Текст книги "Иду, Господи!.. Иду за Тобой!"

VII

Чем далее, тем людям, шедшим за стариком, становилось страшнее и страшнее. Куда он ведет их? Что будет, если они совсем затеряются в запутанных переходах этих штолен, подземных жил, где десятки лет стояла тишина. Казалось, самый мрак здесь ужасался этой толпы растерянных рудокопов. Они бы остановились, но где же спасение? Позади его нет. Там верная гибель. Здесь еще, нет-нет, да и являлась надежда на что-то чудесное, что-то поддерживавшее Ивана, вернувшее ему на несколько часов молодость для спасения товарищей. Те, кто не верил Ивану, не могли отделиться. Что бы они стали делать одни среди безмолвия и тьмы? Теперь всем надо было быть вместе: если и умереть придется, так на миру.

Скоро они, впрочем, поняли, что в старой штольне их ждала немедленная гибель. Не успели они и часа пройти за стариком, как далеко позади послышался глухой и продолжительный шум. Шум этот близился и близился. Он точно гнался за ними, хотел их настигнуть. Им почудилось, что он последними своими отзвучиями замер где-то близко-близко… чуть ли не тут, за стеной. Было ясно одно: их штольня, та, в которой они работали, и та, откуда только что ушли, осели, провалились. Оставайся они там, их ждала бы участь товарищей, головы, руки и ноги которых там торчали из-под глыб влажной, завалившей их земли.

Сотрясение передалось и сюда. Со сводов посыпались комья земли. Над самим стариком внезапно опустился громадный камень сверху; направо стена подалась вперед. В сильном страхе люди бросились было вперед, да Иван остановил их. Были малодушные, кидавшиеся на землю, товарищи их подымали и подгоняли. Подземная жила, по которой они шли теперь, все узилась и узилась. Сначала толпа двигалась по пяти человек в ряд, – теперь едва-едва можно было идти по двое. Еще несколько минут – и пришлось гуськом идти, один в затылок другому. Штейгер пропустил всех вперед мимо себя и сам остался сзади. Он, один из немногих не растерявшихся, боялся, чтобы кто-нибудь не остался пластом на мокрой земле, приникнув к ней в порыве слепого ужаса.

Подземный ход продолжал сужаться.

Однако Ивана не смущало это. Он шел так же уверенно. Он все так же ясно видел перед собой белый облик, бросавший в окружавший его впереди мрак таинственное яркое сияние. Изредка старик шептал ему: «Иду, Господи, иду», – и всякий раз это восстановливало его силы.

И теперь, когда уже локти его рук упирались в стены, а каменный свод повис над самой головой, так что факел пришлось держать на весу перед собой, старик нимало не сомневался, что его ведет Христос, что Бог указует ему дорогу. Люди позади задыхались, потому что густой дым факелов наполнял всю эту жилу и дышать было трудно. Тут стоял спертый воздух, казалось не освежавшийся несколько лет. Это сейчас же стало заметно по пламени. Оно вытягивалось бессильно, точно отыскивая кислород для дыхания, и потом падало, едва-едва решаясь осветить густой мрак рокового хода.

Иван шел, шел и разом остановился.

Перед ним точно выросла груда земли. Тут был конец ходу. Глухой, он упирался в эту черную массу. А между тем сомневаться было нечего, старик видел теми же широко раскрытыми глазами, как светлый призрак прошел насквозь. Он там уже, за этой, откуда-то навалившейся стеной.

– Тут, остановился Он, тут!.. – и Иван бессмысленно протянул вперед свою костлявую руку.

Штейгер решился попытать последнее средство.

– Рой, ребята. Нужно пробить себе дорогу…

И сам в то же время сомневался, есть ли там дальше что-нибудь, кроме тех же стихийных масс земли, руды и камня. К счастью, тут было чуть-чуть пошире. Трое в ряд могли стать на работу. Живо закипела она. Пламя все больше и больше съедало воздух… Все тусклее и тусклее горели факелы… Со свистом и шипением клубился дым, застилая глаза и одуряя рудокопов… Тем не менее кайла и лопаты глубоко уходили в довольно рыхлую землю.

Иван, прислонясь боком к стене, смотрел вперед. Он знал, что там, за этой черной массой земли и камня, ждет его знакомый с детства призрак.

– Живьем в могилу попали! – шепчет кто-то.

– Пропадешь, что червь в земле…

– Есть ли что? – громко, нарочно громче, чем следует, спрашивает штейгер.

Но рудокопы, обливаясь потом, все так же упорно продолжают свою работу.

VIII

Прошло полчаса; люди, задохнувшиеся наполовину, лежали пластом. Некоторые сами лицом в землю бросались, точно им хотелось не видеть этого ужаса, ужаса смерти, здесь, в черной норе, за несколько сот сажен от поверхности земли. Медленнее, медленнее работали лопаты, пробиваясь вперед, в черную стену, загородившую дорогу.

Вот и последние рудокопы остановились. Больше сил не было. Тщетно высоко поднимались груди, горло сдавливало что-то, в виски приливала кровь, воздуха почти не было. Страшное сознание гибели проникало в душу. Теперь уже у несчастных не хватило бы сил уйти отсюда, из этой ужасной норы. Брошенные на землю факелы курились только, не освещая тяжелого мрака. Штейгер чувствовал, что голова у него кружится.

Вот у парня, стоявшего рядом, носом и горлом кровь хлынула. Кто-то бьется на земле, точно в припадке падучей. Проклятия слышатся… Винят друг друга, старика, штейгера… Где-то послышался крик. Какой-то рудокоп в агонии схватил за горло товарища, лежавшего рядом. Самому штейгеру казалось, что мрак этой жилы наполняется какими-то красными пятнами, что-то липкое, скользкое, влажное по самому лицу его тянется в лишенном воздуха пространстве.

Он собрал последние силы. Поднялся на ослабевших ногах, взял лопату… Ударил ею несколько раз в стену… Земля осыпается под этими ударами… Сверху каменное ребро висит. Лопата под него уходит. Глухо шурша, влажные комья падают вниз… А руки все тише и тише работают. Вот-вот лопата выпадет…

– Помог бы кто! – шепчет он и с ужасом сознает, что голоса нет. Ему кажется, что слова его слышны, но никто кругом не уловил ни одного звука. Так во сне бьется и мечется человек. Чудится ему что-то страшное. Убийца с ножом ползет по полу его комнаты к его кровати. Он видит убийцу, хочет крикнуть, и голоса нет. Пробует еще раз – то же самое. А нож все ближе и ближе… Над ним поднялось чье-то сатанинское лицо, наклоняется к нему. Он собирает последние усилия, ему кажется, что от его крика весь дом проснется, что на улице услышат его, а между тем даже рядом свернувшийся кот не встревожился от слабого вздоха, с усилием вырвавшегося из груди спящего.

– Помог бы кто!..

Ну… теперь конец. Ждать нечего. Рука механически направляет лопату под скалу, нависшую сверху.

Что это? Лопата легко проходит туда.

Штейгера точно что-то толкнуло, он сжал зубы, сделал нечеловеческое усилие, ударил еще раз и рухнул лицом в мягкую груду земли.

Лопата проскочила туда.

Что это? Свист воздуха… Оттуда – с той стороны рвется сюда оживляющая струя… Ярче разгораются брошенные на землю факелы… Пламя их лижет стены. Усиленно поднимаются груди. Окоченелые люди пошевеливаться стали. Кое-кто голову поднял и с болью, с натугой торопится надышаться поскорее… Штейгер подполз туда… головой прямо к отверстию. Вбирает в себя воскрешающий воздух…

– Тут… Тут!.. – бессмысленно повторяет старик.

– Верно твое слово, дедко, тут!.. – слышится уже весело ему в ответ.

Еще минуту назад чуть не сошедшие с ума люди теперь уже верят своему спасению. Главное то, что смерть не сейчас… Она где-то вдали опять, с ней еще побороться можно. Несколько вспышек жизни впереди; следует воспользоваться ими и, во что бы то ни стало, уйти отсюда… Хоть и умереть, но там, а не здесь не в этой тесной яме.

Оправились, принялись за работу. Живо очистили землю обвала, перегородившего устье этой жилы. По сильной струе свежего воздуха оттуда понимают, что там больше простора, что там шире ход, что эта червяная нора только входит в ту… Туда, туда, поскорее!.. Кайла громко бьются о камни, лопаты глубоко уходят в землю… «Давай я, давай мне!» – люди борются за право работать у самого отверстия, следовательно, за право первым войти туда. Дверь, пробитая ими, все растет и растет. Старик наклонился, взглянул туда и просиял: его призрак стоял там и ждал его.

– Иду, Господи, иду!.. – зашептал он про себя и, если бы не остановили его окружающие, он прямо головой вперед полез бы в отверстие и запер бы его своим телом.

Через полчаса можно было пройти, согнувшись, почти ползком.

Первый проник туда штейгер, за ним остальные. Старик высоко опять поднял свой факел.

– Никогда не видал этой штольни! – кричит штейгер. Он оборачивается к старому рудокопу и обрывается на слове.

– Что ты?

По лицу Ивана текут старческие слезы. Он с тоской смотрит в зияющую пасть боковой жилы.

– Что ты, дедко? – обступили его со всех сторон рудокопы. Но старик смотрит все туда же.

– Вспомнил что?.. – добивается штейгер, приступая к старику. Всех охватывает лихорадочное желание чего-то нового.

– Мать здесь… Вот тут… Землей завалило!..

– Братцы! – радостно кричит штейгер. – Значит, это и есть Знаменский рудник!

Горе одного – счастье другим.

Старика забыли. Люди поняли, что «дедко» вывел их в знакомый ему с детства, давно оставленный рудник. Он был пробит весь в твердой породе. Шахта его была цела до сих пор; как только найти ее, добраться к ее колодцу?

Штейгер, впрочем, нашелся, подошел к старику, не отводившему глаз от места, где погибла его мать.

– Дедко, а дедко… А Христос-то ушел без тебя!

Старик встрепенулся, выпрямился, зорко воззрился в глубь штольни.

– Нет… Вот Он… Ждет… Иду, Господи, иду!..

И толпа, уже радостная, бодрая, повалила за ним.

IX

Отсюда уже оказалось недалеко.

Старый рудник был не так тесен, как Воскресенский. Широкие и высокие штольни вели прямо к шахте. Рудокопы шли по наклонной плоскости. Медь когда-то лежала здесь недалеко от поверхности земли, и шахта, очень невысокая и сухая, сохранилась до сих пор в том самом виде, в каком она была несколько десятков лет тому назад.

Теперь уже не было нужды в старике, но он, тем не менее, вел за собой товарищей. Его возбуждение не ослабевало. Ноги так же уверенно двигались, так же твердо рука несла ярко разгоревшийся факел.

Старые рудники не были, впрочем, пусты, два или три раза от толпы шарахнулось что-то в сторону. Крот слепой заметил ли людей или хорьки выбрали себе эти подземные ходы…

Призрак следовал впереди, и Ивану слышалось, что Христос продолжает его манить за собой.

Здесь повсюду было сухо. Очевидно, что если когда-то в руднике и журчала вода, просочившаяся сквозь каменные своды и стены, то она давно слилась куда-то по наклонным плоскостям штолен. Может быть, ушла туда же, в Воскресенский рудник. Изредка только слезились горные породы, но не было слышно громкого рокота ключей, глухих ударов воды, падавшей вниз, в пасти каких-то прослоин, которыми так были богаты рушившиеся штольни. Когда рабочие подошли к шахте, вверху, в ее отверстии серел рассвет. Очевидно, отсюда до земли лишь несколько шагов.

– Как же, братцы, подняться тут?

– Лесенки погнили, только, видать, стоят еще.

– Хорошо стоят, а как не сдержат?

– Вот что! – заговорил штейгер. – Нужно кому-нибудь одному идти попытаться доверху. Он пусть даст знать в деревню. Где старик-то?

Но старик следовал неотступно за своим призраком. На его глазах Христос поднимался вверх по лестнице. И Иван не оставался внизу. Ему уже было не до товарищей. Он даже забыл о них. Только чем выше цеплялся он по старым бревнам, тем больше и больше охватывала его усталь… Опять прежняя слабость возвращалась к старику. Ему казалось, что вместе с ним из шахты поднимаются вверх знакомые, давно забытые образы. Теперь уже он не мог бы дать себе отчета: живые это или мертвые вернулись к нему. Мать его… те же коты на ней, что торчали тогда из-под земли. Тот старик, что ласкал Ивана, когда он ребенком бегал к нему… Ишь, и борода не изменилась, и та же сермяга на нем, с расстегнутым воротом рубахи, как прежде… Седым волосом грудь поросла, видна ему… Ласково улыбаются ему безмолвные спутники…

Все ярче и ярче отверстие шахты… Вот он уже различает в нем яркое голубое небо. Рассвет, казавшийся внизу, наверху превратился в солнечный день… А Христос подымается в нем, в этом световом пятне… выше и выше над шахтой…

Последняя лесенка…

Осеннее солнышко так горячо пригрело землю! Как будто оправилась поблекшая трава. Желтая зелень березы золотом висит в своих ветвях… Вольные пташки зигзагами чертят безоблачное небо… Горы вдали точно расправляют свои поросшие лесами хребты в теплом воздухе…

С изумлением смотрит Иван наверх. Призрак и теперь над ним, только все выше и выше подымается, манит его к себе… Мать стала по одну его сторону, старик по другую: оба пристально смотрят прямо в глаза ему…

Рудокопы видели, как дедко всходил по лестницам старой шахты.

Не слушая штейгера, они бросились по ним… Чуть не на плечах один у другого поднимались вверх – и там остановились неподвижные, сняв шапки, не смея ни одним словом нарушить великого таинства, совершавшегося перед ними. Новые рабочие, всходившие сюда, присоединялись к ним… Люди стали кругом. В центре его на земле, лицом к небу, лежал дедко, широко раскинув уже неподвижные руки. Глаза его не видели товарищей. Взгляд старика возносился все выше и выше, точно он следовал за кем-то, тонувшим уже в недосягаемой выси… Губы его шевелились, и когда штейгер наклонился к ним, чуткое ухо его уловило угасающий голос:

– Иду, Господи!.. Иду за Тобою!..

Р. Кумов. Отец Георгий
Очерки

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна…

М. Лермонтов

I

Отец Георгий Кожин навсегда покидал город. Надоели ему длинные и ровные, как нитка, улицы – с едкой белой пылью и беспокойно стучащими мостовыми, высокие однообразные дома-казармы, постоянная замкнутость – словно в четырех стенах – в площадях и улицах, загороженных отовсюду домами и высокими заборами, среди шума и стука, без далей – за город, на синеватую степь и маленькую тихую речку. И надоела ему городская жизнь – вся строго собранная в маленькие бездушные формы и безрезультатно разошедшаяся в них… Надоел постоянный шум собравшихся вместе многих людей, говоривший обо всем, что происходит на свете, но – никогда ничего не изменивший на свете… Потянуло вдаль, как тянет узника в лазурное царство весенняя степь… Потянуло к тому безграничному простору, который так часто стоял перед очами в юности, – где можно было проявить свои силы, в каких великих и необычайных формах они ни выразились бы… На свободу и дело потянуло отца Георгия… Он был еще молод, и жизнь не успела закрепить в нем близоруких и животных привычек, которые гноят человека при жизни и бесследно стирают с него печать бытия, как только крест на могиле его похилится и разрушится, и маленький бугорок земли сравняется с остальною землею и зацветет простенькими белыми цветами… Он был еще молод, и в нем теплился святой и благородный «человек». И, поэтому, когда подошел к нему порыв – оставить город и ехать «на дело», он встряхнулся весь и ожил…

С самого утра в доме стояли шум и крики. Люди бегали по всем комнатам – сдвигали все со своего места и думали о том, как все это можно было бы уложить получше… Постепенно в столовой комнате – большой и высокой – появлялись увязанные в далекий путь вещи… Необычайно громко раздавались в пустой зале торопливые шаги, и голос, спрашивающий что-нибудь, гудел в нем свободно и звонко. И над общим беспорядком, царившим в доме, медлительно и точно отбивали свои удары еще не снятые со стены часы и напоминали всем о прежней жизни, полной порядка, аккуратности и мелочности…

К вечеру вся столовая была загромождена вещами. Только в кабинете отца Георгия оставались неубранными стол и кресло. Кухарка вышла на крыльцо и закричала вниз, в темноту, какому-то Ваське, чтоб он позвал ломовых… Ломовые скоро пришли – в стучащих, как дерево, сапогах и с общими, словно деревянными, движениями… Они, стараясь делать все осторожнее и тише, – громко стучали на каждом шагу и били об углы выносимую мебель…

– Кажется, все, – облегченно вздохнула жена отца Георгия, Нина Константиновна.

– Кажется, все, – отозвался тоже уставший отец Георгий.

– Ну, Ипатьевна, они пусть едут на вокзал и сносят вещи. А ты, немного погодя, отправишься туда на извозчике и сдашь вещи в багаж… – приказывала Нина Константиновна кухарке.

На улице послышался стук о каменную мостовую: подводы с имуществом Кожиных тронулись…

Ипатьевна тоже скоро уехала; и отец Георгий с женой остались одни в пустом доме… Они ходили из комнаты в комнату, взявшись за руки, и, как дети, смеялись и радовались тому, как звонко отдаются во всех углах молодые шаги их, и как по-праздничному светло в их доме…

– Весело! – говорил отец Георгий.

– Весело, – соглашалась матушка.

– Что-то мы сделаем с тобою? А?

– Что-нибудь сделаем!..

– С тобою, конечно, сделаем! – и отец Георгий особенно громко и весело стучал по полу, и звук шел – далекий и звонкий – по всем комнатам…

…Они выехали из дома, когда на кафедральном соборе часы прозвонили три четверти одиннадцатого. Было темно: на небе стояли весенние облачка и набрасывали на землю совсем черные тени. Кропил маленький дождь и было свежо в воздухе.

Вокзал сверкнул пред ними длинным рядом огней. Запахло нефтью и гарью. Где-то на путях сталкивались вагоны и отрывисто свистел паровоз…

– Скоро поезд придет? – справился отец Георгий у носильщика, забиравшего его вещи.

– Так точно: подходит! – ответил тот.

В вокзале было мало народа. Все, как это обычно бывает, были словно одеты одною одеждою путешествующих, под которой нельзя разобрать: кто, куда, зачем едет? Близкий приход поезда обнаруживался сильно: мелькали носильщики с вещами в руках, пассажиры беспокойно смотрели в окно – в глубокую темноту, готовые выбежать туда при всяком известии о приходе поезда…

А поезд – товарно-пассажирский – подошел к вокзалу тихо, и только яркие передовые огни его резко прорезали ночную темноту за окном. Двери на платформу быстро отворились, и пассажиры, толкаясь и крича, начали протискиваться к поезду.

Отец Георгий с женой заняли в последнем вагоне небольшую лавочку. Здесь, как и в вокзале, было мало пассажиров: рядом, на двух смежных лавочках, спали двое мужчин, закрывшихся с головою одеялами, в углу сидела женщина с ребенком. Около лавочки, занятой отцом Георгием, было открыто окно. Огонь от фонаря проникал наружу, но там темнота поглощала его и была оттого особенно черная…

Поезд скоро тронулся. Мимо окна проплыли вокзальные огни и на мгновенье залили собою внутренность вагона. Потом нахлынула тьма, побежали стучащие однообразные звуки из-под колес, и заколебался – неярко и неровно – золотистый огонек вагонного фонаря. Дождь пошел наискось и начал попадать в окно.

– Ниночка, хочешь спать? – спросил отец Георгий.

– Нет, я посижу!..

Она придвинулась к окну и, облокотившись, стала смотреть в темноту.

– Хорошо теперь в поле! Мы приедем на хутор на другой день Благовещенья. Самая весна начнется… В городе я уж и забыла, какая весна бывает…

– Да, по весне приедем, Ниночка! Только что-то будет: и хорошо, и жутко!..

– Оставь! Все будет по-хорошему!..

– Прежде вот читали мы про идеальных пастырей. Как то теперь придется выполнить те идеалы в действительности!..

– Выполним, Гора!

– С тобою – пожалуй выполним! – согласился отец Георгий и замолчал…

II

Всякий раз, как отец Георгий обращался назад – к своему прошлому, он обыкновенно видел себя там с пытливым задумчивым лицом. Эта задумчивость появилась в нем давно. Когда-то, еще в семинарии, он гостил в имении своей тетки. Имение было степное: барский дом стоял у самого начала полевого раздолья, а сзади него ютились белые хаты хутора. На противоположной стороне за хатами, между бледными поникшими вербами, подымалась небольшая церковь. Однажды вечером сидел он у окна и смотрел вдаль, как таял пышный летний день, и одевала мир тенями короткая белесоватая ночь. Степные дали уже слились, и от них несло прохладой и травой. В это время приехал из дома работник и привез печальную весть, что барыня, мать Георгия, умерла. При этом известии он остался в том же положении, у окна: только подернулось пред ним густым туманом вечернее поле, и погасли вдруг далекие чистые звезды… Он как-то мгновенно ушел в себя. В молодой голове поднялись один за другим вопросы… Они вставали, как преграда, там, где прежде было ровно, и затрудняли мысль, и она проходила сквозь них – робкая, спотыкающаяся, страдающая…

Долго стояли в душе его эти вопросы. И было лицо его постоянно пытливое и задумчивое…

И этот порыв к разрешению вставших в душе его вопросов стер – незаметно и начисто – все явления жизни, свершавшиеся около него.

И все, проходившее мимо него и задевавшее его, бессознательно складывалось в его душе – и он рос, как дикая яблонька у склона горы – под жаром вечерних и утренних зорь, под зноем летнего дня, под дальние громы и тихие дожди. И как в мелкой кудрявой листве яблоньки оседали таинственно и просто – дальние громы, тихие дожди, ясные зори, – так и в нем складывались незаметно случайные встречи, долгие думы, неясные порывы… Он рос, и с каждым мгновением все более и более у него было силы, и эта сила стояла уже недалеко от жизни, надвинувшись на нее, как горный могучий поток – над долиною…

В эту пору созревания сил он женился. Первая встреча его с будущей женой произошла случайно. Он гостил у своего товарища по семинарии – в глухом селе средней России, среди лесов и болот. Однажды, возвращаясь с охоты вечером, он запутался в многочисленных лесных тропинках и, решив, что все равно – верного пути ему не найти, пошел без дороги, вдоль какого-то болота. Над лесом всходила луна. Деревья стояли серебристые, тихие, зачарованные. Он выпачкался в грязи и намочился о ветви, полные росы. В ногах чувствовалась усталость. Маленькое изящное ружьецо, подарок сестры, резало плечи. В одном месте он начал подниматься на возвышенную лесную полянку, всю окруженную белесоватыми березками, когда в стороне послышались плески и шум воды: очевидно, недалеко была мельница. Он быстро сбежал с горки и торопливо пошел по направлению к невидимой мельнице. Лес скоро поредел, и между высокими темными ольхами побежала пешеходная тропинка. Она привела к плетню какого-то сада и повилась около него – все ближе и ближе к шуму воды… Наконец, он вышел на открытое место; ольхи отошли далеко по сторонам, а посредине, по белому песку, побежала дорожка. Она переходила по мостику, через канаву, во двор – большой и неогороженный, и там терялась… По одну сторону мостика шумела низенькая черная мельница, полуприкрытая старой ветвистой вербой, по другую – по берегу канавки – тянулся ольховый молодняк… У канавы, под молодыми ольхами, он увидел огонек и людей: что-то варили на тагане и весело смеялись. Он подошел и кашлянул. Смех прекратился.

– Здравствуйте! Скажите пожалуйста, как пройти на Липяги?

– На Липяги? – голос спрашивающего мужчины, молодого, в белой офицерской форме, задрожал от смеха… – Да вы оттуда шли! И, кажется, далеко ушли уже. Верст десять…

– Запутался. Охотился, а тут стемнело. В лесу дорожек много, ну я и не попал на свою…

– А что же у охотника не видно добычи? – спросил молодой задорный женский голос из тени широкого ольхового куста.

– Оставь, Валя! – остановил его другой, такой же молодой, – из другой ольховой тени. – Куда вам идти теперь в Липяги! – обратился он уже к несчастному охотнику. – Оставайтесь у нас ночевать… Вы голодны?

– Благодарю вас… Немного – да!

– И отлично. У нас сейчас галушки будут готовы. Вы едите галушки?

– Ем.

– Прекрасно. Располагайтесь, как вам угодно.

Он остался. И потом этот тихий вечер под ольхами, у канавы с песчаными бережками всегда был в его памяти – такой благодатный и светлый… Офицер был хозяин мельницы, а две барышни – его сестры. Старшая из них – с кроткими синими глазами, высоким открытым лбом, мягкими тонами речи – стала его невестой…

То под длинными густыми тенями ольх и берез, то на недалеких песчаных горах, то на зеркальной глади мельничного пруда – на лодке – прошло время его жениховства. Здесь произошел обмен мыслей и чувств, здесь образовалось то сильное и кроткое, и святое, с которым они оба вышли потом в жизнь.

Большею частью – вечерами – они уходили в соседние песчаные горы. Пески золотились под последними солнечными лучами, среди них тихо поднимался кагальник, изумрудною зеленью сверкали можжевеловые кусты. Внизу тянулся далеко лес и невнятно шумел вершинами. И вдали – Бог знает где – на серых каменистых горах белели здания какого-то монастыря… Они входили на горы, останавливались на вершинах их и смотрели на далекий монастырь… Нина крестилась на едва заметный острыми дрожащими блестками крест монастыря и обыкновенно говорила:

– Когда я была маленькая, мы часто ездили туда… Если б ты знал, как там хорошо!

На песчаных горах – в виду далекого древнего монастыря – они обыкновенно долго говорили о своих молодых надеждах.

Свадьбу сыграли в том же лесу, на той же старой мельнице. Когда молодые приехали из церкви, был вечер. Небольшой деревянный домик горел огнями. Около мельничного колеса пылал костер из смолистых веток можжевельника, и вода, разбиваясь о колесо, расцвечивалась многоцветными звездочками. Когда молодые подъезжали к крыльцу, старый мельник, дед Севастьяныч, остановив их, посыпал их брачные одежды хмелем и сказал:

– Там барин будет еще вас осыпать, а здесь – я… Расти, родимая, себе на утеху и мужу… не забывай нашу мельницу и мельника Севастьяныча!..

Она – ласковая и сияющая – поцеловала старика. Тот пошел, утирая глаза и бормоча что-то ласковое и нежное…

Потом, через полгода, он посвятился и переехал в город. И прожил в нем два года, пока не увидел, что здесь нет нужной шири и свободы для великого и святого служения. Тогда он оставил город и его жизнь и поехал с женой в далекий бедный хутор…