Текст книги "Собор берёзовый"

«Мой город славен войнами и битвами…»

 
Мой город славен войнами и битвами
И ничего не требует взамен,
Но всё-таки всенощными молитвами
Его призрел владыка Гермоген.
 
 
Я не послушник всякой консистории,
Но рад душой и счастлив оттого,
Что мы впервые, кажется, в истории
Сдались суровой милости его.
 

«Кого ругаю, славлю иль хвалю…»

 
Кого ругаю, славлю иль хвалю —
Нисколь не тщусь средь новей прихотливых,
Я страсть как журналисток не люблю —
Безбашенных, циничных, похотливых.
 
 
Отколе нас настигнула напасть
И поперхнулась гулко голосами?
Я в словесах стараюсь не пропасть,
Они же пляшут вдрызг со словесами.
 
 
Едва ль со школьной крашеной скамьи
Я отрицаю пошлый понедельник.
Простите мне, писучие мои,
Что я казак, барыга и бездельник.
 

Одному вездеведущему

 
На всю страну потеющий всезнайка,
Кривящий в мокрой судороге рот,
Тебя бы сечь казацкою нагайкой,
Да вряд ли до болятки проберёт!
 
 
Какие там стыдливые болятки,
Когда, кривя лягушечью губу,
Вприглядку, вперемежку и вприсядку
Ты оскверняешь русскую судьбу!
 
 
Воздастся всем!
Воспрянет Русь до края,
А ей ли не бродяжить по краям?
И унесётся за холмы Синая
Грачиный ваш и заслюнялый гам!
 

«Не умею улыбаться – только лыбиться…»

 
Не умею улыбаться – только лыбиться,
И душевные движения гашу.
Подо льдом небес вздыхаю, словно рыбица,
Притуляюсь к бережкому камышу.
 
 
Если б выпало мне свыше испытание,
Не рванулся бы я в небо напролом,
Я бы выбрал плёс средою обитания
Хоть линём невозмутимым, хоть бобром.
 
 
И обыденным манером, тихой сапою,
Без сторонних понуканий и удил
Я б на дне себе полеживал, посапывал
Или знатную запруду возводил.
 
 
По заветам водяного, по бывальщинам
Все погладывал бы гнибкий белотал
Да не в меру расшалившимся купальщицам
Их бы розовые пятки щекотал.
 
 
Как легки в реке неслышные движения,
Не замутит душу спешка и тщета.
Но на глади человечьи отражения
Разбивал бы шустрым веником хвоста…
 

«Я никогда политиком не слыл…»

 
Я никогда политиком не слыл,
Я славил землю, родину, пространства,
Но вдруг на месяц праведный завыл
Oт нашего борзого окаянства.
 
 
Перечислять ли старые грехи,
Коль в голове забавные новины,
Мол, все пошли мы дружно от сохи.
Но ныне клюкву путаем с рябиной.
 
 
Окститесь, мы не в холе и тепле,
Нам не чураться радостей скоромных.
Землянам жить пристойно на земле,
А не в стальных хоромах небоскрёбных.
 
 
И потому велением небес
И нашего борзого окаянства
На родину был послан мелкий бес
И сжил под корень русское крестьянство.
 

Полночный снегопад

 
Видимо-невидимо,
                     слыхано-неслыхано —
Валит снег на улицы города Москвы,
И позёмка поздняя вяжет,
                                будто лыками,
Будто на ночь путает по ногам мосты.
 
 
Вся Москва как в озеро тихое опущена,
Снег летит-слетается на фонарный свет,
Осеняет вечностью бронзового
                                         Пушкина,
Может быть, о нянюшке думает поэт.
 
 
В эту пору снежную поневоле
                                        вспомнится
Про житьё в бревенчатых четырёх
                                              стенах,
Утренние запахи в запустелой горнице,
Веники окладистые в продувных сенях.
 
 
Но как в полночь зимнюю выпадет
                                               погодушка,
Заровняет впадины, кочки и углы, —
Что Москва-боярыня,
                          что деревня-вдовушка —
И в речах рассыпчаты, и лицом белы.
 
 
Если б я знахарствовал красоте
                                          во здравицу,
Если б тайну вечности знал я наизусть,
Я Москву оставил бы
                          спящею красавицей,
Положив ей в голову пуховую Русь.
 
 
Пусть такое нравится далеко
                                      не всякому,
А житьё хреновое в сущности у всех,
Что в селе, что в городе —
                                всюду одинаково
Валит по пословице на голову снег.
 

«Над Волгой ветер сине-сумрачный…»

 
Над Волгой ветер сине-сумрачный
И палубная маета.
Хрипят пластинки ежесуточно,
Визжат про чёрного кота.
 
 
А Волге слышать всё наскучило,
Волну уводит от винтов
И бьёт наотмашь на излучинах
В крутые брови берегов.
 
 
Ей не пристало быть невольницей.
И, вся – на краешке волны,
Она ль не ждёт свои разбойничьи,
Свои червлёные челны!
 

«Дождь ли плачет, ветер ли дует…»

 
Дождь ли плачет, ветер ли дует
Иль во гневе бог речной —
В Волгограде мост танцует
Над танцующей волной!
 
 
Что-то сдвинулось в природе
Не к добру, неровен час —
В Волгограде при народе
Мост пустился в перепляс!
 
 
Небывалый в мире случай:
При недвижности опор
Не над бучей рек могучих,
А над Волгой мост-танцор!
 

«Дышим брагой, чáбором, озоном…»

 
Дышим брагой, чáбором, озоном,
Грустно гладим гривы-ковыли.
Всё пропьём, но жизнь не опозорим
Мы на крайнем краешке земли.
 
 
Коль на вкус знавали и пивали
Социалистический елей,
И на нас, как правило, спускали
Борзописных сук и кобелей.
 
 
Эти назывались – комсомолки,
Те – непревзойдённые борцы.
А теперь потасканные тёлки
И не в меру шустрые купцы.
 
 
Мы ж сидим на камушке исправно,
Чаще голышом иль натощак,
А идти налево иль направо
Не приходит в голову никак.
 
 
Ведаем понуро и привычно,
Не теряя сон и аппетит:
К нам всегда в Россию самолично
Соловей-разбойник прилетит!
 

«– Хватайте жизнь за мягкие места…»

 
– Хватайте жизнь за мягкие места! —
Глаголят хваты, напрягая жилы.
Увы, до упокойного креста
Мне мягких мест судьба не подложила.
 
 
Зарницы детства вижу наяву,
Хоть памятью некстати пооббился,
Пусть не глодал я смолоду траву,
Но сытым хлебом тоже не давился.
 
 
В пятнадцать лет отбился от семьи
И с родиной негаданно простился,
Когда ж в душе запели соловьи,
Я тоже щёлкать с ними припустился.
 
 
Впрок заимел квартиру, а не дом,
Вяжу вслепую песенки из лыка
И нахожусь строптиво под хмельком —
Законченный щелкун и прощелыга.
 
 
А впереди тщета иль пустота,
Как и у всех, кто жил и не постился.
Не только жизнь за мягкие места,
Я и жену-то лапать разучился.
 

«Плетись, плетись, плетень моей судьбы…»

 
Плетись, плетись, плетень моей судьбы,
Роитесь, мыслей пчёлы золотые,
Растите, дней шершавые грибы,
И падайте, как жёлуди литые.
 
 
Я жить люблю в весенней толчее,
В пылу любви и птичьего кружала,
Где в каждом с кручи прянувшем ручье
Ликует жизни вольное начало.
 
 
Мне жарко жить в погожий летний час,
Горят небес берёзовые своды,
Стоялый мёд лесных озёрных чаш
Я пил не раз с поваленной колоды.
 
 
И боль в груди, и ветер в голове,
И грустный вид в дождливую погоду —
Всё это я, как всякий человек,
Невольно знал и чувствовал от роду.
 
 
Но всюду с глаз спадает пелена,
В свой срок и осень стылая прибудет.
Душа отходит в тайный морок сна,
Где многое оставит и забудет.
 
 
Но, позабыв бессчётные дела,
И страх, и стыд, волнующий уныло,
Забыть ли ей, что всё-таки жила
И думала, и пела, и любила?
 
 
Лесных озёр стоялые меды,
В траве и в небе птичьи пересуды…
Плетись, плетись, плетень моей судьбы, —
Я ничего на свете не забуду.
 

Добрые люди

«Не занимать ума и силы…»

 
Не занимать ума и силы,
Не зрить разбег чужой судьбы,
Занять бы горести осины,
Занять бы робости вербы.
 
 
Чтоб ради шелеста простого,
Захороня навеки злость,
Взамен оставленное слово
Средь веток тонких прижилось.
 
 
Чтоб жизнь текла и совершалась
В неиссякаемой тиши
И чтоб душа не отрекалась,
Не отрекалась от души.
 

Эхо войны

 
Тётю Веру называют тронутой,
Не рискуя ахнуться впросак, —
Так она идёт аршинно-строгая
С оловянным маревом в глазах,
В магазинах очереди путая,
Не качнув болезной головой…
А услышит шёпот:
                      «Полоумная…» —
Обольются губы синевой.
И тогда в припадочном угаре,
Раздирая судорожно рот,
Тётя Вера в копоти и гари
За солдатом раненым ползёт…
О, людская лапотная слепость,
Разве в этом не твоя вина,
Что поныне горько и нелепо
Женщину преследует война?
Не даёт покоя и прохода…
Но бывает изредка, во сне
День Победы к женщине приходит
В поцелуях, плаче и весне.
И тогда с лучистыми глазами,
На груди награды расплескав,
Тётя Вера ходит по вокзалам
И кого-то ждёт издалека.
Ждёт-пождёт…
И прежняя история:
За спиной качаются смешки,
Наяву – соседи в санаториях,
Только ей советуют – в Ложки́.
И всё так же называют «тронутой»,
И другие славят имена…
Женщину, святую перед Родиной,
До сих пор преследует война!
Да одна ли травму получила
И безумна стала, и проста?! —
Как слепые пули приручила,
Так людскую слепость не прошла.
Я хочу, чтоб памятно и честно
В песню бы вошла она и в стих,
Чтобы, славя мёртвых неизвестных,
Мы не забывали о живых.
Чтоб никто о горе не умалчивал.
Чтоб её не мучила война,
Чтоб была ей Родина не мачехой,
Родина, что ею спасена!
 

Домашние снимки

 
Фотографии на стенах
Незаметно, постепенно
Выцветают, словно сад,
Но по ветру не летят.
 
 
До сих пор они в почёте,
Ими хвастает семья.
Это – дядя, это – тётя,
Это – бабушка моя!
 
 
Я гляжу на эти лики,
Как застывшие в воде,
Просто русских, невеликих,
Замечательных людей.
 
 
Этот – с поля, та – с завода,
Тот – остался на войне…
Вся история народа
Разместилась на стене.
 
 
Как на ней теперь ни тесно,
Не забыли никого —
Всё равно осталось место
И для снимка моего.
 
 
Это – просто, это – нервно,
Словно листьям на ветру.
Но поэтому, наверно,
Я навеки не умру…
 

Шепчутся девчонки

 
Листопады осень телешат,
Щёки окон в лунной повители…
Губы в губы, приторно дыша,
Шепчутся девчонки на постели.
 
 
Колобродит в девочках любовь,
Тянет их в сердечную стихию.
Так на песню тянется слепой,
Так к рассвету тянутся глухие.
 
 
Чуть вздыхает сонная кровать,
Ходики танцуют неустанно.
И никак не хочется скрывать
Первые нечаянные тайны.
 
 
Эти тайны – взгляд исподтишка,
Эти тайны – встречи у калитки,
То к девчонкам просится тоска,
То воркуют радости излишки.
 
 
Ах, девчонки!
Слушайте меня!
Вы одно друг другу не сказали,
Как ночами мешкают, томясь,
Мальчики с открытыми глазами.
 
 
Как они мечтательны вдвойне!
И от них зависит, в самом деле, —
Долго ли в обнимку
                        при луне
Девочкам шептаться на постели.
 

«Помню детства милые обноски…»

 
Помню детства милые обноски,
Кто же ими не был окрылён?
Синие шершавые матроски
И пальто из сестриных пелён.
 
 
Помню с другом нравственную драку,
Сопли с кровью – важная ль беда?
Целовал я Тоньку-задаваку
За стальные пёрышки тогда.
 
 
А у друга перья не водились, —
И у школьной старенькой доски
Мы с Витьком бычатами сходились
И чесали вдоволь кулаки.
 
 
И кому б ни выпала победа,
Как туман, разведривалась злость.
Оставались вместе без обеда,
Что слезами Тоньке отлилось…
 
 
Помню всё усмешливо и тонко,
А верней – завистливо-остро,
Ведь Витьку навек досталась Тонька,
Ну а мне – паршивое перо!
 

Имя

 
Мне нравится имя моё – Василий.
Меня так по дяде назвать решили.
Он пал на войне за Москву и Россию,
За то, чтоб меня называли Василий.
Он был, говорят, невысокий и сильный,
Отцу моему приходился он вровень.
Глаза его были неистово синими,
И чуб разметался по самые брови.
Он был, говорят, озорник и девчатник,
И пуля не первой его целовала…
И плакала бабушка после ночами
И самым хорошим его называла.
И тут появился мальчишка крикливый,
Глаза его были немножко синими,
И щёки сияли, как ранние сливы…
И звать порешили мальчишку Василием,
А вот я и вырос,
Не слабеньким плаксой,
Порою душа неуюта просила,
Мне нравится имя моё, как ласка.
Мне нравится имя моё, как сила.
Я имя такое запачкать не смею,
Которое кровью война оросила,
Я имя такое по жизни сумею
Нести незапятнанным,
Славным
И синим.
И я не один на великой России
Горжусь, что меня называют Василий.
 

Тряпичник

 
Буду я неторопким тряпичником,
Буду всем коробейникам сват.
Буду ветошью желоб напичкивать
И кобылу кормилицей звать.
На телеге большой и весёлой,
Под свистки ошалелой чеки
Я поеду по песенным сёлам
Продавать молодухам платки.
Буду ехать по улицам шагом,
У тесовых ворот голосить,
И старухи, закутавшись в шали,
Будут тряпки ко мне выносить.
Будут бегать за мной ребятишки,
Синяки на ногах наживать.
Будут прятать от мужа под мышки
Молодухи
          мои кружева.
От товарок отвялившись шумных,
Я направлю кобылу в ковыль,
Заночую на дальних загумнах
У весёлой, бедовой вдовы.
Встану утром счастливый и нищий,
Ей спасибо промолвлю за соль
И пойду, помахав кнутовищем, —
Настоящий тряпичный король!
 

«Как лемех зеркальный…»

 
Как лемех зеркальный
На жёсткой стерне,
Я вновь улыбаюсь
Друзьям и подругам.
А что же поделать
Постылому мне,
Коль я не хожу
За норовистым плугом?
 
 
Умеющий с детства
Стихом голосить,
Звенел поутру,
Как молочный подойник,
На пару с отцом
Обучился косить
Покорный пырей
И податливый донник.
 
 
Уменье сие,
Расторопность сия
Едва ли мне в жизни
Потом пригодится,
Я гинул в слезах
От потуг бытия,
Крылом трепеща,
Как печальная птица.
 
 
Отец благодушно
Мне не дал леща,
Лишь чуб взворохнул
И на темечко дунул,
Чтоб я превратился
В хмельного хлыща —
И я покорился,
Но в сторону плюнул.
 
 
Простили мне сорный
И взгальный язык,
И вздох нарочитый,
И выдох прощальный.
К людской толчее
Я весьма пообвык
И всем улыбаюсь,
Как лемех зеркальный.
 

Письмо из дому

 
Старые люди, малые дети,
Как вы в глуши пережили метели,
Долгою ночью при ламповом свете
Всё обсудили, всех пожалели?
 
 
Вспомнили близких, дальних – тем паче.
В щели дверные набилась полова.
Сёстрам на радость в холод собачий
В белую ночь отелилась корова.
 
 
Тёплый телёнок долго елозил,
На ноги встать ещё не было силы…
Утром почтарка вместе с морозом
В дом принесла фотографию сына.
 
 
Не находили слова и места,
Снова рядили, снова жалели,
Вставили в рамку рядом с невестой
И прописали – всё, как умели:
 
 
«Здравствуй, сыночек белоголовый!
Что же ты пишешь нам самую малость?
Мы, слава богу, живы-здоровы,
Нынче коровка у нас опросталась,
 
 
Как похудел ты – кожа да кости!
В чём ты нуждаешься – выскажи прямо.
Ну, до свидания! Ждём тебя в гости!
Крепко целуем!
Папа и мама».
 

Матери

 
Затопи ты мне русскую печь,
Заведи свою русскую прялку.
Под ее монотонную речь
Мне недавно забытого жалко.
 
 
Ничего, что я буду угрюм,
Я согреюсь зато и оттаю
От осенних неласковых дум,
С чем я ночи свои коротаю.
 
 
Затопи ты мне русскую печь,
Обогрей невеселых и квелых.
Я хотел бы навеки сберечь
Этот запах берёзы горелой.
 
 
Слышишь, ветер бушует опять,
Отрясает скрипящую грушу.
Научил бы меня окликать
Он бессмертную русскую душу.
 
 
Я б навеки прославил её
И сказал бы свободные речи
Про свое молодое житьё,
Про широкие русские печи.
 
 
Потому я тоскую в ночи,
Потому и смотрю нелюдимо,
Что пришёл от крестьянской печи,
От её горьковатого дыма.
 
 
Затопи же мне русскую печь,
Заведи монотонную прялку,
Я хотел бы всё то уберечь,
Что нерусскому бросить не жалко.
 

Песня матери

 
Песни казацкие, песни былинные
Пела, забыв про меня,
Пела и плакала пряха старинная,
Прялкою зябко звеня.
 
 
Чудилось мне, что за печкой побеленной
Кто-то бессонный снуёт,
Кто-то рыдает о том, что потеряно, —
То, о чем мама поёт.
 
 
Свадьбы полянные, гульбы привольные,
Гонки весенних коней…
Степи ковыльные, ветры разбойные,
Милый в чужой стороне…
 
 
Где ты? Откликнись, моя сарафанная!
Наши примолви края!
Самая грустная, самая тайная
Правда-неправда моя!
 
 
Как же ты, мама, и знала и ведала
Сердцем своим наизусть? —
Всеми печалями, болями, бедами
Песни страдают за Русь!
 
 
Мятные травы, зелёная Троица,
Праздничный пляс под окном —
Русь, чьи Баяны смиренно покоятся
В сиром кургане степном.
 

Мать в Москве

 
В дошке плюшевой,
Как в мундире,
Неподатная на молву,
В самом медленном поезде в мире
Как-то мать заявилась в Москву.
 
 
И с порога
Лукаво-ласково
Прокатился смешок её:
– Ну, показывайте ваше райское,
Ваше тутошнее житьё!
 
 
Это ж надо!
Гусыней,
Размеренно,
Вперекор чувильной снохе,
Мать плывёт по проспекту Ленина
В красных тапочках и дохе.
 
 
Удивляется по традиции
На московский галдёж и звон:
– Эка пропасть у вас милиции!
Тут не вываришь самогон!
 
 
Накупила тряпья для дочери,
Потеряла домашний вид.
Ей понравилась в ГУМе очередь:
– Уважительная, – говорит.
 
 
В продуктовых —
Куда как искуса! —
И консервы, и колбаса…
Посмотрела на близких искоса:
– Вот откуда на вас мясá!
 
 
Скоро стало ей грустно-муторно,
И, отмахиваясь в ответ
На расспросливых:
– Краше хутора
Всё одношеньки места нет.
 
 
Хлопотать,
Отдыхать ли примется, —
В мыслях плавает далеко,
Что корова —
Её кормилица —
Перестала давать молоко.
 
 
Что сидеть в городской квартире
Так уж тошно —
Хоть волком вой!
В самом медленном поезде в мире
Укатила она домой.
 
 
И в письме
С озорной сноровкою
Прописала, гордясь собой,
Что соседки её «московкою»
Обзывают наперебой.
 

На разлуку с матерью

 
Настала пора не навеки проститься.
Ах, мать-чистохолка! В начале пути,
Чтоб мог я по старым следам возвратиться,
Берёзовым «митей» крыльцо не мети.
Я рад бы, как раньше, послушать сердечко,
Глаза завязать домотканым платком,
Блукать по избе – и наткнуться на печку,
И век не покинуть родительский дом.
Но кто размотает дороги ряднину,
Откроет другие весёлые дни?
Прости же ты грусть оглашенному сыну
И скатерти угол к себе потяни.
Чтоб не было неба и далей беззвёздных,
Неверного друга и лёгкой судьбы,
Чтоб меньше встречалось в пути перекрёстков,
Проулков безлюдных и людной гульбы.
Чтоб в сонме великих и малых событий
Я чуял, как ты, не по знаку богов,
Крыльцо подметаешь берёзовым «митей»
На близкие песни сыновьих шагов.
 

Материнское благословение

 
Материнское благословение,
Неизменный обряд любви.
На большое в миру терпение,
Мама строгая,
Благослови!
 
 
Я не тканого и не браного
К прихотливому шалашу,
Я в столетиях осиянного
Слова благостного прошу.
 
 
Дай мне мужества на борение,
Огради от кривых дорог,
Укрепи меня во сомнении,
Обреки меня на добро.
 
 
Нетерпимость внуши к облыжному,
Чтобы в душу запали мне:
Кротость к гордому, милость к ближнему
И участье ко всей родне.
 
 
Чтоб не брезговать хлебной коркою,
Славить землю, какая есть,
Если драться – за правду горькую,
Если гинуть – за нашу честь!
 
 
И ещё на роду завещано:
Для кипучей пурги в крови
На подмогу и жалость женщины,
Мама милая,
Благослови!
 
 
Жизнь положена откровенная,
В ней и катанье, и мытьё,
И вовеки благословенное
Имя сладостное твоё!
 

«Скупая жизнь давным-давно почата…»

 
Скупая жизнь давным-давно почата.
По городам разбрызгалась родня.
Отец лежит под холмиком песчаным.
А мама дом всё держит для меня.
 
 
Определились сёстры помаленьку,
У них своя воркует малышня.
Родные письма тешат деревеньку.
А мама дом всё держит для меня.
 
 
Всё чаще я бросаю край студёный,
Ищу чужого жадного огня,
Усталый, непохожий, разведённый.
А мама дом всё держит для меня.
 
 
Живу, куда ни вывезет кривая,
Лицо от скорбных взоров хороня.
Ах, мама, мама! Вникни, понимая…
А мама дом всё держит для меня.
 

Тёзка

 
Чтоб гуляку не надули,
В ожиданье молока
Он сидит на карауле
У коровьего базка.
 
 
И покуда мать простая
Ищет плошку для кота,
Он ей ноги обметает
Льстивым веником хвоста.
 
 
Так ли голоден?
Едва ли!
Коль учует что чего —
Поминай тогда как звали
Бедолажку моего.
 
 
Цвета скирдовой соломы,
Самовольничать не прочь,
Он, случается, из дома
Отлучается на ночь.
 
 
А потом весь день зорюет
В холодочке под крыльцом
И ни в жизнь не озорует
Ни с мышонком, ни с птенцом.
 
 
Мать корит его за это,
За просительное «мур-р-р».
У него ж душа поэта
И двусмысленный прищур.
 
 
А кого корить ей, кроме
Разнесчастного кота?
В малом мире, в целом доме
Две души – и пустота.
 
 
Что же, правды не порушу,
Милый тёзка и родня, —
Мать с тобой отводит душу
В разговорах про меня.
 

«Снова мать гремит подойником…»

 
Снова мать гремит подойником,
Утро пахнет чабрецом
Под зелёным рукомойником
С запрокинутым лицом.
 
 
Тормошит меня, лежачего,
Треплет уши, как траву,
Хватит груши околачивать,
Мол, во сне и наяву.
 
 
Просыпаюсь без отчаянья,
Переждавши кутерьму.
Целый день в дому хозяйничать
Выпадает одному.
 
 
Сыпать курам белоярого
Прошлогоднего зерна
И котёнка уговаривать
Сливки вылакать до дна.
 
 
И с дедами на скамеечке —
Вся ли старость такова? —
О политике Америки
Битый час протолковать…
 
 
Мать придёт с усталой тяпкою…
Ни минуты не сидит,
То вареников настряпает,
То блинами угодит.
 
 
И, нахваливая кушанье
И морщинками скорбя,
От тебя покорно слушает
Небылицы про тебя.
 
 
Верит ли? А как же иначе,
Верит страстно, глубоко:
Тот, кто в муках ею вынянчен,
Жить назначен широко!
 
 
Ведь она душою празднует,
Что ни скажешь пощедрей,
И когда соседкам хвастает
Кофтой дареной твоей.
 

Бабушкина горница

 
В углах дурманит мята с донником,
На стёклах вянущая пыль,
Алоэ куст над подоконником
Прозеленел, как нетопырь.
 
 
Неразличимый шорох тления,
Останки старого тепла…
На пустоту с недоумением
Глядит Никола из угла.
 
 
Ковёр с веснушками-прорехами,
Догладывает моль доху,
А бабка в город переехала,
Оставив вдовую сноху.
 
 
И на плетне чернеют валенки,
Забытые исподтишка…
По ней тоскуют лишь завалинки
Да обомшелая клюка.
 

Леший

 
Бедный леший, царь лесов опальный
Где нашёл ты в старости привет,
Что свой лик дремучий и печальный
Ты не кажешь более на свет?
 
 
Затаил в глуши свою обитель
И, презренный в мнении молвы,
Зол на всех, кто так тебя обидел,
Рвёшь листву с постылой головы.
 
 
Не желая времени сдаваться,
За кольцом оставленных границ
Ты ли это в бешеном злорадстве
Разогнал всех зайцев и лисиц?
 
 
Не воротишь быт свой изначальный,
Колченогий слабый чародей.
Не один ты, старый и опальный,
Бестолково злишься на людей.
 
 
Может быть, я всё преувеличил,
Это всё напраслина и ложь —
Где-то мирно служишь ты лесничим,
Свой участок будто бережёшь?
 
 
И уже, за временем вдогонку,
Позабыв превратности судьбы,
За бутыль вонючей самогонки
Загоняешь сосны и дубы.
 
 
А бабёнки сельские уныло,
О своём утраченном скорбя,
За твою негаснущую силу
Кличут лешим издавна тебя…