Текст книги "Два Ивана, или Страсть к тяжбам"

Глава XV
Приятные вести

Как прошел сей день, почти так же прошло довольно времени. Пан Харитон не пропускал ни одного утра, чтобы не посетить голубятни, когда исправный слуга взбирался туда с кормом и пойлом; послеобеденное время посвящено было прогулкам. Иногда брали они с собою ружья или уды и, на рассвете отправясь за добычею, возвращались ввечеру домой, утомленные телом, но бодрые духом и веселые сердцем. Одно только обстоятельство беспокоило наших друзей, а особливо пана Харитона: они около двух недель не только не видали своего доброго хозяина, но даже не получали о нем никакого известия. Все начали скучать: молодые братья, что не видят и начала к исполнению страстных желаний своих взглянуть на милых дочерей старшего брата; а сей досадовал, что дался в обман, поверив пану Артамону, что весьма скоро, хотя на самое короткое время, соединится со своим семейством. Такое невеселое расположение сердец у троих друзей не мешало им продолжать обыкновенные свои занятия, то есть пан Харитон каждое утро лазил на голубятню, а сошедши с нее, все вместе бродили по лесам и болотам за куликами и утками или, сидя на крутом берегу Псела, приманивали к себе язей и карпов. Однажды, немного спустя за полдень, все три друга, держа в руках по торбе, прилежно смотрели на песчаное дно речки и, завидя ползающих раков, весьма удобно их ловили; вдруг является на берегу Лука и сколько есть в нем силы кричит: «Письмо от пана Артамона!» Все вздрогнули от радости и бросились на берег. «Где, где?»

– вопили они, и Лука подал Дубоносу запечатанный сверток бумаги. Сей запорожец, стряхнув с рук воду, разломал печать и, – между тем, как по данному паном Харитоном знаку Лука отошел в сторону, – прочел вслух следующее: «Любезные друзья! Не извиняюсь перед вами, что так долго молчал о себе и о предметах, столько для вас занимательных. Важные семейственные дела – однако ж совсем не похожие на позыванья – до сего времени задерживали меня в городе. Все нужное я кончил с успехом и очень тем доволен. Мне известно место пребывания родных твоих, пан Харитон, и завтра же отправляюсь к моему приятелю, у коего полувдовая жена и полуосиротевшие дети нашли призрение.

По прошествии еще одного или двух дней буду я к вам в гости с матерью, с детьми ее и с паном, у коего найду их. Будьте готовы принять всех так, чтоб никому не было тесно. Прощайте.

Артамон Зубарь».

Лица троих друзей покрылись краской радости, и взоры их заблистали.

– Слава богу, – воззвал торжественно пан Харитон, не стараясь скрыть своего восторга, – слава богу, что мы весьма скоро увидим развязку нашего дела! Если милосердому промыслу не угодно будет простить меня за прошедшие непорядки, бесчинства и даже беззакония, то, соединясь с моими братьями теснейшим союзом, брошусь на колени пред добродетельным мужем, который простер к ним руку помощи во время истинного бедствия, и буду умолять его не оставить своим покровом и защитой злополучное семейство; после того брошусь в бричку, сяду посереди вас, прижму обоих к осиротевшему сердцу, пошлю последний болезненный вздох к моей родине, и – полетим в Сечь благословенную!

Друзья одобрили такие разумные мысли, оделись и возвратились домой.

Тут каждый из них несколько раз прочел радостное письмо и вслух и про себя, и все вообще заключили, что в нем, кроме добрых вестей, ничего не сказано, а потому положено остальные два дня провести в сердечном веселии и душевном спокойствии. Они и действительно провели время сие без скуки, хотя всякий раз с большим удовольствием смотрели на закат солнца, чем на его восхождение.

Бдительный Лука, узнав заблаговременно, что в скором времени будет к ним пан Артамон с многими гостями, в числе коих прибудет именитая шляхтянка с двумя дочерьми и сыном, со всем усердием принялся за нужные распорядки, чтобы все посетители могли быть размещены удобно и приятно. К исходу другого дня все готово было к принятию ожидаемых, сердца друзей сильно бились, вздохи волновали их груди, но солнце закатилось, румяная заря запылала на вечернем небе и вскоре погасла; мрак распростерся по лицу природы, грусть и уныние объяли сердца и души наших братьев. До самой полуночи сидели они на крыльце, не сказав один другому ни десяти слов; после того, вошед в свою опочивальню, они опустились на душистое сено.

– Прощай, брат Харитон! добра тебе ночь! – сказали в один голос молодые запорожцы; пан Харитон вместо ответа вздохнул так, что в третьей комнате слышно было.

Глава XVI
Чего тут ожидать доброго?

На другой день, когда Дубонос и Нечоса проснулись, то старшего брата не взвидели уже на сене.

– Нетерпение его не меньше нашего, – заметил Нечоса, одеваясь проворно.

– Кажется, это весьма естественно, – отвечал Дубонос, – известность всегда менее ведет за собой хлопот, чем неизвестность, хотя бы это касалось до будущего нашего блаженства или погибели!

Покудова они оделись, умылись, сотворили свои молитвы и вышли в большую комнату, было уже довольно не рано, почему немало подивились, что старшего брата не нашли и за завтраком, который проворным Лукою, бывавшим с прежним паном своим неоднократно в Миргороде, один раз в Полтаве и, наконец, в Батурине, приготовлен был в наилучшем виде и вкусе. Молодые люди не знали, чему приписать столь раннее отсутствие своего опытного друга; но когда призванный Лука уведомил, что пан Харитон с первым появлением солнца совсем одетый вышел из дому в сад, запретив ему, верному слуге, следовать за собой, они пришли от того в большое беспокойство и, оставя завтрак нетронутым, пустились его отыскивать.

Обегав весь сад вдоль и поперек, они нашли наконец своего собрата, сидящего на траве у забора, под тению развесистого вяза. Лицо его казалось встревоженным, и взоры были потуплены в землю.

– Что с тобою сделалось? – вскричал Дубонос, – ты теперь походишь на такого запорожца, который из-под Турки возвращается в свой курень без оселедца[12]12
  Что значило у запорожцев слово оселедец, объяснено в повести моей под названием «Бурсак»^{29}.


[Закрыть] и – с пустыми руками!

– Любезные братья, – говорил пан Харитон, вставая с земли, – если бы вы знали, что я видел и что слышал!

– А что такое? Неужели Змея Горыныча, которого так испугался?

– Почти так, но только не одного, а двух!

– Ахти! Как это случилось и куда сии змеи скрылись?

– Выслушайте меня, и вы согласитесь, что я имею основательную причину призадуматься. Будучи во всю ночь удручаем угрюмыми мыслями, я не смыкал глаз ни на минуту. Что бы могло принудить умного, обстоятельного пана Артамона не сдержать слова, добровольно мне данного? Ах, вероятно, он раздумал и не хочет уже докончить мое счастие! Легко станется, что злобные, мстительные паны Иваны нашли средство понудить своего дядю возненавидеть меня столько же, сколько сами ненавидят! Для чего не знаю убежища, данного моему семейству! Сейчас полетел бы туда с друзьями своими и, поблагодари хозяина за оказанное благодеяние, умолил бы его не оставлять и впредь внушений человеколюбия! Но теперь – что буду делать, куда направлю шаги, дабы проведать, где вдова моя и сироты, при всем изобилии, вздыхают и горюют? Мне известны сердца и души жены моей и детей. Несмотря на крутой нрав мой, они меня любили, и надеюсь, что и до сего времени любят. Правда, я навлек на них несчастие; но и сам не низвержен ли в пропасть злополучия?

Неужели не достоин я сожаления? Такие горестные мысли терзали мое сердце, и так посудите, как обрадовался я, увидя на востоке зарю огненную! Быстро вскочил с своей постели, и пока умылся и оделся, то блестящий шар огненный воссиял на небе. Я бросился в сад, где в чаще вишневых дерев, павши на колени, начал совершать молитвы.

Глава XVII
Занимательный разговор

– Когда кончил я сие дело, – продолжал пан Харитон, – столько усладительное для души каждого человека, а особливо для души несчастного, то начал расхаживать по саду, а пришед на сие место, сел на зеленой траве, и чтобы сколько-нибудь себя рассеять, а притом и вам дать знать о своем местопребывании на случай, если б вы искать меня вздумали, я начал громко свистать и петь казацкие песни.

Язык и губы весьма хорошо исправляли свою должность, так что мои свисты далеко раздавались в окружности; но мысли устремлены были к моему семейству, и при воображении о близкой и вечной с ним разлуке дрожь разливалась в моих жилах, губы леденели, я умолкал и погружался в грусть несносную. В один раз, во время довольно продолжительного безмолвия, я услышал в соседнем саду мужские голоса, ближе и ближе ко мне подававшиеся.

Полюбопытствовав узнать, кто в такую пору загулял в сей сад Артамонов, я оборачиваюсь лицом к плетню, смотрю и – цепенею от удивления и даже ужаса, увидя обоих врагов моих, панов Иванов, стоявших под старым грушевым деревом. Чего тут ожидать доброго? Может быть, они уже знают, что я тут поселен на время! Вероятно, что мои насвистыванья и песни коснулись до их слуха, и, может быть, они начали уже совещаться, чтоб открыть снова позыванья и, лиша меня всего блага, остававшегося на земле, лишить и того, какого еще грешник может ожидать на небеси! Я притаил дыхание, душа моя беспрестанно переселялась из своего места в глаза и уши.

– Твоя правда, – сказал Иван старший, – что всей жизни нашей недостаточно, чтобы в полной мере возблагодарить своего дядю за великодушный его подарок.

– Да! – отвечал Иван младший, – возвратить нам сии хуторы со всеми угодьями, и притом в наилучшем виде, и из обнищалых шляхтичей сделать опять достаточных, есть такое благодеяние, которого едва ли мы заслуживали за свое безрассудство чрез десятилетние позыванья, оказанное вопреки его советам и даже угрозам.

– Однако согласись, друг мой, – возразил Иван старший, – что мы не столько виноваты, как злой, мстительный Заноза, который открыл войну, застрелив множество моих кроликов. Что за важность, если и в самом деле бедные зверьки погрызли в саду его несколько вишневых отпрысков! Деревьев не поят и не кормят, а от корней их выходят даром молодые деревья; напротив того – всякое животное требует корму и приюту!

– Полно, полно! – подхватил Иван младший, – слава богу, дело уже прошлое! Однако согласись, что хотя Заноза был зачинщик ссоры, но ты подал к оной повод!

– Как так? Разве я подучил кроликов залезть в сад его и грызть растения?

– Не то, друг мой! Как скоро услышали мы ружейные выстрелы, увидели побитых кроликов и узнали тому причину, то тебе следовало сказать: «Пан Харитон! не по-соседски поступаешь! На что похожа теперешняя твоя храбрость? Когда увидел, что мои кролики у тебя в саду напроказили, то следовало призвать меня, показать и исчислить порчу, и я допустил бы тебя вместо попорченных деревьев вырыть с корнями в саду моем столько же целых; а теперь мы – квит!» Не правда ли, что Занозе, сколько бы он зол ни был, ничего не оставалось делать, как, поевши твоих кроликов, с терпением ожидать, пока не выйдут из земли новые отростки? Нет! тебе вздумалось огреть его колом по макуше, и вот истинное начало пагубного позыванья, сделавшего несчастными три семейства.

– Оставим это! Благодаря бога и доброго дядю, мы получили больше, чем потеряли. Но что-то будет с паном Занозою? Как же встревожится он, как ошалеет, когда узнает о перемене нашего состояния! Поделом ему, окаянному!

Если бы и в самом деле вышел справедливым разнесшийся слух, что какие-то два молодые богатые запорожца пожелали видеть дочерей его и, на них женясь, выкупить ему как хутор со всеми угодьями, так и сельский дом, то я заклинаюсь до конца жизни не выкурить трубки тютюну, если этот головорез утерпит, чтобы сызнова не начать позываться с нами или с кем другим, отчего опять потеряет все, что по милости зятьев будет для него приобретено!

– Почему же ты так думаешь? Дурачиться свойственно человеку во всяком состоянии и возрасте; но кто не вовсе лишен рассудка, тот, рано или поздно, а узнает, что идет по пути неправому. Согласись, что пан Харитон неглуп, и надобно думать, что путешествие в Полтаву, оттуда в Батурин, а там переселение в городскую тюрьму могут вразумить и самого неразумного. Если нам так опротивели тяжбы, то почему имеем право заключать, что бывший наш сосед, ничего не видавший от них, кроме одного горя, и до сих пор не угомонился?

– Я согласен, следуя внушению добродушного нашего дяди, что и пан Харитон сделался опять счастлив в кругу своего семейства; но все еще боюсь; ох! боюсь, что страсть к позыванью и ненависть к нам не искоренятся из его сердца, пока оно не оледенеет!

– Посмотрим! Дядя Артамон обещал сегодня у нас полдничать, так, верно, что-нибудь скажет нового!

Они удалились. Судите, друзья мои, по собственным сердцам вашим, что чувствовало тогда бедное сердце мое? Угрызение совести, стыд, раскаяние – все терзало, мучило меня несказанно, и в сем-то положении вы меня здесь застали.

Глава XVIII
Свидание после разлуки

Дубонос, приняв ораторский вид, с важностию воззвал:

– Скажи по совести, любезный брат! неужели ты заключение пана Ивана старшего считаешь справедливым, и что если бы сие поместье в самом деле поступило в твою собственность, то ты способен был бы потерять его, начав снова пагубные позыванья?

– Да лишит меня мати божия святого своего покрова, если я к кому-либо питаю теперь ненависть или злобу! Надеюсь, что милосердый бог услышит всегдашние мои молитвы и что дух христианского смирения, кротости и миролюбия не отступит от меня, хотя бы во владение мое поступила вся миргородская сотня!

– Слова твои, голос и взор, – сказал Дубонос, обнимая пана Харитона вместе с своим другом, – подают нам несомненную надежду, что со временем все будем счастливы.

Он хотел было сказать еще что-то философское, как бегущий к ним Лука остановил поток его красноречия.

– Вы, паны, здесь пустомелете, – вопиял слуга, – а того не знаете, что пан Артамон с гостьми приехал на сей хутор!

– Ах! – вскричали в один голос три друга и – онемели.

– Да, – продолжал усердный Лука, – Анфиза с дочерьми в бричке, а пан Артамон и Влас верхами. Запорожцы опомнились, и пан Харитон спросил:

– Что же ты не упоминаешь о том благодетельном человеке, у которого до сих пор гостили мои домашние?

– Никого не видал более, – отвечал Лука, – кроме старого Архипа, правившего конями.

– Видно, что он сам пощадил твою разборчивость, – заметил Дубонос, – и не захотел явиться перед тобою вместе с предметами его благотворения.

Пойдем!

Быстрыми шагами пустились они к панскому дому, и едва вступили на двор, как увидели всех приезжих на крыльце. У пана Харитона начало в глазах двоиться; он сделал несколько шагов вперед и должен был остановиться, ибо голова закружилась, колени задрожали, и если бы молодые братья не поддержали ослабевшего, то он непременно пал бы на землю.

– Мой муж, Харитон, батюшка, батюшка! – раздались разные голоса, и Анфиза с дочерьми и сыном устремилась к безгласному, и все поверглись на грудь его; Раиса, Лидия и Влас целовали его руки и рыдали. Из сомкнутых глаз Харитоновых лились обильные слезы. Дубонос и Нечоса, хотя и запорожцы, не могли также остаться нечувствительными стоиками: смотря в слезящие глаза прелестных сестер, они сами прослезились и наряду с детьми обнимали своего старшего брата. Если бы не подошел к ним растроганный хозяин, то отец, мать, дети и названые братья до самого вечера не пришли бы в порядок.

– Успокойтесь, – воззвал старец, – я знаю, как сладостно после продолжительной разлуки увидеться с особами, драгоценными для сердца нашего; но это не должно расстроивать ни рассудка, ни здоровья!

Мало-помалу все довольно успокоились, и пан Харитон с чувствительностию благодарил добродушного пана Артамона за труд, предприятый им в отыскании и доставлении к нему всего семейства.

– Это не стоило мне большого труда, – отвечал старец с улыбкой чистосердечия, – как усадить жену твою с дочерьми в бричку, самому с проворным Власом взмоститься на коней и проехать пять верст полем.

– Ты обещал, – произнес пан Харитон, осматриваясь кругом, – познакомить меня с истинным благодетелем; но я его не вижу! Зачем отказался он быть свидетелем моего счастья и моей душевной благодарности? Ах! пока я не увижу его, пока не обниму колен его, никак не могу в полной мере быть спокоен!

– Видеть его очень можно, – сказал пан Артамон, – но он чуждается коленопреклонений от кого бы то ни было, а всегда считает себя весьма много награжденным, когда по милости божией сподобится оказать возможное вспоможение своему ближнему. Поздравь же меня, пан Харитон, с сим счастьем и дай обнять себя, как брата! Так! жена твоя и дети, с самого изгнания из сельского дома, гостили у меня на хуторе.

Пан Харитон задрожал во всем теле и не в силах был отвечать объятиями за объятия. Он смотрел на почтенного ласкового старца дико и недоверчиво и наконец вполголоса произнес:

– Как ты, дядя злейших врагов моих, панов Иванов, ты!..

– Да, да! – воззвал пан Артамон, – я, дядя панов Иванов, но отнюдь не врагов твоих, а особливо теперь, когда я удостоен промыслом вышнего быть помощником в бедах, постигших как их, так и твое семейство.

Пан Харитон в безмолвии пал на грудь добродетельного мужа, и слезы его, слезы благодарности и умиления, оросили щеки старца.

– Ах! как счастлива участь обоих Иванов, – произнес пан Харитон, – что имеют в лице своего дяди воплощенную добродетель! Почто у меня нет такого родственника!

– Не обманывайся, – отвечал пан Артамон с кротостию, – я весьма далек еще, чтоб смел назваться добродетельным; а истинно то, что всегда готов с удовольствием делать другим столько добра, сколько бываю в силах. Впрочем, от самого тебя с сей минуты зависит считать меня родственником, другом, братом! Но об этом после. Познакомь с своим семейством молодых друзей, и войдем в покои.

Пан Харитон встрепенулся и, ударя себя кулаком по лбу, произнес:

– О чем же до сих пор думала ты, голова бестолковая? Жена! дети! – продолжал он торжественно, – в сих двух запорожцах видите вы двух великодушных, истинных друзей моих, братьев; итак! Без их помощи я погиб бы непременно или по меньшей мере лишился бы рассудка. Если бы не они, то вы нашли бы теперь меня – не здесь, в полном уме и здоровым, но в Батурине, в доме сумасшедших! Вы должны за меня отблагодарить их.

Анфиза простерла к молодым друзьям руки, и они осыпали их поцелуями; из объятий матери перешли в объятия дочерей и сына, и все в несказанной радости вступили в панский дом, где вместо оставленного завтрака ожидал их изобильный обед.

Глава XIX
Нужный распорядок

Послеобеденное время проведено в приятных разговорах, в коих господствовали чистосердечие и взаимная, истинно дружеская доверенность.

Когда солнце начало склоняться к вечеру, то пан Артамон, встав со скамьи, сказал:

– Мне надобно еще повидаться с племянниками, а потом пуститься в дорогу. Тебя, Анфиза, оставляю на время хозяйкой сего дома. Распоряжай в нем всем, как в своем собственном; здешние слуги и служанки будут повиноваться тебе, как самой Евлампии. Ты, пан Харитон, вместе с своими друзьями можешь заняться хозяйством наружным, и все крестьяне и крестьянки выполнят приказания ваши столько же исправно, как бы оные были мои собственные. Во время сегодняшней беседы нашей Лука повестил о сей воле моей по всему хутору. Для меня было бы весьма приятно, если бы ты, пан Харитон, сблизился с панами Иванами и чистосердечно с ними примирился.

Согласен ли ты забыть существовавшую между вами вражду и во все время, какое пробудешь здесь, считать их не иначе, как доброхотными соседями?

– От всего сердца готов я забыть все оскорбления, обиды и потери, от них претерпенные, а особливо если б был уверен, что и они с своей стороны…

– Не беспокойся, пан Харитон! – воззвал старик и, с веселым видом взяв его за руку, продолжал: – Ты только не противься духу миролюбия основать жилище свое в сердце твоем, а за племянников я ручаюсь. Хотя мне и не всегда можно быть между вами, но и издалека увижу, как вы между собой жить станете. Кто первый подаст повод ко вражде и следующим за тем позываньям, тот навсегда лишится моей дружбы. Всякое зло в мире для меня ненавистно, и если я не всегда делаю добро, так это потому, что я человек. Послушай, пан Харитон! Я думаю, что запорожские друзья твои, не оскорбляя твоей чести, могут сделать первый шаг к примирению твоему с панами Иванами. У сих последних есть сыновья, почти равнолетние Дубоносу и Нечосе; пусть молодые люди между собой познакомятся, подружатся, а это неприметным образом и отцов их зазовет к тебе. Когда я услышу, что сие миролюбивое желание мое исполняется, то помолодею десятью годами и ничего не пожалею, что только может служить к удовлетворению ваших желаний, лишь бы оные основаны были на справедливости.

– Но, – подхватил пан Харитон, – если при всей готовности моей не только к примирению, но и к прочному миру и даже к дружбе с панами Иванами я в том не успею?

– Тогда они пеняй сами на себя, – сказал пан Артамон, пожав плечами, – разве кто обязан дать ответ богу и людям за зло, другими производимое? – Тут помолился он перед иконами, простился с гостями, сел в бричку и пустился на хутор пана Ивана старшего.

Пан Харитон, оставшись временным хозяином всего хутора, с восторгом помышлял о том блаженном времени, когда сделается настоящим помещиком, ибо от проницательных взоров его не скрылось, что Раиса и Лидия с первого взгляда пленили сердца его братьев. Когда он при первом удобном случае объявил жене весь план к приобретению потерянного посредством выкупа, то она и с своей стороны подтвердила его догадки о впечатлении, произведенном любезными дочерьми над добрыми, великодушными и богатыми юношами.

Наступила ночь, и молодые запорожцы объявили, что опочивальнею своею избирают беседку в саду, стоящую в конце у забора. Пан Харитон, не находя причины оспоривать сего желания, охотно на то склонился. Правда, ему хотелось поскорее сблизить между собою молодых людей, распорядясь так, чтоб они как можно чаще виделись между собою; но и то сказать, что панский дом хотя устроен был удобно и снабжен всем нужным, однако всегдашнее пребывание в нем двух посторонних молодых мужчин могло служить для застенчивых девиц некоторым отягощением. Итак, Лука получил приказание натаскать сена в помянутую беседку, запорожцы удалились, и пан Харитон, опускаясь в постелю, сказал жене:

– Десять лет прошло, как я с таким спокойствием, какое теперь чувствую, не отходил ко сну! Ах, сколько мы будем счастливы, когда сами себе скажем: добрые дочери поправили то, что злой отец расстроил!

– Я имею основательную причину думать, – примолвила жена, – что твои друзья сделали впечатление на сердца дочерей наших!

– С богом! В добрый час! – произнес пан Харитон, и вскоре все в доме успокоились.