Текст книги "Итальянский поход Карла VIII и последствия его для Франции"

Ближайшею причиною французско-итальянскихъ войнъ была честолюбивая мысль, запавшая въ голову Карла VIII. Co времени завоеванія Неаполитанскаго королевства Карломъ Анжуйскимъ, братомъ Людовика Святаго, французскіе короли не переставали заявлять на него свои притязанія. Іоанна II, послѣдняя королева Неаполитанская изъ дома Карла I (Анжуйскаго), умерла бездѣтною, завѣщавъ престолъ герцогу Анжуйскому Рене; но вельможи Неаполитанскіе отказались присягнуть ему и призвали Альфонса V Аррагонскаго, владѣвшаго уже Сициліей. Рене, побѣжденный въ борьбѣ съ Альфонсомъ, но не отказавшійся отъ своихъ притязаній, завѣщалъ королевство Неаполитанское своему племяннику, Карлу Анжуйскому, который въ свою очередь, умирая бездѣтнымъ, передадъ его Людовику XI. Занятый внутренними дѣлами и не любившій рисковать ради отдаленныхъ и сомни-тельныхъ предпріятій, Людовикъ XI не спѣшилъ воспользоваться своими правами въ Италіи; такимъ образомъ, по смерти его, Карлъ VIII оказался прямымъ наслѣдникомъ притязаній на Неаполитанское королевство, и едва достигнувъ совершеннолѣтія, рѣшился искать завоеваній за Альпами. На первыхъ порахъ, честолюбивый планъ его былъ встрѣченъ сильнымъ сопротивленіемъ со стороны однихъ, и восторженнымъ увлеченіемъ со стороны другихъ. Французскій дворъ представлялъ тогда двѣ партіи, постоянно враждовавшія между собою. Одна изъ нихъ, имѣвшая во главѣ Анну Божё, и состоявшая изъ старыхъ сподвижниковъ Людовика XI, воспитанныхъ въ его школѣ, заботилась исключительно о сохраненіи порядка вещей, созданнаго предъидущимъ царствованіемъ, и враждебно относилась къ честолюбивымъ замысламъ Карла. Вторую партію составляли молодые любимцы Карла VIII, щеголеватые миньйоны съ распущенными нравами, о которыхъ иронически говорить одинъ современникъ:

 
Pour assaillir un feminin donjon
Trop plus propres que dix aultres milliers[29]29
  Mem. d'un part. 169. Странно, что ни одинъ историкъ не обратилъ вниманія на существованіе двухъ партій при дворѣ Карла VIII, между тѣмъ какъ на него ясно указываютъ Гвиччардини, Комминъ и Mem. d'un part. Оттого многія обстоятельства царствованія Карла VIII остаются у нихъ необъясненными; Мишле, напр. не можетъ понять, почему Комминъ и др. лѣтописцы такъ рѣзко отзываются о Брисонне и Вескѣ, тогда какъ ихъ дѣйствія обнаруживаютъ замѣтныя дарованія. По нашему мнѣнію, это объясняется очень просто: Комминъ принадлежалъ къ старой придворной партіи, a Брисонне и Вескъ были любимцами Карла VIII и сторонниками неаполитанскаго похода. Впрочемъ, Комминъ самъ себѣ противорѣчить, говоря въ одномъ мѣстѣ, (р. 431) что Брисонне былъ человѣкъ очень свѣдущій въ финансахъ, homme riche et bien entendu en finance, a черезъ нѣсколько страницъ (p. 439) отзываясь о немъ и о Вескѣ, какъ о людяхъ ни къ чему неспособныхъ: deux homines de petit estat, et qui de nulle chose n'avoient eu experience.


[Закрыть].
 

Эти люди должны были сочувствовать отдаленному предпріятію, которое представляло имъ возможность окончательно овладѣть довѣріемъ короля и достигнуть почестей и славы; по свидѣтельству Гвиччардини[31]31
  Guicciardini, Histoire des guerres d'ltalie, I. 29.


[Закрыть], одни изъ нихъ, кромѣ того, были подкуплены Людовикомъ Сфорцой, другіе надѣялись получить помѣстья въ завоеванномъ королевствѣ. Руководимые этими побужденіями, миньйоны Карла употребляли всѣ усилія, чтобъ поддержать въ молодомъ королѣ его честолюбивые замыслы. Людовикъ Орлеанскій (будущій Людовикъ XII), стоявшій во главѣ придворной молодежи, старался пробудить въ Карлѣ страсть къ военнымъ упражненіямъ, и съ этою цѣлью устроилъ пышные турниры въ Ліонѣ, гдѣ жилъ король. Рыцари, переодѣтые Греками, Римлянами, Маврами, Турками, украшенные гордыми девизами, выходили ежедневно на арену, окруженную блестящею публикою[32]32
  Mem. d'un part, 164.


[Закрыть]. Вдохновеніе поэтовъ, симпатіи дамъ были направлены въ одну сторону, къ завоеванію Неаполя. То прибѣгая къ вліянію метрессъ молодаго короля, то дѣйствуя на его воображеніе чудесными разсказами о почестяхъ и славѣ, ожидавшихъ его въ этомъ предпріятіи[33]33
  Ibid. 184. Guicciardini I. 22.


[Закрыть], фавориты Карла воспламеняли его честолюбіе и увлекали его къ необдуманному походу. Скоро воображеніе молодаго короля разгорѣлось въ такой степени, что завоеваніе Неаполя не удовлетворяло уже его честолюбивыхъ стремленій: онъ предпринялъ намѣреніе изгнать Турокъ изъ Европы, овладѣть восточной имперіей, освободить св. землю изъ рукъ невѣрных[34]34
  Foncemagne, 512 sqq. Guicciardini I. 22.


[Закрыть]; въ этомъ обширномъ планѣ, завоеваніе; Неаполя являлось только незначительнымъ эпизодомъ. Идея крестоваго похода еще разъ возродилась въ воображеніи французскаго народа; но это была только минутная реакція противъ новаго порядка вещей, созданнаго ходомъ событій. Карлъ VIII, руководимый Брисонне и Вескомъ, поспѣшилъ однако же обратить въ свою пользу это неожиданное обстоятельство: прикрываясь религіознымъ характеромъ предпріятія, онъ могъ успѣшнѣе домогаться субсидій отъ духовенства[35]35
  Foncemagne, 549.


[Закрыть], волновать массы, возбуждать въ нихъ сочувствіе къ святому дѣлу. Ничто не было имъ упущено изъ виду, чтобъ склонить на свою сторону народныя симпатіи; заказаны были процессіи и публичныя моленія за успѣхъ, предпріятія; поручено было опытнымъ людямъ распускать подъ рукою слухи о томъ, что древнее пророчество предопредѣлило Карлу короны іерусалимскую и константинопольскую[36]36
  Ibid. 542.


[Закрыть]. Появились въ печати памфлеты, заключавшіе въ себѣ предсказанія о несомнѣнныхъ успѣхахъ короля въ его святомъ предпріятіи. Въ одномъ изъ нихъ, Андрей де-Винь разсказываетъ пророческій сонъ, въ которомъ, между прочимъ, христіанство взываетъ къ Карлу: «не ты ли тотъ великодушный мститель, котораго обѣщала мнѣ Сивилла, сказавъ, пятьсотъ лѣтъ назадъ, что меня вознесетъ на высочайшую ступень славы молодой король, по имени Карлъ, вѣнчанный на тринадцатомъ году своей жизни?»[37]37
  Ibid. 543–544. Фонсманъ говорить, что онъ видѣлъ въ рукописи еще два памфлета, изъ которыхъ одинъ, принадлежащій Гилльйому изъ Бордо, и появившійся въ 1494 году, заключалъ въ себѣ слѣдующее пророчество о Карлѣ VIII:
Il fera de si grant batailles,Qu'il subjuguera les Ytailles (Naples),Ce fait, d'llec (d'ici) il s'en ira,Et passera dela (au-dela) mer…Entrera puis dedans la Grece,Ou, par sa vaillant proesse (prouesse)Sera nomme Ie Roy des Grecs…En Jerusalem entreraEt mont Olivet montera…(p. 545).

[Закрыть]. Новое немаловажное обстоятельство явилось содѣйствовать рѣшимости Карла: къ нему прибыли послы

Людовика Сфорцы, правившаго Миланомъ за малолѣтствомъ герцога Джіованни Галеаццо, и который, тревожимый властолюбивыми замыслами, не встрѣчавшими поддержки въ Италіи, рѣшился прибѣгнуть къ помощи иностранцевъ. Въ длинной и напыщенной рѣчи, которую, можетъ быть въ изукрашенномъ видѣ, передаетъ на четырехъ страницахъ in 4 Гвиччардини[38]38
  Commins, 431. Guicciardini I. 23–27.


[Закрыть], послы Людовика Сфорцы старались убѣдить Карла VIII въ чрезвычайной легкости, съ какою соединено было завоеваніе Неаполя, и воспламенить его воображеніе блистательными тріумфами, ожидавшими его въ этомъ предпріятіи[39]39
  Комминъ прибавляетъ, что послы Людовика Сфорцы старались при этомъ дѣйствовать также на любимцевъ Карла VIII, генерала Брисонне и Стефанфа Веска (р. 431).


[Закрыть]. Противъ совокупной силы подобныхъ побужденій ничего не могли сдѣлать благоразумныя увѣщанія Анны Божё и старой придворной партіи. Умная дочь Людовика XI понимала, что итальянскій походъ, обѣщая, даже въ случаѣ удачи, только отдаленныя и сомнительныя выгоды для Франціи, въ то же время грозилъ существенною опасностью ея собственному положенію въ государствѣ. Легко было предвидѣть, что молодые любимцы Карла VIII, овладѣвъ особою короля, постараются упрочить при немъ свое вліяніе ко вреду противной партіи; что Карлъ VIII, изъ благодарности къ миньйонамъ, поддерживавшимъ его воинственное рѣшеніе и раздѣлявшими съ нимъ труды и опасности предпріятія, по возвращеніи изъ похода не откажетъ имъ въ своемъ довѣріи; а въ такомъ случаѣ, участь Анны Божё и ея партіи не представляла ничего утѣшительнаго. Движимая подобными соображеніями, дальновидная правительница употребляла всѣ усилія, чтобъ отклонить Карла VIII отъ его легкомысленнаго предпріятія[40]40
  Commines, 439. Guicciardini I. 27 sqq. Michelet, Renaissance, 184.


[Закрыть]. Нѣкоторое время, дѣйствительно, молодой король находился въ нерѣшимости: походъ то откладывали, то снова принимались за приготовленія[41]41
  Commines, 440. Guicciardini, I. 30.


[Закрыть]; но наконецъ вліяніе любимцевъ одержало верхъ надъ благоразумными предостереженіями Анны Божё, и Карлъ VIII началъ дѣятельно готовиться къ походу. Съ Людовикомъ Сфорцой заключенъ былъ договоръ, по которому послѣдній обязывался дать Карлу свободный пропускъ чрезъ свои владѣнія, снарядить для него на свой счетъ отрядъ изъ 500 человѣкъ, дозволить ему вооружить въ генуэзской гавани нужное число кораблей, и снабдить его, до выступленія изъ Франціи, 200,000 дукатовъ. Карлъ VIII, съ своей стороны, обязывался защищать оружіемъ герцогство миланское и поддерживать въ немъ правительство Людовика Сфорцы. Независимо отъ того, Карлъ VIII обязывался особымъ актомъ уступить Людовику, тотчасъ по завоеваніе Неаполя, княжество Тарентское[42]42
  Guiccardini I. 30. Гвиччардини прибавляетъ, что въ этомъ договорѣ со стороны Франціи принимали участіе только Брисонне и Вескъ. Нѣкоторое время его отъ всѣхъ таили.


[Закрыть]. Чтобъ добыть необходимыя денежныя средства, Карлъ VIII занялъ въ генуэзскомъ; банкѣ 100 т. дукатовъ, на весьма тягостныхъ условіяхъ[43]43
  Карлъ VIII обязывался вносить въ генуэзскій банкъ 14 т. дукатовъ каждые четыре мѣсяца, что составляло въ годъ 42 %. Commines, 440.


[Закрыть]. Затѣмъ изданъ былъ манифестъ, которымъ Карлъ VIII объявлялъ во всеобщее свѣдѣніе, что предпринимая завоеваніе Неаполя, онъ не намѣренъ оскорблять свободу и независимость Италіи, а стремится только освободить Неаполь отъ ига узурпатора. При этомъ присовокуплялось, что немедленно по завершеніе итальянскаго похода, Карлъ VIII отправится на отыщеніе св. земли, оскверненной присутствіемъ невѣрныхъ[44]44
  Foncemagne, 547.


[Закрыть]. Окончивъ всѣ эти приготовленія, Карлъ VIII принялъ личное начальство надъ войсками и выступилъ изъ предѣловъ Франціи.

* * *

«Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя. Въ продолженіи тысячи лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ римская имперія, ослабленная порчею нравовъ, начала ниспадать съ той высоты, на какую вознесли ее ея счастіе и ея геройскія добродѣтели, никогда Италія не была въ такомъ цвѣтущемъ состояніи, какъ въ 1490 году. Глубокій миръ царствовалъ во всѣхъ областяхъ ея; горы и долины были одинаково плодородны; богатая, хорошо населенная, и не признававшая ни-какого чужеземнаго владычества, она блистала щедрымъ великолѣпіемъ своихъ государей, красотою и многочисленностью, своихъ знаменитыхъ городовъ, величіемъ Рима, столицы вѣры. Науки и искусства процвѣтали въ нѣдрахъ ея; у нея были тогда и великіе государственные люди, и искусные полководцы. Счастливая внутри, она пользовалась извнѣ уваженіемъ и удивленіемъ иностранцевъ»[45]45
  Guicciardini I. 2.


[Закрыть].

Такъ начинаетъ Гвиччардини свое скорбное повѣствованіе объ "Итальянскихъ войнахъ". Оскорбленное чувство патріота, ѣдкая, полная раздраженнаго скептицизма насмѣшка надъ настоящимъ, и грустное сожалѣніе о прошломъ, характеризующія этого историка и проникающія въ каждую страницу его лѣтописи, формулируются въ этой скорбной фразѣ, которою онъ начинаетъ разсказъ о бѣдствіяхъ своей родины: "Италія была счастлива и безмятежна, пока война не нарушила ея покоя".

Въ чемъ же заключались это счастіе, эта безмятежность Италіи, объ утратѣ которыхъ сожалѣетъ ея лѣтописецъ? Былъ ли это мертвый, стоячій покой, результатъ истощенія всѣхъ элементовъ борьбы и развитія, или мирное, спокойное процвѣтаніе, вызванное напряженіемъ жизненныхъ силъ? Въ чемъ заключается смылъ той эпохи, въ которую Италія, прозябавшая въ теченіе тысячелѣтія, шумно и радостно выступаетъ на поприще исторической дѣятельности, чтобы, пройдя во главѣ человѣчества пространство двухъ вѣковъ, снова на нѣсколько столѣтій погрузиться въ тяжелую дремоту? Въ чемъ, однимъ словомъ, заключается внутреннее содержаніе эпохи, которую исторія назвала великимъ именемъ возрожденія?

Мы знаемъ еще другую эпоху, болѣе близкую къ нашему времени, болѣе понятную нашему уму, и сохраняющую поразительное сходство съ той, о которой предстоитъ намъ рѣчь: это вѣкъ Людовика XV. Какъ ни далеко удалены эти эпохи едва отъ другой, но чрезъ пространство раздѣляющаго ихъ времени не трудно различить родственныя черты, подводящія ихъ подъ одинъ и тотъ же историческій типъ. Вѣкъ возрожденія умственное, художественное и политическое движеніе, которое въ концѣ XIV столѣтія, охватило средневѣковую Европу и призвало ее къ новой жизни, играетъ точно такую же роль относительно реформаціи, какую философское движеніе XVIII вѣка играетъ относительно революціи. И тамъ и здѣсь, мы наблюдаемъ аналогическое явленіе: революцію мысли противъ авторитета. Когда религіозные идеалы, повелѣвавшіе жизнью средневѣковаго общества, оказались несостоятельными для того, чтобъ продолжать регулировать всѣ отправленія политической и умственной дѣятельности, тогда Макіавелли указалъ другой идеалъ – идеалъ, правда, не новый, находившійся уже въ государственной практикѣ, но не закрѣпленный еще наукою, не формулированный въ теоріи. Онъ далъ новый авторитетъ обществу – авторитетъ политическій, государственный, національный, и поставилъ его въ рѣзкую оппозицію авторитету духовному. Но Макіавелли былъ дурно понятъ новою Европою: изъ его ученія сдѣлали теорію, абсолютную въ пространствѣ и времени, тогда какъ онъ предлагалъ только принципы для своей эпохи, для своего народа. Торжество макіавеллизма, понятаго въ такомъ извращенномъ смыслѣ, скоро обнаружило его узкую односторонность, и потребность реакціи вызвала умственный и политическій переворотъ XVIII вѣка, который, такимъ образомъ, является какъ бы заключительнымъ звѣномъ цѣлаго ряда событій, обнимающаго четыре столѣтія исторической жизни Европы.

Аналогія между этими двумя эпохами простирается еще далѣе. Мы безъ труда можемъ различить еще одну общую, характеристическую черту, которая роднитъ эти два вѣка, такъ далеко отстоящіе одинъ отъ другаго. Черта эта заключается въ томъ, что в въ XV и въ XVIII столѣтіи, движеніе вѣка попало въ руки дѣятелей частныхъ, а не оффиціальныхъ, въ руки общества, а не правительства. Обновленіе началось снизу, а не сверху; вождями движенія явились литераторы и ученые, а не власть, противъ которой ополчился духъ времени. Авторитеты, съ которыми боролись реформаторы XV и XVIII вѣка, сохраняютъ во все продолженіе борьбы апатическое бездѣйствіе, или довольствуются крайне слабымъ, пассивнымъ сопротивленіемъ. Они не обнаруживаютъ никакого напряженія, никакой энергіи; имъ какъ будто нѣтъ дѣла до новыхъ идей, новыхъ требованій, проникающихъ во всѣ слои общества. Они не предпринимаютъ никакихъ своевременныхъ мѣръ противъ враждебнаго имъ движенія; напротивъ, они готовы ему покровительствовать, и иногда даже сами поддаются силѣ общаго теченія. Они находятся въ томъ періодѣ исторической перезрѣлости, когда могущественныя прежде учрежденія, прійдя въ ветхость, теряютъ всякій нравственный авторитетъ и ни въ чемъ болѣе не находятъ поддержки для своего существованія, кромѣ злоупотребленія властью, готовою ускользнуть изъ ихъ рукъ. Сикстъ IV, Иннокентій VIII, Александръ VI, стоятъ точно въ такомъ же отношеніи къ эпохѣ возрожденія, въ какомъ регентъ Филиппъ и Людовикъ XV стоять къ умственно-политическому перевороту VIII вѣка: и тамъ и здѣсь, мы встрѣчаемъ нравственное убожество характеровъ, отсутствіе принциповъ, вялость воли убѣжденія, слабость, апатію, порочность. Въ послѣднемъ отношеніи, сравниваемыя нами эпохи представляютъ нашему наблюденію еще одно аналогическое явленіе, въ равной степени любопытное и для историка и для психолога. Подъ этимъ явленіемъ мы разумѣемъ то изумительное паденіе нравственности, тотъ циническій развратъ, которые характеризуютъ названныя эпохи и идутъ рука объ руку съ побѣдоноснымъ движеніемъ разума. Въ эпоху возрожденія, въ вѣкъ Людовика XV, рядомъ съ самыми смѣлыми порывами мысли, съ самыми возвышенными стремленіями духа, мы встрѣчаемъ такія грубыя проявленія чувственной природы человѣка, примѣръ которыхъ можно встретитъ только въ лѣтописяхъ императорскаго Рима. Вѣкъ Петрарки и Макіавелли, вѣкъ Вольтера, Руссо, Монтескье, извѣстны въ исторіи какъ эпохи, наименѣе уважавшія добродѣтель и нравственность. Такія личности, какъ Александръ VI, Цезарь Борджія, Филиппъ Орлеанскій и Людовикъ XV невольно представляются нашему воображенію, какъ скоро за-ходить рѣчь о XV или XVIII столѣтіи. И этотъ публичный, оффиціальный развратъ, это циническое презрѣніе къ принципамъ нравственности, охватываютъ не одну старую, отживающую половину общества: язва проникаетъ въ крѣпкіе, здоровые организмы, поражаетъ силы, полныя энергіи и напряженія. Итальянскіе гуманисты временъ возрожденія и передовые дѣятели XVIII вѣка сами были заражены тою нравственною порчью, которая, на ихъ глазахъ, быстро разъѣдала организмъ стараго общества. Недозрѣлыми плодами цивилизаціи одинаково пользовались и люди новаго и люди стараго порядка.

Опасаясь уклониться слишкомъ далеко въ сторону, мы не станемъ продолжать нашей параллели. Указавъ на главнѣйшія аналогическія явленія, замѣчаемыя въ характерѣ и направленіи двухъ эпохъ, связанныхъ однородностью типа, мы тѣмъ хотѣли только яснѣе изобразить историческое значеніе той изъ нихъ, къ которой относится предметъ настоящаго труда. Мы хотѣли показать, что эпоха возрожденія, разсматриваемая въ связи съ предшествовавшимъ ей періодомъ и съ событіями, непосредственно за нею слѣдовавшими, носитъ въ себѣ, въ одно и то же время, и осужденіе стараго, и программу новаго порядка; что она можетъ быть разсматриваема и какъ протестъ противъ тѣхъ началъ, которыми жило средневѣковое человѣчество, и какъ процессъ медленной приготовительной работы, въ которомъ нарождались и зрѣли идеи, разрѣшившіся реформаціей. Теперь намъ слѣдуетъ обозрѣть главнѣйшія явленія переходнаго времени и тѣмъ уяснить, на сколько это будетъ возможно, духъ и характеръ этой блестящей, дышащей полнотою жизни и содержанія, эпохи.

Древній міръ, съ его широко-развитой цивилизаціей, съ его художественной религіей, съ его безсмертными памятниками науки и искусства, палъ подъ ударами варваровъ; но, умирая, онъ завѣщалъ имъ богатое наслѣдіе. Оно заключалось въ неоцѣненныхъ сокровищахъ его духа, выработавшаго свое самостоятельное воззрѣніе на жизнь, на природу и на человѣка. Художественная миѳологія Олимпа, будучи лучшимъ произведеніемъ народнаго генія, въ свою очередь воспитала въ древнихъ Грекахъ тотъ тонкій, артистическій сенсуализмъ, умѣвшій примириться съ философіей и этикой, который служилъ характеристическимъ отличіемъ эллинской цивилизаціи. Онъ обнаружился, съ разныхъ сторонъ, и въ религіи, и въ искусствѣ древнихъ Грековъ. Въ представленіи Грека, пластическая красота формы сливалась неразрывно съ невидимой и неосязаемой красотой духа, оживотворяющаго эту форму. Древній Грекъ не могъ совмѣстить въ своемъ умѣ независимаго представленія духа и плоти; то и другое существовало для него только въ одномъ цѣльномъ гармоническомъ сочетаніи. Эта отличительная черта эллинскаго искусства отразилась и въ религіозныхъ представленіяхъ Грековъ: они не выработали и не могли выработать никакой правильной дуалистической системы. При всей сложности ихъ религіознаго міросозерцанія, при всемъ обиліи миѳологическихъ образовъ, они умѣли сохранить въ своихъ вѣрованіяхъ характеръ художественной цѣльности и единства. Дуализмъ, любимѣйшая форма восточныхъ религій, остался чуждымъ эллинизму, потому что Грекъ не понималъ отдѣльнаго и независимаго существованія добра и зла ни въ человѣкѣ, ни въ природѣ. Въ эту богатую сокровищницу эллинизма, Римляне внесли мало новыхъ вкладовъ. При всемъ богатствѣ своихъ добрыхъ національныхъ качествъ, они были не способны къ широкому художественному развитію. Ихъ умъ, всегда счастливый въ области практической дѣятельности, былъ лишенъ самобытной творческой силы въ сферѣ искусства или отвлеченнаго мышленія. Поставленные лицомъ къ лицу съ греческой цивилизаціей, они приняли отъ нея только то, что обязано было своимъ происхожденіемъ жизненнымъ условіямъ, общимъ для Греціи и Рима: они приняли ея форму, ея сенсуализмъ, ея эпикурейскіе культы, однимъ словомъ ея грубую, чувственную сторону. Это обстоятельство не отнимаетъ, впрочемъ, у Римлянъ ихъ громадной заслуги передъ человѣчествомъ. Они выполнили далеко не маловажную долю своей исторической задачи, сохранивъ въ продолженіи нѣсколькихъ столѣтій духовное богатство Греціи и завѣщавъ новымъ народамъ то реальное, художественное воззрѣніе на вселенную, тотъ роскошный, полный жизни и свѣжести, культъ природы, которые составляютъ отличительное достояніе древности. Передачѣ этой не суждено было совершиться непосредственно: между паденіемъ древняго міра и возрожденіемъ его духовнаго идеала въ XV вѣкѣ, европейскіе народы пережили тысячелѣтій промежуточный періодъ, въ продолженіе котораго другіе идеалы, другія стремленія управляли ими. Средніе вѣка, съ высоты своихъ готическихъ башенъ, сурово и непривѣтливо смотрѣли на міръ: они уносились въ небеса, они презирали землю. Католическій риторизмъ гнушался земными благами; онъ проповѣдывалъ отреченіе плоти, постъ, молитву и страданіе. Земная жизнь, учили отцы церкви, ниспослана намъ въ наказаніе; тѣлесная оболочка – темница. Не веселиться и наслаждаться дарами Божьими пришли мы въ міръ, a для того, чтобъ самоотреченіемъ, страданіемъ и подвигами благочестія заслужить награду въ другой, загробной, таинственной жизни, которую христіанство опредѣляло только отрицательно, отсутствіемъ всего земнаго. То былъ таинственный міръ духовъ, незримыхъ, безплотныхъ, идеальное бытіе которыхъ непостижимо для смертнаго. Это отрѣшенное отъ плоти, враждебное всему земному, міросозерцаніе стояло въ рѣзкой противоположности съ преданіями классическаго міра. Древность обожала красоту формы и гармонически сочетала съ ней красоту генія, она вся облекалась въ пластику, въ веселую, радужную оболочку; христіанство не признавало тѣлесной красоты оно цѣнило только возвышенную красоту добродѣтели. Древность боготворила при-роду, хотѣла жить, наслаждаться жизнью; христіанство отрывало человѣка отъ земли и уносило его на небо.

Таковы были противоположныя, враждебныя стихіи, столкнувшіяся лицомъ къ лицу въ эпоху возрожденія. Кто останется побѣдителемъ въ борьбѣ, возникшей между ними? или возможно для нихъ примиреніе? Вмѣсто прямого отвѣта на этотъ вопросъ, разсмотримъ главныя стороны гуманистическаго движенія въ религіозномъ, политическомъ, умственномъ и художественномъ отношеніи.

I. Въ религіозной сферѣ, переходъ отъ старыхъ отношеній къ новымъ обнаружился двумя путями: во первыхъ, поколебался католическій догматъ и связанная съ нимъ система опеки надъ человѣческимъ разумомъ; и во вторыхъ, почти окончательно рѣшенъ былъ вопросъ о политическомъ значеніи папства. Здѣсь мы разсмотримъ первую часть религіознаго переворота – реформу католическаго догмата, или, лучше сказать, тѣ явленія въ литературной жизни Европы, которыя приготовили эту реформу; вопроса же о политической роли папства мы коснемся позднѣе, когда будемъ говорить объ отношеніяхъ гуманистовъ къ государству и свѣтской власти. Оговоримся при этомъ, что въ нашихъ очеркахъ мы не будемъ ограничиваться тѣсными предѣлами 1494 года: мы постараемся представить общую картину Италіи XV вѣка, изобразить общій характеръ тогдашняго умственно-художественнаго и политическаго движенія. Первые дѣятели возрожденія – Данте, Петрарка, Боккаччіо, не обнаружили въ своихъ воззрѣніяхъ ничего, враждебнаго средневѣковому православію. Сознавая злоупотребленія римской куріи, порицая личный характеръ папъ или высшихъ чиновъ духовной іерархіи, они не заявляли никакихъ притязаній на религіозную реформу. Истины откровенной религіи были для нихъ дороже и неприкосновеннее афоризмовъ древнихъ мыслителей. Съ этой стороны, они не только являются чуждыми всякаго поступанія впередъ, но даже съ замѣчательнымъ упорствомъ отстаиваютъ преданія средневѣковой эпохи. Петрарка съ негодованіемъ говоритъ объ аверроистахъ, скептически относившихся къ христіанству. Когда одинъ изъ послѣдователей этой школы явился къ Петраркѣ и въ разговорѣ съ нимъ признался, что не вѣритъ библіи, раздраженный поэтъ схватилъ его за полу платья и вытолкалъ за дверь[46]46
  Voigt, Wiederbelebung des classischen Alterthums, 65.


[Закрыть]. Восторженный поклонникъ Цицерона и Платона, весь погруженный въ классическія студіи, поэтъ любви и другъ Коло ди Ріенцо, Петрарка не поддался обаянію античнаго матеріализма; суровая преданность христіанству осилила въ немъ благоговѣніе къ мыслителямъ Греціи и Рима. Самый послѣдній изъ вѣрующихъ, говорилъ онъ, несравненно выше Платона, Аристотеля и Цицерона, со всею ихъ мудростью; Цицеронъ, по его убѣжденію, непремѣнно сдѣлался бы христіаниномъ, еслибъ жилъ послѣ новой эры[47]47
  Ibid, 57.


[Закрыть]. Въ 1327 году, когда крестовые походы готовы уже были отойдти въ область далекаго прошедшаго, и вся Европа оставалась равнодушною къ великой средневѣковой идеѣ, Петрарка въ пламенныхъ канцонахъ призывалъ христіанскій міръ къ борьбѣ съ невѣрными[48]48
  Michaud, Histoire des croisades, III. 553, 359.


[Закрыть]. Боккаччіо горько сожалѣлъ о своихъ юношескихъ произведеніяхъ, оскорбительныхъ для строгой христіанской морали, и уничтожилъ бы ихъ непремѣнно, еслибъ они не были уже распространены по всей Италіи[49]49
  Voigt, 105.


[Закрыть]. Траверсари былъ ревностный папистъ; онъ не могъ примириться съ идеей вселенскаго собора, какъ независимаго церковнаго органа, и называлъ Базель не иначе, какъ новымъ Вавилономъ[50]50
  Ibid. 165.


[Закрыть]. То же, еще въ большей степени, можно сказать объ Антонинѣ, архіепископѣ флорентинскомъ[51]51
  Антонинѣ см. Voigt, 194.


[Закрыть]. Самъ Петрарка не рѣшался осудить въ чемъ нибудь папу, и во всѣхъ злоупотребленіяхъ римской куріи обвинялъ кардиналовъ[52]52
  Voigt, 63.


[Закрыть]. Изъ этихъ отрывочныхъ фактовъ не слѣдуетъ, впрочемъ, заключать, чтобы враждебное средневѣковому католицизму направkеніе слишкомъ медленно проникало въ жизнь и литературу западнаго общества. Самое то обстоятельство, что не только приверженцы преданія, но и передовые дѣятели возрожденія находили нужнымъ противодѣйствовать новымъ идеямъ, вызваннымъ знакомствомъ съ классическою древностью, обнаруживаетъ уже, какая серьезная опасность грозила съ этой стороны. «Я чувствую, какъ Юліанъ возстаетъ изъ преисподней»[53]53
  Laurent, la Reforme, 386, note.


[Закрыть] пророчески восклицалъ Петрарка, предвидя возобновленіе грозной борьбы, которую умирающее язычество вело съ христіанствомъ въ IV вѣкѣ. Борьба началась, какъ скоро гуманисты составили себѣ прочное положеніе при дворахъ итальянскихъ государей и съ большей энергіей принялись за изученіе памятниковъ классической древности.

Лоренцо Валла, одинъ изъ самыхъ даровитыхъ и вліятельныхъ дѣятелей временъ возрожденія, найдя пріютъ и покровительство при дворѣ Альфонса неаполитанскаго, который въ глубокой старости проникнулся любовью къ гуманистическимъ студіямъ[54]54
  Фойгтъ приводить характеристическій анекдотъ о томъ слѣпомъ благоговѣніи, какое питалъ Альфонсъ I къ самымъ посредственнымъ изъ гуманистовъ. Однажды, когда Манетти, бездарный и напыщенный ригоръ, читалъ передъ Альфонсомъ одну изъ своихъ рѣчей, муха сѣла на носъ престарѣлаго короля – и какъ она ни безпокоила его, онъ рѣшился согнать ее не прежде, какъ по окончаніи чтенія.


[Закрыть], незамедлилъ завязать ожесточенную полемику съ духовенствомъ. Въ его твореніяхъ впервые во всей силѣ развивается античный сенсуализмъ, противополагаемый имъ христіанскому ригоризму. Онъ принимаетъ за исходную точку философіи возвращеніе къ естественному, природному быту, освобожденному отъ всякихъ религіозныхъ стѣсненій. Онъ стремится воскресить античный культъ природы, съ которымъ было связано свободное отношеніе половъ. Онъ возстаетъ противъ обѣтовъ цѣломудрія, называя ихъ неисполнимыми и противными природѣ. «Если мы родились, говорить Валла, по закону природы, то тотъ же законъ повелѣваетъ и намъ самимъ быть производительными.» Исходя отъ этого воззрѣнія, онъ стремится облагородить чувственность, какъ установленіе натуры, и почти возводитъ ее въ высшій принципъ человѣческой нравственности[55]55
  Voigt, 223–227.


[Закрыть]. Съ этой стороны, онъ является самымъ опаснымъ противникомъ христіанства и христіанской морали. Дѣйствуя не во имя лишь свободы разума, но также въ интересѣ чувственной, легко воспламеняющейся природы человѣка, онъ призываетъ на помощь не мудрецовъ Греціи и Рима, а самый духъ, самый смыслъ древности, или, лучше сказать, то, въ чемъ наиболѣе обаятельною, наиболѣе соблазнительною для самаго грубаго организма являлась древность. Съ притязаніями нѣмецкихъ реформаторовъ, требовавшихъ только признаніи разума въ религіозной сферѣ, христіанство могло примириться путемъ уступокъ; съ сенсуализмомъ же древности у него не могло быть примиренія: христіанство должно было или искоренить его, или самоуничтожиться.

Молодой эпикуреецъ Антоніо Беккаделли, по мѣсту рожденія иначе называемый Панормитою, пошелъ по слѣдамъ Валлы. Ученіе, дидактически или полемически высказанное Валлою, онъ вооружилъ обаятельною прелестью поэзіи. Его "Гермафродитъ" – маленькая книжечка, оказавшаяся однакоже вліятельнѣе громадныхъ фоліантовъ другихъ гуманистовъ – съ невѣроятною быстротою распространился по Италіи, и скоро проникъ всюду, гдѣ только понимали по латыни. Эта книжечка заключала въ себѣ чудовищныя вещи. Здѣсь чарующимъ языкомъ поэзіи воспѣвались самые грубые и грязные пороки. Абсолютная эманципація плоти, отрицаніе не только брака, но даже конкубината, противоестественная чувственность, педерастія, все это было воспѣто и прославлено молодымъ поэтомъ въ его маленькой книжечкѣ. Это былъ самый дерзкій и рѣшительный вызовъ христіанской морали. Христіанство давно уже отпраздновало свою побѣду надъ педерастіей, этою язвою древняго міра, и вотъ Беккаделли снова вы-зывалъ ее къ жизни. Почва, на которую пало ученіе молодаго эпикурейца, была такъ хорошо приготовлена, что Беккаделли возбудилъ своимъ твореніемъ всеобщій энтузіазмъ. Шестидесяти-трехлѣтній Гварино, отецъ дюжины дѣтей, наслаждался дивной гармоніей "Гермафродита". Суровый Поджіо увлекся примѣромъ счастливаго сибарита, и на семидесятомъ году жизни написалъ свои "Фацетіи", мало чѣмъ уступавшія Гермафродиту. Епископъ Миланскій просилъ Беккаделли прислать ему свою славную книжечку. Король Сигизмундъ, бывъ въ 1433 году въ Сіенѣ, увѣнчалъ шаловливаго поэта лавровымъ вѣнкомъ. Кардиналъ Цезарини поймалъ разъ своего секретаря, какъ тотъ читалъ подъ столомъ запретнаго "Гермафридита" – и все это вопреки духовной цензурѣ, предавшей проклятію всякаго, кто читалъ эту чудовищную книгу[56]56
  Ibid. 227–230.


[Закрыть].

Къ такимъ печальнымъ результатамъ вело слѣпое благоговѣніе передъ древностью, овладѣвшее умами Итальянцевъ XV вѣка. Легкость нравовъ, ведшая за собою паденіе семейнаго начала и всей внутренней стороны христіанства, проникла во всѣ классы общества. Гуманисты подали первый примѣръ. Со временъ императорскаго Рима, нигдѣ не встрѣчаемъ мы такой печальной картины разврата, какъ въ исторіи передовыхъ дѣятелей возрожденія. Развратъ ихъ былъ тѣмъ безобразнѣе, что онъ имѣлъ источникъ не въ греческомъ, а въ римскомъ сенсуализмѣ: это было не художественное, артистическое сладострастіе эллинизма, а грубая чувственность Мессалины. Заразительная язва съ быстротою эпидеміи сообщилась отъ гуманистовъ ихъ покровителямъ – государямъ и владѣтельнымъ князьямъ Италіи, и ихъ противникамъ – духовенству. Развратъ дома Эсте, среди котораго разыгралась чудовищная драма Паризины, превосходитъ описаніе. Среди духовенства, вездѣ, и особенно въ Италіи, позорившаго себя разгуломъ грубыхъ страстей, новое ученіе нашло для себя наиболѣе воздѣланную почву. Казалось, міръ готовь былъ преобразиться; реакція противъ средневѣковыхъ преданій грозила Европѣ страшнымъ переворотомъ. Вмѣсто католическаго аскетизма явилась необузданная чувственность, вмѣсто слѣпой вѣры – абсолютное безвѣріе. Аббатъ Тритгеймъ съ ужасомъ говорилъ о гуманистахъ: "на чудеса и подвиги святыхъ они смотрятъ какъ на бредъ, и ничего не считаютъ святымъ, о чемъ не говорится у философовъ; откровенія, ниспосылаемыя Богомъ благочестивымъ людямъ, называютъ бабьими сказками и с нами, священныя легенды принимаютъ за басни"[57]57
  Laurent, Reforme, 396.


[Закрыть]. Паганизмъ всюду или вытѣснялъ христіанство, или безобразно переплетался съ нимъ.

Трудно опредѣлить, къ какимъ результатамъ привело бы движеніе XV вѣка, если бъ гуманистическія студіи, перенесенныя на другую почву, не нашли инаго исхода. Германія спасла Европу отъ необузданной реакціи, возникшей въ Италіи противъ преданій средневѣковой эпохи. Серьезная, философская мысль нѣмецкаго народа не поддалась обаянію античнаго паганизма: она воспользовалась новыми средствами, которыми вооружила ее классическая мудрость, для иныхъ, болѣе высокихъ и нравственныхъ цѣлей.

II. Въ тѣсной связи съ появленіемъ новыхъ началъ въ религіозномъ и нравственномъ быту Италіи, стоитъ новое направленіе, принятое, съ конца XIV вѣка, ея умственною, и художественною жизнью. Въ той и другой сферѣ источникъ переворота коренится въ пробудившемся стремленіи къ собиранію и изученію памятниковъ классической древности.

Со времени паденія западной имперіи, въ Европѣ всегда можно было найдти нѣсколько лицъ, знакомыхъ съ лучшими произведеніями древней литературы; всегда кто нибудь читалъ Цицерона, Виргилія, Горація[58]58
  Voigt, 4.


[Закрыть]; но число этихъ лицъ было до крайности ограниченно. Драгоцѣнныя сокровища греческой литературы служили предметомъ безплоднаго изученія византійскихъ ученыхъ; латинскіе памятники гнили въ стѣнахъ монастырей западной Европы, нерѣдко навлекая на себя проклятія духовной ценсуры. Но съ конца XIV вѣка, стеченіе многихъ благопріятныхъ обстоятельствъ положило начало болѣе тѣсному знакомству новой Европы съ твореніями древности. Изъ Византійской имперіи, все болѣе и болѣе тѣснимой Турками, началась продолжительная эмиграція, прогрессивно усиливавшаяся въ теченіе всего XV столѣтія. Въ числѣ бѣжавшихъ изъ имперіи, находилось много людей ученыхъ, близко знакомыхъ съ памятниками классической мудрости и классическаго искусства. Оставляя свою родину въ добычу варварамъ, они заботились спасти по крайней мѣрѣ ея духовное богатство; суда, на которыхъ отъѣзжали они отъ береговъ имперіи, были нагружены грудами рукописей, наслѣдіемъ классической старины. Много драгоцѣнныхъ памятниковъ погибло тогда въ морскихъ волнахъ жертвою бурь, съ которыми не въ силахъ было бороться тогдашнее мореходное искусство; но то, что успѣло спастись и найдти пріютъ подъ благословеннымъ небомъ Италіи, дало роскошный плодъ[59]59
  О Византійскихъ Грекахъ въ Италіи см. Voigt, и Vіlemain: Eludes d'histoire moderne, гдѣ помѣщена его историческая повѣсть Lastaris, мало впрочемъ замѣчательная.


[Закрыть]. Впечатлительный, сангвиническій темпераментъ Итальянцевъ не устоялъ противъ чаръ античной цивилизаціи. Какое то благоговѣйное почитаніе древности овладѣло умами всѣхъ. Пробудилось стремленіе открывать и собирать уцѣлѣвшіе памятники греческой и римской литературы; отдаленныя, полныя трудностей и издержекъ путешествія предпринимались съ этою цѣлью. Огромнаго труда, кромѣ того, стоило гуманистамъ размножать списки открытыхъ ими сокровищъ, пока изобрѣтеніе книгопечатанія не освободило ихъ отъ этой тяжелой работы[60]60
  См. Voigt, кн. 2 и Roscoe, Leben Lorenzo de Medici, извлеченіе Spielhagen'a.


[Закрыть]. Результатомъ всѣхъ этихъ самоотверженныхъ усилій былъ колоссальный переворотъ, совершившійся въ области человѣческаго мышленія. Богатый капиталъ идей и знаній, безплодно хранившійся до того времени въ стѣнахъ монастырскихъ, библіотекъ вошелъ во всеобщій оборотъ. Подъ вліяніемъ быстрыхъ завоеваній, совершенныхъ въ сферѣ мысли, измѣнился весь порядокъ умственной жизни Италіи. Средневѣковая схоластика вдругъ оказалась мертвою и безплодною въ сознаніи гуманистовъ. Въ лицѣ Петрарки, передовые дѣятели возрожденія заявляютъ требованія, которыя должны были странно звучать для поколѣнія XIV вѣка. Петрарка предаетъ посмѣянію всю систему знаній, связанныхъ схоластическимъ методомъ. По его мнѣнію, безполезна и мертва всякая мудрость, не имѣющая прямого отношенія къ жизни. Онъ ставить ученыхъ схоластовъ ниже простыхъ гребцовъ или земледѣльцевъ, работающихъ руками. Цѣль науки, говоритъ онъ, – облагородить и возвысить человѣческую, природу, сообщить ей искру божественнаго огня, направить ее по пути добродѣтели. «Я преданъ только той наукѣ, говорилъ Петрарка, которая дѣлаетъ меня лучшимъ; эта наука – добродѣтель и истина»[61]61
  Voigt, 38–40.


[Закрыть]. Докторовъ философіи, занимавшихъ университетскія каѳедры, Петрарка называлъ напыщенными глупцами, которые, препинаясь въ сферѣ отвлеченныхъ понятій, упускали изъ виду все живое и существенное. Его полемика съ схоластами получила скоро обширное значеніе, потому что отъ мелочей и частностей споръ не замедлилъ перейдти къ важному вопросу объ Аристотелѣ и о всей средневѣковой философіи. Извѣстно, что Аристотель, передъ которымъ благоговѣли средніе вѣка, которымъ благоговѣли средніе вѣка, до XV столѣтія столѣтія былъ знакомъ Европѣ въ настоящемъ своемъ видѣ, а въ передѣлкѣ аравійскихъ и еврейскихъ ученыхъ. Въ этомъ искаженномъ видѣ, видѣ онъ возбуждалъ удивленіе средневѣковыхъ философовъ и служилъ точкою опоры всей средневѣковой схоластики. Петрарка никогда не читалъ Аристотеля въ подлинникѣ, но онъ зналъ, что этотъ подлинникъ разнится отъ арабской редакціи, и при помощи геніальнаго чутья, которымъ одарила его природа, онъ угадалъ истинный смыслъ греческаго мыслителя. Но вести полемику на основаніи одной догадки было неудобно, и потому Петрарка рѣшился противопоставить средневѣковому Аристотелю классическаго Платона, съ которымъ онъ былъ знакомъ по разсказамъ Боккаччіо[62]62
  Ibid. 45–49.


[Закрыть]. Геніальный инстинктъ и здѣсь помогъ ему уразумѣть существенныя черты философіи Платона. Онъ противопоставилъ его нравственный, «божественный» идеализмъ сухой и без-жизненной діалектикѣ арабскаго Аристотеля, и возвѣстилъ, что философія есть ученіе о добродѣтели. Споръ, завязанный такимъ образомъ ощупью, почти наугадъ, скоро перешелъ въ болѣе опытныя руки. Въ XV вѣкѣ, когда итальянскіе университеты наполнили ученые Греки, бѣжавшіе изъ Константинополя, о Платонѣ нельзя уже было судить по догадкѣ, или по разсказамъ Боккаччіо, который далеко не такъ хорошо зналъ греческій языкъ, чтобъ вполнѣ понимать Платона. Тогда Платонъ былъ переведенъ на латинскій языкъ и объяснялся съ каѳедръ; сознаніе прояснилось, чутье замѣнилось положительнымъ знаніемъ. Ученые эмигранты приняли въ свои руки полемику, робко возбужденную Петраркою. Сначала, споръ вели только Греки. «Въ долгой и упорной борьбѣ платониковъ съ аристотеликами, говорить Тирабоски, Итальянцы были простыми зрителями, и ни одинъ изъ нихъ не зналъ, за какую изъ двухъ партій слѣдовало ему сражаться.»[63]63
  Tiraboschi, Storia della letteratura italiana, VI. 544.


[Закрыть] Борьба, между тѣмъ, велась съ ожесточеніемъ; аристотелики хотѣли, во что бы то ни стало, отстоять свою ветхую систему. Плетонъ, одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ борцовъ платонической партіи, упрекалъ Аристотеля въ низкой зависти, руководившей его сужденіями о Платонѣ[64]64
  Voigt, 346.


[Закрыть]; Теодоръ Гезе, послѣдователь Аристотеля, приписывалъ всѣ общественныя бѣдствія философіи Платона[65]65
  Tiraboschi VI. 341: «ne alcuna publica calamita ch'ei non attribuicca alia platonica filosofia».


[Закрыть]. Если мы не ошибаемся, итальянскіе гуманисты тогда только приняли дѣятельное участіе въ спорѣ, иди, лучше сказать, тогда только рѣшительно стали на сторонѣ Платона, когда ясно обнаружилось, что полемика за философскія системы прикрывала собою борьбу старой схоластики съ новымъ научнымъ направленіемъ, бывшимъ непосредственнымъ результатомъ гуманистическихъ студій. Тогда восторженное поклоненіе Платону овладѣло всѣми. Козимо Медичи основалъ во Флоренціи академію, назначеніе которой было – изъяснять и распространять ученіе Платона. Члены этой академіи ежегодно торжественными обрядами праздновали день рожденія и смерти великаго философа[66]66
  Ibid. VI. 544, Roscoe, Lorenzo de'Medici, 84 sqq.


[Закрыть]. «Платонъ, говорить Тирабоски, былъ въ нѣкоторомъ родѣ ихъ идеаломъ, единственнымъ предметомъ ихъ помышленій, разговоровъ, трудовъ; и восторгъ, внушенный имъ философомъ, былъ таковъ, что побуждалъ ихъ писать о немъ нелѣпости, которыхъ теперь нельзя читать безъ смѣха»[67]67
  Tiraboschi VI. 544–545: «e il lor transporto per esso giunse a tal segno, che li condusse sino a soriver pazzie che non si posson leggere senza risa».


[Закрыть]. Самымъ дѣятельнымъ членомъ этой, первой въ Европѣ, платонической академіи, былъ Марсильи Фичино, монахъ августинскаго ордена св. Духа. Съ молодыхъ лѣтъ отданный подъ руководство Петраркѣ, онъ въ послѣдствіи измѣнилъ своему учителю: Петрарка старался воспитать въ немъ религіозное чувство и приготовить изъ него будущаго противника аверроистовъ; но Фичино остался равнодушнымъ къ религіи и церкви и сдѣлался самымъ ревностнымъ послѣдователемъ Аверроэса[68]68
  Voigt, 114–115.


[Закрыть]. Онъ былъ душою новой академіи. Обладая высокими діалектическими способностями, онъ руководилъ бесѣдами членовъ, упрочилъ популярность Платона между дѣятелями возрожденной науки, и изгналъ изъ ихъ кружка послѣдніе остатки схоластическаго метода[69]69
  Roscoe, Lorenzo de' Medici, 18–19. Voigt, 114.


[Закрыть].