я посылаю вам предисловие; сделайте милость, просмотрите, и если что, – то поправьте и перемените тут же чернилами. Я ведь, сколько вам известно, сурьезных (sic) предисловий еще не писал и потому в этом деле совершенно неопытен.

Вечно ваш Гоголь»

В следующем году, посылая Пушкину два экземпляра «Арабесок», он пишет:

«…один экземпляр для вас, а другой, разрезанный, для меня. Вы читайте мой, и, сделайте милость, возьмите карандаш в ваши руки и никак не останавливайте негодования при виде ошибок, но тотчас их всех налицо».

Еще через год, сочинив, но не напечатав еще свою «Женитьбу», он просит Пушкина, уехавшего в деревню:

«Пришлите, прошу вас убедительно, если вы взяли с собою, мою комедию, которой в вашем кабинете не находится и которую я принес вам для замечаний… Сделайте наскоро хоть сколько-нибудь главных замечаний…»

Из этих писем видно, как глубоко верил Гоголь в обширный, здравый ум, в тонкий изящный вкус Пушкина, как послушно он следовал его указаниям.