Текст книги "Поэзия журнальных мотивов"

Мы имели уже случай указать в начале этой статьи на близкую связь поэзии г. Некрасова о судьбами петербургской журналистики. Действительно, едва ли есть другой поэт творчество которого находилось бы в такой роковой зависимости от уровня журнальных идей. Лучшим периодом в поэтической деятельности г. Некрасова были сороковые и пятидесятые годы, то есть именно те годы когда петербургская журналистика обнаруживала некоторую жизненность. Хотя и в этот период большая часть стихотворений г. Некрасова представляется весьма слабою в смысле непосредственного художественного творчества, хотя лучшие его произведения носят несомненную печать журнальных веяний, но самые эти веяния были свежее. Журналистика хотя становилась более и более тенденциозною, но тенденциозность еще не противополагалась таланту, не исключала самостоятельной работы мысли. Приток общественных идей в художественную литературу первоначально сообщил ее большую глубину содержания, и один из самых даровитых ревнителей тогдашнего журнализма, Белинский, без сомнения очень бы удивился если б ему сказали что через двадцать лет те живые силы которые он стремился вызвать в литературе замкнутся в заколдованный круг либеральной формалистики и приведут к полному застою и мертвечине.

Наше журнальное движение с шестидесятых годов последовало однакож именно по этому злополучному пути. Живая струя, питавшая ее в сороковых и пятидесятых годах, видимо иссякла, и с тем вместе измельчало ее внутреннее содержание. Самостоятельная работа мысли заменилась формализмом; перестали искать живого и свежего слова, авторской индивидуальности, потому что всякая индивидуальность враждебна предустановленной тенденции. В предыдущей статье нашей: Нужна ли нам литература? мы видели до какой степени понизились требования предъявляемые к литературе новейшею критикой. Мы видели что даже те произведения Гоголя за которыми критика Белинского признавала огромное общественное значение не удовлетворяют современный журнализм, потому что представляют нечто более глубокое и высшее чем эфемерные интересы журналистики. Это мелководье современного журнального уровня выразилось еще яснее в следующей статье г. Пыпина (Вестник Европы, май), посвященной Белинскому. Критик наших дней дает оценку критика сороковых годов, при чем огромное расстояние между ними сказывается против воли г. Пыпина с полною выразительностью. Г. Пыпин увидел в Белинском совсем не то, что, конечно, составляет его главную заслугу. Замечательный критический талант Белинского, его горячая проповедь в пользу художественности и талантливости в литературе, его эстетическое чутье, помогшее ему разгадать значение Пушкина и Гоголя в нашей поэзии, все это осталось совершенно незамеченным для г. Пыпина. Современный журналист увидел в Белинском только одно достоинство, одну заслугу – направление. Можно думать что по мнению г. Пыпина никакого дарования вовсе не требуется в литературе, а нужно только направление. И действительно, таков взгляд, таковы требования современного журнализма. Понятно что как скоро журналистика замыкается в бесплодный формализм направления, в ней прекращается всякая живая производительность. Направление, лишенное внутреннего содержания, враждебное всякому поступательному движению в смысле изучения и разработки нравственных и общественных задач, не может повести ни к чему другому кроме толчения воды и пересыпания из пустого в порожнее. Возможна ли литературная производительность там где на все есть готовая формула, где все явления жизни предрешены и где всякая попытка глубже всмотреться в эти явления и дать им более верное и жизненное освещение – заранее отвергается как несогласная с таким-то направлением!

Белинский с известной точки зрения был писатель того самого направления которое современный петербургский журнализм признает господствующим и единственно здравым. Но Белинский конечно энергически протестовал бы против такого сближения если бы судьба привела его увидеть плоды произросшие из брошенных им семян. Невозможно более глубокое падение как то которое испытала наша журналистика в период времени протекший от «Литературных мечтаний» Белинского до «Литературных характеристик» г. Пыпина. При Белинском мы видели журналистику горячо и искренно боровшуюся против застоя, формализма и бездействия мысли, подражательности и бездарности, журналистику, которая в литературе ценила прежде всего талант и ждала от писателя свободного, живого слова, просвещенной мысли, самостоятельно выработанного убеждения. Направление созданное у нас Белинским, в котором современный журнализм, глазами г. Пыпина, ничего более не видит кроме так называемых «освободительных идей», видело освобождение прежде всего в полноте внутреннего, содержания нашей литературы и радостно шла на встречу всякому свежему дарованию, находила ли она его в сатире Гоголя или в антологических стихотворениях Майкова. Недостаток более серьезного образования постоянно вредил Белинскому и заставлял его бросаться в крайности, печальным образом отозвавшиеся на будущих судьбах нашего журнального движения; но в этих крайностях преимущественно виноваты те зловещие силы которые последовательно низвели нашу журналистику до ее нынешнего плачевного уровня. Настоящего Белинского надо искать не в последнем периоде его деятельности, и в особенности не в уклонениях его последователей, а в его статьях первой половины сороковых годов, когда им руководило его художественное чутье.

Понижение уровня журнальных идей, обнаружившееся у нас с начала шестидесятых годов, отразилось на поэтической деятельности г. Некрасова тем сильнее, что поэзия его постоянно вдохновлялась журнальными мотивами и из них заимствовала свою силу. Если в предшествовавший литературный период, при более высоком уровне журналистики, муза г. Некрасова возвышалась иногда до произведений талантливых, каково, например, стихотворение: «Еду ли ночью по улице темной», то в последние годы произведения этого поэта упали до того низменного уровня, на котором коснеет современный петербургский журнализм. Верный господствующим журнальным идеям в эпоху их сильного развития и жизненности, он остался верен им и при нынешнем их мелководье и разделил с ними их падение. Разница между предыдущим и последующим периодами в поэтической деятельности г. Некрасова так же заметна и существенна, как и между журналистикой сороковых и пятидесятых годов и журналистикой современною. Заимствованная сила лучших прежних стихотворений его иссякает вместе с тем, как она иссякла в питавшем ее источнике. Поэт оставляет общие идеи добра, блага, правды, составлявшие внутреннее содержание литературы предшедшего периода, и обращается к тем мелким, так сказать, специализованным интересам журнального дела, которые выступают на первый план в самой журналистике. Вместе с тем поэта оставляет всякая забота о художественных целях поэзии, так как эти цели отвергнуты и осмеяны новейшею журналистикой. Стих г. Некрасова, весьма небрежный и прежде, но в своей небрежности не лишенный иногда силы и выразительности, в последних произведениях его становится совершенно прозаическим и водянистым: поэт как бы вполне подчиняется требованиям новой критики, которая ищет в писателе только неуклонного вращения около нескольких тем, предрешенных стереотипными формулами петербургского либерализма.

Этот печальный упадок поэтического творчества отразился в последних произведениях г. Некрасова не только вообще, но и в частностях. Поэт тщательно следит за всеми отклонениями идей петербургского журнализма, и если не предупреждает их, то всегда служит верным их отголоском. Так, например, его отношения к русской народности изменились коренным образом соответственно новым отношениям к ней петербургской журналистики. Известно что вместо некоторого идеализования русского простолюдина, вместо искания в его природе здравых начал, журналистика шестидесятых годов стала относиться к народу почти ругательно, изобличая его крайнюю тупость, нищету и грязь; вместо народного молодечества и ухарства, выступили на сцену идиотизм и забитость, беспробудное пьянство и кабацкая брань; вместо красных рубах, плисовых шаровар и гармоник – лохмотья, рубища, зеленый полуштоф и окровавленные кулаки. В quasi-народной литературе, – литературе г. Решетникова, гг. Успенских и пр. – повеяло новым, особым запахом, который г. Некрасов, со свойственною ему чуткостью ко всем журнальным явлениям, тотчас определил сказав что смесь

 
…водки, конюшни и пыли —
Характерная русская смесь.
 

Сообразно с тем, и сам г. Некрасов стад рисовать русских мужичков другими красками. В одной из его последних поэм: Кому на Руси жить хорошо, русские мужички таким образом выражают свои понятия о блаженстве:

 
Чтоб вошь, блоха паскудная
В рубахах не плодилася,
Потребовал Лука.
– Не прели бы онученьки,
Потребовали Губины…
 

Всякий согласится что русский народный букет вышел тут покрепче «смеси водки, конюшни и пыли», и что до г. Некрасова один только г. Решетников возвышался до подобного реализма изображений… Не дурны также краски которыми г. Некрасов рисует сельских Ловеласов и прелестниц:

 
Куда же ты, Оленушка?
Постой, еще дам пряничка,
Ты как блоха проворная,
Наелась и упрыгнула,
Погладить не далась!
.
Эй, парень, парень глупенький,
Оборванный, паршивенький,
Эй, полюби меня,
Меня простоволосую,
Хмельную бабу, старую,
Зааа-пааа-чканую!
 

В сущности эта новая народность так же далека от настоящей, так же заимствованна и поддельна, как и народность Огородника; но новые краски на палитре г. Некрасова очень хорошо указывают в какую сторону направились современные литературные вкусы.

Общественные задачи, о которых так много любит говорить современная журналистика и за равнодушие к которым она так горько упрекает беллетристов предыдущей эпохи, неминуемо должны были сузиться при том понижении идей и понятий которое настало в журналистике с начала шестидесятых годов. Мы уже говорили что общие идеи блага, добра, правды, так называемые общие гражданские мотивы, уступили место мелким, специализованным интересам журнального дела. У г. Некрасова есть целая серия стихотворений посвященных этим темам, то есть внешним судьбам нашего печатного слова. Выходит, например, новый цензурный устав, г. Некрасов тотчас пишет стихотворение, в котором типографский рассыльный следующим либерально-водевильным образом воспевает этот факт:

 
Баста ходить по цензуре,
Ослобонилась печать,
Авторы наши в натуре
Стали статейки пущать.
К ним да к редактору ныне
Только и носим статьи…
Словно повысились в чине,
Ожили детки мои!
Каждый теперича кроток,
Ну, да и нам-то расчет:
На восемь гривен подметок
Меньше износится в год!
 

В факте отмены предварительной цензуры г. Некрасов только и увидел глазами типографского рассыльного что «авторы наши в натуре стали статейки пущать», и что дядя Миней по этому случаю износит менее подметок. В другом стихотворении, Наборщики, этот несколько странный взгляд на свободную печать выражен г. Некрасовым еще конкретнее: отмена цензуры оказывается важною потому что наборщикам дорог порядок, и они радуются что вперед не придется переверстывать набор вследствие цензурных помарок.

 
В работе беспорядок
Нам сокращает век.
И лишний рубль не сладок,
Как болен человек…
Но вот свобода слова
Негаданно пришла,
Не так уж бестолково,
Авось, пойдут дела!
 

Уаж не иронизирует ли г. Некрасов, и не хочет ли сказать что отмена цензуры подействовала на бестолковость петербургской печати только в том смысле что набор стали верстать сразу?

Отдав поэтическое приветствие новому факту, г. Некрасов продолжает тщательно отмечать по газетам действие этого факта в жизни. Он узнает, например, что было несколько процессов по делам печати, и пишет на эту тему стихотворение: Осторожность. Попалось ему в газетах сведение что какая-то книга уничтожена по приговору суда, и у него готово стихотворение:

 
Пропала книга! Уж была
Совсем готова – вдруг пропала,
 

и т. д.

Тут опять его поражает не внутреннее содержание факта, а некоторый, так сказать, внешний беспорядок явления. Его беспокоит мысль что ведь может быть в книге следовало выкинуть всего только «две-три страницы роковые», а остальное дозволить, а между тем уничтожена вся книга, и таким образом

 
Затрачен даром капитал,
Продали хлопоты большие.
 

Если бы суд вырезал только две-три странички, капитал пропал бы небольшой, хлопоты также вышли бы умеренные, и поэт «свободного слова» вероятно совершенно бы успокоился. Что ж, у всякого своя точка зрения, и г. Некрасов имеет полное право смотреть на уничтожение книги со стороны «затраченного даром капитала». Только напрасно он полагает что эту точку зрения с ним «разделит вся Россия».

Тема показалась г. Некрасову настолько благодарною что он возвратился к ней в длинном стихотворении Суд, названном им «современною повестью». В этой вялой повести, написанной стихами опереток Александринского театра, рассказывается как к писателю явился в полночь полицейский чиновник, требуя его на суд за предосудительные места в его книге. Конечно, это только поэтическая вольность, потому что требование к гласному суду передается авторам более простым порядком, без таинственных звонков в полночь и без полицейских офицеров со «звуком шпор». Но дело не в этом. Суд присуждает автора к месячному тюремному заключению, во время которого злосчастного узника донимают блохи, клопы, запах тютюна и разговоры какого-то либерального гвардейского офицера. Г. Некрасов следующим образом заканчивает свою повесть:

 
Блоха – бессонница – тютюн —
Усатый офицер болтун —
Тютюн – бессонница – блоха —
Все это мелочь, чепуха!
Но веришь ли, читатель мой!
Так иногда с блохами бой
Был тошен; смрадом тютюна
Так жизнь была отравлена,
Так больно клоп меня кусал
И так жестоко донимал
Что день, то новый либерал —
Что я закаялся писать…
 

Итак, попади осужденный автор на такую гауптвахту где нет блох и клопов, где сторожа вместо тютюна курят папиросы братьев Петровых, и где к заключенным не являются для либеральных бесед гвардейские офицеры, герой «современной повести», надо думать, был бы совершенно доволен, а г. Некрасов совершенно спокоен.

Относясь сам таким внешним образом к духовным интересам общества и литературы, г. Некрасов требует от Русского народа весьма немалого. В поэме его: Кому на Руси жить хорошо, мы находим следующие пожелания, на этот раз даже не заимствованные из газетных фельетонов, потому что и фельетоны в наше время стали смотреть на жизнь гораздо трезвее:

 
Эх, эх! придет ли времечко,
Когда (приди желанное!..)
Дадут понять крестьянину
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой, люди, люди русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их книги прочитать…
 

К сожалению, при совершенном падении журналистики, круг журнальных и газетных тем весьма ограничен, и г. Некрасов видимо испытывает затруднение в приискании сюжетов для своей поэтической деятельности. Из толстых журналов совсем исчезла публицистика, приток новых идей прекратился, старые опошлились и замкнулись в либеральную формалистику. При таком положении дел г. Некрасов нашел весьма удобным эксплуатировать старый исторический факт, именно 14-е декабря 1825 года, вероятно рассчитывая что интерес события возместит бедность поэтического творчества и искупит прозаичность стиха, уже не «сурового и неуклюжего», а водянистого и вялого. Половина вышедшего недавно пятого тома стихотворений г. Некрасова посвящена 14-му декабря. Тут мы находим поэму Дедушка, в котором рассказывается как внук декабриста все расспрашивал папеньку где его дед, и как сам дедушка наконец вернулся домой, но на все вопросы любопытного внука отвечает: «Вырастешь, Саша, узнаешь…» Рассказ пересыпан самым прозаическим благомыслием, в роде:

 
Зрелище бедствий народных
Невыносимо, мой друг,
Счастье умов благородных
Видеть довольство вокруг…
 

Или:

 
Солнце не вечно сияет,
Счастье не вечно везет;
Каждой стране наступает
Рано иль поздно черед,
Где не покорность тупая —
Дружная сила нужна;
Грянет беда роковая —
Скажется мигом страна.
Единодушье и разум
Всюду дадут торжество —
Да не придут они разом,
Вдруг не создать ничего, – и т. д.
 

Эта азбучная мораль, не лишенная некоторого политического и претензионного оттенка, лучше всего свидетельствует до какой степени истощилось содержание петербургское прогрессивной литературы: г. Некрасов, так горячо восстававший некогда против морали прописей, кончает тем что сам обращается к ней, не находя более пищи в некогда вдохновлявшей его журналистике.

Две поэмы, под общим названием Русские женщины, эксплуатируют тот же исторический факт. Содержание обеих поэм совершенно одинаково: в одной княгиня Т-ая, в другой княгиня В-ая, растут в богатом родительском доме, выходят замуж, мужья их попадают в катастрофу 14-го декабря и ссылаются в Сибирь. Жены решаются ехать вслед за ними чтобы разделить их изгнание, превозмогают все трудности пути, все препятствия поставляемые им людьми и природою, и наконец соединяются с мужьями в сибирских рудниках. Такова историческая канва обеих поэм; неблагодарною ее конечно нельзя назвать, и попадись она в руки поэта дарование которого не выдохлось до такой степени как дарование г. Некрасова, наша поэзия могла бы обогатиться произведением высокого художественного интереса. К сожалению, сюжет оказался не по силам г. Некрасову, и все что в его поэмах не относится прямо к историческому факту поражает плоскостью и сухостью. Это произошло, конечно, от того что самого сюжета г. Некрасов почти не коснулся, почувствовав только тенденциозную его сторону. Внутреннее содержание факта не открылось г. Некрасову, не прошло через горнило поэтического творчества; он удовольствовался тем что разрубил внешнюю фабулу рассказа на рифмованные строки – остальное должна сделать тенденция. Направление удовлетворено – чего же больше?

Можно пойти далее и доказать что г. Некрасов своим прикосновением даже испортил сюжет. Поэзия – вещь весьма опасная, и когда поэт в данную минуту не находит в себе поэтических струн, гораздо лучше прекратить рифмованную речь и передать факт в безыскусственной простоте прозы. Неудачный стих всегда в тысячу раз прозаичнее прозы; а у г. Некрасова в Русских женщинах столько неудачных стихов что поэзия самого факта исчезает в них, и героини поэм независимо от авторской воли являются почти в карикатурном виде. Какой поэтический образ не потерпит ущерба, когда его заставляют выражаться такими рогатыми виршами:

 
Теперь расскажу вам подробно, друзья,
Мою роковую победу.
Вся дружно и грозно восстала семья,
Когда я сказала: «я еду!»
.
Когда собрались мы к обеду,
Отец мимоходом мне бросил вопрос:
На что ты решилась? – Я еду!
 

Конечно, никогда более драматическое движение поэтической женской души не было выражено такими плоскими стихами… Г. Некрасов пытается даже нарисовать внешний образ своей героини и заставляет ее говорить себе:

 
Сказать ли вам правду? Была я всегда
В то время царицею бала:
Очей моих томных огонь голубой
И черная с синим отливом
Большая коса, и румянец густой
На личике смуглом, красивом,
И рост мой высокий, и гибкий мой стан,
И гордая поступь – пленяли
Тогдашних красавцев…
 

Хотя можно призадуматься над огнем томных очей, но приведенные строки еще ничем не оскорбляют чувства красоты. Но г. Некрасов заставляет героиню дополнить свой портрет следующими неуместными и плоскими чертами:

 
Училась я много; на трех языках
Читала. Заметна была я
В парадных гостиных, на светских балах,
Искусно танцуя, играя;
Могла говорить я почти обо всем,
Я музыку знала, я пела,
Я даже отлично скакала верхом,
Но думать совсем не умела.
 

Эту характеристику поэт дополняет еще такою картинкой:

 
А ночью ямщик не сдержал лошадей,
Гора была страшно крутая,
И я полетела с кибиткой моей
С высокой вершины Алтая!
.
Дорога без снегу – в телеге! Сперва
Телега меня занимала,
Но скоро потом, ни жива ни мертва,
Я прелесть телеги узнала.
Узнала и голод на этом пути;
К несчастию мне не сказали
Что тут ничего не возможно найти,
Что почту Бурята держали.
Говядину вялят на солнце они,
Да греются чаем кирпичным,
И тот еще с салом! Господь сохрани
Попробовать вам, непривычным!
За то под Нерчинском мне задали бал;
Какой-то купец тороватый
В Иркутске заметил меня, обогнал
И в честь мою праздник богатый
Устроил… Спасибо! я рада была
И вкусным пельменям, и бане…
А праздник, как мертвая, весь проспала
В гостиной его на диване…
 

С этою картинкой может поспорить только нарисованный тем же г. Некрасовым сибирский пейзаж с инородцем поющим на странном языке:

 
Луна плыла среди небес
Без блеска, без лучей,
Налево был угрюмый лес,
Направо – Енисей.
Темно! Навстречу ни души,
Ямщик на козлах спал,
Голодный волк в лесной глуши
Пронзительно стонал,
Да ветер бился и ревел,
Играя на реке,
Да инородец где-то пел
На странном языке (?)…
 

Приведенных выдержек, мы полагаем, вполне достаточно чтобы читатели могли судить какую ничтожность представляют Русские женщины в отношении не только художественном, но даже просто литературном. Но г. Некрасов очевидно и не заботился ни о том, ни о другом. Верный всякому новому журнальному толчку, г. Некрасов в настоящее время без сомнения исповедует идею настойчиво проводимую г. Пыпиным и всею вообще петербургскою печатью – идею по которой от писателя ничего более не требуется кроме направления. В этом последнем отношении сюжет Русских женщин оказался пригодным – пригодным конечно в весьма условном смысле, так как между общественным движением двадцатых годов и журнальными течениями нашего времени нет ничего общего. Остальное должны довершить некоторые придаточные подробности введенные поэтом очевидно в прямом расчете именно на журнальные течения наших дней. Так, – например, в Иркутске губернатор убеждает княгиню Т-ую отказаться от ее намерения и вернуться назад. Видя ее непреклонность, он грозит ей предстоящими ей ужасами, и наконец объявляет что если она желает ехать далее к мужу, то должна подписать отречение от своих дворянских и гражданских прав. Поэт заставляет княгиню ответить на это следующим образом:

 
У вас седая голова,
А вы еще дитя.
Вам наши кажутся права
Правами – не шутя
Нет! ими я не дорожу.
Возьмите их скорей!
Где отреченье? Подпишу!
И живо – лошадей!
 

Княгиня В-ая встречает в дороге идущий из Сибири транспорт серебра сопровождаемый военным конвоем.

 
Вошел молодой офицер; он курил,
Он мне не кивнул головою,
Он как-то надменно глядел и ходил,
И вот я сказала с тоскою:
Вы видели верно… известны ли вам
Те… жертвы декабрьского дела…
Здоровы они? каково-то им там?
О муже я знать бы хотела…
Нахально ко мне повернул он лицо —
Черты были злы и суровы —
И выпустив изо-рту дыму кольцо,
Сказал: «несомненно здоровы,
Но я их не знаю, и знать не хочу,
Я мало ли каторжных видел?»
 

Черта маленькая, но она заслуживает упоминания, потому что характеризует несвободность мысли, для которой к известным явлениям, типам и единицам как бы обязательны именно те, а не другие отношения. Конвойный офицер в современной беллетристике непременно должен быть изображен монстром.

Несвободные отношения печатного слова к жизни составляют главный недуг нашего современного положения. В духовной области нашей исчезло творчество, и мы питаемся тенденцией. Но тенденция не может заменить литературу, также как ремесло не может заменить искусства; тенденция всегда будет игом для духовной деятельности и мы видели каким зловещим образом это иго порабощает писателей с задатками дарования.

Упомянутый недуг наш ведет начало не со вчерашнего дня. Первые симптомы его провидел еще Пушкин, и в последние годы своей жизни сознательно с ними боролся. Их провидел и другой поэт той же эпохи, Мицкевич. На своих лекциях в Collège de France, а также в весьма интересной статье в журнале Le Globe 1837 года, Мицкевич очень ясно выражает мысль что для русской литературы только в лице Пушкина открывались далекие горизонты, и что со смертию Пушкина русская литература кончилась. «В той эпохе о которой говорим, писал Мицкевич в упомянутой статье, он (Пушкин) прошел только часть того поприща на которое был призван: ему было тридцать лет. Знавшие его в это время замечали в нем большую перемену. Вместо того чтобы с жадностью пожирать романы и заграничные журналы которые некогда занимали его исключительно, он ныне более любил вслушиваться в рассказы народных былин и песней и углубляться в изучение отечественной истории. Казалось, он окончательно покидал чуждые области и пускал корни в родную почву. Одновременно разговор его, в котором часто прорывались задатки будущих творений его, становился обдуманное и степеннее. Очевидно поддавался он внутреннему преобразованию… Что происходило в душе его? Принимала ли она безмолвно в себя дуновение этого духа который животворил создания Манзони, Пеллико, и который кажется оплодотворяет размышления Томаса Мура, также замолкшего? Как бы то ни было, я был убежден что в поэтическом безмолвии его таились счастливые предзнаменования для русской литературы. Я ожидал что скоро явится он на сцене человеком новым, в полном могуществе своего дарования, созревшим опытностию, укрепленным в исполнении предначертаний своих. Все знавшие его делили со мною эти ожидания. Выстрел из пистолета уничтожил все надежды».[22]22
  Русский Архив, 1873, июнь, стр. 1.068 и 1.009.


[Закрыть] На лекциях в Париже, рассказав о смерти Пушкина, Мицкевич говорил таким образом: «Такова была кончина русской литературы, образовавшееся под влиянием Петра Великого. Конечно, остаются еще великие дарования, пережившие Пушкина; но на деле русская литература с ним кончилась. Он умер, этот человек, столь ненавидимый и преследуемый всеми партиями; он оставил им свободное место. Кто же заменил его на этом упраздненном месте? Писатель с умом? Пушкин не был ли всех умнее! Певцы сонет и баллад? Пушкин далеко превзошел их. На какой новый путь попытаются вступить они? С понятиями которые они имеют им невозможно подвинуться на шаг вперед: русская литература на долгое время заторможена».[23]23
  Там же стр. 1.079.


[Закрыть]

Мнение высказано Мицкевичем очень резко, но можем ли мы отказать ему вовсе в основательности? Он смотрел на литературу конечно не с той точки зрения с какой смотрит на нее г. Пыпин. Мицкевич понимал литературу в смысле высшего духовного творчества, в каком она завещана классическою древностью, в каком она является в творениях Данте, Шекспира, Гёте и Байрона. В этом смысле было ли у нас что-нибудь сделано после Пушкина?

Значение Пушкинской поэзии, уровень Пушкинской эпохи для нас еще не совсем ясны. Развитие письменности в последующее время представляется нам неоспоримым и всеобнимающим успехом; мы охотно верим что Пушкин был только поэт в ограниченном значении этого слова, тогда как тот же Мицкевич свидетельствует о том что «когда говорил он о политике внешней и отечественной, можно было думать что слушаешь человека заматеревшего в государственных делах и пропитанного ежедневным чтением парламентских прений».[24]24
  Там же стр. 1.070.


[Закрыть] Мы представляем себе наши тридцатые года временем умственного дилетантизма, и начинаем историю нашей духовной возмужалости с появлением Белинского. Но люди бывшие живыми свидетелями той эпохи говорят о ней иначе. «Вспоминая всю обстановку того времени, выражается один из ветеранов русской литературы, все это движение мыслей и чувств, переносишься не в действительное минувшее, а в какую-то баснословную эпоху. Личности присутствием своим озарявшие этот мир исчезли, жизнь утратила поэтическое зарево которым она тогда отсвечивалась, улетучились, выдохлись благоухания которыми был пропитан воздух этих ясных и обаятельных дней. Одна ли старость вырывает из груди эти сетования о минувшем, почти похожие на досадливые порицания настоящего? Надеюсь что нет.»[25]25
  Там же стр. 1.086.


[Закрыть]

Восходя к Пушкинскому периоду нашей поэзии, мы видим постепенное понижение ее уровня при каждом последующем поколении. Сперва продолжается разработка Пушкинских тем, то есть действуют те «певцы сонетов и баллад» о которых Мицкевич с горестью вопрошает: Пушкин не был ли умнее их? Пушкин не превзошел ли их? Потом к этим Пушкинским темам примешивается осадок горького, разочарованного чувства, печальное показание насколько эпоха сороковых и пятидесятых годов была далека от бодрых упований и светлых идеалов Пушкинского времени. Затем поэзия падает окончательно и претерпевает величайшее унижение, становясь подспорьем и служебным орудием крохотных журнальных идеек. Вместо Пушкина, наше время дает нам г. Некрасова.

Нет причины думать что это быстрое понижение духовного уровня есть окончательный и неотменимый результат материального прогресса, составляющего содержание последних десятилетий. Но нужно много времени, много упорного труда, много благоприятных обстоятельств и счастливых влияний, чтобы поднять наш художественный и нравственный уровень до той высоты на какой стоял он в эпоху Пушкина.