Текст книги "Легенда о царице. Часть первая. Явление народу египетскому"

– Царица, – вступил в переговоры болтающийся, – ты напрасно изволишь так сердиться. Давай же побеседуем, ведь сейчас сложился исключительный исторический момент.

Однако ситуация ничем не изменилась, даже как-то зациклилась на однообразии – он болтался за окном, а царица негостеприимно пихалась ногами, совершенно не желая вникать в исключительность и историчность момента. Причем, с каждым разом, пихала все сильнее, видимо, это развлечение пришлось ей по вкусу.

– Ваше величество, вы просто не понимаете, с кем вас свела судьба.

Девица, не прекращая пинаться, завела правую руку за голову, поперебирала что-то в волосах, вытащила странный черный нож и, подняв острием вверх, многозначительно показала его пришельцу.

Нож злобно уставился на гостя красным камнем, горевшим в рукояти, словно раскаленный уголь.

– Оу! – оценил сие действие пришелец. – Царица, я отдаю должное твоей утонченности и экстравагантности, но хочу тебе сказать, что мне все-все практически известно наперед. Знаю я и то, что вы, ваше величество, собрались тут отчебучить через пару-тройку месяцев. Не могу не отметить, что задумано, конечно, с фантазией и воистину с царским размахом, эдак бултых – и поплыли элегантно трупики вдоль по батюшке по Хапи, вот ведь сразу видно утонченную натуру и царский размах – всех подлых тварей разом утопить. Я в восхищении.

Царица перестала отпихивать ногами и руками болтающееся тело болтавшего невесть что пришельца, и замерла округлив глаза.

– Я явился сюда для тебя вестником времен и в мои планы сие деяние не входит. Даже, напротив, я собираюсь в этом деле…

Однако намерения его так и остались неозвученными, ибо царица молниеносно обхватила, качнувшегося в этот момент к окну, вестника времен, левой рукой за шею, и, с неожиданной, для юной девы, силой рванула на себя, откинувшись назад, явно намереваясь насадить неожиданного вестника времени сердцем на нож.

Видимо, от предвкушения сего удовольствия, девица издала какое-то сладострастное урчание.

Вестник, судорожно дрыгнувшись, влетел в окно, перевернулся через голову, избегнув тычка ножом, и очутился сидящим на полу в царской опочивальне.

Он с безмерным удивлением, то ли от того, что его, вот так, запросто, чуть было, не зарезали, то ли то того, что удалось сего избежать, обернулся на царицу и очень вовремя, ибо утонченная, по натуре, царица, уже прыгала, оскалившись, на него, с подоконника, с ножом.

Однако любоваться прекрасным зрелищем было некогда. Он подскочил, словно с муравейника, и, с трудом увернувшись от удара, нацеленного в горло, и, несмотря на стрессовую ситуацию, с удивлением отметил, что юная стройная царица почти с него ростом.

Впрочем, удивлялся он совсем недолго, ибо рослая девица одним выпадом не ограничилась, а разошлась не на шутку, нанося колющие, режущие и маховые удары с таким мастерством, будто только этому и посвящала досуг; и не иначе, как только чудом, можно объяснить то, что странник, или, как его там еще, не был задет.

– Опомнитесь, Ваше, – кричал вестник, стараясь произнести слово «ваше» с большой буквы, – Величество! Вспомните же о царском достоинстве!

Вестник времени очень вовремя шмыгнул за колонну, а царица азартно расставив руки, пыталась достать его, то с одной, то с другой стороны.

Некоторое время они бегали вокруг, и пришельцу уже казалось, что за ним гоняются две царицы, так как, в какую бы сторону он не совался, везде наталкивался на блеск черных глаз, сверкавших из густой копны живописно растрепавшихся волос, делавших легендарную царицу весьма похожей на самую настоящую ведьму, и выставленный нож, который так и норовил впиться то в глаз, то в горло, то в живот.

– Ну, успокойтесь же! Ой, черт! Да что же ты творишь-то, в самом деле! Что ж вы бешенная такая, я вас, древнюю легенду, представлял совсем иною.

Вестник, пробежав пару-тройку кругов вокруг колонны, чуть не напоролся брюхом на кинжал и, отпрыгнув спиной назад, споткнулся об столик с туалетными принадлежностями и кувыркнулся через голову в компании баночек, флакончиков, и вазочек и все с изрядным звоном. По царской опочивальне тут же пронеслась волна благоуханий, словно сразу распустились сотни цветов, а царица с радостным рычаньем кинулась на полуночного гостя, но он успел-таки ухватить ее за руки и, совершенно неожиданно для себя самого, ногой перекинул ее величество через голову и вскочил на ноги.

Однако повернувшись, он вновь наткнулся на стоящую, как ни в чем не бывало царицу с сияющим взглядом.

Видимо такая занятная игра ей, царице, очень нравилась, и она начинала входить во вкус. Теперь она спрятала обе руки за спину и, раскачиваясь, как кобра, приближалась к нему, демонстрируя из-за спины черное лезвие то слева, то справа, словно играя жалом. Так еще и улыбалась, царственная сволочь!

– Ну, ведите же Вы себя прилично! Ешь твою мать! Ваше величество, мое терпение кончается. – вестник, уворачиваясь, отступал, натыкаясь на светильники и предметы обихода, производя звон, лязг и грохот, но экстравагантная царица преследовала его по пятам, двигаясь с удивительной ловкостью и змеиной грацией, загнала к царскому ложу. Поняв, что сейчас его, вот-вот, самым, что ни на есть обычным способом, зарежут, без всяких там задних мыслей и сомнений, действительно древняя девица ножом владела виртуозно (нет, ну в самом деле, куда там, на хрен, нашим всем десантникам), вестник ухватил царицу за обе руки, что само по себе уже страшное святотатство. (Нельзя хватать своими лапами богиню!).

– Да не шпион я, успокойся же ты, что за безобразно не адекватное, царица! – в сердцах выкрикнул он, опасливо косясь на раскачивающийся перед ним кинжал. – Да не шпион я, да, успокойся ты!

Однако, разъяренная сын Ра, попыталась укусить его за руку, а когда это не удалось, чуть не вцепилась зубами в лицо, дернув на себя за обе руки.

– Да Вы, что, совсем охренели, что ли! – возмутился вестник. – Слушайте, да вы просто горгона какая-то, а вовсе не царица! Да, ну ж вас, на фиг! Ну, все, мне это надоело! Все на хрен! Сейчас я вас, ваше величество, ну, вы уж извините, просто отшлепаю по попке! Древнюю легенду! Ух, ты-ы-ы, твою м..ь! Ну, ты совсем… уже… офигинела, что ли?

Пожалуй, про «древнюю» не стоило упоминать, особенно-то молодой девице.

Пинок коленом в пах застал вестника врасплох, ну, не совсем уж, чтобы врасплох, но пополам он согнулся и брякнулся на царское ложе, увлекая за собой и историческую легенду, рычащую от ярости и злобы.

Схватка перешла в партер. Вошедшая в раж, бешено извивающаяся, царица пыталась подмять вестника под себя, умудряясь еще, из положенья лежа, награждать его царственными пинками.

Однако, в процессе жестокой схватки на царском ложе, пояс на платье царицы развязался, одежда ее распахнулась и постепенно начала покидать царственное тело, а после нескольких кувырков и рывков покинула его окончательно, а то, что еще цеплялось, царица, раздраженно дрыгнувшись, скинула сама. И по мере появления из искристого платья тугой плоти оливкового, кальцитового (алебастрового, ну, вы помните, конечно) цвета, сопротивление неведомого пришельца ослабевало, глаза его расширялись, а дыхание перехватывалось все больше и больше.

– Ой. – растерянно пробормотал он на первом этапе разоблачения царственного тела.

– Господи помилуй! – взмолился он на последнем этапе. – Мя грешного!

И вот, когда царица предстала перед ним… ну, скажем, целиком в своем натуральном виде, он отпустил ее руки и безвольно откинулся на спину. Пламя, стоящих у изголовья светильников, трепетало от поднявшейся возни, как на штормовом ветру, освещая совершенное и буйное тело юной богини с растрепавшейся черной гривой волос, с яростно сверкающими глазами и черным светящимся кинжалом, с красным ядовитым глазом.

– В-ва-ваше в-ве-величество! – еле выговорил вестник. – Да, вы… вы просто красавица! О боги, такого быть не может, красота-то, какая! Возможно ли такое совершенство?! – растерянно пробормотал он, глядя на обнаженную царственную фурию, и тут же ее обнаженное (голое) величество оказалась сидящей у него на груди. А он, бестолково хлопая глазами, смотрел на ее тяжелую грудь, с вызывающе торчащими чуть вверх красными и сочными сосками, и на две струи густых черных волос, прикрывавших ее и даже достававших до его груди.

Однако, не склонная, в настоящий момент, к лирике, царица Обеих Земель, комплимент пропустила мимо ушей (да и не комплимент это был, а истинная правда), ухватила кинжал обеими руками и, подняв его перед собой, шумно дыша, будто в любовном экстазе и крепко сдавливая его роскошными бедрами, торжественно произнесла первые, если не считать урчания, верещания, рычания, взвизгивания и прочих боевых выкриков, с момента встречи с незнакомцем, слова:

– Да сожрет твое черное сердце мерзкая Пожирательница!

Голос у царицы был низок и глуховат, похож на рычание, но словно она говорила откуда-то из подземелья. Да и вообще создавалось впечатленье, что говорила не она, ибо хоть пухлые губы приоткрылись, но не заметно было, что бы они хоть слегка шевельнулись.

– Да! – твердо сказал вестник, окончательно прекращая сопротивление, и с восторгом глядя на царицу. – Да, убей! – он отпустил руки царицы. – Убей меня прекрасная царица! – он протянул к ней свои руки, случайно задев грудь, от чего у царицы перекосило брови. – Я тебя увидел и этого довольно. В этот миг счастья я умереть хочу, ибо счастливей я уже никогда не буду. Уверен я, что это просто невозможно! Давай рази, поставь здесь точку – прямо мне на сердце! Дай умереть счастливым под твоими нога… у твоих ног. Послушай только, что по древнему обычаю самураев, я сочинил перед своею смертью, пусть эти стихи останутся здесь, с тобой, вместо меня:

 
– На берегу бесконечной реки
– Воды несущей в никуда ниоткуда
– Мой путь пресечет
– Неизбежная бездна.
– И мой путь прекратится,
– И из бездны возврата
– Не бывает вовек.
– Но когда-то, давно,
– Время вспять обратится,
– И начнет оно вновь
– Бесконечный разбег.
 

(Вот тут никакого отношения к египетской поэзии, а чистая фантазия вестника).

Черный нож, в руках царицы, завис над вестником, не двигаясь ни вверх, ни вниз. Черные глаза из-за завесы густых волос внимательно смотрели на лежащего без движения пришельца. Камни в перстнях, на пальцах, переливались в полумраке таинственным светом. Один играл всеми цветами радуги, другой прищурился на вестника зеленой световой полоской, словно глаз подкрадывающейся кошки, третий из фиолетовой глубины высверкивал колючими точками, а четвертый, похожий на голубиное яйцо, просто маслянисто поблескивал.

Под пристальным взглядом двух живых глаз и нескольких каменных, вестник ощутил такое эйфорическое блаженство, что ему хотелось и навеки остаться здесь у ног царицы, и хотелось говорить и говорить о странных чувствах, вдруг захлестнувших его.

А о них обязательно надо было сказать прекрасной деве-царице, пока она еще не убила его, потому что после сказать это будет труднее и юная дева так ничего и не узнает о той буре, о том урагане, что поднялись в его душе.

Но он все никак не мог сосредоточиться и облечь свои чувства в словесную форму.

А царица все сверлила его горящими глазами слегка оскалив зубы. И статуэтка богини Бастет тоже прищурила светящиеся глаза на вестника. И звероголовые боги уставились на него со стен. А два пятнистых мау, «смотрящих в Дуат», подбирались к его голове. Один подползал, прижав уши и шипя, а другой подходил боком на прямых ногах, ворча, и на спине у него вырос гребень, а выгнутый хвост распушился до невероятных размеров и он стал похож на маленького и ужасного динозавра, а точнее ящера пермского периода, типа эдафозавра, а бо диметродона.

Но вот царица неожиданно высунула меж раскрытых губ язык, медленно провела им по губам, словно собиралась скушать что-то вкусненькое, тряхнула головой, дунула на свой лоб, отбрасывая волосы, глаза ее, на мгновение, оторвались от вестника, и он заметил, что царица слегка скосила их на свои перстни, потом глянула на тройное бирюзовое-янтарное ожерелье, и вновь уставилась на вестника, и все еще молча, смотрела и смотрела, так и не опустив кинжал.

Затем она стрельнула глазами направо и налево, и странник, проследив за ее взглядом, обнаружил, что в их личные отношения с царицей вторглась окружающая действительность. Ну, совсем некстати, впрочем, как и всегда.

Оказалось, что в зале уже было полно народа; стража, привлеченная грохотом падающей мебели и бешеными воплями царицы, кинулась на помощь своей повелительнице, в полной уверенности, что в спальню проник убийца. Но, увидев, что Гор сын Ра азартно колотила злоумышленника, в растерянности остановилась. Двухметровые негры с широченными плечами и с лицами, явно не страдающими излишней чувствительностью, увидев повелительницу в ярости, все же слегка опешили. Этим, видимо, и объяснялось то, что странника до сих пор не проткнули копьем, не вспороли живот и не размозжили голову булавой или хотя бы просто не набили морду. Впрочем, возможно застав царицу на своем ложе в мужской компании, они вообще подумали черте – что. Нет, ну вы-то видели, что ничего такого не было?!

Легендарная царица, оглянувшись вокруг, не торопясь спрятала свой странный нож, блеснувший напоследок красным глазом, куда-то в прическу, еще раз посмотрела на странника огромными глазищами и, слегка вздрогнув упругими грудями, молча, с царской грацией слезла с него.

Стража тут же рухнула на колени, уткнувшись лбами в пол, царица же, ни слова не говоря, величаво удалилась, вызывающе отставив шикарнейшую египетскую попку, вглубь зала, исчезнув среди темных колонн, а вестник почувствовал, как из груди его вылетело что-то и полетело вслед за царицей, оставив ему на память пустоту.

Оба мау муркнув, задрали хвосты и поскакали за хозяйкой. Покинутый вестник времени приподнялся на постели и, с растерянной тоской глядя вслед исчезнувшей (му?) сыну Ра, прокричал:

– Ваше величество! Куда же Вы? Почему ушли? Царица, ну подожди мгновенье. Я же не сказал еще всего, что было нужно. Царица ты уносишь мое сердце! Ты что же – даже убить меня не хочешь?! Исчезни, исчезни, гаденыш, на хрен! – раздраженно лягнул он ухватившего его за ногу кушита. – Не трогайте меня, придурки африканские! Я не нацист, но мне надобно с царицей объясниться. Уйдите на фиг, прямо в Африку свою!

Но его все же стянули за ноги с кровати, заломили за спину руки и поволокли вон. В мгновение ока странник оказался в каком-то подвале, раскрылась дверь, и он, как из катапульты, влетел в камеру, успев возмущенно выкрикнуть:

– Я требую соблюдения прав человека! Мать вашу негритянскую!

Некоторое время он ошарашено осматривался, поражаясь столь быстрому перемещению из царских покоев в кутузку, попытался выглянуть в несуществующее окно, что ему не удалось ввиду отсутствия такового, затем так оглушительно захохотал, что охранники, с любопытным ехидством подслушивающие у дверей, от неожиданности шарахнулись назад.

– Нет. Ну, это ж надо! – в перерывах, между истерическими всхлипами смеха, кричал он во весь голос. – Вот это познакомился с царицей! Представился Её Величеству! Вручил, можно сказать, вверительные грамоты. Совершил романтическую прогулку под цветущими тамарисками и гибискусами при серебристой луне с прекрасной юной девой.

Неизвестный пришелец еще долго взвизгивал и подхрюкивал, затем понемногу успокоился, вытер слезы, посидел, молча хлопая глазами, потом вдруг покраснел и вновь захохотал. В конце концов ему удалось совладать с приступами истерического смеха, а точней сказать – он сам сошел на нет. Самозваный вестник судьбы, или самоопределенный странник времени, или черт его знает кто, потер лицо ладонями и сказал задумчиво:

– Но клянусь дьяволом или чем угодно, но эта великолепная ведьма была в экстазе, когда на мне сидела и ногами обнимала. Какая испорченная девушка, однако. Она меня хотела! А я полный дурак!

Потом он с подвывом зевнул, осмотрелся вокруг и сделал следующее, довольно хамское, заявление:

– Ну и чего пялитесь? Ну, да вы! Вот именно вы! Вам, что, непонятно к кому я обращаюсь? Идите вы все на фиг и дайте человеку отдохнуть – у него в завтрашней перспективе допрос и подозреваю, что со зверской пыткой. Будут там еще и зверства, и любовь, и секс, и битвы, и трупов хренова туча. А сейчас отвяньте на хрен. Дайте поспать человеку. А?

Затем, он принял позу эмбриона, и удалился из действительности в загадочный мир сновидений, где надеялся еще раз встретиться с разъяренной царственной девицей, но в более романтическом настроении.

Впрочем, сойдет если просто не в дикой злобе.

Возникает естественный вопрос – откуда, здесь, в древнем Египте, взялся этот загадочный чудила?

Увы, ответа на этот вопрос, на данный момент, нет. Можно сказать и больше – ответа на этот вопрос, нет и у самого пришельца, хоть это и звучит совершенно фантастически. Так что пусть пока выспится бедняга, ибо насчет допроса с пыткой он как в воду смотрел, допрос с пыткой над ним навис весьма конкретно.

Ну-ка, ну-ка, что там дальше… давайте-ка посмотрим….Ух ты!…че там еще-то есть!

Глава пятая. Допрос с пристрастием и пыткой

Достойный владетельный князь первого сепа Нижней Земли, он же настоятель храма Птаха, сидел в кресле и задумчиво постукивал свитком папируса по левой ладони.

Правитель расположился в тени колонн, столик перед ним был завален свитками, напоминающими город, в миниатюре, после землетрясения; самым прочным строением оказался кувшин с вином, охлажденным в подвале, и сохранившим вертикальное положение.

Сзади стояли два белокурых ливийца с огромными опахалами и старательно подавали непрерывную струю воздуха. И это было хорошо! И это было правильно! Так и должно было быть!

Перед правителем открывался портик, обрамленный лотосовидными колоннами, в проеме, между которыми, стояли глянцево-черные кушиты изрядного роста, вооруженные копьями и с огромными прямоугольными щитами. И это тоже было хорошо! И тоже правильно!

Справа от портика, уже невидимые, в присутственном месте, усердно трудились писцы, гонцы приносили донесения и уносили распоряжения. И это было тоже хорошо!

Однако, выходила полная чушь и с полной хренью! В связи с этим Уаджар вспомнил доклад хеку из деревень с восточного берега реки. Тогда доклад вызвал у него недоумение и раздражение своей никчемностью, и он посоветовал выпороть старосту. На что хеку, угодливо кланяясь и гадко улыбаясь, доложил, что старосту выпороли сразу же, но вот не угодно ли господину…

Но господин раздраженно махнул рукой, и хеку мгновенно удалился, пятясь задом с большой ловкостью.

Теперь же, получив папирус из тюрьмы Белых Стен, он вспомнил и тот, с восточного берега, от которого отмахнулся, как от навозной мухи.

Собственно, писец не обязан был доставлять ему текст допроса – есть прямое начальство, но помнит, сукин сын, мерзавец, кому обязан теплым сим местечком, и каждый раз второй папирус – сюда, сюда, благодетелю своему! Ну не все, конечно, а то, что нужно. Однако сегодня, рьяный писака, принес такую дичь, что читая это, Уаджар медленно свирепел.

Допрос проводил старший писец Сенеджем, записывал писец Себку.

Запись с допроса с пыткой задержанного во дворце Инебу-Хедж по подозрению в покушении на жизнь Его Величества Великого Дома сына Ра выглядела следующим образом:

Имя: Вестник богов.

Место рождения: пустота.

Возраст: вечность.

Национальность: фиг его поймешь.

Происхождение: да так себе, ни то ни се.

Род занятий: всяческие безобразия.

Цель прибытия: все поставить кверху жопой.

Как проник в царскую опочивальню: упал сверху.

С каким умыслом проник к сыну Ра: выполнял предопределенье.

Далее было все в том же духе, а заканчивалась вся эта галиматья великолепной фразой: закончив пытки, задержанный удалился.

Прочитав такой протокол, Уаджар побагровел и решил было, что писец изрядно хлебнул пива, но взглянув в ясные, как небо Та-Кем, глаза писца, градоначальник сдури не нашел ничего лучше, как спросить:

– Как удалился? Куда удалился, раздер-р-р-и тебя Сохмет, Тефнут, а так же и Мафдет?!!!

Из пояснений, преданно заглядывающего в глаза Себку, выяснилось следующее.

Будучи приведен в Дом Правды со связанными руками, под конвоем двух стражников маджаев, задержанный с интересом осматривался; особенно его заинтересовали щипцы, крючки и штыри, нагревавшиеся в жаровне, а также веревка с петлей на перекладине.

Затем он поинтересовался, кто будет вести дознание и, узнав, что господин Сенеджем, с любопытством выспрашивал, какие пытки предпочитает господин Сенеджем. Выспрашивал даже с каким-то нездоровым интересом ко всякого рода отвратительным деталям. Особое восхищение у него вызвал ершик, предназначенный для засовывания в задний проход. Задержаный выразился в том смысле, что, мол, он и не предполагал, будто истину можно извлечь даже из жопы, а потом, подумав, еще добавил, что место правды именно там – в заднице.

Когда инструменты приобрели необходимый цвет и решили, следствие и допрос, начинать, оба стражника неожиданно сели на корточки с одинаковым возгласом «Уй!». Что именно им сделал задержанный, в тот момент никто не видел, кроме самих стражников.

Дальше он действовал быстро, но и без всякой суеты и спешки, а именно: перешагнул ногами через связанные руки, этими, же связанными руками ударил каждого стражника по затылку, взял копье, замахнулся на подбежавшего со штырем палача сверху и, когда тот для защиты поднял штырь, ударил его по ногам. Палач рухнул с воем и, как выяснилось впоследствии, с переломом голени. Задержанный, перерезал веревки о наконечник копья, и кинулся за господином Сеноджемом, убегавшим из комнаты дознания, со скоростью ящерицы прыткой.

Поймав его на самой верхней ступеньке лестницы за щиколотку, стащил вниз, протащил таким манером, довольно улыбаясь, через всю комнату, подвесил за эту же ногу на перекладину, перебил пытавшемуся уползти на руках палачу руку

(вдобавок к перешибленной голени), присел перед ним на корточки и обратился с нежнами словами:

– Скажи-ка: а-а-а…

Обращение это, надо сказать, было совершенно бесполезно, ибо палач и так орал не замолкая, задержанный запихал ему в рот обрывки от своей веревки и приступил к своему допросу с пыткой, заставив ошалевшего писца вести протокол.

Под пыткой он заставлял господина Сеноджема задавать себе вопросы, использовав все способы, которые тот ранее назвал ему перед пыткой, и даже добавил одну от себя. То есть – воткнув ему в анус нагретый прут, правда тот, прут, к этому волнующему и ключевому моменту, уже остыл и посему ожога внутренностей, господин Сенеджем, не получил, а получил лишь небольшие и немного неприятные ощущения, слава Священной Девятке.

Тьфу! Вот ведь пакость!

Под конец допроса задержанный пытался, со словами: – молчание – золото, вытащить язык господина Сенеджема, чтобы откусить его щипцами, но за неимением опыта, язык постоянно выскальзывал у него из пальцев и словно улитка, прятался во рту, и задержанному вновь и вновь приходилось старательно его оттуда выковыривать пальцами. В конце концов, его это привело в сильное раздражение и он, в сердцах, плюнув господину Сенеджему в рот, ушел, взяв с писца Себку, находящегося в полуобморочном состоянии, страшную клятву, что тот передаст протокол допроса по инстанции.

Уже стоя у двери, он просил еще передать ее величеству, царице Нейтикерт и Великому Дому, свои извинения, добавив, что его неправильно поняли. Последнего, правда, бедолага Себку не сделал, так как к ее величеству, царице Нейтикерт, Великому Дому и Мощному Быку, его стража и на тысячу локтей не подпустила.

А то он бы передал, без вариантов!

Из ступора писца вывел рев господина старшего писца, требовавшего стражу, за коей Себку и помчался, забыв про штырь вызывающе торчавший из задницы, господина старшего писца, от которого его с шутками и прибаутками избавила прибежавшая стража.

Господина Сеноджема на носилках отправили к врачу, к палачу врача вызвали, двум стражникам-ливийцам сгоряча дали палок. (Ну вот совершенно не за хрен собачий). Себку долго терзали допросами. (То же за какой хрен непонятно!).

Тут же организовали тщательный розыск подлой скотины. И выяснили нижеследующее – мерзавца, в Прекрасной Твердыне, после его исчезновения из Дома Правды видели… ну, буквально, все…

Он долго болтал с садовниками, советовал, как лучше обрезать и окучивать растения, сорвал одну розу и воткнул ее в волосы, объяснив, что вечером у него любовное свидание; помогал водоносам поливать растения и поговорил с ними «за жизнь», сунулся было на кухню, оттуда его, правда, погнали, как нашкодившего кота; затем его видели у святилища Птаха, где он вступил в теологическую дискуссию со жрецами и явившимся на шум настоятелем. В конце концов, его турнули и оттуда. И, кстати, очень грубо. Но, к тому были основанья.

При тщательном сопоставлении времени выяснилось, что уже при производившихся поисках, задержанный все еще находился в Белых Стенах, и когда обыскивали святилище, он вернулся в Дом Правды и помогал врачу накладывать шину палачу, проявив при этом немалый профессионализм и искреннее участие. Палач же, увидев во второй раз задержанного, его мягкую, добрую улыбку и по-детски сияющие глаза, да еще розу в волосах, предпочел скоропостижно упасть в обморок. Вот такая хренатень!

Когда же стража принялась вновь перетряхивать Дом Правды, задержанный бродил по царскому парку, окружающему дворец, причем, как сообщили впоследствии видевшие его многочисленные слуги и чиновники, вид у него был слегка обалделый.

Он, приоткрыв рот, и, задрав голову, рассматривал, широко раскрытыми глазами, пятисотлетние ливанские кедры, с огромными раскидистыми кронами, сорокаметровые сикоморы, зажмурившись, нюхал гигантские, в поллоктя, красные цветы гибискуса, долго стоял под олеандром, склонив голову набок, смотрел на сидящих, на его ветвях разноцветных попугайных голубей, а голуби смотрели на него, так же склонив головы, и что-то бормотали.

В конце концов, мерзавец, вышел через Красные Ворота, поговорив со стражей о тяготах караульной службы и рассказав кое что об армии будущего, в чем они, с его точки зрения, не отличались. Так с розой в волосах и ушел. Сволочь!

Уаджар много повидал, в это неспокойное время, когда все гранитно-твердое стало вдруг зыбким и ненадежным, но с таким… с такой … (он все никак не мог подобрать определения), еще не встречался. Совершенная бессмыслица! Чушь и глупость во всем этом! Какой-то полудурок, судя по описанию, оказывается в центре государственной власти у подошв сандалий Великого Храма, да что там! В самом великом Храме! Зарождается каким-то чудесным образом прямо в царской спальне, совершает всякие бессмысленные поступки: пытает палача, руководит собственным допросом, затем расхаживает запросто по царскому дворцу, как селезень в утятнике, хоть его и ищут, высунув язык по всей Белой Стене. И уходит, в конце концов, когда вздумается. С розой в волосах. Мать его!

Впрочем, все это дурь, хрень и чушь!

Кроме двух всего моментов – странные слова в адрес ее величества, владыки Двух Земель. Это первое.

А второе, писец, с неожиданно забегавшими глазами, осмелился сообщить, да и, то, только после удаления веероносцев, и только на ухо еле слышным шепотом. И это кое-что прояснило, но в основном запутало еще больше. Любителя роз, оказывается, тс-с… взяли в царских покоях в весьма двусмысленном, или как раз наоборот, положении, прямо на кровати с сыном и дочкой Ра, сидящей на нем сверху. Уаджар чуть не присвистнул от неожиданности, но, все же, сумел сохранить каменное выражение лица.

А-а! Так ее величество изволили слегка оттузить ночного гостя! Тут градоначальник слегка дернул правой бровью.

– Вести верные, господин, – закончил шепотом писец.

Уаджар молча, вытащил из мешочка на поясе золотую пластинку и, бросив на пол, махнул ладонью от себя. Себку смел золото и спешно удалил свое физическое присутствие.

Так, и что же это значит? Её величество, наконец-то, изволили завести кого-то? Градоначальник хмыкнул. А то ходит уже какой год, как Исида, собирающая кусочки Осириса! Ну, баба, она и на троне баба, хоть дело-то её, конечно, молодое. И дело молодое, и тело молодое, и оно своего требует. Однако же, отлупила её величество сердечного друга не по-детски, а весьма по взрослому, если верить донесению не обошлось без синяков и ссадин. Ну это, ладно, – можно объяснить, и более того вроде бы и доказывает очень близкие отношения. Милые бранятся – только тешатся. Так она ж его чуть не зарезала на полном серьезе. Чуть не отправила в страну Заката прямым ходом прямо с ложа страсти.

Это как? К чему отнести? Тоже легкое недоразумение между влюбленными? Ха-ха, а может, просто не понравился? И задержать позволила. Нет, не похоже это на любовное свидание. Никак! И главное, за весь день не поинтересовалась, куда он делся? Да и какая там любовь к…к… ну, понятно к кому, то есть, наоборот – непонятно к кому. В общем, фактов много, а вывода ни одного. А еще точнее, и выводов много, столько же, сколько и фактов, а это и значит – ни одного! Впрочем, один есть!

– Старшего писца, ко мне! Бего-о-о-о-м!!!