Текст книги "Иду, Господи!.. Иду за Тобой!"

Управился бы, может быть, в прежнее время Дмитрич с этим чертом, несмотря на всегдашнее миролюбие свое, но теперь была не та пора: он уже почти начал впадать в ребячество, до того он стал дряхлеть. Знать, пришла пора. Попытался, было, он прочитать названной сношеньке своей наставление, думал-таки усовестить ее, но она отвечала ему одним криком и бранью, а наконец ухватила два лучших поливанных горшка и грозилась сейчас же ударить их об земь, если он не замолчал: жаль стало Дмитричу горшков, и он замолчал, проворчав только: «Горшки на что бить – горшки ничем не виноваты».

Через несколько дней опять пошло то же: брань, крик и проклятия сыпались с утра на безответного мужа, на старика и старуху. Дмитрич вышел из терпения, пошел с жалобой к барину; барин очень рассердился на Фиону и приказал миру рассудить ее; мир высек ее розгами, а она, пришедши с криком и ревом домой, столкнула мужа с высокого крыльца и повыкидывала все горшки из окна. Остальное время этого дня она провыла в избе голосом при открытых окнах. Соседи приходили было ее унимать, но она выпроваживала их помелом.

Дмитрич стал крепко призадумываться, уж и сам не зная, что делать, – а житья ему со старухой не было. Поздняя осень согнала их с любимой завалинки, они поневоле сидели на печи, откуда Авдотья не сходила уже несколько дней, слабея и забываясь по временам; ухаживая за нею, Дмитрич опять, было, несколько ожил, приободрился и получил какой-то нравственный перевес в доме, но это было ненадолго: Авдотья скончалась, Дмитрич прожил с нею всего года два, но оплакивал ее горько. С этого времени он не мог уже найти дома никакого покоя; он бродил из угла в угол, копался во дворе, садился за ворота – но все оглядывался по сторонам, будто тут кого недоставало, и не знал, куда с тоски деваться. Фионушка бесновалась день за день, и Дмитричу казалось, что он жил в аду. Обед почти никогда не варился, а в избу никому не было приступа.

Раз утром старик сидел на печи; ему хотелось поесть, и была уже пора завтракать: Фиона не думала собирать на стол и бранилась вместо того с мужем. Степан молча, старик вздыхал, а Фиона пуще выходила из себя, потому что ей не к чему было придраться. Наконец, став перед Дмитричем, она осыпала его упреками и бранью и притом с такой злостью, что, крича ему над ухом, почти вцепилась старику в волосы.

Дмитрич будто проснулся ото сна: он поглядел на невестку, слез молча с печи, вышел из избы – и больше нога его в ней не бывала. Он пошел в клеть, достал солдатскую шинелишку свою без погонов, надел ее сверх полушубка, обулся в лучшие сапоги, сверх теплых подвертков, взял котомку, шапку, рукавицы и тот же посох, с которым пришел некогда домой, перекрестился несколько раз и спокойно пошел со двора. Кой-кто на деревне видели его и посмотрели вслед за ним, не зная, куда бы и зачем это Дмитрич побрел; одна только баба слышала, что он ворчал про себя: «Бог с ней и с избой, не видал я избы! На старое место пойду, в полк, там лучше».

Больше Дмитрича не видали, и куда он пошел, и далеко ли дошел – никто не знает. Но, проходя мимо кладбища на горке, он зашел туда и, видно, молился на Авдотьиной могиле – это рассказывал после свинопас.

В. Немирович-Данченко. Забытый рудник

I

Толпа молчаливых людей собралась в Воскресенский рудник.

Было еще темно. Осенний день начинался поздно. По едва-едва просветлевшему небу ползли серые, тяжелые тучи… Низко ползли, точно им хотелось приникнуть к самой земле и спрятать эту черную мрачную дыру – вход в шахту, глотавшую одного за другим спускавшихся вниз рабочих.

Влажная пыль стояла в воздухе; она осаждалась на лицах, на волосах… Люди были в кожанах, у поясов горели маленькие лампочки, которые и тут, наверху, робко-робко мигали, точно и им страшно было опускаться вниз, в эту густую, тяжелую тьму рудника…

– Ну, Иван Дмитриевич!.. Куда тебе, старику, на ногах сойти… – обернулся молодой штейгер к длинному высохшему рудокопу, седая бородка которого клочьями падала на вдавленную грудь, хрипевшую с натугой при дыхании. Казалось, ей одинаково тяжело было принимать в себя влажный сырой воздух позднего утра и выпускать его обратно… Голова, с острыми чертами лица, на котором ярко горели каким-то странным, почти сумасшедшим блеском черные глаза из своих глубоких впадин; эта голова мертвеца с живым взглядом вся уходила, словно проваливалась, в поднятые кверху плечи… Ходил он, весь сгорбясь, наклоняясь вперед, что делало его похожим на человека, что-то потерявшего или внимательно рассматривавшего следы перед собой. Немощно висели слабые узловатые руки; во все стороны двигались невольно под тяжестью хилого тела сгибавшиеся ноги.

– По нашим лестницам не сойдешь ведь… Тебя в бадье спустят… Эй, братцы, помогите-ка старику Ивану!.. – предложил он молодым рабочим.

– Иван, подь сюда!.. – звали его те… – Ишь ты, старый, захотел по лестницам! – ласково шутили они.

Рудокоп Иван двигался к ним. Ноги его, действительно, забирали в сторону; чтобы добраться до шахты, ему надо было сделать полукруг.

Иван славился по всему околотку. Он родился в старом руднике, верст за пять от этого. Мать его, потеряв мужа, засыпанного землей внезапно обвалившейся штольни, работала в ней же, когда ее очистили. В то время еще бабы трудились и копали руду вместе с мужиками. В вечном мраке родился Иван. Первый крик его был заглушен грохотом породы, разрываемой пороховым взрывом; первый взгляд младенческих наивных глаз утонул в глубокой тьме подземной жилы. Вместе с рудой – его подняли вверх в громадной бадье… Все первые впечатления его сумрачного детства были связаны с рудником. Нужно было кормиться, и потому мать его работала здесь. У нее не было кому поручить ребенка, и она брала его с собой. Около нее лежал он, широко раскрыв глаза на мигавшую лампочку, с грязной соской во рту. Его смех и его плач слушала черная нора; последний, впрочем, чаще первого. Молчаливой бабе некогда было отрываться от работы, чтобы приласкать ребенка, и когда его рыдания слышались около, она чаще била кайлом в твердую массу руды, – словно этим более громким шумом желала заглушить слабые крики ребенка. Тут он рос, тут в первый раз стал на ноги; в руднике он бегал, сначала зная только ту ячейку, где работала над своим «уроком» его мать, а потом осмелился заглянуть и в другие ходы этого подземного царства.

По мере того, как складывался его мозг, вместе с ним вырастал кругом целый мир призраков. Все одухотворилось: и эта масса черной земли, и самородки, спавшие целые века в сердце утесов; глухие, неведомо откуда доносившиеся загадочные звуки казались стонами таинственных существ, неведомо кем заключенных глубоко в черные гроты… Ручьи, просачивавшиеся сквозь стены шахт, падали, как слезы. Вода, проточившаяся сквозь руду и ставшая красной, текла теплой кровью. В густом мраке скользили внезапно рождавшиеся образы. Как нежданно рождались, так же разом и умирали они, оставив свой след только в чуткой душе ребенка. Песня рабочего, издали доносясь до него глухими отголосками, казалась вырвавшейся из глубины скал… Иногда он прислушивался, приложив ухо к неровной массе породы, и возбужденный слух его ловил какие-то неведомые, необъяснимые звуки. Может быть, там злился на свою неволю запертый в черную впадину ручей, а Ивану казалось, что кто-то жалуется и бьется… И все кругом: мрак, руда, утесы, вода – жили ясной, ему одному видимой жизнью… Он встречал в них не механические силы мертвой природы, а одухотворенные, оживленные существа, такие же, как он, глядевшие на него, как он смотрел на них, прислушивавшиеся к его голосу, как он внимал их звукам.

А тут еще старик встретился ему. Сумрачный рабочий, взгляд которого становился влажным, когда к нему подбегал ребенок. Мозолистая, жесткая, как кайло, рука нежно опускалась на его голову, и, отдыхая, он рассказывал Ивану, как раз в это подземное царство сошел Христос, а сойдя, – тут и остался с рабочими. «Христос посреди нас», – мечтательно повторял старик и упорно глядел в темноту, как будто ослепшие глаза его видели в ней Спасителя… Видел его и Иван, пока был ребенком. Видел и боялся, потому что знал: Христос не любит злых дел и мрачных мыслей… Христос – всюду, у него тысячи глаз, и он знает и видит все движения души…

Раз как-то, когда ребенок сидел на коленях у старика-рудокопа, вдали, по направлению к той ячейке, где работала его мать, послышался глухой удар. Как будто тяжело вздохнула земля всей своей черной грудью… Удар прокатился по штрекам, шахтам и штольням… Земля стала осыпаться… кое-где осела горбинами вниз. Вон кусок кремня вылупился сверху…

– Христе Боже, спаси нас… – вскочил старик на ноги. – Молись, Ваня, молись!.. Сильна детская молитва-то!

И Ваня встал на колени и начал молиться, сам не зная о чем и о ком. Он только и повторял:

– Голубчик Христос… Добрый старичок наш Христос… Милый Христос…

Доброта олицетворялась для него в старике, а так как Христос был воплощением доброты, то он должен быть очень и очень стар. Таким его он представлял себе, таким и видел иногда вдали – смутного, окруженного мраком громадной шахты.

Подземные удары, прокатившись далеко-далеко и уйдя за пределы рудника, умолкли. Только в воздухе осталось что-то… неясное предчувствие большого несчастья. Старик-рудокоп поднялся и пошел к той ячейке, где работала мать Ивана… Пошел колеблющимися шагами, нерешительно оглядываясь на мальчика. Вот и жила к ней. Только вся она точно сузилась. Земля сверху осела, ребрами выставились кремневые камни, горбинами нависла мягкая порода… В одном месте – совсем червивый ход остался. Старик с мальчиком вползли в него и миновали, точно протачивая себе дорогу, упираясь и руками, и спиной, и грудью во «вспухшую» со всех сторон землю. Слава Богу, скоро можно было стать на ноги. Еще несколько шагов, – и старик вдруг опустился на колени.

Ячейки, где стучало кайло бабы-рудокопки, как не бывало…

Какая-то безобразная груда земли перед ним лежит, точно смокшей массой… И еще более мокнет, потому что откуда-то просочился в нее внезапно освобожденный из своей неволи горный ключ. Из-под мокрой массы – торчат ее ноги. Ноги его матери. Он бросился к ним. Иван хватается за черные коты, тащит ногу к себе, но земля, завалившая его мать отовсюду, крепко держит свою жертву…

– Марья… А Марья! – отчаянно кричит старик-рудокоп.

Те же неподвижные ноги – одни выставились на слабый свет лампочки и не шевельнутся!..

Когда Иван вырос сам и стал сильным рудокопом, природа для него помертвела. Вечные невольники земли, ее ключи и самородки потеряли свою загадочную душу. Мрачные сторожа-утесы, когда его железное кайло вскрыло их каменную грудь, оказались так же безжизненны, как влажные комья лежавшей вокруг них породы… Мрак узких штолен и громадных шахт уже не имел в себе ничего таинственного. Даже Христос, Которого видели его детские глаза, ушел от них, когда старая шахта была оставлена совсем и начала разрабатываться рядом новая. Но, как запертый в сердце утеса родник, детские впечатления не рассеялись, а только схоронились в душу рудокопа. Старость своим беспощадным кайлом пробилась к ним и опять вызвала их наружу. И снова стали жить кругом звуки и образы… Христа еще не было, хотя упорный взгляд уже старика Ивана настойчиво искал его в окружающем мраке подземного царства…

II

– Ну, старик, садися, садися-ка!.. – звали его кругом.

Ворот подтянул кверху громадную бадью, в которой доставлялась к устью шахты добытая внизу руда. Медленно развиваясь, громыхала ржавая железная цепь. Внизу густел мрак, даже нельзя было отличить тусклого отблеска воды, заметного в самых глубоких колодцах. Иван сел в бадью.

– Теперь, с Богом!.. Повертись, повертись, старичок.

– Покачайся-ка на качелях! – смеялись кругом.

– Важно, братцы, мы его спустим.

Заскрипел ворот, завизжала развивавшаяся цепь, бадью словно толкало, она ударялась то в одну стенку колодца, то в другую, и глухой звон металлической обшивки ее пропал без отзыва в бревенчатых стенах шахты… Иван посмотрел вверх, – устье ее еще серело бледным пятном; кругом густилась тьма. Бадья вместе с цепью кружилась, тихо опускаясь вниз. Лампочка у пояса рудокопа кидала испуганные взгляды на мокрые стены, слезилась робким лучом на влаге, проступившей на поверхности бревен, и, словно сжимая от страха веки, готова была погаснуть. Непривычного человека давно бы закружило. Ивану было нипочем. Не раз приходилось съезжать и подниматься в бадье. Порой она, раскачиваясь, ударялась о сруб, и старика кидало в другую сторону. В такие мгновения он заботился об одном, как бы не потух робкий огонек его лампочки.

Стены мокрее и мокрее. Пятно вверх все меньше и меньше. Казалось, что оттуда день пристально, неотступно смотрит в загадочную тьму колодца, но серое око его мало-помалу закрывается, не осилив страшной глубины этой шахты.

«А стара уж шахта-то. Сколько годов стоит! – приходит в голову рудокопу. – При мне строили, я еще тогда молодым был. Лет, поди, шестьдесят прошло? Пора бы переменить ее: ишь, дерево прогнило, совсем черное. Ударяясь в него, бадья краями уходит в размякшие от старости бревна. Как они еще держат только! Христос – Он один спасает. Да и мне надо на покой. Сказывают, восемь десятков живу, хорошо еще, что с работы не гонят, да уроки малые дают, а то бы совсем с голоду пришлось помирать либо побираться!»

И мысли одна за другой сами лезли в голову к старику. Он много, очень много думал и никогда ничего не говорил. Давно уже не слышали от него ни одно слова товарищи. Им казалось, что в безмолвии подземных жил старик совсем разучился разговаривать, потерял голос. И он, слышавший только стук своего кайла, треск ломавшейся черной породы да шорох осыпавшейся руды, отучился отвечать на вопросы. Скажут ему что – Иван сорвет с головы кожаную шапку и поклонится, низко-низко поклонится, показывая всем голый череп с клочьями совсем пожелтевших волос над ушами, тоже от старости поросшими седой шерстью. Так от него и отстали.

Смеяться над ним не смел никто. Он был своего рода дивом в руднике. При нем родился рудник. Хозяева знали, что он первый спустился в него и отколол первую глыбу желтой земли, из которой потом была выплавлена первая медь. Все кругом состарились, другие перемерли, а его хоть и согнуло всего, а все-таки он жил еще и работал по-своему.

«Иван – настоящий рудокоп; он и родился в штольне», – говорили про него люди, давно забывшие о том, где был тот старый рудник, шестьдесят лет назад истощенный и оставленный… Даже то, что он разучился говорить, вызывало к нему глубокое уважение. Некоторые почему-то думали, будто он дал зарок молчать… «Он у нас молчальник… Вот что… Десять годов промолчал, старый!..»

А бадья на неистово визжавшей цепи все опускалась ниже и ниже.

Вон совсем сузился наверху пристальный взгляд серого дня. Сузился и пропал. Несколько мгновений еще мерещилось на том месте какое-то подобие света, призрак света, но скоро и его проглотила холодная и влажная тьма шахты. Деревянная обшивка ее окончилась, теперь стены колодца сплошь из горных пород. Вон какой-то черный камень прислонился и торчит наружу острыми зазубринами и ребрами, вон мокрая мякоть с вкраплинами крупных обломков скалы… Вон тусклый свет лампочки змеится на полукруглых извивах и раковинах кремня… Какая-то белая прослойка блеснула было зигзагом и опять спряталась. Вновь влажная мякоть пошла.

И все здесь – и земля, и кремень, и гранитные ребра насквозь пробитых утесов точат бесчисленные слезы. Земля ли сочится кровью из глубокой раны, или плачет она над сотнями запертого в вечный мрак ее подземного царства народа?.. Как знать!.. Слезы льются длинными нитями… Нити сливаются в ручьи… Теперь уже не один звон и стук бадьи, не один визг ржавой цепи, каждым звеном своим жалующейся на бесконечную службу, на усталь, слышится старику. Привычное к молчанию своей норы ухо его ловит и журчание этих струй, и дробный шорох капель, разбивающихся о выступы кремня… Вон какой-то ручей сильной струей пробился насквозь, освободился из-под своей неволи, из долгого затворничества в каменном сердце горы и, встретив здесь, на свободе, тот же мрак, громко плачется, сбегая вниз по влажным стенам. Вон другая тонкая струйка с силой вырвалась на волю и с пронзительным свистом воронкой брызжет прямо в лицо Ивану.

А бадья спускается все ниже и ниже… Ни вверх, ни внизу не видать ничего. Кажется, конца не будет этому бесконечному пути…

Замиравший было огонек лампы разгорелся опять. Тут уже шахта вступила в царство горных ручьев. Со всех сторон они бегут, пробиваются и падают… Ручьи сливаются вместе, потоками стремятся вниз, волнами обдают бадью, сбегая по кафтану старика Ивана. Тут уже весь мрак переполнен и говором, и свистом, и шипением воды. Старик знает, что это вода уже шестьдесят лет неустанно подрывает эту шахту. Когда-то, когда он в первый раз спускался, с черных стен колодца капали только редкие холодные слезы, потом, несколько спустя, слезы сделались чаще, многочисленнее. Слезинки за слезинкой, сначала просачивавшиеся, наконец, проточили себе норы и полили струями. Теперь дело разрушения идет шире – вся земля кругом как губка. Из всей горы, точно проведав о шахте, устремились сюда запертые в ней воды…

«Смоют они шахту… смоют, – думается старику.

– Что же?.. Никто, как Бог; пока Он держит, и шахта стоит, отведет руку – и вся она рухнет и расплывется, как мягкий ком земли под дождями, в жидкую слякоть».

Прежде утесы в стене были – крепили ее. Теперь вода и с утесами сладила: или подрылась под них, или просочилась сверху, а то пронизала горную породу вокруг утеса и, потеряв центр тяжести, он свернулся с места, выставив свое черное, словно в крови, от влаги ребро прямо в шахту. Еще немного – и рухнет подмытый утес, а за ним – осядет земля. Страшное дело! Как черви в норах останутся рабочие. «Также будут ноги торчать…» – вспомнил старик свою мать. «Сам Бог похоронит!» Не дорыться до них. Если бы еще недалеко от поверхности земли было, – а то, ведь, тут на триста сажен вниз ушел рудник, да и весь он ненадежен стал. Словно улей – тонки стенки его штолен, штреков и ячеек. Много выработано руды отсюда, и в земле образовались целые гроты; будто губка стала она совсем сквозной… Рухнет шахта – и стены штольней не выдержат. Ямой сверху осядет весь рудник, точно провал какой будут его показывать потом.

Старик равнодушно смотрел на оседавшую землю. Ему казалось это естественным. В руднике он родился – в руднике и помрет. Странно было бы, если бы он там, наверху, окончил свою неприглядную жизнь. А здесь это – так просто, так естественно. Здесь ведь он у себя. Он помнит, как заболел раз, еще не стар был, – и наверх не вышел: в своей ячейке отлежался. Есть приносили ему товарищи. Целую неделю трясло его, а потом опять за работу принялся. Часто старик оставался здесь на ночь и спал на мягкой руде. Земля, с ее звездой ночью, с ее солнцем, когда-то манила его, давно уже. Молод он был. Ну, а теперь что в ней? Здесь, внизу, тепло, хорошо ему даже, – только место бы посуше, и жить можно!..

Целыми водопадами стремились вниз ручьи… Сквозь шум воды старик различал дробную тревогу, отбивавшую кайлами в твердой породе, глухие удары взрывов в отдаленных штольнях, отзвучия говора… Вон, в стене колодца зияют круглые дыры старых штолен. Там мрачно и глухо. Они выработаны и давно оставлены. Теперь уже во втором слое породы кипит труд человека.

А ему памятны, хорошо памятны эти старые штольни. В каждой из них изводил он свою молодую силу, каждую поливал своим потом… Он привстал в бадье и посмотрел вниз: там мелькали огоньки таких же лампочек, как и его; оттуда несся вверх целый вихрь постепенно затихавших звуков. Там тускло поблескивала вода, затопившая совсем дно этого колодца. Никакие машины, никакие трубы не могли отвести ее. Сверху падали новые и новые волны горных потоков… А останови машину на час – и весь рудник бы залился, вода прорвалась бы в штольни и затопила бы в ячейках работавших там людей…

«И воду Бог держит, – думал про себя старик. – И землю, и воду!..»

Качнувшись еще раз на своих ржавых звеньях, бадья закружилась и, наконец, остановилась, погрузившись в оду, заливавшую дно шахты.

Со всех сторон подбежали сюда рабочие с лампочками.

– Эге, кого Бог послал! – смеялись они. – Старичок Божий, здравствуй!

Вынули они его оттуда, подставили ему доску.

И он снял, по обыкновению, шапку и низко-низко поклонился им. Только мелькнули в воздухе желтые вихры на его висках.

Во все стороны отсюда расходились штольни. В их черном мраке перебегали с места на место огоньки… Крики слышнее доносились оттуда, глухо «ахали» подземные взрывы. И все тот же вечный, неотступно отовсюду звучавший и все остальные голоса словно проглатывавший стихийный шум воды.

Старик опять зажег свою лампочку и, сгорбившись, точно рассматривая какие-то таинственные следы перед собой, двинулся неровной, колеблющейся походкой в свою штольню.