Текст книги "Пепел крестьянской Души"

Глава восьмая

Уже затемно, объехав правой стороной деревню Стрельцовку, отряд продвинулся вперёд ещё версты три и остановился на опушке берёзовой рощи. Для Суздальцева это место было хорошо знакомо. Здесь, между двух лесопосадок, располагался земельный надел его семьи. Егор с детства участвовал во всех крестьянских заботах. Пахал, косил, собирал урожай и даже охотился с отцом на косачей и зайцев. Поэтому, он, как только с товарищами появился на этой территории, предложил: «Там, на краю колка, мы с батей всегда сооружали шалаш, в котором во время полевых работ проживала наша семья. Если он не разрушен, мы можем в нём укрыться и отдохнуть, пока Степан будет ездить домой». Беглецам и в самом деле повезло. Шалаш был в хорошем состоянии, способном выдержать любые капризы осенней погоды. Парни спешились с коней, привязали их поводьями к берёзе, разнуздали и поставили перед ними торбы с овсом. Перекинувшись со Степаном напутственными словами, они залезли во внутрь шалаша и улеглись на толстую сенную подстилку. А уже через мгновение крепко спали, вдыхая в себя сладкие запахи клевера, визиля и прошедшего лета.

Степан вернулся под утро. На его лице в предутреннем рассвете друзья заметили довольную улыбку. «Если Аверин улыбается, значит, наши дела не такие уж и безнадёжные», – первым среагировал на появление товарища Пётр. «Ты угадал, чалдон пинигинский. Уже более десяти дней прошло, как части 51 – й стрелковой дивизии красных выкинули колчаковцев из Ишимского уезда, и те, забрав с собой своих соглядатаев, отступили в сторону Омска. Теперь в селе пока безвластье. Правда, коммунисты создали волостной ревком из трёх человек, но других сил у них в Большом Сорокине нет. Думаю, что это временное затишье, так как большевики заняты борьбой с остатками карательных отрядов Колчака и выдворением с сибирской железной дороги военных эшелонов с чехословацким корпусом. Поэтому, нам повезло, что мы вернулись домой именно в этот период», – подробно рассказал Степан о ситуации в их родном селе, волости и уезде. И более не медля ни минуты, парни вскочили на коней и на махах рванули на встречу с родными и близкими.

За, без малого, год, в жизни семьи Василия произошли заметные изменения. Особенно это было видно на лицах отца и матери. Они словно на десять лет постарели. Да и сёстры не были уже такими хохотушками и непоседами, а стали не по годам сосредоточены, рассудительны и осторожны. Позже, когда брат узнал о тех испытаниях, какие вынесли они за это время, его сердце сжалось в комок от жалости и сострадания к ним. Нагайки колчаковских карателей, которые прошлись по их юным телам, не плоть изуродовали, а погубили юность, детскую наивность и веру в человека, которого создал Бог. В карих глазах сестер не было видно тех весёлых искорок, какими они его встретили после возвращения со службы. И самое главное, что угнетало сознание Василия, они пострадали из-за него, хотя и не знали, где он находился. «Сволочи! Гады! Как только у карателей рука поднялась на эти безобидные создания? Они же ещё совсем дети, которые только-только входят во взрослый мир! Будьте вы прокляты, звери!» – негодовал Василий. Но пострадали не только члены семьи, а и хозяйство резко оскудело. Из всего, что было на момент мобилизации Василия в колчаковскую армию, в пригонах осталось несколько голов овец, одна корова, престарелый мерин, бычок, боров и десяток гусей. Всю остальную живность каратели забрали за его дезертирство из их армии. Но для Василия было главным не потеря наживаемого добра, а физическое и моральное унижение, которому подверглись самые близкие люди. «Даст бог, хозяйство мы с тятей восстановим, а вот как вернуть к прежней жизни сестёр?! Попались бы мне эти лампасники на узенькой дорожке, я бы из их грудей руками сердца вырвал!» – горячился брат, для которого ранее ненависть к людям была не свойственна.

С возвращением сына домой, жизнь стариков Губиных стала вновь приходить в человеческую норму. Уже через три дня отец запряг единственного мерина в сани и посадив детей, выехал в сторону земельного надела, где ждали своего часа две необмолоченные скирды пшеницы, чудом уцелевшие во время отступления белых, которые жгли всё подряд, чтобы только не досталось красным. Почти неделю они потратили на обмолот и перевезку зерна домой, в опустошённый колчаковцами амбар. «Ну, теперь, старуха, мы зиму должны пережить. На еду точно хватит. Даже скоту, в перемешку с картошкой, можно будет варить. А вот на семена мало останется. Придётся в Большое Пинигино к родственникам на поклон ехать», – доложил Иван Васильевич жене. «Давай сначала до весны доживём, а там видно будет, что делать. А то опять поменяется власть. Тогда нас уж точно никто не пожалеет», – осторожно ответила Евдокия Матвеевна, которая всё ещё не верила в то, что её любимый сынок рядом. Но как бы тяжело семье ни было, она с надеждой стала всматриваться в будущее.

В конце января 1920 года советская власть в Большесорокинской волости стала заметно укрепляться. В крупных деревнях вновь появились сельские советы, организовались партийные ячейки, а в центре создались волостные совет, ревком и милиция. Новое начальство состояло в основном из людей сторонних, и только глава волсовета – Суздальцев Иван Данилович – который вернулся в село вместе с частями красной армии, был местным. Это был уважаемый жителями и новыми властями человек, поэтому возражений против его кандидатуры сельчане не испытывали. Да и члены волостного ревкома особой ненависти не вызывали у них. Единственным раздражителем, который нервировал людей, был участковый милиционер Зайчиков Пётр. Он был из села Преображенское, которое находилось в 25 верстах на северо-запад от Большого Сорокине, а родился в Курской губернии, перебравшись с родителями в Сибирь по столыпинской реформе. Его крупные габариты и неряшливый вид заставляли девушек брезгливо отворачиваться от него, а мужиков зубоскалить над ним. Словно мстя местным жителям за это, Зайчиков грубо и бесцеремонно вмешивался в личные дела каждой семьи и обо всех подозрительных наблюдениях докладывал своему начальству в уездную милицию. Особенно предвзято он относился к тем, кто был мобилизован в колчаковскую армию. Они у него были на отдельном счету и он постоянно следил за их поведением. Когда в первый раз Василий увидел Зайчикова, даже присвистнул от удивления. В волостном милиционере он признал того самого мужика, который своим храпом не давал ему спать в Викулово и с которым они чуть не подрались. Милиционер тоже узнал Губина и в его сознании появилось желание отомстить обидчику.

Прошло дней десять после этой встречи, когда волостной милиционер стал приглашать к себе по очереди всех молодых мужчин, насильно мобилизованных в колчаковскую армию или добровольно вступивших в неё. В общей сложности таковых по волости набралось человек сорок. А так как Зайчиков Пётр был полуграмотный, все разговоры, которые он вёл с бывшими бойцами белой армии, записывал секретарь сельского совета Стулов Степан. В детстве он учился вместе с Василием и Степаном Авериным в церковно-приходской школе и был их товарищем, поэтому о многом, что замышлял милиционер, они узнавали первыми. Когда очередь встретиться с волостным милиционером дошла до Василия, то он уже был подготовлен к разговору. И сразу после небольшой формальности, уверенно спросил Петра: «А ты, у колчаковцев разве не служил? Мы же с тобой рядом в Викулово на полу спали. Да и в Усть-Ишиме в расположении гарнизона я тебя вплоть до пожара видел. Когда же ты коммунистом успел стать?». Лицо милиционера побагровело, скулы зашевелились, а глаза налились кровью как у быка. Да и внешне Петр был похож на это упрямое животное. «Ты кто такой, чтобы мне вопросы задавать? Кому положено, тот знает всё и доверяет мне. Ты, лучше о себе расскажи. Поведай, сколько моих братьев красноармейцев загубил? Сколько бедных хат разорил и сжёг со своими хозяевами? И почему не побёг вместе с ними на восток? Вот о чём я хочу от тебя услышать», – со злостью прорычал Зайчиков. «Нет на моих руках загубленных душ ни белых и ни красных. Слава Богу, отвёл он от меня этот страшный грех. И из чужих изб я ничего не выносил. Так же, как и мои товарищи по несчастью. А вот наши семьи от колчаковских псов настрадались. С первого дня насильной мобилизации в белую армию, я только и думал о том, как из неё сбежать. Представился случай – мы это сделали. И хотя в укрытии тоже несладко было – часа освобождения родной земли мы дождались», – спокойно ответил Василий. «А почему в Красную армию не пошли, чтобы побыстрее освободить эту землю? Отсидеться решили? Пусть, мол, другие кровь проливают, а мы потом целыми и невредимыми домой вернёмся и продолжать жить спокойно будем? А, может, и врёте вы, что в болотах скрывались? Это мы ещё проверим, а пока существуйте, но помните, что в любой момент за вами могут прийти», – пригрозил Пётр. Подписав протокол допроса, который вёл Степан Стулов, Василий вышел на крыльцо и тихо выругался: «Самоход сраный. Наверное у самого рыльце в пушку, поэтому выслуживаешься перед новой властью?». И уже направляясь в сторону дома, передразнил милиционера: «Почему в Красную армию не пошли? Отсидеться решили? А на кой нам Красная армия и комиссары-горлопаны? Насмотрелись мы на них в Петропавловске. Им власть над народом нужна, чтобы потом жить припеваючи. Крестьянским-то трудом их кнутом не заставишь заниматься. И зачем сибирскому мужику такие дармоеды?».

Зима в тот год была малоснежной и очень холодной. Поглядывая на небо, старики ворчали: «Может, хоть в марте снежка Всевышний подбросит. А то влаги в земле совсем не останется. Тогда и урожая обильного нечего ждать». Но прошёл март и наступил апрель, а сугробов так и не появилось. И только в период весеннего половодья побаловали проливные дожди, которые не только прибавили влаги, но и ускорили таяние снегов. А вскоре наступило время весенних работ. И снова, как сотни лет подряд, жизнь крестьянская забурлила людским половодьем. Каждая весна в жизнь человека вносит надежду, какую не вносит ни один период года. И не только природа в это время года обновляется и прихорашивается, но и душа человеческая поёт новую музыку, щемящую своей сладостью сердце и кружащую до пьяна голову. Единственное, что огорчало большинство крестьян, это нехватка семенного зерна. Многие семьи были вынуждены резко сократить посевные площади.

Губиных эта проблема тоже задела. Из семнадцати десятин пахотной земли они смогли засеять только десять. А остальную часть пустили под пары в надежде получить на ниххороший урожай в следующем году. Ивана Васильевича возвращение сына домой вновь вдохновило на укрепление своего хозяйства и повышение материального достатка. Прибывая в хорошем настроении, он говорил жене: «С Василием нам сейчас не только семнадцать десятин по плечу, но и ещё с десяток сможем осилить. Вот за лето раскорчуем мелкий осинник, а в следующую вёсну засеем. Ноне нам необходимо заготовить больше сена, чтобы в зиму увеличить поголовье живности». «Бог поможет, справитесь. Главное, чтобы Васеньку никто и никуда не забрал. В селе говорят, что всех, кто служил у Колчака, посадят в тюрьму», – озабоченно произнесла Евдокия Матвеевна. «Слушай побольше сплетниц, они тебе и не о том расскажут. У нас две девки на выданье. Скоро приданое запросят. Да и Василий должен невесту подобрать себе достойную», – высказался Иван Васильевич.

Посевные работы почти завершились, когда прямо в поле к Губиным прискакал помощник участкового милиционера и велел Василию на следующий день прибыть к Зайчикову для разговора. «Моему ещё потребовалось от меня? Нашёл время, когда вызывать. Неужели не мог подождать пару дней, пока мы с тятей закончим все полевые работы?» – раздражённо спросил Василий у вестового. Тот пожал плечами, сел на лошадь и поехал обратно в село. «Вот лапоть, этот Преображенский! Всё никак не может простить мне викуловское оскорбление. Но ничего не поделаешь, придётся ехать. Власть как никак», – высказался в слух Василий и поздно вечером того же дня на своём верном Воронко выехал домой. Провожая сына, Иван Васильевич встревожено спросил: «Не набедокурили с дружками нигде? Может, кого обидели?». «Да вроде не водится за нами никаких грехов. Не знаю, зачем я потребовался Зайчикову. Ты, тятя, не переживай сильно. Завтра сразу после разговора с милиционером, я вернусь к тебе».

Но выполнить обещание Василию было не суждено. Сразу как только он появился в избе, где располагалась милиция, к нему подошли два красноармейца и провели в боковую комнату, оборудованную решётками и служащую Зайчикову арестантской. Кроме Василия в этом помещении уже находилось более двадцати человек, в числе которых он разглядел и своих друзей по несчастью. Поздоровавшись, Василий удивлённо спросил: «А вы что здесь делаете?». «То же, что и ты. Ждём отправки в Ишим», – спокойно ответил Аверин Степан. «Для чего нас собрался отправлять в город этот лапоть?» – не унимался Губин. «Будут пытать по поводу службы в армии Колчака. Ты чо, братуха, совсем забыл о своей прошлой жизни?» – кисло улыбнулся Чикирев Пётр. «А что мне о ней вспоминать? Какую радость она мне принесла?» – огрызнулся Василий. «Вот раз ты сам не хочешь вспоминать, так большевики тебя насильно заставят это сделать», – уколол Пётр. Они бы и дальше продолжали возмущаться поведением новых властей, но в это время открылась тяжёлая дверь, и юный красноармеец скомандовал: «По одному человеку на выход!».

Покинув маленькую и душную комнату, молодые мужчины под конвоем вышли на улицу и с облегчением вздохнули. Опасаясь, что у здания волостной милиции могут собраться родственники задержанных, Зайчиков приказал срочно рассаживаться по подводам и выдвигаться в сторону Ишима. В первые два фургона с трудом втиснулись бывшие колчаковцы, а в последний сели четверо вооружённых красноармейцев. Передав старшему караула пакет для своего уездного начальства, участковый милиционер с силой ударил ладошкой по крупу ближайшей к нему лошади и выкрикнул: «А, ну, пошли!». И уже, когда обоз тронулся, со злостью в голосе добавил: «Если колчаковские прихвостни будут в дороге баловать и делать попытки сбежать, не жалейте на них патронов. Спишем со счёта, как военные потери».

В Ишим арестованные и их сопровождающие прибыли поздно вечером. Сдав подопечных по списку в уездную милицию, красноармейцы поехали устраиваться на ночлег в дом крестьянина, чтобы на следующий день отправиться в обратную дорогу. А доставленных ими арестованных поместили в камеру городской тюрьмы. Молчавшие до этого момента молодые мужики вдруг сразу все заговорили. Обшарпанные стены казённого учреждения на них так тяжело подействовали, что многие в панике даже запричитали молитвы и заклинания. Даже балагур Чикирев Пётр, с трудом рассмотрев в тусклом освещении Знаменщикова Григория, с грустью в голосе произнёс: «Вот и пойми, что большакам от нас надо. Для них, если ты не белый – нехорошо, и если не красный – тоже нехорошо. А если я не хочу быть ни белым, ни красным, ни зелёным. Если на лбу моём написано, что я крестьянин-хлебороб. Разве это хуже, чем красный или белый? Разве тот, кто землю пашет и хлеб выращивает хуже того, кто это не делает, а живёт лучше, чем хлебороб? Чудны твои премудрости, Господи». «Ты чо, Петруха, запаниковал. Завтра разберутся с нами чин по чину и отпустят восвояси», – успокоил Суздальцев Егор. «Разберутся. Держи карман шире. Так разберутся, что родители не найдут, где захоронен будешь», – мрачно заметил кто-то в глубине камеры. «Степан, а ты как считаешь, поверят нам большаки, что мы их красноармейцев не убивали?» – спросил неожиданно Василий своего друга. «А кто их знает, что у них на уме. Захотят поверить – поверят, а не захотят, так сами нам убийства их бойцов припишут», – ответил спокойным голосом тот. И чуть позже добавил: «Ладно, не будем гадать. Утро вечера мудренее. Думаю, что долго возиться большаки не будут. День-два – и решение примут, что с нами дальше делать. Отдыхайте пока, если сможете».

Надзиратель тюрьмы вновь прибывших разбудил рано. Не было ещё семи часов, как арестантов по два человека стали выводить из камеры на допрос, который длился от часа до трёх, в зависимости от наличия у человека запутанных или отягчающих обстоятельств. Василий к следователю попал только ближе к вечеру. Молодой чернявый парень, по виду – ровесник Губина, как только задержанный оказался в его кабинете, сразу приступил к допросу. Уточнив данные Василия, глядя колючими серыми зрачками прямо на своего подопечного, он спросил: «Ты добровольно вступил в ряды Белой армии?». «Нет. По принудительной мобилизации», – твёрдо ответил Василий. «Где и в каком воинском подразделении служил?». «В конном дивизионе Усть-Ишимского гарнизона». «В каких боях против красных партизан и коммунистических войск принимал участие?». «В трёх воинских операциях и патрулировании окрестностей Усть-Ишима. Первый бой дивизион принял недалеко от деревни Малая Бича, второй – при освобождения от красных партизан села Тевриз, третий – во время нападения красных партизан на наш гарнизон в городе Усть-Ишим. После этого боя я и мои товарищи-земляки дезертировали из колчаковской армии и до ноября прошлого года скрывались в татарском ауле на болотах». «Сколько партизан и красноармейцев лично ты убил или ранил?». «Ни одного, хотя возможности такие были». «Почему не воспользовался этими возможностями?». «Не знаю. Просто не поднялась рука на таких же русских людей как и я сам». «Но перед тобой же были враги. Ты просто обязан был убивать их». «Среди подобных мне людей у меня нет врагов, поэтому по божественным законам я не имею права поднимать на братьев по вере и крови свою руку». «А если бы эти люди тебя убили? Что бы ты сказал Всевышнему, представ пред ним?». «Не знаю. Я об этом не думал». «Но ты же младший офицер царской армии? Наверняка принимал присягу и на верность Колчаку как Верховному главнокомандующему Белой армии? Почему же ты присяге изменил?» – раздражённо спросил следователь. «На верность царю присягу приносил и ей не изменил. И если бы пришлось воевать с германцами, то честь русского солдата не опозорил, и сражался бы за своё отечество с врагом до последней капли крови. Белая армия воюет с Красной, в той и в другой люди одной веры и национальности. Разве можно считать отказ стрелять по своим братьям изменой присяге, которая заставляет это делать!» – спокойно ответил Василий. «Кто может подтвердить, что на твоих руках и совести нет крови коммунистов, партизан и красноармейцев и то, что ты дезертировал из армии белого адмирала Колчака?» – спросил чернявый следователь, заметно уставший от допроса и разочарованный им. «Мои товарищи, которые находятся тоже здесь. Это Аверин Степан, Стрельцов Афанасий, Знаменщиков Григорий, Суздальцев Егор и Чикирев Пётр. И ещё татарин Надир из юрт, у которого мы прятались почти полгода». «И всё?». «Вроде всё. Был ещё один свидетель, который подтвердил бы мои слова, да не знаю, жив ли он сейчас. Мы когда-то вместе с ним служили в Петропавловском гарнизоне в царской армии, а потом он пошёл с большевиками. После этого судьба нас дважды сводила с ним во время нахождения в Усть-Ишиме». «Как его фамилия?» – оживился чернявый. «Пироженко Фёдор», – ответил Василий и посмотрел внимательно на следователя. Но тот сидел напротив словно каменный и медленно скрипел перьевой ручкой по листу бумаги. «По-видимому, не знает он нашего однополчанина. А неплохо было бы в создавшимся положении получить поддержку Федьки, если он, конечно, живой», – пронеслось в голове Василия. «А с вашим участковым милиционером до этого были знакомы?» – спросил неожиданно следователь. «Он был вместе с нами насильно мобилизован в армию Колчака. На ночном привале в селе Викулово мы рядом спали на полу, а затем и служили в одном гарнизоне. Но там его я видел редко и то – издалека», – ответил спокойным голосом Василий. «А вот он говорит, что тебя видел в бою, где ты зарубил шашкой двух партизан. Что на это ответишь?». «Отвечу так, как уже отвечал. Крови братьев по вере на моих руках нет. А этого лапотника я ни в одном бою рядом с собой не видел. Пусть он не врёт», – обозлился Губин. «Хорошо, на тебе нет крови братьев по вере, а как быть с коммунистами, которые эту веру отвергли? Их можно убивать?» – задал провокационный вопрос следователь. «Заблудших людей не мне карать, а Господу нашему. Я не верю в то, что русский человек может отказаться от своего православного Бога и Иисуса Христа», – смело ответил Василий. Задав подследственному ещё несколько вопросов и получив на них ответы, следователь вызвал конвоира и приказал вернуть Василия в камеру. Губин даже был удивлён, что допрос обошёлся без мордобойства и пыток, которых он внутренне ожидал. «Надо было спросить у следователя – как Зайчиков заделался товарищем коммунистов», – невольно подумал Василий, следуя по тюремному коридору.

Допросы шли два дня. И только на третий день арестованных оставили в покое. Но после завершения допросов, в тюремную камеру не вернулось пять человек, которых перевели в другое помещение. Среди этих пятерых оказался и младший брат Аверина Степана – Алексей, который, как и старший, был насильно мобилизован в белую армию и служил в карательном отряде. Узнав о переводе Алексея в другую камеру, Степан даже в лице переменился. Всегда сдержанный, он вспылил: «Если что-нибудь с братом произойдёт, то я этого сопливого борова Зайчикова своими руками задушу!».

Выпускать некоторых задержанных на свободу комиссары начали дней через семь, успев, по-видимому, собрать за это время необходимые доказательства их невиновности. А для Василия и его товарищей этот час настал только на пятнадцатые сутки. Если честно, то они уже не надеялись, что скоро попадут домой. Друзья ждали суда, который должен был определить их меру вины перед новой властью. Но случилось невероятное. В самом начале новой недели, в конце дня, однополчан всех вместе привели к следователю, который допрашивал Василия, и тот заявил: «В виду отсутствия прямых доказательств вашего участия в боях против партизан и красных отрядов, и не нанесения тем самым вреда советской власти, а также положительного свидетельствования жителей уватских юрт и красного командира товарища Пироженко Фёдора Емельяновича, советская власть освобождает вас от недоказанных обвинений и наказания. Можете сегодня же возвращаться домой». Слегка ошарашенные неожиданным решением большевистской власти и не до конца ещё ощущая случившееся чудо, молодые мужчины некоторое время стояли неподвижно. А когда, наконец, поняли, что они свободны, неподдельная радость появилась на их лицах. Но когда уже собирались покинуть кабинет следователя, Степан спросил: «А где мой младший брат – Аверин Алексей? Его скоро отпустят домой?». Следователь на него строго посмотрел и сказал, как отчеканил: «За участие в карательных операциях против коммунистических отрядов на территории нашего уезда ваш брат понесёт заслуженное наказание». Степан хотел ещё что-то спросить у него, но следователь поднялся из-за стола и гаркнул: «Я сказал, что вы свободны! Поэтому прошу незамедлительно покинуть мой кабинет!».

Как и в 1917 году, когда возвращались с армейской службы домой, товарищи переночевали в городе у родственников Степана. Узнав, что Алексея будут судить, родной дядя братьев, Савва Никитич, зло выругался, посмотрел в угол, где на божничке стояли образа святых, и перекрестился. «Боже наш, если ты слышишь меня, заступись за раба своего Алексея. Он ведь не виноват в том, что его насильно заставляли совершать грехи и отступать от заповедей. Защити ты всех нас от кровопийцев и безбожников! Неужели ты не видишь, как они издеваются над твоим народом?» – тихо произнёс пожилой человек в надежде на справедливость Всевышнего. Немного успокоившись, он предложил: «Давайте, робята, отметим ваше освобождение из дьявольского логова».