Текст книги "Тринадцать поэтов. Портреты и публикации"

«Вкус и мера Царского села»
Эрих Голлербах

Памяти Якова Сергеевича Сидорина

Эрих Голлербах. Страница из записной тетради. Декабрь 1917

Судьба и репутация Эриха Федоровича Голлербаха (1895–1942), как при его жизни, так и после смерти, причудливы и парадоксальны.

Автор одной из лучших, самой знаменитой, элегантной и изящной книги о Царском Селе – «Город муз» – был царско-селом по рождению, но учился не в знаменитой гимназии, а в реальном училище. Кажется, он – единственный знаменитый царскосел, кто в ней не учился, но фамилия «Голлербах» устойчиво ассоциировалась именно с этим городом, даже когда он носил другое имя. Недаром его добрый приятель и земляк Всеволод Рождественский написал:

 
Для харит возвышенного брата
У меня особая хвала:
Он принес под купол Лениздата
Вкус и меру Детского села.
 

«Детское» можно с чистой исторической совестью заменить на «Царское».

Голлербаха никогда не запрещали, но долго замалчивали. Его долго замалчивали, но никогда не забывали. Его никогда не забывали, но помнили и изучали однобоко, в результате чего многие стороны его деятельности остаются если не забытыми, то не оцененными по достоинству.

Спросите: кто такой Эрих Голлербах? Вам без труда ответят. Историк искусства. Знаток русской графики – книжной иллюстрации, гравюры, экслибриса. Художественный критик и тонкий стилист. Музейный и издательский работник. Первый биограф Василия Розанова. Коллекционер. Глава Ленинградского общества библиофилов. Недурной рисовальщик. Мастер дружеских посланий, эпиграмм и стихотворных тостов, а также автор «заумных» философских эссе. Не слишком ли много для одного человека? Но поскольку ни в одной области Голлербаха не называют «великим» и редко в какой – «выдающимся», может быть, это всего лишь «прекрасный дилетант», талантливо коснувшийся до всего слегка? Помнить надо, а переиздавать вроде нечего – кроме великолепного «Города муз».

В блеске многообразных талантов или многообразных проявлений своего таланта Голлербах-поэт совершенно потерялся, несмотря на три посмертных книжки. В 1990 г. в Ленинграде репринтом (правда, неважного качества – некоторые страницы почти нечитаемы) переиздан его поэтический сборник 1930 г. «Портреты» тиражом 500 экземпляров против 100 оригинальных. В том же году в Москве репринтом (на сей раз отличного качества, но да не усмотрит здесь никто противопоставления двух столиц) переиздан «библиофильский дифирамб» того же 1930 г. «Диоскуры и книга» – тиражом 1000 экземпляров против 100 оригинальных. Наконец, в 1998 г. в Санкт-Петербурге тиражом 250 экз. вышел оригинальный сборник «Стихотворения и дифирамбы», составленный из произведений разных лет и жанров. Разве этого мало?

Земной поклон всем, кто потрудился над выпуском этих книг, но… их более чем недостаточно! Все три вышли «приложениями»: первая – к миниатюрной монографии О. С. Острой и Л. И. Юниверга «Эрих Федорович Голлербах как коллекционер и издатель», вторая – к каталогу выставки изданий и оригиналов графики «Общины св. Евгении» и Комитета популяризации художественных изданий, третья – к библиографии Голлербаха, составленной Н. М. Часовым. Это символично: поэзия Эриха Федоровича остается «приложением» к его прочей деятельности, как будто она не имеет самостоятельного значения.

Пишущий эти строки заинтересовался Голлербахом-стихотворцем в начале 1990-х годов, увлекаясь розыском и собиранием «неизвестных поэтов» Серебряного века. Уже первые походы в библиотеки показали, что его наследие не исчерпывается библиофильскими шутками и стихотворными тостами, хотя попытки привлечь к нему внимание в канун столетия со дня рождения Эриха Федоровича в 1995 г. успехом не увенчались. Тогда-то и появился замысел собрать лирические, не-застольно-библиофильские, стихи и посмотреть на Голлербаха как на поэта Серебряного века, пусть «малого», но самостоятельного, не в приложении к прочей деятельности. Замысел материализовался в 2013 г. в виде томика стихов «Флейты осени», выпущенного в количестве 15 экземпляров руднянско-смоленским издательством «Мнемозина» в серии «Серебряный пепел»; «тиражное» издание его стихов еще впереди.

Эрих Голлербах родился 11 (23) марта 1895 г. в Царском Селе, в семье кондитера Федора (Теодора) Георгиевича (Егоровича) Голлербаха (1849–1924) и Эмилии Адольфовны Голлербах (урожденной Вунш, ок. 1860–1922), жившей в доме напротив Гостиного Двора и неподалеку от Лицея[49]49
  Биографические сведения о Голлербахе заимствованы из примечаний Е. А. Голлербаха (внука Эриха Федоровича, исследователя и публикатора его наследия) к книге: Голлербах Э. Встречи и впечатления. СПб., 1998 – и из вступительной статьи и примечаний А. Б. Блюмбаума и Г. А. Морева к публикации: Письма Н. А. Бердяева к Э. Ф. Голлербаху // Минувшее. Исторический альманах. Вып. 14. М., 1993.


[Закрыть]. О своем детстве и отрочестве Эрих Федорович рассказал в книге «Разъединенное», опубликованной его внуком через полвека после смерти деда. Пересказывать ее нет смысла, читать – необходимо. Даже тем, кому неинтересны подробности биографии нашего героя, ибо это – незаурядное явление русской прозы и еще одна из малоизвестных граней таланта ее автора.

Окончив в 1911 г. Царскосельское реальное училище, Голлербах поступил на общеобразовательный факультет Санкт-Петербургского психоневрологического института, который в ту пору считался «демократичной» альтернативой университету, однако с оттенком «второсортности» по отношению к нему – как реальное училище, даже в Царском Селе, по отношению к гимназии. Годом позже он поступил на физико-математический факультет Петербургского университета, где проучился до октября 1918 г. (прослушал курс, но не сдавал государственные экзамены), а также слушал лекции на историко-филологическом факультете.

Первые известные нам стихотворения Голлербаха относятся к 1914 г., когда автору исполнилось 19 лет. Для тогдашних молодых людей с литературными интересами это поздно: некоторые выходили из гимназии сложившимися поэтами или, как минимум, овладев стихотворной техникой; иные умудрялись в это время выпустить первую книгу. Эрих Федорович уже в первых дошедших до нас текстах (возможно, более ранние просто не сохранились) демонстрировал умелое владение формой и хорошую культуру стиха. И вообще хорошую культуру – его опыты не производят комическое или анахроническое впечатление, они «на уровне» времени и места.

 
Такая грусть в вечернем звоне,
В багряной желтизне берез…
Как сладки мне твои ладони
И пальцы, мокрые от слез!
 
 
Уныло ивы ветви клонят,
Не слышно трепетов стрекоз…
Поникли астры на балконе,
Над ними – стаи резвых ос.
 
 
Краснеют листья на газоне…
Зловеще воет чей-то пес…
И ветер стонет и хоронит
Осколки наших хрупких грез.
 

Juvenilia Голлербаха, к которой можно отнести стихотворения 1914–1918 гг., не вошедшие в его первую книгу «Чары и таинства», и сегодня будет интересна ценителю поэзии, а не только ее историку. Автор этих опытов предстает перед нами как сознательный продолжатель символистов, особенно «старших», что делает его немного старомодным для своего времени, как бы опоздавшим лет на пять-семь: похожими стихами на рубеже 1900-х и 1910-х годов дебютировали Сергей Шервинский и Алексей Сидоров (будущий знакомый Голлербаха и автор его поэтического портрета), но разница в возрасте всего в несколько лет может стать разницей литературных поколений. Петербургские ровесники и погодки Голлербаха, писавшие и публиковавшие стихи, – Всеволод Рождественский, Лариса Рейснер, Виктор Тривус, Георгий Маслов, Владимир Злобин, Николай Оцуп, не говоря об уже выпустившем несколько книг Георгии Иванове и странно смотрящемся в этом ряду Сергее Есенине, – как раз отталкивались от «старших» символистов, от «мечты неясной о чем-то неземном» и ориентировались, каждый по-своему, на «веселую землю» в ее разнообразных проявлениях, на «Цех поэтов» и Кузмина, делая возможное исключение для Блока, который в эти годы перестал восприниматься как «символист» и вообще принадлежащий к какой-либо «школе» или «направлению».

Молодой Голлербах подчеркнуто серьезен и возвышен. В 1914 г. Борис Пастернак заметил в письме к родителям под впечатлением от опытов своего друга Александра Штиха: «О как неисправимо всегда и везде священнодействует дилетант. Какое отсутствие иронии над собой, смешка, легкости, простоты и какого-то будничного недоумения перед тем, как празднуют свои будни окружающие»[50]50
  Пастернак Б. Полное собрание сочинений в 11 томах. Т. 7. М., 2005. С. 179.


[Закрыть]. Удачная характеристика ранних стихов Эриха Федоровича, которые явно контрастировали с легкомысленными опытами сверстников из «Кружка поэтов», возникшего при Петроградском университете в 1915 г. С ними Голлербах, похоже, и не общался, поэтому нет его имени ни в «Богеме», ни в «Рудине», ни в «Арионе». Здесь видна позиция: он апеллировал к старшим, обращая почтительные письма и стихи «о вечном» к Розанову, Мережковскому, Гиппиус, Бердяеву, а также к Бальмонту, Брюсову, Сологубу. Мережковские, Бердяев и особенно Розанов проявляли к Голлербаху доброжелательный интерес, но не как к поэту, даже не как к литератору, а как к молодому «вопрошателю» и потенциальному ученику. Это отделяло его от стихотворцев, которых опекала Гиппиус и чьи опыты, в числе прочих, вошли в составленный ей сборник «Восемьдесят восемь современных стихотворений», вышедший в конце 1917 г. Судя по стихам, Эрих Федорович чувствовал себя одиноким и перед «вечными вопросами», и в литературном мире. Не знаю, просил ли он знаменитых корреспондентов о содействии в публикации своих произведений, но в печать они пробивались с трудом.

Дебют Голлербаха состоялся в студенческом журнале «Северный гусляр», выходившем с октября 1914 г. по июнь 1915 г. и имевшем гордый подзаголовок «орган молодой надпартийной интеллигенции». В марте 1915 г. там появились его антипозитивистское эссе «Ценность индивидуализма» (№ 6) и стихотворение «Памяти Уитмэна» (№ 7). В следующий раз он увидел свое имя в печати только через полтора года в журнале Михаила Михайловича Спасовского «Вешние воды» – единственном издании, печатавшем Эриха Федоровича до наступления 1919 г. Выпускник юридического факультета Петербургского университета, Спасовский был старше Голлербаха всего на пять лет, но на какое-то время стал для него главным «старшим товарищем». Несмотря на симпатию, внимание и готовность к участию, Мережковские, Бердяев и даже «интимничающий» Розанов оставались если не «богами», то «полубогами», а здесь можно было держаться почти на равных. Публиковавшийся с 1909 г., Спасовский в 1913 г. создал и возглавил Научно-литературный кружок русских студентов, в 1914 г. выпустил книгу статей «Больное творчество» и сборник «трудов» кружка под названием «Вешние воды», а затем начал издавать одноименный журнал, к сотрудничеству в котором привлек Розанова.

Об этом друге и наставнике Голлербаха долгие годы предпочитали не вспоминать, поскольку Спасовский был ярым националистом, юдофобом и оккультистом, а позднее, в эмиграции, стал теоретиком русского фашистского движения – во всех отношениях «дурная компания». В поэтическом разделе журнала в 1917 г. частым соседом Голлербаха оказывался… Пуришкевич (да, тот самый!). После Февральской революции Спасовского начали травить в печати как «агента охранки» и обвинять в получении от нее денег на издание «Вешних вод». Тем не менее, журнал продолжался и не терял сотрудников. Его отношение к большевистскому перевороту было однозначным: «Ведя решительную борьбу с дьявольскими ордами, ввергающими Россию в бедствия и неслыханный позор, «Вешние воды» призывают Русских людей к объединению и взаимопомощи. Ибо время наступило…». На той же странице – стихотворение Голлербаха «Свете тихий» с эпиграфом из Гиппиус «Кем не владеет Бог – владеет Рок», помеченное мартом 1917 г. и проникнутое апокалиптическим настроением:

 
…Мучительно нежданное падение,
Но день за днем – мучительней стократ,
Надежды нет на силу Искупления,
Надежды нет на чудо Воскресения,
И Ад вокруг, и в скорбном сердце Ад.
 
 
И были дум мучительны излучины,
Взяла их в плен неведомая цель.
Я чувствовал, что что-то мне поручено,
Но что – не знал, – душа была измучена,
И долог был, и страшен бег недель…
 

Несмотря на пришествие «дьявольских орд», журнал продержался до апреля 1918 г., а Спасовский благополучно жил при новой власти и служил в Академии художеств до 1926 г., когда без особого шума не вернулся из служебной командировки в Тегеран. Эриху Федоровичу сотрудничество в «Вешних водах» не припоминали, хотя большевики расстреливали и за меньшие «прегрешения».

Насколько Голлербах разделял взгляды Спасовского? В годы войны и всеобщей, обязательной германофобии этот русский немец не скрывал свою национальность, не менял фамилию, не отрекался от родины предков и не старался выглядеть «из русских распрорусским», хотя его осознанное обращение к Розанову и к Бердяеву, переживавшему «славянофильский» период, говорит о многом. Голлербах не был юдофобом – иначе Мережковские вряд ли стали бы поддерживать с ним отношения, – но вступил в публичную полемику с Гиппиус, утверждая, что «был эллином отец Христа – Пандера, и только мать еврейкою была» (со ссылкой на «слова одного из апокрифических евангелий»). При этом осенью 1917 г. он послал стихи, включая цикл «Христос и еврейство», в народнический журнал «Русское богатство» – юдофильский, прогрессивный в политическом отношении и консервативный в литературном. Трудно подобрать издание, менее подходящее молодому символисту с «реакционным» оттенком, поэтому неудивительно, что там стихи не появились. Со Спасовским Голлербаха несомненно сближал интерес к оккультизму и религиозно-философским учениям Востока, хотя в 1917 г. редактор «Вешних вод» отверг его статью «Вселенская религия». Следует добавить, что после Февральской революции Голлербах подал в министерство исповеданий прошение об официальном переходе в буддизм, но получил ответ, что в этом нет необходимости в связи с отменой национальных и религиозных ограничений[51]51
  Голлербах Э. Встречи и впечатления. С. 38, 433. Полученный им официальный ответ в конце 1990-х годов находился в собрании М. Д. Эльзона (Санкт-Петербург).


[Закрыть].

Первый период поэтического творчества Голлербаха завершился двадцатистраничным сборником «Чары и таинства. Тетрадь посвящений», вышедшим в августе 1919 г. в Петрограде тиражом 500 экз. На книжечке нет ни издательской марки, ни, что более странно, цензурной «визы». Как и при выпуске философских брошюр «Новые устои метафизики. Пролегомены к изучению мирового процесса» (1917) и «В зареве Логоса. Спорады и фрагменты» (1920; вышла в первой половине октября 1919 г.), автор выступил в качестве издателя, напрямую договорившись с типографией, выбрав оформление и оплатив тираж.

Автор отобрал лучшее из написанного к тому времени. Знакомство с отвергнутыми стихами – опубликованными и неопубликованными – показывает, что он сделал верный выбор. Почти все стихотворения посвящены знакомым (с символически значимым добавлением «памяти Анненского»), что должно было подчеркнуть не только литературную и философскую ориентацию поэта, но и личную близость к знаменитостям; этой же цели служили вынесенные в эпиграф к книге цитаты из адресованных ему инскриптов Розанова и Бердяева. Приведу посвящение Бердяеву:

 
Безумию мое сознанье радо
И книжников преодолело власть.
Спокоен я, мне ничего не надо…
Дерзаю я к стопам Его припасть,
 
 
Восторженно вдыхаю просветленье,
Как бы летя в пространстве голубом —
Он здесь, Он мой, Он каждое мгновенье
Живет во мне, живет в тебе, в любом.
 
 
И знаю я, что ничего на свете
Божественнее искупленья нет —
Мы в Логосе и Логоса мы дети,
Холодный мир огнем его согрет.
 
 
Мой час настал, и я в мирской пустыне
Фаворский свет узрел. И навсегда
Пребуду верным Светлому отныне,
Чтоб радостей сияла череда.
 

Немногочисленные отклики оказались предсказуемо разноречивыми. Типичный представитель до-символистской эпохи Владимир Мазуркевич, более известный как автор текста романса «Дышала ночь восторгом сладострастья…», на страницах «Вестника литературы» заявил, что в книге «нет ничего ни чарующего, ни таинственного. Обыкновенные стихи, гладко написанные, со звонкой внешностью и не всегда удобопонятным содержанием». В допущенной в Советскую Россию рижской газете «Новый путь» С. С. Розанов писал: «В авторе ценно многообразие его духовных пристрастий, его щедрые отклики на самые разнообразные темы философии, культуры, искусства, литературы… У Голлербаха нет ни шаблонов, ни банальных мыслей, прискучивших образов»[52]52
  Оба отзыва цит. по: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Т. 1. Ч. 1. Москва и Петроград. 1917–1920 гг. / Отв. ред. А. Ю. Галушкин. М., 2005. С. 437.


[Закрыть]. В 1927 г. сам Голлербах назвал книжку «случайной и очень слабой», но вспомним, какие колоссальные изменения произошли в стране и в жизни автора за эти восемь лет.

В 1919 г. Эрих Федорович получил признание, прежде всего за вышедшую годом ранее книгу о Розанове, и доступ в ведущие литературные и художественные издания Петрограда и Москвы («Жизнь искусства», «Вестник литературы», позднее «Книга и революция» и др.), расширил круг знакомств с писателями, критиками и художниками. Теперь он не только много писал, но и часто печатался, в том числе в заграничных изданиях, не придерживавшихся антисоветской ориентации («Смена вех», «Новая русская книга», «Сполохи»). К сожалению, мы ничего не знаем о составе предполагавшегося поэтического сборника «Раздумья», о котором Голлербах в январе 1922 г. сообщил в Берлин А. С. Ященко. Резко изменилась его поэтическая манера: на смену «символистским туманам» и «философической грусти» пришли почти акмеистическая «вещность» и живописность в сочетании с ориентацией на «классику», к чему располагала наконец-то появившаяся в его стихах царскосельская тематика. Новая манера в наибольшей степени воплотилась в цикле стихотворных портретов знакомых поэтов и художников – совершенно «несоветских», включая расстрелянного Гумилева и эмигранта Георгия Лукомского, адресата следующего послания:

 
Италии счастливый пленник,
Усадеб Харьковских поэт,
Прими, мой славный современник,
Собрата дальнего привет.
 
 
В садах Виченцы и Вероны,
Где небо ярче и светлей,
Припомни липы и газоны
Екатерининских аллей.
 
 
Беспечный баловень Эрота
И Диониса верный жрец,
Ты нашу помнишь ли работу,
Церковный флигель и дворец?
 
 
Свои упорные мечтанья,
Порывы неуемных сил
Какому новому исканью
Ты на чужбине посвятил?
 
 
Когда Палладио великий
Насытит вкус капризный твой,
Какие внове встанут лики,
Творцы и темы пред тобой,
 
 
И скоро ль, охладев к скитаньям,
Вернешься ты, «на страх врагам»,
Навстречу нашим ожиданьям
К родимым невским берегам.
 

Большая часть «портретов» составила два издания одноименного сборника (в 1926 и 1930 гг.), но и оставшиеся за его пределами заслуживают внимания, например «Александр Блок»:

 
Сосредоточенно светло,
Как четкий барельеф медали,
Патрицианское чело
И губы, сжатые печалью.
 
 
О том, чему названья нет,
Чему названье невозможно,
Благовещающий поэт
Пророчествует непреложно.
 
 
Ему так ясно знать дано
«В огне и холоде тревоги»,
Что радость и печаль одно,
Что в Рим приводят все дороги.
 
 
О Непорочной, о Святой,
Распятой нами в дни разврата,
О тихой заводи лесной,
Объятой заревом заката,
 
 
Чуть слышно шепчет голос струн…
Но – горе! – рев автомобилей,
Как сокрушающий бурун,
Захлестывает шелест лилий.
 
 
И лебединой песни стон,
И крики журавлиной стаи
Мелодий долгий перезвон,
Разъединяя, сочетает.
 
 
Вот почему так льнет мечта
В часы скорбей кровоточащих
К поэту Розы и Креста,
К ручьям его стихов журчащих
 

«Портреты» не затеряются даже в исключительном богатстве русской поэзии первой половины 1920-х годов, и репутация Голлербаха-поэта должна основываться прежде всего на них. Ими же завершился его путь оригинального лирика. Видимо, невозможность регулярно публиковать новые стихи – оба издания «Портретов» выпущены за счет автора (как и оба издания «Города муз»), на правах рукописи и без применения ручного набора (написанные от руки тексты воспроизведены цинкографией) – и отсутствие признания со стороны поэтов привели к тому, что «лирический поток» постепенно иссяк.

 
Тиховейно ропщут флейты Осени,
И тревожен листьев разговор.
Сеть ветвей на бирюзовой просини
Молчаливый небу шлет укор.
 
 
Пойте, пойте, флейты утомленные,
Шелести, оранжевый ковер…
Лебеди, печалью упоенные,
Бороздите зеркала озер…
 
 
Смерть близка, и больно это тление,
Но в природе нет небытия, —
Там, за темной гранью разлучения,
Снова жизнь – и ваша, и моя.
 

В конце двадцатых Эрих Федорович начал поэму о своем царскосельском детстве, но от нее сохранились, кажется, лишь четыре строки в одной из дневниковых записей 1933 г.:

 
Как бы иглою Пиранези,
Мир павильонов и аллей
Награвирован на железе
Ревнивой памяти моей.
 

Остались те самые застольные стихотворные спичи и тосты на библиофильские темы, с которыми долгое время ассоциировалась вся поэзия Голлербаха, а также инскрипты на книгах и альбомные послания; последние до сих пор не собраны и не изучены.

Вторая половина 1920-х и начало 1930-х годов – расцвет творчества и пик известности и признания Голлербаха, хотя ортодоксы открыто причисляли его к «классовым врагам». Спокойную и относительно безбедную жизнь нарушил арест в начале февраля 1933 г. по «делу Иванова-Разумника», однако следствие было недолгим: из Дома предварительного заключения его отправили в психиатрическую больницу (об этом его пронзительные записи «Незабываемо»), а в начале мая освободили и больше не преследовали. Эрих Федорович вернулся к прежней жизни и работе, но стал осторожнее. С этого момента то, что он писал, четко разделялось на две категории – в печать и в стол. Печатали его много и охотно – политически нейтральные работы по истории искусства и литературы; с разрешения Главлита статья о «непроходном» Рерихе вошла в альбом, изданный в 1939 г. в «буржуазной» Риге. В столе, наряду с «Разъединенным», осталась великолепная книга философской эссеистики «Meditata», впервые опубликованная только в 1998 г.

«Большой террор» миновал Голлербахов, но догнала война: во время эвакуации из осажденного Ленинграда по «дороге жизни» они попали под бомбежку. Жена Мария Ивановна, чей силуэт открывал второе издание «Портретов», погибла. Эриха Федоровича довезли до Вологды, где он скончался 4 марта 1942 г. Позднее ходили упорные слухи, что он выжил, но впал в «острое депрессивное состояние», был доставлен в Москву (почему туда?) и помещен в психиатрическую больницу, где умер в 1945 г. В 1995 г. О. С. Острой обнародовала точные, документированные данные о времени и месте его кончины. Могила Голлербаха не сохранилась. Библиотека Эриха Федоровича начала распродаваться еще при жизни, огромный архив частично рассеялся после смерти, но не пропал. Надеюсь, нас еще ждут находки и сюрпризы.