Текст книги "Крещение свинцом"

– Пора, собираемся. – Командир легко толкнул в плечо, и Дьяк, открыв глаза, увидел стоящих вокруг разведчиков. Все, закинув головы, смотрели на дёргано гудящую раму «сто восемьдесят девятого» «Фокке-Вульфа».

– Так точно. Есть. – Утрясаясь-притираясь спиной, выпрямился под рацией. Выровнял автомат, поправил ремень. Всё.

– Роса высохла, трава молодая, гибкая. Не наследим. Нам до вечера мимо Армянской надо выйти как можно ближе к хребту. Но по пути ищем зенитные батареи. Горные батареи. И танковые схроны. Пойдём по-над дорогой, будем проверять все южные примыкающие. Любых контактов избегаем, только наблюдаем и срисовываем.

Кырдык и Старшой в передовом дозоре на пределе видимости. Живчик, Лютый, Сёма, командир, Дьяк и Пичуга – основная группа. Ярёма и Копоть – дозор тыловой.

Первый же поворот с основной дороги вывел на прикрытый румынским жандармским блокпостом склад горючего.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. 32 вкопанные цистерны примерно по 8 кубических метров. 2 бронетранспортёра, 1 мотоцикл. По периметру 4 ДОТа, полномерные траншеи, колючая проволока, 3 вышки с пулемётными гнёздами. Охрана – до 30 румынских жандармов и порядка 10 немецких нижних чинов».

Второй поворот выходил в широко открытое поле. Старшой, Лютый, Сёма и Копоть, надев румынские пилотки, прошли по дороге с километр, далее ползком приблизились к зенитной батарее.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. 4 капонира с 37-мм зенитными орудиями. В 200 метрах на юг в лесочке 4 замаскированных колёсно-гусеничных тягача, 1 фургон „Опель“ с радиостанцией, 2 мотоцикла, 9 прикопанных палаток, навес пищеблока. От 30 до 50 военнослужащих. По нашивкам – 275-й артиллерийский дивизион. Блок-пост – 4 румынских жандарма и немец унтер-офицер. 1 станковый пулемёт. 1 мотоцикл».

Немцы вели себя аккуратно, за пределы постов никто не выходил – значит, минные поля. И жандармы при них не расслаблялись.

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует поворот дороги. Определить количество гарнизона не удалось».

«Координаты: высота***, широта ***. Долговременные укрепления для 7 танков „Тигр“ и 4 лёгких „Т-3“ 5-го полка дивизии СС „Викинг“. В 100 метрах на юго-запад 20 жилых палаток и 5 технических. 4 грузовика, 2 автоцистерны, 1 автофургон с радиостанцией, 1 грузовик со спаренными зенитными пулемётами, легковой „Опель Капитан“. 6 мотоциклов. Гарнизон более 100 нижних чинов и 20 офицеров. 2 ДОТа. По периметру полноразмерная траншея с 2 блиндажами и 6 пулемётными точками. Минирование».

«Викинг»-то здесь откуда? Отстали после ремонта?

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует развилку дороги к хутору N. Хутор занят румынами, порядка роты. 2 грузовика с тендами. 10 подвод. Сплошных окопов нет. По периметру 4 ДЗОТа».

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Определить количество гарнизона не удалось. Контролирует развилку дороги к хутору N. Хутор сожжён, охраняется отделением жандармов».

«Координаты: высота 4492***, широта 3798***. ДОТ с коммуникациями. Контролирует поворот дороги. Определить количество гарнизона не удалось».

За день над разведчиками на малой высоте пролетели шесть групп – от сорока до шестидесяти «юнкерсов» под прикрытием одной-двух эскадрилий истребителей «FW-190». Встречно с Краснодара в сторону Новороссийска и Туапсе пролетели три группы четвёртых «илов» и вторых «пешек», машин по двадцать-тридцать, прикрытых пятком «МиГ-3». Наши летели высоко, но всё равно где-то с вершин хребта их пытались достать немецкие зенитки.

А вот по дороге движение было скудным: от Армянской в сторону Шептальской пропылила одна колонна из семи крытых брезентом грузовиков в сопровождении броневика и двух мотоциклов с пулемётами, прогремели два одиноких броневика, протрусили рысцой четверо кавалеристов. Встречно отчаянно продымил открытый бортовой «Опель» с десятком румын в кузове и прополз обоз из двадцати пустых конных повозок с одним-двумя местными полицаями в каждой.

Правда, трижды пришлось залегать, чтобы не засветиться кавалерийским разъездам. Один раз прямо в открытом поле. Разъезд мелкой рысью протрусил метрах в тридцати от уткнувшихся в землю, не успевших даже скинуть предательски торчащие из молодой травы вещмешки, разведчиков. Да ещё и лошади учуяли, начали похрапывать, перетаптываться, подёргивать ушами. Всадники смолкли, заоглядывались, вскинув автоматы. Две-три секунды решали всё. Но тут прямо из-под коней из куста дерезы шумно взлетели два здоровенных петуха-фазана. Немного отлетев, тяжко плюхнулись и побежали, блестя золотыми шеями.

– Ич! Ич! Хад! Хад! – наперегонки рванули в погоню кавалеристы. Серые воротники с чёрными петлицами – эсэсовцы. Тот самый батальон «Горец»? Грузины или шапсуги? Или чеченцы? Кто бы понимал. Даже Кырдык только плечами пожимал: «Эч – наше тюркское, хад – не помню. Не ингуши. Не балкарцы. Не карачаи. Не знаю».

Внизу, на гравийных осыпях под, казалось бы, такой сонной трассой то и дело скелетились десятки сброшенных с проезжей части остовов сгоревших советских и немецких грузовиков. Возле мостика мелкой, почти ручья, но скорой речушки жалко чернели собранные особой группой восемь искалеченных лёгких «Т-26» и «Т-60». И уже на подходе к станице приятно лежал на боку обезбашенный «Тигр».

Станица широко разметалась по низинке, полукружьем стекающей к невидимо петлявшей в камышах речушке Псыж. Лёгкие холмы, окружавшие долину, у горизонта резко вздувались серьёзными горами. В больших пустых огородах и зацветающих вишней садах – мелкие мазанки под тростниковыми крышами на окраинах; чуть меньше огороды, но крупнее мазанки под черепицей – в центре. Два каменных, сероштукатуреных двухэтажных административных здания. Длинная деревянная школа сильно обгорела.

Быстро вечерело. За час наблюдений – никаких признаков жизни. Просто никаких. Ни собаки, ни курицы. Ни человека. Только воробьи и дальние стрижи над камышами.

– Командир, мы с Живчиком в центр сходим? Пошарим? – Копоть заранее выложил «карманный» боезапас Ерёме, оставив только заряженные магазины. – Пока не стемнело.

– Давайте. – Не спорить же Смирнову с добровольцами. – Только на час. До администрации и назад. Без контактов, даже с гражданскими.

– Так точно, начальник.

– Мы будем возле вот того домика, на холме, в орешнике.

– Замётано, командир!

Копоть и Живчик перебежками помелькали вдоль заборов и растворились в проулке.

Обходящая станицу глиняная колеистая дорожка кривилась по-над оврагом. Из каждой недосохшей лужицы на его дне неслись страстные лягушачьи воканья. Казалось, это главная примета южной весны.

Группа перемещалась, всё так же осторожничая – крайняя односторонняя улица напрягала все больше: ну, ни малейших признаков жизни. В огородах грязная весенняя пустота. Через приоткрытые двери в холодных хатах – опрокинутые столы, табуреты, растерзанные постели. По земляным полам битая посуда, россыпи муки, кукурузы. Какое-то тряпьё. И даже самодельные куклы.

Дьяк, после первых трёх мёртвых хат, безоговорочно оставался на внешнем дозоре. Пять, шесть, девять, двенадцать – по земляным полам тряпьё, битая посуда, россыпи, опрокинутая мебель.

Внизу в конце проезжей части улицы, возле прощально вздёрнутого журавля-колодца дурно воняла свалка из десятка вздутых уже собачьих трупов. Неохотно-тяжело взлетели несколько грачей и ворон.

– У-у, у-у! Это что?! – На перекладине растворённых ворот висел со свёрнутой головой, наверное, столетний дед.

– Шакалы! У, куйка шакалы! – Чтобы Кырдык запсиховал? Командир едва успел перехватить его за вещмешок:

– Не тронь. Наверняка заминирован.

– Пусти, командир, тамши. Мой отец такой. Борода мой ата такая.

Крайняя хата стояла на выносе. На приличном выносе. Строился хозяин, однако, с характером: всхолмье, с которого станица открывалась как на ладони, венчала высокая пятиоконная хата с большим сараем во дворе, крытым загоном-коровником, свиной стайкой, курятником и летней кухней, окружённая ухоженным садом с готовящимися зацвести айвой, яблонями, грушами, абрикосами, сливой и черешней. За плетёной оградой – высаженные грецкий орех, белые акации, чета высоченных пирамидальных тополей над колодцем-журавлём.

Кырдык толкнул дверь стволом автомата и отскочил. Выждав, Лютый из-под Сёминой винтовки заглянул внутрь. Впрыгнул, за ним Старшой и Кырдык. Внутри всё те же следы дикого разгрома – всё опрокинуто, разбросано. Даже из печи вырвана дверца. На стене меж окон трижды простреленная фотография уже прошлого века: казаки-молодожёны – он в форме при погонах младшего урядника, она в расшитой бисером рубахе с круглым присборенным воротником. Одна пуля попала ей в лицо.

Не было никого ни в сарае, ни в коровнике.

– Товарищ командир! Александр Кузьмич. – У Лютого глаза горели удивлением, даже с какой-то нервной смешинкой. – В свинарнике бабка лежит.

– Какая бабка?

– Обыкновенная. Ну, только очень древняя.

– В смысле – живая?

– Да. Живая. Лежит и смотрит.

– Куда смотрит?.. – За командиром и Лютым в крохотный свинарник попытались втиснуться Дьяк, Пичуга и даже Ярёма.

Слева от входа на кисло-вонючем, занавоженном полу под обгрызенной стеной валялась пара поддонов, покрытых протёртой засаленной кошмой. На этих поддонах уже не лежала, а сидела иссохшая до черноты, большеносая, морщинистая старуха. В белёной льняной сорочке.

– Здравствуйте, мамаша. Мы свои, советские. Русские.

Старуха, сощурившись, несколько секунд вглядывалась в командира.

– Мы русские. Вот, вернулись. Гоним немцев. Почему в станице никого нет?

Потеряв интерес к командиру, старуха, сильно морщась, поочерёдно оглядела Лютого, Дьяка, Ярёму.

– Мамаша, вы меня слышите? Понимаете? – Командир присел на корточки.

– Слышу. Чё орёшь?

Голос оказался неожиданно тонким, чистым, хоть и слабеньким.

– Здравствуйте, мамаша. Так где все?

– Вернулись, значит, предатели. – Старуха бочком-бочком медленно прилегла, с выдохом откинулась на спину. – Вернулись, сволочи.

– Почему «предатели»?

Командир встал, выпрямился и чуть отступил, вжавшись в общий полукруг.

– Предатели. Бросили нас. На Урал побежали. В Сибирь.

– Эй, ты чего, старая? – вступился Лютый. – Никуда мы не бегали. Дрались всё время. Ну, было, отступали с боями, так теперь сами фрица гоним.

– Не бегали? Так верните мне моих доченек. Трёх. И восьмерых внучек. За мужиков с вас не спрашиваю, сами должны драться. А девочек моих – верните! Где они, коли вы не бегали? – Она закрыла глаза и еле слышно зашептала, но казалось – заорала, загремела, загрохотала: – Внучек и внуков под Покров в Германию забрали. Шестнадцать душ за два дня. А теперь вот и дочек на Украину. Всех, всю станицу неделю как в Донецк на шахты погнали. Пешком, будто гусей. Меня одну помирать оставили – ноги не ходят, а так и стариков угребли. Всю станицу. Кто противился – на воротах повесили. Да уйдите, уйдите! Предатели. Видеть вас никаких сил нету. Сволочи.

– Мать, где воды набрать? – Последним в свинарнике задержался Дьяк.

– В колодцы не лезьте. Они потравлены.

Дьяк пулей вылетел во двор:

– Из колодца не пить!

Внизу, в центре станицы, вздулся чёрный гриб, оторвался, посерел и отлетел круглым облачком. Через двенадцать секунд донесло грохот. В бинокли было видно, как разгоралась одна из административных двухэтажек. Чего там с нашими? Нарвались или сами подорвали? Сами, поди, не желторотики.

Действительно, Копоть и Живчик явились минут через сорок.

Поджаро-жилистый Копоть легко поднимался на холм, оглядывая всё вокруг без поворотов головы. Он всегда так, словно волк, если и поворачивался, то всем телом. Может, шея больная? За ненатужным Копотью мелкий Живчик потел под здоровенным сине-бело-полосатым мешком. Чего там они надыбали? Кроме дозорящего на заднем дворе Сёмы, все вышли навстречу.

– Чего? Да ничего. И никого, как чума прошла. Точняк, чума. И заминировано всё. В дверь полено кинули – видели, как долбануло. Оглохли.

– Вот, бумаги развешены. – Живчик скинул мешок, отёр лоб и подал командиру смятую, с оборванным верхним краем листовку. – Предъявы. Типа, всем явиться на перепись. Похоже, всех «переписали». Теперь никого и нигде.

Воду набрали в глубокой луже позади усадьбы. Вроде навозом не воняла. Костерок развели там же, в яме, под самой ивой, чтобы дым рассеивался листвой. На ужин предлагались два блюда – варёная кукуруза в початках и варёный горох. Главное – с солью.

– Благословский, ставьте антенну, через восемнадцать минут выходим на связь.

– Есть.

Дьяк с Пичугой закинули провод на крайний тополь, подсоединили к рации аккумулятор. Командир подошёл через шестнадцать минут. Оглядевшись, сел на траву, открыл планшет, достал крохотный, исписанный с двух сторон листочек. Пичуга, передёрнув затвор, занял наблюдательную позицию у дороги.

– «Кардинат… высата… широт… 4 укрепа з 37 мм зинитк 200 метр наюг 4 маскеров колеснгусенеч тягача 1 фургон с родиостансие 2 матацикл 9 вкопан палат пищеблок 30 до 50 военслужаш 275 артилизки дивизион 4 дота 2 линии траншеи блопост 4 рома жендарм и нимец ундер 1 станок пульмет 1 мотацикл».

В школе преподаватель выдавал за триста знаков в минуту, у Дьяка даже через три месяца постоянных упражнений выходило не более сотни. При его-то абсолютном музыкальном слухе. Пичуга вообще пока набивал тридцать-сорок.

«Кардинат… высат… широт… дот с камуникации контрол развилке дарог к хутер… Хутар знят романы до рот 2 грузовики с тенда 10 падвод сплош акопа нет па пириметри 4 дзт».

Первый уровень шифрования – передача с орфографическими ошибками и описками. Дьяк любил эту живую игру, она менялась в зависимости от того, кто принимал сигналы «дома». Любочка – студентка Томского пединститута – легко догадывалась о самых заморочных коверканьях, а вот с казанской студенткой Рахимой нужно было о сокращениях договариваться предварительно.

«Жители станица угнаны горнизон нит все здани у центр зоминировоно».

– Всё? Приняли?

– Так точно, товарищ командир. – Дьяк аккуратно снял наушники, отключил питание. Подождал, пока командир сожжёт ненужную теперь бумагу с дневными наблюдениями. – Александр Кузьмич, что со старухой будем делать?

– Покормим. Воды оставим. А ты что предлагаешь?

– Покормить-попоить.

– Думаешь, она права? Конечно, права.

Командир жестом вернул Пичугу с поста и ушёл во двор.

Проволока зацепилась в узкой развилке, сколько ни дёргали, пришлось Пичуге разуваться и лезть на тополь. С плеч Дьяка он достал нижнюю ветку и потихоньку добрался до зацепа.

– Дьяк, а там, слева, дымок. С километр. Может, больше.

– Кто-то сбежал. Живёт. Нашего-то ему не видать?

– Не. Нормально.

В одно движение намотав вторую портянку, Пичуга натянул короткий немецкий сапог, потоптался, покачался с носка на пятку. Закинув за спину мешок с аккумуляторами, вдруг подшагнул к Дьяку вплотную:

– Так почему я дурак?

Дьяк выдерживал паузу.

– Себя-то вы умным считаете. Почему? Вот мой вопрос – почему? Вот я сам вижу: вы очень непростой человек, много знаете. Более того – многое понимаете. А это уже высшая форма разума. И – верующий? Двадцатый век, техника везде, наука открыла все законы. Молния, землетрясение, нефть – чудеса разоблачены. И во что верить теперь? В страхи, которые по ночам случаются? В подсознание? Гипноз? Так на это психология есть.

– В совесть.

– В смысле?

– В прямом. Клим, друг мой, я особисту не врал, что никакой религиозной пропаганды не веду. Будь уверен, что не ты, а я дурак. И тебе, и мне спокойней.

– Дмитрий Васильевич! Вы дразнитесь?

Если бы не радиостанция, Дьяк бы пожал плечами.

– Аллаху акбар, Аллаху акбар, Аллаху акбар, Аллаху акбар. Ашхаду алля иляха илля Ллах Ашхаду алля иляха илля Ллах. – Пропустив сегодня все утренние и дневные молитвы, Кырдык, выйдя на огород и расстелив запасную портянку, покаянно вышёптывал ночную ишу. – Ашхаду анна Мухаммадар расулю Ллах Ашхаду анна Мухаммадар расулю Ллах. Хаййа аля ссалях Хаййа аля ссалях.

Они с Дьяком, пользуясь свободой спецопераций, не особо прятали свои религиозные нужды в тылу врага. Не выпячивали, но и не жались. Стукачей в разведке не водилось, а к личным убеждениям – точно личным, никак не влияющим на выживание группы, все относились спокойно.

– Астагфируллах! Астагфируллах! Астагфируллах! Аллахумма антас-салям уа минкяс-салям табаракта уа тагалайта. – Заканчивая четвёртый ракат, Кырдык невольно смял дуа Истигфар: близко за спиной раздался женский крик. – О Аллах, неустанно я поминаю Тебя. – Кырдык оглянулся.

В нескольких шагах, в белой на фоне стремительно наступающей ночи, длинной нижней рубахе, вскинув иссохшие, тощие, с тяжёлыми крестьянскими кистями, руки, стояла старуха. И кричала:

– Господи Иисусе Христе! Буди милость Твоя на детях моих! На Полюшке, на Люсеньке! Любочке, Ксюше, Танюше, Верочке! На Наточке, Липочке! На Наденьке, Марфочке и ещё одной Танюшечке. Сохрани их под кровом Твоим! Покрый от всякого лукаваго похотения! Отжени от них всякаго врага! И супостата!

Старуха кричала в небо, не видя осторожно обходящего её Кырдыка, неловко комкающего свой байковый «намазлык». Она ничего не видела за своим криком:

– Отверзи им уши! И очи сердечныя! Даруй умиление! И смирение сердцам их!

Её высокий, почти детский голос эхом возвращался со склона и отлетал вниз к станице:

– Господи! Все мы создание Твое. Пожалей детей моих! Полюшку! Люсеньку! Любочку! Ксюшу, Танюшку, Верочку! Наточку, Липочку, Наденьку! Марфочку и ещё Танюшку.

– Дьяк, там баба молится твоему Богу. Очень кричит. Скажи ей – не надо кричать, Аллаху акбар, даже тихий шёпот слышит.

На крик собрались все недежурившие. Дьяк, вздохнув, потопал решать проблему.

Откричавшись, старуха уже тихо ныла, скрестив руки на пустой груди.

– Мать, ты чего же их не по православному называешь? Какая такая «Танюшка»? Есть раба Божия Татиана. Надо поминать, как положено. Молитвы не мы с тобой выдумали, их святые составляли. В благодати Духа. И кричать на Бога не нужно. Молитва – значит мольба, просьба. А не ультиматум.

Старуха молчала. И лишь когда Дьяк уже решил уйти, выдохнула:

– Дурак.

Какое же знакомое слово!

– Дурак. Это ма́тернее взыскание. Бог воплем материнскую боль за детишек на Себя принимает.

19 апреля 1943 года. Понедельник.

От Советского ИНФОРМБЮРО:

В течение 19 апреля на фронтах существенных изменений не произошло.

На Кубани части Н-ского соединения отбивали ожесточённые атаки противника, стремившегося любой ценой добиться успеха. Наши бойцы подпускали штурмующие колонны немцев на близкое расстояние и расстреливали их огнём из всех видов оружия. На ряде участков бои переходили в рукопашные схватки. Наши части отбили все атаки гитлеровцев и истребили свыше двух батальонов пехоты противника. Как и вчера, на этом участке действовали крупные силы немецкой авиации. В течение дня нашими истребителями сбито 13 самолетов противника. Кроме того, 4 немецких самолета сбито огнём зенитной артиллерии. Всего уничтожено 17 и подбито 7 самолетов противника.

* * *

На карте большая дорога пересекала равнинную станицу и заканчивалась на взгорье у ближнего Русского хутора. Ещё две полёвки из станицы пунктирами кривились к Греческому хутору и Украинским выселкам на берегах Псыжи.

Но на месте всё оказалось много интересней.

Греческий пунктир оказался очень даже накатанной дорогой с гатями через заболоченные, заросшие камышами участки. Дорогу патрулировали усиленные до взвода разъезды румынской девятой кавалерийской дивизии. Более того, кажется, её разведдивизионом. Приблизиться к хутору Греческому днём было сложно.

На Русском хуторе кроме ожидаемого блокпоста на въезде, тоже весьма солидного, с двумя ДЗОТами, с колючкой перед траншеей и минированием возможных обходов, зачем-то был оборудован второй, на тропинке к горным пастбищам и покосам. По ближней окраине развернулась окопанная в полный размер батарея из шести 105-миллимитровых полевых орудий «leFH 16». Во дворах под маскировочными сетками затаилось больше двадцати средних танков «Т-4» и самоходных 150-миллиметровых гаубиц «Шмель». Грузовики, бронетранспортёры. Устроить наблюдательный пункт ближе, чтобы уточнить данные по гарнизону, днём тоже оказалось невозможным.

Небольшие, в два десятка дворов, с трёх сторон зажатых камышовыми плавнями, украинские выселки охраняли местные полицаи. Ни немцев, ни румын. Бабы и дети мирно ковырялись в весенних огородах. Коровы и козы так же мирно паслись на заречном заливном лугу.

Но эти картинки сложили вечером, а часа за два до рассвета отделение разошлось по своим маршрутам. К Греческому хутору направились Копоть с неотделимым Живчиком и Сёма. К Русскому – Лютый и Кырдык, Ярёма и Старшой пошли до хохлов. Командир и связисты, скрыв следы присутствия, обогнули станицу и продолжили фиксировать вялое движение на основной дороге.

Сбор к восемнадцати ноль-ноль. Место сбора – господствующая над перевалом перед русским хутором высота. Поэтому Лютый убедил уважаемого Ильяса Исаича, сделав по пути небольшой крюк, заскочить на горку и отложить там – отставить! – обустроить схрон из вещмешков с половиной боезапаса. Что обеспечит дозору дополнительную мобильность.

Утро бледным светом обрисовало мягкие контуры лесистых холмов справа и лысоватых гор слева. Невидимые в листве разноголосые пичужки, всю ночь наперебой славившие своих, сидящих в гнёздышках подружек, понемногу стихли. Два раза прямо из-под ног выскакивали залёгшие на днёвку в кустарник здоровенные зайцы. Влажная трава чернила и холодила сапоги, а такие же влажные листья чернили и холодили плечи и рукава маскировочных комбинезонов. Намокшие пилотки перестали дышать и липли то ко лбам, то к затылкам.

Кырдык каждый раз ответственно, как учили, выбирал-намечал переходы между укрытиями и шёл первым, а прикрывавший Лютый, довольно скоро навертев шеей, всё больше отдавался чувствам. Маленькое солнышко на несколько минут высунулось в щель меж взгорьями, и едва видимый пар, коротко вылетающий изо рта при каждом шаге, зарозовел. Интересно, а летом здесь как? Неужели всё выгорает? Или за счёт влажности зелень выживет? Вон, карагач какой разросся. И лианами завит, словно удавами. А ведь и впрямь когда-нибудь они его задавят. Дома, на Северном Урале, даже дикий хмель – редкость, а тут всё всех обвивает и душит. Борьба за выживание между видами, семействами и классами. Прям по Марксу, господи помилуй.

– Туру!

Присев на одно колено, Кырдык прислушался. Мгновенно вернувшийся в реальность, Лютый тоже припал под ствол крепыша ясеня. Что? Кто? Где?..

Отмашка «наблюдать»: Кырдык от глаз потыкал пальцами вперёд-вверх, на плоскую, обросшую леском вершину горы, где была назначена вечерняя встреча и где они собирались сейчас припрятать половину боезапаса. Что смотреть? Где?..

В глубоком приседе перебежали полянку. Вторую. Чем выше, тем деревца становились меньше и реже. Клёны, акации и ракитник уступали череду кривым, длинноигловым сосёнкам, да и кустарники тоже поужались. В зоне слышимости пришлось ползти. Кто?.. Ещё эти чёртовы птицы шугаются. Зайцев тут только не хватает.

Приплюснутая вершина горки идеально подходила для размещения артиллерии. В секторе обстрела и сам хутор в километре слева, и справа до десяти километров дороги на станицу. А главное, просматривается каждый квадратный метр перевала. Так что четыре зачехлённые, укрытые сеткой и сосновыми ветками, безоткатные 105-миллиметровые «LG 40» подковой, с разносом в сто метров торчали короткими стволами из-за укреплённого плетнями бруствера. Идеальная позиция: налево пойдёшь – кирдык. Направо поедешь – тоже кирдык.

– А вон ещё гнёзда миномётчиков. Раз, два, три… шесть. Тоже тяжёлые, гады: калибр восемьдесят один.

«Nebelwerfer». Под плотной двуцветной маскировочной сеткой в широких квадратных траншеях над опорными плитами, поддерживаемые двуногими лафетами, зло таились толсто замотанные от дождя брезентом стволы-трубы.

Метрах в ста под батареями по обоим склонам высоты змеились полноразмерные траншеи с блиндажами и выносными ДЗОТами. Фашисты обжились надолго. И плотно. Считай: на четыре пушки – пять офицеров, двадцать унтеров, за сотню рядовых. Плюс миномётчики: семь обслуги на каждый из шести стволов, офицер и шесть унтеров, итого – ещё полсотни. Пехоты, судя по окопам, до роты. Сейчас, понятно, здесь, на позиции, только дежурные, основной состав на хуторе.

Ну и что это за хуторок такой? К которому на нашей карте только козьи тропки ведут?

– «Языка» брать. Здесь не ждут наши. – Кырдык аж зубами скрипнул.

– Будет приказ, возьмём. Обязательно. – Лютый первым пополз назад: надо предупредить своих, а то, не дай бог, вечером кто нарвётся.

Срезав веточку, состругивали полоску коры: и белый срез виден, и болтающийся кончик за день подвянет, выделится на общем фоне. Обвешав предупредительными знаками возможные подходы для своих, Лютый и Кырдык пошли в обход высоты с противоположной от перевала западной стороны. Вот и получился небольшой крюк. Ещё и запасной пункт сбора – окраина станицы – теперь удалялся раза в два.

Обзор с этой части гребня был не ахти. Поэтому, не задерживаясь, споро, перебежками спустились в густо заросшую лесом лощинку, выводящую к русскому хутору. Внизу ни зимой, ни летом не изживаемая влажность нарастала на тонких, часто тянущихся к недолгому солнцу стволах пышными шубами мхов и пятнилась причудливыми чешуйками лишайников.

– Ильяс, а как по-ногайски «война»?

– Кавга.

– Злое название. Как лай собачий.

– Так и есть. Мы, ногаи, много воевали. В Азии, на Урале. На Кавказе. С туркменами, с монголами. С астраханскими татарами. С чеченами. С крымскими татарами. С русскими тоже.

– Ещё бы. Кто с нами не воевал? Даже японцы и американцы. Теперь ещё и финны. А вы-то чего с нами?

– Время было – если народ не воевал, того народа теперь нет. С русскими воевать хорошо. Русские после войны прощают. Мириться умеют. А другие нет. Другие мстят. Детям, женщинам.

– Стоп, стоп, стоп! Никогда не думал, что с нами все воюют, потому что мы потом их простим. Ильяс, ты мудрый человек! Правда, я бы не додумался.

Лощинка расширилась в долину с каменистыми следами ручьёв. Света здесь хватало и для настоящих деревьев, и для цветения трав. Даже дышалось легче. Шли по русловым каменным дорожкам, прислушиваясь к малейшему звуку. До хутора оставалось километр-полтора. Был смысл подняться на следующую за обойдённым перевалом гряду.

Наблюдение пришлось вести с нескольких точек. Четыре улицы разошлись в совершенной необъяснимости. Да и по самим улицам дворы ставились кому как на душу упало. Скорее всего, эту неразбериху обусловили подземные озерки, выходящие на поверхность камышовыми зарослями.

Итак, крупную технику более-менее посчитали. Можно было возвращаться. Тем более, если повезёт, можно успеть перехватить своих на подходе к высоте.

Знакомый путь всегда короче. Тем более, Лютый мало-помалу разговорил обычно замкнутого Кырдыка.

– Мы, едисанцы, из казахских степей на Волгу вышли. Там калмыки наших воевали, и наши с Бакты-Гирей-султаном пришли сюда. Под Кавказ. Потом кочевали в Белгородскую орду. Потом вернулись в Ставрополье. При Николае Первом – двадцать тысяч казанов. Казаном семью считали. Десять или тридцать человек. Мой отец в Гражданскую у Ахлау Ахлова служил. В Первом Казанском мусульманском социалистическом полку. Тогда мы с русскими в одной станице жили. Каясула. Может, знаешь? Когда голод был, помогали, как братья. И теперь дома бабы наши друг другу помогают. Земляка в санчасти встречал, он сказал: оккупацию выжили, теперь лучше. Теперь вперёд смотреть можно.

– А чего ты домой не пишешь?

– В двадцать восьмом я русскими буквами писать учился. А старики другими писали. Жена никак не умеет.

– Так у вас латиница была до двадцать восьмого? Надо же!

– Эртеги старики на арабском писали. Вот наша тамга арабская буква. «Ль».

– Что это? Ваша тамга?

– Знак рода. На границах пастбища ставили, скот клеймили, оружие. На могилах писали.

– Род – это родители. И родители родителей. Вот в моём роду семь поколений священников. – Лютый, согнувшись почти пополам, приобнял неведомо откуда оказавшуюся в этих местах тощую кривую берёзку. – Здравствуй, подруга. Почти вся наша родня Богу служила, кто митрофорный протоиерей, кто дьяк, кто просто певчий. И по материнской линии дьячки и чтецы из Ивановской епархии. А так-то есть даже дядья монашествующие: архимандрит Иосиф, схиигумен Захария, иеромонахи Мельхиор и Гаспар. Я только Бальтазара для полноты не нашёл. Даже среди иноков.

– Мой отец Иса. Отец моего отца Есмали. Его отец был Казув. Его отец – Исмак. Его отец Даут. Его отец Джамав. Его – Казбек. Его ещё Джамав. Его отец – Бегали. Его – Енали. Его – Кошербай. Его отец Домбай. Отец Домбая Кудайнет. Отец Кудайнета Лукпан.

– На слух часть имён – мусульманские. Ну, у других народов тоже такие есть.

– Мы едисанцы Ханафитского мазхаба.

– Понятно.

Хотя чего Лютому могло быть понятно? Но примирительное подытоживание беседы относилось к перекрывшему небо дёрганому гулу вывалившейся из-за перевала полусотни «юнкерсов». Четвёртая волна сегодня. А наши на море с Краснодара только два раза вылетали.

Ярёма и Старшой шли метрах в тридцати вдоль лесной дороги. По карте ходу было шесть километров, но это если по прямой. Дорога же петляла просто из капризности.

– Ярёма, это ж ваш хохляцкий характер. То направо, то налево. То вдоль, то поперёк. Ну чего бы, казалось, здесь по прямой не проложить? – Старшой, как все старослужащие, не мог кого-нибудь, ну, хотя бы чуть-чуть, не донимать. – Только как же? Если Яцко наметит, то Микола своротит. Хохлы, вы такие.

– Никакой я не хохол. – Ярёму более, чем шутки старшины, в эти минуты волновало, как в его животе утрясалась-распределялась набитая туда часа два назад холодная горошница.

– Как не хохол? Ялтинский же. А в крымских портах только хохлы да татары мешки по трапам таскают, не падают. Другие в море сразу валятся. Продукт портят.

– У нас в грузчиках всякие робили. И греки, и болгары. И евреи.

– И все не падали?

– Не падали. Кроме разве приезжих, с нижегородчины.

От такой нежданной дерзости Старшой поперхнулся. И почти ткнулся в спину вдруг застывшего Ярёмы.

С дороги донеслась песня. Да, где-то за поворотом кто-то пел.

Разведчики залегли.

Чуть слышно тукали по засохшей глине копыта, чуть слышно поскрипывала тележная ось, молодой мужской голос выводил мягким баритоном:

 
Їхав Василь з млину п’яний, мей-мей,
Їхав Василь з млину п’яний.
Тай повернув до Татьяни,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
А Татьяна злякалася, мей-мей,
А Татьяна злякалася.
На кроваті сховалася,
Гей, Василю, гей, Василю, гей.
 

Тонкошеяя и толстопузая тёмно-гнедая лошадёнка, кивая на каждый неторопливый шаг, тянула тяжёлую крестьянскую подводу. На левом облучке сидел бочком тощенький, так что ворот мундира открывал ключицы, молоденький полицай. Пилотка сдвинута мелко-курчавым чубом на затылок, так что козырёк в небо, повязка на локте. Ремня нет, винтовка где-то на дне телеги. И, похоже, о приклад стукалась с характерным бульканьем початая бутыль самогона. Ну, полный разгильдяй. Хотя голос красивый: