Текст книги "Русское танго"

Фотокор опустил глаза к ногам Эдика и сказал удовлетворённо:

– Ну вот теперь, по крайней мере, понятно стало, почему ты среди зимы в концертных трюфелях.

В это время от сверкающих «Волг» отделилась тёмная женская фигура и направилась к ним.

– Кто здесь Горский? – громко спросила она мужским фальцетом и строго посмотрела сначала на одного, потом на другого.

– Я, – быстро ответил Эдик, успев напялить на нос тёмные очки.

– Понятно, – констатировала фигура и повернулась к фотокору, – а вы, значит, Гирш?

Гирш ладонями подхватил снизу болтающиеся на пивном животе фотокамеры с длинными объективами и слегка ими потряс, как иногда делают со своим бюстом разбитные бабёнки:

– Ну, получается, так.

– Дубова́я, – женщина протянула руку в кожаной перчатке сначала одному, потом другому, – инструктор республиканского ЦК; официальный переводчик сможет присутствовать только по части протокола, после чего уедет с телевизионщиками, так что всё остальное, товарищ Горский, вам придётся взять на себя.

– Как понять – остальное? – заволновался Эдик. – И на каком вообще языке они будут с нами контактировать?

– Вроде бы на испанском, хотя вполне возможен другой вариант, – инструкторша на мгновение задумалась, подбирая слова, затем продолжила, – например, не исключён голландский, ну а всё остальное – это, так сказать, неформальная обстановка, включая обеды и наше казахское гостеприимство. Как у вас с этим? – она выразительно дотронулась тыльной стороной ладони в чёрной перчатке к аляповатому платочку, нелепо обмотанному вокруг её шеи.

– Без проблем! – отрапортовал Гирш.

– Отлично! – удовлетворённо констатировала представительница крайкома. – По оперативным данным, буржуазия насчёт выпить-закусить, как и мы, не лыком шита.

– А… – открыл было рот Горский, намереваясь спросить по поводу комитетчика.

– И это тоже, – лаконично предвосхитила его вопрос Дубовая, – буду курировать вас на всех, так сказать, направлениях. А маскарад вам зачем? – она ткнула указательным пальцем в чёрные очки Горского.

Эдик, не ожидавший такого поворота, лихорадочно стал перебирать в уме варианты, оправдывающие аксессуар, но тут его выручила сама инструктор:

– Впрочем, они любят всякие такие идиотские штучки, тем более, что вам идёт.

– Кто они? – пробормотал ошарашенный Эдик.

– Наши зарубежные гости, – невозмутимо пояснила Дубовая и чуть ли не строевым шагом направилась к машине ГАИ, которая только что подрулила к площадке.

– Ну и как она тебе? – поинтересовался Эдик у фотокора. – А то я не совсем разглядел в темноте: то ли баба, то ли мужик… Может, гермафродит?

– Обыкновенная аппаратная сучка, – выдал характеристику Гирш, – а в целом, – он втянул щёки, собрав губы куриной гузкой и сделал жест ладонью от лица вниз, – сухостой!

В автобусе журналисты пробрались на заднее сиденье, где Эдик скинул затвердевшие на морозе туфли и, по-восточному поджав под себя ноги в оранжевых носках, сказал мечтательно:

– Теперь бы ещё и внутри согреться.

– У меня есть, – неожиданно объявил сидевший рядом сосед, после чего перешёл на шёпот, – своё, конечно, но горит не хуже ацетона.

– А вы у нас кто? – деловито уточнил Гирш.

– Меня в качестве передовика сюда назначили, – оправдался сосед, – из сельской местности, а так-то по жизни я простой комбайнёр, – он открыл коричневый школьный портфель и достал заткнутую тряпочкой бутылку, складной пластмассовый стакан и что-то съестное, завёрнутое в местную газету. – Вчера приехал в город к тестю, чтобы утром тут не опоздать. Вечерком с ним тоже, значит, отметили маленько, а сёдня с утречка думаю: вдруг сгодится?

Комбайнёр протянул стакан Горскому и развернул пакет, в котором оказалась варёная курица. Горский потянул носом, хмыкнул удовлетворённо, залпом выпил и выдохнул:

– Наш генсек, хотя и сам тракторист, – он потянулся за курицей, – а пьющему народу, нам то есть, сухой закон впендюрил.

– Крепкая, зараза, – одобрительно прокомментировал Гирш, наблюдая реакцию Эдика, – сразу видно, что из домашнего комбайна.

– Я же говорю – горит, – с оттенком гордости согласился передовик, – не бухло, а песня. Давай ты теперича, за наступающий Новый год, пока этот закусывает.

В аэропорту тоже пришлось немного подождать: случилась небольшая задержка рейса, а потом борт почему-то два раза заходил на посадку. Таким образом, боезапас передовика производства оказался весь израсходованным, но жить стало заметно веселей.

Из аэропорта гостей повезли в гостиницу, где к журналистам подошла Дубовая и, отозвав их в сторонку, проинструктировала:

– Программа очень насыщенная, надо укладываться в один день, потому что завтра утром наши господа летят в Алма-Ату, а оттуда в Ташкент. Через двадцать минут едем на оборонку: пройдёмся по цехам, затем небольшой митинг – и в передовой совхоз. Там и пообедаем.

– Спроси, из какой они страны, – полушёпотом попросил Эдик Гирша, однако его услышала Дубовая и ответила нарочито громко, чтобы, видимо, подобных вопросов больше не задавали:

– Иностранная делегация прибыла к нам из Сан-Марино, а это, между прочим, такая же Европа, как и другие капстраны.

Центральным персонажем иностранной делегации, состоящей из двух персон, оказался молодой парень с изящными, будто нарисованными, усиками, в модной кепке и с длинным ярким шарфом, концы которого свисали чуть ниже брючного ремня. Возле него неотлучно крутилась какая-то размалёванная старуха с зализанными назад волосами, отчего её уши забавно оттопыривались, и с замашками кардинала де Ришелье.

– Он миллионер и потенциальный инвестор в нашу экономику, – всё тем же мужским фальцетом сообщила Дубовая Горскому, пока тот делал пометки в своём блокноте.

– А эта лопоухая – мамашка ихняя? – деловито поинтересовался репортёр, кивнув на старуху.

– По документам законная супруга, – сухо ответила инструкторша и строго посмотрела на Эдика, – не вздумайте перепутать, когда будете переводить.

На оборонном предприятии, где полным ходом шла конверсия (то есть вместо стратегических ракет завод клепал теперь титановые кастрюли и совковые лопаты), приехавшие толпой прошлись через весь цикл и оказались в Красном уголке, украшенном свисающими с потолка бумажными цветными гирляндами. Туда уже успели впихнуть начальников участков, сменных мастеров и несколько непьющих работяг.

– Партия поставила перед нами задачу, – сказал секретарь парткома завода, демонстрируя собравшимся титановую лопату, – как можно скорей перевести бывшие военные заказы на мирные рельсы, по которым обновлённое советское общество, благодаря ускорению и гласности, на полных парах въедет в светлое будущее. И мы очень надеемся, товарищи, что зарубежное человечество в лице наших почётных гостей, – он указал лопатой на первые ряды, где сидели капиталисты, – не останется в стороне, а внесёт достойный вклад в перестройку и в ускорение не только технологических процессов, но и, не побоюсь выразиться прямо, новых производственных отношений.

Главный инженер сидел, опустив голову, и молча разглядывал облезлые доски давно требующего ремонта пола, а директор вообще выглядел серым памятником. Один из рабочих поднял руку и спросил громко:

– Ребята интересуются, когда будут зарплату деньгами давать, а не шанцевым инструментом? У меня дома в кладовке уже места нет от этих лопат с кастрюлями!

– Это не надо переводить, – шепнула инструктор ЦК женщине-переводчику, а вслух зычно сказала: – Вы, товарищи, теперь акционеры и полноправные хозяева. Тем более, что трудности всегда бывают, особенно в переходный период.

В ответном слове молодой капиталист говорил быстро, громко и эмоционально, подкрепляя свою итальянскую речь выразительными жестами. Переводчица наоборот была корректной и краткой:

– Господин Эджидио очень впечатлён размахом конверсии советского военно-промышленного комплекса. Он выразил готовность заключить долгосрочный контракт на закупку титановых лопат. Это обеспечит вашему заводу стабильность и процветание.

Горский слышал, как рабочие, сидящие позади, вполголоса переговаривались между собой:

– Значит, на ракетах ставим окончательный крест.

– Снова сокращение штатов будет.

– А на хрена им столько лопат?

– Тише вы! Он эти лопаты в Китай продавать будет.

– А китайцам они за каким чёртом?

– Китайцы их переплавляют и делают ракеты по нашим бывшим чертежам.

Совхоз, куда их привезли, при Леониде Ильиче Брежневе считался одним из самых передовых в Союзе и имел все отличительные черты, присущие небольшому государству. А с тех пор как, в результате череды похоронных процессий, пост Брежнева занял Горбачёв, директор сильно поседел, но всё ещё оставался толстым и важным. Ещё бы! Ведь сам Назарбаев не раз приезжал сюда погостить.

В югославской дублёнке нараспашку и в дорогой норковой шапке директор провёл гостей сначала по машинотракторному парку, затем зашли в зерносклад и на мельницу, побывали также на свиноферме и в коровнике, укомплектованном современными доильными аппаратами.

– А здесь у нас экспериментальный участок, – он с гордостью оглядел приплясывающих на морозе экскурсантов, – решили опробовать у себя мясную породу – казахская белоголовая. Им, как видите, совсем не нужны какие-либо помещения и даже наша суровая зима совершенно нипочём. Живут себе и набирают вес прямо в снегу.

Пальцы ног у Горского уже совсем ничего не чувствовали. Порозовевший ранее от домашнего средства нос тоже начал белеть с кончика. Мало того, из него теперь постоянно капало, и Эдику приходилось шмыгать им всё чаще и чаще, привлекая всеобщее внимание и вызывая недовольство Дубовой.

– Вы почему явились на ответственное задание как Буратино в картонных башмачках? – недовольно прошипела она.

В ответ Эдик только виновато чвыркнул мокрыми ноздрями и утёрся рукавом.

В банкетном зале совхозной столовой, куда гостеприимный директор привёл гостей, было настолько тепло и так вкусно пахло бешбармаком, что Эдик поначалу просто ошалел. Разувшись, он сидел в гардеробной возле батареи и растирал онемевшие ступни, обтянутые нелепыми оранжевыми носками. Здесь его и обнаружил Гирш, успевший стащить с уже накрытого стола бутылку армянского коньяка.

– Фиксирую, значит, события для истории, – стал рассказывать о своих приключениях фотокор, пока замёрзший коллега жадно пил живительный напиток прямо из горлышка, – смотрю, а она, падла, стоит сиротливо на самом краю. Ну, думаю, забыли, когда стеклили поляну, но помню, что ты на этой скотобазе задубарел весь. Это надо же – среди зимы и в лакированных трюфелях!

– Хороший коньячок, – высказался Эдик, едва переведя дух, – а то ты не знаешь, как я в них оказался. Думал, пальцам уже всё, капец, – он покрутил оранжевой ступнёй, – но вроде бы отошли.

– Ты мне скажи, как с этого санмарино переводить будешь? – полюбопытствовал фотокор.

– Будем действовать по обстановке, – развязно ответил Горский под влиянием уже ударившего в голову алкоголя, – это же типа итальянского?

– Ну типа да.

– Тогда, если честно, по-итальянски я вообще ни в зуб ногой, – признался репортёр и опять приложился к пузатой бутылке с пятью звёздочками на этикетке, – но, с другой стороны, древние римляне ведь как-то же на нём базарили.

– Так, они вроде бы на латинском общались, – засомневался Гирш.

– Вот я и говорю, – воодушевился Эдик, – что так, что эдак – всё равно никто ни хрена не понимает, кроме медицины и научных работников. А их-то как раз в нашем случае не присутствуют.

За столом Горский оказался спиной к трёхметровой сосне с обвешанными сверкающими шарами и мишурой кривыми ветвями, символизирующими новогоднюю ёлку. Напротив сидели Эджидио и его супруга. Рядом слева Дубовая. Она с подозрением покосилась на раскрасневшуюся физиономию репортёра в нелепых чёрных очках.

– Не пойму, это вы с мороза или уже где-то успели?

– С мороза, – успокоил кэгэбэшницу Эдик, – хотя и пришлось немного усугубить ради общего делопроизводства.

– Давно хотела спросить насчёт генерала, – басистым шёпотом обратилась она опять, – вы к нему каким-то боком или как?

– Или как, – неопределённо ответил Горский и галантно стал наполнять её тарелку разными закусками.

В это время директор встал, чтобы произнести тост. Говорил долго и, по мнению Горского, нёс какую-то чепуху про кормовые добавки и о международном сотрудничестве в сфере искусственного осеменения. Однако, как только он завершил свою речь, Дубовая ткнула легонько Эдика локтем и, кивнув на заинтересованные физиономии гостей, шепнула:

– Переводите! Видите, они ждут.

Эдик потянулся через стол, чокнулся по очереди сначала с итальянцем, потом с его пожилой женой, выпил залпом и стал закусывать, лихорадочно соображая, как теперь выпутаться из этой щекотливой ситуации.

Инструкторша опять легонько ткнула его под ребро.

Эдик поперхнулся, откашлялся, выпучил глаза в сторону Эджидио и выпалил чуть ли ни скороговоркой:

– Вэлком, геноссе, к нам ля прованс! Гульфито параноикус барбудо чиколайт. Вива лопатус! Ин вино веритас!

После чего взял бутылку водки (иностранец указал пальцем именно на водку, что-то ещё и пролепетав при этом) и лично налил зарубежному инвестору до краёв.

– Ну, давайте за вечную дружбу, что ли, – вдохновенно продолжил «переводить» Эдик, – то есть, по-вашему, дринк плиз, моцарелло! Спасибо Менделееву за наш русский шнапс, – он поднял кверху свой стакан, – как говорится, накатилло бахус, доннер веттер!

На лице итальянца отразилась целая гамма чувств: от искреннего изумления до восхищённого недоумения. Заворожённый эмоциональным и загадочным переводом Горского, он, следуя примеру русского журналиста, залпом осушил полный стакан.

Присутствующие одобрительно и шумно захлопали вразнобой, а пожилая спутница важного гостя стала быстро и сбивчиво высказывать ему свою позицию:

– Questo Russo o avventuriero, o tipo inadeguato. Che diavolo sta dicendo? (Этот русский или авантюрист, или неадекватный тип. Что за бред он говорит?)

– Non lo so, ma mi piace bere con lui (Не знаю, но мне нравится выпивать с ним), – тут же парировал Эджидио и подставил свой стакан, чтобы Горский опять его наполнил.

Дубовая, услышав чужую речь, насторожилась и потребовала, чтобы репортёр озвучил ей перевод.

– Они говорят, что очень довольны нашим казахско-русским гостеприимством, – не моргнув глазом соврал Эдик, – кроме того, готовы рассмотреть вопросы осеменения и кормовой базы комплексно и в рабочем порядке.

Гирш, беспрерывно ослепляющий собравшихся фотовспышкой с разных ракурсов, на мгновение оторопел и с уважением глянул на коллегу. Потом подскочил к столу, сходу замахнул чью-то порцию коньяку и стал с удвоенным энтузиазмом выполнять свой профессиональный долг.

В это время вошла секретарша директора и что-то сообщила ему на ухо. Тот молча переварил информацию, оглядел всех торжествующим взглядом и восторженно объявил:

– Погода испортилась, кругом буран и нулевая видимость!

– Как так? – возмутилась Дубовая.

– А так, – лаконично ответил хозяйственник, успевая пережёвывать закуску, – придётся всем гостям до утра ночевать у нас, в совхозной гостинице, – довольный произведённым эффектом, он привстал, дотягиваясь стаканом до итальянца, и, широко улыбаясь, обратился прямо к нему: – Выезд за пределы района перекрыт, а вам, господин Эджидио, будет предоставлен шикарный номер, как в лучших домах Парижа – с ванной и личным баром.

Увидев недоумение на лицах иностранцев, Горский щёлкнул пальцами, привлекая к себе внимание, и, нагло глядя в их округлённые глаза, выпалил скороговоркой:

– Визитериус камерадо! Спиритус кабальеро эссенциалло форте ю. Вьюжелло рашен дас винтер ист да! Больдерьеро на советишстрит гутен совхозиус франсуа де Париж, – после чего в один присест выпил стопку, наполненную ранее им самим до самых краёв, вскинул кверху кулак и пафосно выкрикнул: – Но пасаран!

Присутствующие, выслушавшие такой длинный и торжественный спич, опять захлопали вразнобой, а Дубовая, наклонившись к Эдику, сказала ему доброжелательно:

– Я доложу в инстанции о ваших положительных языковых способностях.

Эдик, и сам не ожидавший от себя таких филологических успехов, а главное, такой реакции на откровенную белиберду, которой он от безысходности пичкал участников международной встречи, вдруг почувствовал прилив сил. Однако, находясь в растрёпанных чувствах, решил немного успокоить нервы и выйти покурить на свежий воздух.

Сибирская зима вытворяла что-то невообразимое. Снежная стихия в тусклом свете фонаря представляла из себя самую настоящую вакханалию из пляшущей метели и жутковатых завываний распоясавшейся бури.

Уже в двух шагах от крыльца ни зги не видать.

Едва успел он шагнуть за порог, как рядом оказался итальянец в расстёгнутом пиджаке, но с неизменным шарфом на шее.

– Mi piacciono le tue traduzioni! (Мне нравятся ваши переводы!) – весело проорал гость, стараясь перекричать непогоду. – Sei un uomo coraggioso e, a quanto pare, un giornalista? (Вы смелый человек и, судя по всему, журналист?) – Эджидио подкрепил вопрос характерным жестом, как будто он что-то пишет невидимой ручкой на своей ладони.

Эдик, услышав знакомое слово – журналист – посмотрел на своеобразный сурдоперевод креативного иностранца поверх тёмных очков, пустил дымовую пургу от сигареты в завьюженную темень и ответил тоже громко и развязно:

– Я криминальный репортёр, – затем, подумав немного, зачем-то добавил, всё так же крича: – А тут среди вас оказался случайно, хотя вижу, что не зря.

На крыльцо выскочил Гирш:

– Ночные съёмки в такой буран – это редкая удача!

Он поймал в объектив собеседников, отворачивающих лица от хлещущих порывов штормового ветра, после чего ослепил их яркой молнией фотовспышки. Позднее на фото Горский с итальянцем выглядели, как две медузы Горгоны.

– Ну его на фиг! – крикнул фотокор, завершив экстремальную фотосессию. – Айдате в зал, а то продует ко всем чертям! Переведи этому идальго, что с нашей зимой шутки плохи.

– Мандра́те де папуа́, – с готовностью откликнулся Горский и распахнул дверь, пропуская гостя впереди себя.

Итальянец пробурчал что-то невнятное и жестом показал, что войдёт в столовку только после Эдика. Тот, недолго думая, шагнул вперёд, но оглянулся, не преминув откомментировать такой великодушный поступок во весь голос:

– Пу́па де ма́ндрате, геноссе! – и уже в помещении, пьяно ухмыляясь, добавил театральным тоном: – Мерси, кабальеро!

Совхозная гостиница представляла из себя нечто среднее между латиноамериканским трёхзвёздочным отелем и сценическими декорациями гарема турецкого падишаха.

– Помпезный кич, – с трудом пробубнил Эдик и плюхнулся спиной на полуторную кровать, заправленную потёртым бархатным пледом болотного цвета.

Таких кроватей в номере было три.

Итальянцев разместили в том крыле, где обычно останавливались высокие номенклатурные чины, приезжавшие в богатый совхоз с целью выпить-закусить на дармовщинку, ну и, само собой, привезти из служебной поездки домашних колбас и других деревенских деликатесов. Потому и люкс для зарубежных гостей был оборудован шикарным баром соответствующего ассортимента и полностью укомплектованным холодильником.

Горский с Гиршем устроились попроще, но, по тем временам, тоже неплохо: бара, правда, не было, однако в холодильнике стояли три бутылки водки «Русская тройка» (по числу кроватей), столько же «Боржоми», а на стеклянной полке лежали шматок свиного сала чесночного засола и пшеничный каравай из местной пекарни. Нижнюю полку занимала трёхлитровая банка с солёными огурцами.

– Ну а чё, – растянул рот в нетрезвой усмешке Гирш, выставляя продукты на журнальный столик, – не пропадать же теперь добру!

Но Горский, как изрядно злоупотребивший совхозным радушием, уже вовсю храпел, лёжа одетым поперёк кровати и раскинув руки в стороны. Глянув на него, фотокор хмыкнул, однако от задуманного не отступился.

В это время раздался громкий стук в дверь, затем она распахнулась: на пороге стоял бухой итальянец, обеими руками прижимавший к груди бутылку шотландского виски и круг копчёной колбасы.

– Propongo di continuareil banchetto (Предлагаю продолжить банкет), – заплетающимся языком сказал гость, переминаясь с ноги на ногу. – L’inverno russo ha confuso le carte, ma sono anche contento di questo (Русская зима спутала карты, но я этому даже рад).

– Всё понятно, – кивнул ему Гирш, – я бы тоже от этой тухлой биксы сбежал.

Эджидио воспринял кивок собеседника как приглашение войти и, качаясь, направился прямо к столику, где уже красовались запотелая «Русская тройка», аппетитные куски розового, с красивыми мясными прожилками, сала на голубом фарфоровом блюдце и нарезанный крупными ноздреватыми ломтями душистый хлеб.

– Mi sto divertendo molto con voi (Мне с вами очень весело), – добавил итальянец, усаживаясь на пустую койку и завершая инсталляцию принесёнными подарками.

– Ну ты это, не переживай, – махнул рукой на Горского фотокор, перехватив обеспокоенный взгляд гостя, – он, конечно, чуточку шарман, с ним такое бывает от перегруза, но щас я его растолкаю.

С этими словами Гирш начал тормошить храпящего коллегу:

– Эдик, б***, хватит дрыхнуть, к нам империалисты припёрлись.

Репортёр перестал храпеть, приоткрыл неподбитый глаз и переспросил хрипловато:

– Ково?

– Тово! Макаронник этот, Жорик по-нашему, свою старуху по бороде пустил и заявился к нам с крутым пузырём. Не выгонять же его обратно. Вон, видишь, сидит, как цуцик.

– Почему Жорик? – всё ещё сиплым голосом спросил Горский, устаканивая ладонью причёску и принимая горизонтальное положение. – Его же вроде Эджидом зовут?

– Да какая разница, – отмахнулся Гирш, – по-ихнему трудно выговаривать, а, кроме того, раз в нём буква «ж» есть, значит, Жорик.

Услышав своё искажённое имя, итальянец посмотрел сначала на Горского, потом на Гирша и, схватив бутылку водки, бесцеремонно стал откручивать золочёную винтовую пробку.

– Ну Жорик так Жорик, – согласился Горский, затем взял стакан с отечественным алкоголем и громко спросил у гостя: – А ты сам-то не против?

Эджидио на мгновение задумался, изобразив на лице недоумение. Эдик, поймав на себе вопросительный взгляд фотокора, спросил уже «по-итальянски»:

– А ля францо́ пирамидо́нца?

«Жорик» улыбнулся, радостно и пьяно, и утвердительно кивнул:

– Si, mi piace questa bevanda (Да, мне нравится этот напиток), – после чего выпил, отправил в рот ароматное сало, откусил хлеб и с набитым ртом добавил, как бы подыгрывая Горскому: – Манда́тто папуа́ссо!

– Сам ты папуас одномандатный, – вздохнул Гирш, так ничего и не поняв, и тут же замахнул свою порцию «Русской тройки».

Горского сильно мутило, глаза его слипались (тёмные очки за ненадобностью валялись под кроватью), отчего слегка побагровевшее лицо приобрело то самое сонное выражение, которое присутствует у азиатов и народов крайнего Севера. Он решил добраться до санузла и ополоснуться под краном. С трудом оторвав себя от мягкого матраца, Эдик, мотыляясь, протелепался к ванной, откуда действительно вышел несколько взбодрённым. Однако после пары стопок снова опрокинулся на спину и тут же провалился в алкогольную бездну мертвецкого сна.

– Пусть покемарит, – извиняющимся тоном сказал Гирш, – он со вчерашнего-то не совсем отошёл, а тут такое…

– Che delizioso Hamon che hai! (Какой у вас вкусный хамон!) – едва шевеля языком, пролепетал итальянец, показывая фотокору кусок сала. – Come lo fai? (Как вы его делаете?)

– А, это, – Гирш усмехнулся, перекосив рот, – это сало, са-ло! Шпик по-вашему. Ты же сегодня был на скотобазе? Видел, там хрюшки чумные ходят? – для наглядности он ладонями сделал округлый жест на своей груди, показывая принадлежность свиней к женскому полу, и, кроме того, пару раз хрюкнул. – Так вот это ихняя грудинка! – и опять выразительный пикантный жест.

Эджидио выпучил глаза, что-то соображая, затем спросил, повторив жестикуляцию Гирша:

– Fai un Hamon di donne? (Вы делаете хамон из женщин?)

– Ну насчёт баб не знаю, – пожал плечами фотокор, разглядев недвусмысленный намёк в движениях рук собеседника, – тем более ночью и в такую погоду… Конечно, они в этой деревне где-то есть, но щас у нас никаких перспектив.

Находясь в заторможенном состоянии, Эджидио всё-таки понял, что ему не понять этих русских. Какое-то время он сидел, покачиваясь, словно маятник, и наконец с трудом сообщил:

– Devo andare in bagno. (Мне надо в туалет.)

– К нашей водке лучшая закуска, – как бы соглашаясь, одобрительно кивнул Гирш, – особенно, когда с мороза!

Между тем иностранец неуклюже выполз из-за столика, держась за стены, с трудом добрался до санузла, где, сделав свои дела, завалился в ванную, ударившись лицом об край, и тут же прямо в ней и уснул.

Гирш проводил его мутным взглядом, затем налил себе вискаря, выпил и, закусывая колбасой, принесённой зарубежным гостем, что-то пробормотал невнятно, но тоже сонно качнулся вбок, удачно падая затылком на подушку.

Ранним зимним утром в совхозной гостинице начался переполох.

Сначала в дверь журналистского номера робко постучала горничная. Не дождавшись ответа, она дёрнула ручку, дверь приоткрылась, девушка просунула в образовавшуюся щель красивую головку, кокетливо повязанную красной косыночкой в белый горошек: комнату ярко освещала небольшая люстра – её так и не выключили с вечера; на двух кроватях прямо в одежде храпели Гирш с Горским, третья была пуста.

– Его здесь нет! – крикнула она кому-то в конец коридора. – Эти двое только, которые из газеты! И оба упившись в стельку!

– Пройди по остальным апартаментам! – тоже громко ответил ей бесстрастный голос Дубовой. – Проверь везде, может, он, урод, куда в швабры заполз?!

Искали Эджидио.

Cупруга пропавшего лежала в своём номере с мокрым полотенцем на голове, возле неё сидела другая горничная, в такой же косынке, как и на первой. Она только что накапала пожилой женщине валерьянку и теперь гладила ей морщинистую руку и успокаивала:

– Да, найдётся ваш вертихвост, не переживайте.

– Ora mi sembra che siamo sepolti in queste nevi (Мне теперь кажется, что мы похоронены в этих снегах), – простонала итальянка. – Dov’è il mio marito preferito? Dove l’ha mandato? (Где мой любимый супруг? Куда вы его отправили?)

– Сама ты манда ушастая, – сказала горничная с доброжелательной улыбкой и опять ласково погладила запястье подопечной, – я удивляюсь, как он ваще с тобой спит!

В комнату заглянула Дубовая:

– Ну что? – строго спросила кэгэбэшница. – На завтрак идти сможет?

– Какой там, – вздохнула девушка, – видите, какая она вся из себя, так ещё и ругается, блин. Заколебала уже, мандой меня обозвала. Как будто я виновата, что от неё мужик сбежал.

– Да, движения у неё неровные, как бы на этой почве крыша не съехала, – озабоченно произнесла Дубовая и тоже натянуто улыбнулась старухе, видимо, с целью выразить поддержку. – А вы, тётенька, лежите, лежите пока и не вздумайте коньки отбросить – международного скандала нам сейчас только и не хватает!

Обшарив практически всё здание и убедившись, что итальянца в нём нет, кэгэбэшница уже встревожилась не на шутку. Она прекрасно понимала, какие последствия для неё лично повлечёт за собой это нетривиальное происшествие. Они, то есть последствия, будут настолько ужасными, что даже думать о них приходилось с невольным содроганием. Поэтому инструктор ЦК в данный момент ничем не отличалась от обыкновенной советской женщины, истерично метавшейся по коридорам и номерам совхозного отеля.

– А ну-ка, подъём! – заорала она, ворвавшись в комнату газетчиков. – Рассказывайте в подробностях, алкаши грёбаные, куда вы его дели?

Первым подскочил Гирш, потёр пальцами припухшие веки и распахнул тумбочку – съёмочная аппаратура оказалась на месте. Тогда он принялся расталкивать Горского, а тот мычал и вяло отбивался.

– Эдик, – громко, но хрипло сказал фотокор, – вставай уже, за нами пришли.

Горский с трудом оторвал голову от подушки, его заплывшая физиономия с фиолетовой гематомой слева являла собой крайнюю степень психической неполноценности, которая удвоилась, когда он, сглотнув тягучую слюну, промямлил почти нечленораздельно:

– Ково, на***?

– Тово! – истерично взвизгнула кураторша. – Откуда фингал под глазом? Вы что, дебилы, дрались тут, что ли?!

– Да, мы выпивали, – просипел Гирш, сделав несколько крупных глотков минералки прямо из горлышка, – но всё было в рамках, так сказать, а синяк у Эдика – так это вообще не из этой оперы. Он его ещё вчера очками закрывал. Эдик, где твои очки? Покажи товарищу Дубо́вой, как ты в них выглядел.

– Дубова́я, – взвизгнула женщина, – не Дубо́вая, а Дубова́я!

– Понимаем, – кивнул Горский и тоже потянулся за нарзаном, – только зачем об этом, – тут он непроизвольно икнул, – извиняюсь, так сильно кричать?

– Или вы найдёте мне хоть из-под земли этого грёбаного румына, или… – Дубовая замешкалась было, подбирая альтернативу, но, будучи в смятенных чувствах, ничего не придумала и погрозила сухим кулачком: – В общем, даю вам полчаса на всё про всё!

Как только за кураторшей хлопнула дверь, Горский поморщился, выпил какие-то остатки из фужера, сморщился ещё сильнее и спросил у фотокора:

– Может, мы и правда его куда-нибудь законтрапупили?

– Кого? – не понял Гирш.

– Ну этого, как его, блин, про кого щас только эта дура на всю общагу хай подняла.

– Жоржик, что ли?

– Вроде Жорик. Но почему тогда румын?

– Не, не румын, француз вроде бы… От слова Жорж… Как, например, писатель Жорж Санд… Хотя вроде этот Санд, как типа Дубо́вая, бабой был…

– Слушай, – оживился Эдик, увидев прямо перед собой почти полную бутылку водки, – а ведь, скорей всего, наш хмырь, пока мы все тут спали, давно уже слинял в свой Амстердам, – он разлил по стопкам, себе и Гиршу, и предложил тост: – Так что, чё нам дёргаться! Давай, что ли, за Амстердам?

Не успели закусить, как из ванной послышался странный шум – будто возня какая-то и плюс то ли стоны, то ли мычание.

Журналисты переглянулись.

– Крысы первые бегут с корабля, – зачем-то пробормотал Эдик.

– Какие, к чёрту, крысы! – возразил Гирш. – Может, мы кабанчика со скотобазы вчера нечайно прихватили?

– Иди глянь, – пьяно распорядился Горский, вяло махнув кистью правой руки в сторону ванной.

– Сам иди, – возмутился Гирш. – Как бухать, так вместе, а если чё, так сразу «иди глянь».

Горский собрал на лбу складки в гармошку, встал, качнулся и двинулся к санузлу, бросив на ходу:

– Хрен с тобой, умирать, так с музыкой!

Следом потопал фотокор.

Картина, представшая перед только что опохмелившимися друзьями, впечатляла: иностранец, которого уже искали всем совхозом, стоял на коленях перед унитазом, окунув туда лицо и обнимая фарфоровые бока, как в последний раз, и судорожно выворачивался наизнанку.