Текст книги "Иду, Господи!.. Иду за Тобой!"

III

Поезд подошел к станции, на которой нужно было вставать Кожиным, на рассвете. Только что вышли они на платформу, как к ним подошли два старика-крестьянина.

– Вы не новый батюшка на Лебяжий хутор? – спросили они.

– Да, на Лебяжий хутор.

– Так за вами, значит, подводы тут есть… Две… От общества. Вот вы как уберетесь и, значит, садитесь…

– Спасибо, спасибо… Как же вас звать?

– Меня Иваном Северьяновым Кузнецовым, а его Никитой Васильевым Парамоновым. Крестьяне мы. На Лебяжьем хуторе проживаем…

– Ну, Иван Северьяныч, так-то: попьем мы чайку да и тронемся!

– Хорошо, батюшка! Пейте и поедем!

После чая Кожины пошли смотреть присланные за ними подводы. Это были обыкновенные хуторские повозки, наполненные глубоко сеном и покрытые сверху рогожками.

– Нина, – смотри, как хорошо!

– Отлично, Гора… Давно уж я на сене не ездила…

А когда жила на мельнице, то приходилось часто…

– За сеном ездить? – улыбнулся отец Георгий.

– Да. Залезешь на самый верх арбы и едешь. Вся в сене… И заснешь, бывало…

– Ну, Ниночка, – давай укладываться. Иван Северьяныч! Пожалуйста, помогите нам вещи уложить!

– Сейчас, батюшка, сейчас!.. Где ваши вещи будут?

– А пойдемте вместе, и я захвачу что-нибудь.

– Пойдем, Васильич! – пригласил Северьяныч своего товарища.

Вещи были уложены на одной подводе, на другую сели батюшка и матушка.

– Ну, трогай, Северьяныч!

– Пошли-и-и! С Господо-ом! Но! поганые!

И повозки тихо покатились по мягкой высыхающей земле…

– Из города, слышно, едете? – спросил, проехав станционный поселок, Иван Северьяныч.

– Из города, Северьяныч!

– Почему ж, значит, из города? Сами, что ли, не пожелали, или уж так нужно было?

– Сам. Надоел город…

– Надоел? Это бывает. К нам на лето паны приезжают, на дачах живут. Говорят: и не приведи Господи летом в городе быть! А зимой, будто, хорошо. И на зиму уезжают опять в город…

– А вот мы к вам навсегда едем: и на лето, ина зиму!

– Да, такое, конечно, дело… А все ж, я думаю – в городе лучше?

– Не знаю, Северьяныч. Мне лучше на хуторе…

– Так… Нно, милые, нно!.. Ишь подлая: супостатничает! – и Северьяныч привстал и ожесточенно начал хлестать маленькую, постоянно перебирающую ушами пристяжную.

– А вот допрежь вас был священник, так все говорил, – хочу в город! Хоть умереть, да в гордое. Смерть, говорит, и скука тут. И достиг своего желания: поехал в город лечиться и – умер там.

– А хороший был у вас тот батюшка?

– …Да как вам сказать, – замялся Северьяныч.

– Ничево, можно сказать. Выпивал только. А то бы добрый был. Даже многим помогал…

– Долго он у вас был?

– Да долго. Приехал молодой, а помер стариком: уж совсем седой был.

– Что ж, вспоминают у вас о нем теперь?

– Вспоминают! У нас нету другого священника, ну и крестить кому надо или хоронить – на другой хутор езжай! Очень даже часто вспоминали его…

– Нет, а так – что вот, мол, был у нас добрый батюшка. Всегда желал миру добра. Жил для мира!..

Северьяныч беспокойно заерзал на своем сиденьи.

– Оно, конечно, говорят… – краснел почему-то он… – Но!.. Нно!.. поганка, опять супостатит, – и снова кнут ожесточенно и внимательно стегал маленькую пристяжную…

– Нина, тебе хорошо сидеть?

– Прекрасно…

– Ты слышала?

– Да, слышала.

– Жутко мне!

– Ну что ты, Гора! Успокойся! Бог даст, все будет у нас хорошо, – и она отыскала руку отца Георгия и пожала ее… Отец Георгий взял в свои руки маленькую белую ручку жены и поцеловал ее…

– Северьяныч! А как звали покойного батюшку?

– Отец Никита был.

– А что, у отца Никиты была матушка?

– Нет, померла она у него… В давних годах померла. Один он был… Во всем доме, значит, один… Работник во хлигеле на дворе жил…

– Бедный! – промолвила матушка.

– Да уж какой бедный! Наш брат, скажем, на миру живет, все у него есть хотя какое-нибудь развлечение. А он – в духовном сане и – один. Бывало пьяненький сидит на скамеечке в садике и плачет: ушла от меня Надя! Остался я… Сильно тосковал он по покойнице!

Дорога – мягкая, почти песчаная – терялась вдали. Отец Георгий молчал, погруженный в свои думы. Матушка смотрела в сторону от дороги, и было лицо ее ясное и тихое, как день. Северьяныч погонял лошадей и тянул какую-то длинную монотонную песню…

– А вам, батюшка, встреча будет, – вдруг обернулся он к своим седокам, – мужики выйдут с хлебом-солью. Наказывали, чтоб не передавать, значит, вам до сроку, да мне сдается лучше передать. Все какое приготовление может у вас будет…

– Какая встреча, Северьяныч?

– Встреча! Мир решил, значит, учинить вам встречу! У гумнов. Встречать вас будут… Версты полторы от хутора. Видите, вон плетни идут и вербы за ними. То оливады у нас. А за оливадами сейчас гумны. Там и хутор недалеко… За вербами не видно церкви. Невысокая она у нас: широкая и приземистая!..

– Так!..

И над повозкой опять стояло молчание… А степь, блестя, уходила по сторонам – просторная, светлая, весенняя… Маленькие бугорки горели яркой весенней зеленью. Порой мелькали золотистые пятна – первые степные цветы. Дул ветерок, и в нем была ласка наступавшей весны. Под тряску езды дремалось. Но отец Георгий не спал и думал о том, как произойдет у него первая встреча с прихожанами…

– Подъезжаем, батюшка! Уж близко гумны. За вербами направо смотрите, – и Северьяныч тыкал кнутом туда, где были гумны.

Повозки повернули вдоль старых плетней, за которыми стояли высокие развесистые вербы – все в легком желтоватом пуху.

Когда проехали плетни и высокие вербы за ними, – открылось большое пространство, желтое от ковыля и прошлогоднего сена. Потянулись гумны… На самом конце их стояла хатка, покачнувшаяся на бок, темная, как осенний дождь, дырявая. Около нее толпились люди. Они заволновались при появлении повозок, вынырнувших из-под верб, потом как-то сразу столпились и направились к подводам.

Отец Георгий с матушкой вышли из повозки и пошли вперед…

– Гора, не волнуйся пожалуйста! – просила матушка.

– Я не волнуюсь, – ответил побледневший отец Георгий.

Толпа сошлась с батюшкой скоро. Не доходя до места встречи, она подалась немного назад и выдвинула наперед трех стариков. Двое несли на длинном деревянном подносе хлеб-соль, третий – икону.

– Здравствуйте, братцы! – поздоровался с подошедшими отец Георгий.

– Здравствуйте, батюшка! Здравствуйте, матушка! – зашумели все сразу и вдруг, будто опомнившись, смолкли. А старый длинноусый дед, несший икон, приосанился и сказал:

– Миром решили мы встретить тебя, батюшка, и хлеб-соль с иконою поднести. Будь у нас милостивцем-батюшкой. На том мир тебе челом бьет!

И он поклонился низко-низко и поднес отцу Георгию икону. Отец Георгий взял в руки икону и поцеловал ее. И, не отпуская ее из рук, ответил:

– Из города иду я к вам. Иду, чтобы служить вам по истине… Что будет впереди – не знаю. Но горит мое сердце к вам любовью… Труден путь мой. Но – воля Бога на это!.. Надеюсь, вы поможете мне в моем деле пастыря и священника!

И «мир» склонил голову. Он слышал что-то загадочное и обещающее в этих словах… И в молчании, и в раздумьи пошли они все вперед: батюшка с иконой в руках, за ним – два старца, несшие хлеб-соль и недоумевающие – почему эти «хлеб-соль» не взяты у них, потом матушка и народ. А сзади всех громыхал на своей повозке Северьяныч. Кучка любопытных собралась около него, и он рассказывал ей, что батюшка – добрый, а матушка – молчит, но по всему видно – разумная.

И так, в молчании, вошли они в село и подошли к низенькой деревянной церкви. У самого входа ее опустилась мохнатая ветка древнего вяза и – старая – зеленела новыми весенними листиками. Около крыши задорно и весело чирикали птички…

Отец Георгий вошел по темным шатающимся ступенькам в церковь. Она была совсем маленькая и оттого смотрела уютно. Святые на стенах были нарисованы с добрыми, кроткими лицами, в воздухе пахло ладаном и полевыми цветами.

Отец Георгий вошел в алтарь и благоговейно склонился пред престолом. Престол был тоже маленький, и простая утварь стояла на нем – скромно и свято. Как раз против престола находилось длинное и узкое окно, и сквозь него были видны желтые гумна, пушистые вербы, весенняя распускающаяся степь. В алтаре был старичок-сторож. Он подошел к отцу Георгию под благословение и спросил у него: нужно ли достать ризы? Отец Георгий ответил, что нужно, и старичок-сторож отворил дверцу шкафа, стоявшего в углу, и вынул оттуда синие шелковые полинявшие ризы. Отец Георгий надел их, все пропитанные ладаном, и, оправляясь, стал пред престолом. А в церкви народ в ожидании откашливался и тихо волновался.

Таинственно прошуршала завеса, падая в сторону, и Царские врата открыл новый батюшка. Крестьяне закрестились…

Батюшка вышел на средину церкви, полной народа, и – бледный и сосредоточенный – благоговейно возгласил:

– Благословен Бог наш… всегда, ныне и присно, и во веки веков!..

– Аминь! – дрожа, пропел старческий голос на клиросе. Начался молебен.

После молебна отец Георгий не говорил приветственного слова. Крестьяне, выходя из церкви, недоумевали, почему сегодняшняя «встреча» прошла так странно… Старики вспоминали, как когда-то точно так же они встречали покойного отца Никиту, и тот был весел и все время, пока шли к селу, расспрашивал их про хуторские дела…

Они не знали, что пережил отец Георгий за это время – от встречи до церкви. Только он один, страдая, понимал, да чутким женским сердцем чувствовала его жена, что он настраивается на иной новый лад. Что-то перестраивалось в нем из того, что не было еще перестроено, и новые струны натягивались у него в душе одна за другою и крепли. И уже чудилась на них иная песнь – песнь любви и подвига, когда придет пора и ударит по ним ожесточенно и звонко…

IV

Домик, в котором поселился новый батюшка, был общеизвестный. Он стоял на маленькой площади – около церкви и весь зарос деревьями. Место было низменное, и вода находилась недалеко: во дворе батюшкина домика зеленело болотце и росли камыши. Кругом нависли седые мохнатые ветлы. Но народ говорил, что почва на маленькой площади была «ржавая». И, действительно, в батюшкином дворе не было старых деревьев: как только подрастало дерево и начинало своими ветвями выглядывать за двор – на маленькую площадь, с ним вдруг начиналась перемена, – он желтело и сохло, бледные листья свертывались в трубочку, и скоро все дерево стояло твердое и сухое, как труп.

Комнаты в доме были высокие и большие. От наклонившихся к окнам ветвей в них всегда стояли узорчатые тени. Матушка – опытною, умелою рукою – быстро разместила по длинным высоким комнатам привезенную мебель. И уже на другой день после приезда отец Георгий сидел с женой почти в той же милой и уютной обстановке, которую они оставили далеко-далеко, в городе…

Матушка заметила, что в характере отца Георгия за это время произошла перемена; он сделался замкнутее. Уже не слышно было от него речей о жуткости. И она радовалась этому…

Пока в жизни крестьян с приездом отца Георгия не произошло ничего нового. Крестьяне говорили, что новый батюшка – добрый. И как неопровержимое доказательство доброты его приводили рассказы о том, как он приглашал мужиков к себе в кабинет, расспрашивал их о жизни хутора и – угощал чаем. При этом обыкновенно присутствовала матушка: она брала у крестьянина пустой стакан и наливала чаю, и, положив в него сахару, сама размешивала его. И была она при этом такая простая и добрая, как ангел. Некоторые, уходя от батюшки, дорогой умилялись до слез этою добротою и этою внимательностью. И придя в свои низкие белые хатки, рассказывали, что батюшка – добрый, а матушка – сущий ангел во плоти…

А на дворе стояли светлые весенние дни. Они спускались на землю рано утром, и, полные света и ласки, сгоняли легкую изморозь, насевшую ночью на крышах, и грели холодную землю, глубоко простывшую от морозов. Земля мякла и теплела, и тихо пробивались сквозь нее зеленые молодые ростки… А дни приходили все ярче и теплее и все дольше оставались на земле. Как в чудесной сказке, вырастали ночами в степи белые пышные цветы, одевались зеленою одеждою вербы и сильно набухали почки на вишнях.

Шла шестая неделя Великого поста. Утром и вечером по хутору стояли длинные печальные звоны… Было много говеющих: в Великом посту на хуторе не было священника, и никто из крестьян не говел. Отец Георгий служил «по старинному»: рано утром начинал службу, вычитывал все длинные кафизмы и сам читал канон. В среду и пятницу он говорил слово – о Боге, Бесконечной Любви. Он видел, что крестьяне знают Бога, внимательного к человеческим грехам и чуткого ко всякой жертве – трудовой копейкой или тоненькой желтой свечкой, но не знают Бога, воплощение чистой и святой любви, пришедшего когда-то на бедную маленькую землю пострадать за людей.

Он говорил о Боге-Любви, и в церкви было тихо. Крестьяне слушали слова доброго батюшки, и от них им было хорошо. Кроткими, простодушными очами они поднимались вверх – к самому Престолу Великого Бога и наивно и доверчиво, как дети, смотрели на Него. И оттого радость спускалась в их непривыкшее к ласке сердце, и стояли они – растроганные и умиленные…

Батюшка скоро узнал всех своих прихожан. Они были все похожи один на другого. В кабинете ли за чаем, или при выходе из церкви, или в случайных встречах на кривых улицах хутора, всегда пред ним стоял один и тот же человек: измученный заботою о куске хлеба, никогда не мечтавший подняться вверх и окинуть единым оком все окружающее, приходящий смиренно в церковь, как в дом Бога, о Котором он слышал всю свою жизнь и Которого никогда не представлял себе сознательно и ясно.

Только один необычный прихожанин оказался у отца Георгия.

На той же площади, где был домик отца Георгия, на противоположной стороне ее, стоял старый большой дом. По виду он напоминал городские строения: был крыт железом, обнесен высоким фигурчатым забором и выходил на улицу широкой стеклянной верандой. Около него никогда не было видно движения, только ночью, в крайнем окне, мелькал свет, прикрытый зеленым абажуром. Крестьяне говорили, что в доме живет «профессор»… Говорили, что он давно приехал откуда-то издалека, купил у общества место и выстроил дом. Он был странный: никогда не говорил с крестьянами и как будто даже избегал их. Иногда его видели уходящим с ружьем и собакой в степь. Иногда он стоял на своей веранде, прислонившись лбом к стеклу, и обычно был бледный. У него не было прислуги: за провизией он сам ездил на станцию, а в его отсутствие дом сторожила огромная желтая цепная собака.

Отец Георгий как-то возвращался домой вечером от тяжело больного крестьянина. У «профессорского» дома он встретил самого «профессора»: тот был в длинном пальто, в широкой шляпе. У него была маленькая седая борода и длинные усы. Глаза смотрели неясно, будто что-то вспоминая. Отец Георгий снял шляпу и поклонился. Профессор ответил: «Здравствуйте!» – и торопливо скрылся в калитку. Через неделю после этого отец Георгий гулял в степи с матушкой. Когда они подходили к памятным им гумнам, из-за верб вдруг показался профессор – с ружьем и собакой. Увидев гуляющих, он остановился в нерешительности. Потом медленно пошел по дороге – навстречу отцу Георгию и матушке. Они встретились и поклонились друг другу и уже готовы были разойтись, когда матушка вдруг спросила:

– Удачно охотились?

Профессор остановился и, будто конфузясь, ответил, что он только любит бродить по степи, а ружье и собаку берет с собой «так – для приправы». И, приподняв шляпу, он вежливо попрощался и пошел по дороге. Когда отец Георгий с матушкой отошли далеко, матушка сказала:

– Бедный человек!..

– Почему ты думаешь?

– Мне так кажется, – ответила она…

Только этот «профессор» выделялся из ряда прихожан отца Георгия…

Между тем подошла Страстная неделя. Пасха была поздняя, и на Вербной всенощной вербочки были красные, с крупными пушистыми барашками. Каждый день открывал что-либо новое во взопревшей земле: давно отцвели подснежники, распустились сирени и акации и зацвели крыжовники.

Весь в синей весенней лазури прошел день Великого Четверга, и пала на воскресавшую землю вечерняя мгла. Хуторская церковь горела огнями: шло «стояние». Отец Георгий стоял на середине церкви и, плача, тихо читал прощальную речь Спасителя. В церкви был полумрак, неясно вырисовывались из тьмы кроткие лики святых. Крестьяне стояли тесной толпой и смотрели, как в их руках таяли желтые восковые свечки. До уха их доходила кроткая, плачущая речь о безысходной любви и о недалеких страданиях, и их сердца незаметно таяли в глубоком умилении, как маленькие желтенькие свечки…

«…После сих слов Иисус возвел очи Свои на небо и сказал: Отче! пришел час: прославь Сына Твоего, и да Сын Твой прославит Тебя… Я открыл имя Твое человекам, которых Ты дал мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твое… Отче Праведный! И мир Тебя не познал, а Я познал Тебя, и сии познали, что Ты послал Меня. И Я открыл им имя Твое и открою, да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них…»

Крестьяне, уходя из церкви, бережно уносили крошечные горящие свечки: в этом маленьком огоньке как будто еще страдала безысходная плачущая любовь…

Пришла пятница. И пополудни умер Христос. В черной ризе, тихо, без слов, вынес святую плащаницу отец Георгий на середину церкви и склонился перед ней – в любви и тоске. И крестьяне прозревали, что Христос, действительно, умер, и тоже склонялись перед Ним в любви и благодарности…

А на заре Великой Субботы колокола плакали, поднимаясь вверх своими тонкими певучими голосами и, вдруг падая вниз, и звонко и печально сокрушаясь в своем падении: хоронили Христа. Церковь стояла такая маленькая и бедная, и кругом нее обносили Того, Кто был ее Господом, и – плакали колокола. И старый дьячок одиноко поднимался дрожащим голосом вверх, к Крепкому и Бессмертному Богу, и просил, тоскующий:

– …Помилуй нас!..

Отец Георгий шел под плащаницею грустный и взволнованный. За плащаницею тревожно толпился народ с мерцающими свечками. В стороне громко плакало дитя. И огнисто горела молодая весенняя заря…

– А, ведь, профессор-то в церкви был! – удивлялся, идя по улице от утрени, старый Северьяныч.

– И то был! – подтверждал его компаньон Никита Васильевич Парамонов. – Жена говорила мне, будто и на стояние приходил он, в паперти стоял… Да я, грешник, не поверил. Думал: брешут бабы!..

– Чудно! – опять удивлялся Северьяныч.

V

Святая ночь опустилась на землю – синяя и скромная, как все предшествующие ночи. Но за этою скромною синевою таилось что-то необычайное. Это чувствовал весь Лебяжий хутор, начиная с отца Георгия и кончая маленьким подпаском Митькой. Как только сгустился вечер, на колокольне замелькали таинственные огоньки и послышались стуки, будто там прибивали что-то. Площадь около церкви золотилась толстым слоем желтого песка. Низенькая церковь смотрела по-весеннему: ее одели со всех сторон зеленые вербы, и вся она была веселенькая, подновленная…

В самую полночь она ярко и весело загорелась; будто вспыхнули сразу ее узкие и длинные оконца, и колокольня запылала, как факел. И торжествуя, залились колокола – часто и радостно, и чудилось, будто вся степь придвинулась к маленькой церкви и стояла здесь, чутко внимая. А кругом церкви длинным и широким кольцом шел золотистый торжествующий крестный ход…

После обедни отец Георгий вышел на амвон и сказал:

– Друзья мои! Я хочу пойти сейчас на могилки и отслужить там панихиду. Кто хочет, пойдемте со мною!

И пошли все. С веселыми лицами пришли на зеленые могилки и стали в разбивку, и тихая грусть прошла тут в душу… Отец Георгий в белых ризах стоял при входе на кладбище и возглашал молитвы о вечном упокоении усопших. А старый дьячок – в ответ ему – пел святые песни о Воскресении. Лежала над могильными холмиками весенняя мгла и неясно мерцали звезды. И было все полно раздумья, весенней грусти, тихого-тихого счастья… Когда окончилась панихида, отец Георгий громко воскликнул:

– Христос воскресе, братья!

И все присутствующие повторили: «Христос воскресе!» Повторила далекая степь: «Христос воскресе!» И колокола, вздымаясь высоко в своем неудержимом радостном стремлении, разбрасывали всюду, как золотистые брызги: «Христос воскресе!..»

В этот день у отца Георгия был необычный праздничный гость: «профессор». Он пришел, по-прежнему словно стесняясь чего-то, с прежним туманным, будто вспоминающим взглядом. Но было на лице его, как робкая улыбка, что-то светлое, праздничное. Он протянул отцу Георгию руку и сказал, улыбаясь:

– Христос воскресе!

Отец Георгий в ответ крепко поцеловал его. Они сели. «Профессор» начал расспрашивать батюшку, кто у него родители, какое учебное заведение он кончил, когда стал священником. В середине разговора вошла матушка – в простом беленьком наряде, вся светлая и праздничная. Она поцеловалась с «профессором» и, увидя его сконфузившееся лицо, сказала весело:

– Сегодня уж такой праздник!

И постепенно исчез куда-то сухой, формальный разговор. Матушка рассказала, как она сегодня христосовалась с хуторянами.

– Подходит старушка, на вид такая добрая-добрая, и говорит: «Христос воскресе!» Поцеловались мы. А с нею внучка – маленькая девочка. И она тоже тянется целоваться. А у меня в руках было яйцо. Поцеловала я девочку и даю ей яичко… А у нее глаза заискрились, а старушка, бедная, заплакала…

Этот рассказ был прост и мил. И «профессор» начал рассказывать, уже не стесняясь, как хорошо было в эти дни в церкви.

– Понимаете, как может одухотворить церковную службу священник! И, конечно, как при других обстоятельствах может умертвить ее! Я давно не был в церкви. И меня, знаете, так приятно поразила эта никогда прежде не замечаемая мною теплота в церкви. Стоишь, а у тебя на душе тепло, тепло! Увидел я это в первую же вашу службу, и потом нарочно приходил погреться к вашему костру… Хороший вы священник, отец Георгий…

– Спасибо вам… Только знаете, какой у нас Учитель, какой Предшественник? Христос! А перед Его делом наше маленькое дело – капля… Вы ясно представляете себе Христа?

– Да… От детства кое-что осталось. Подробно, конечно, не приходилось заниматься…

– Вы верите?

– Нет…

В светлой полной весенних лучей комнате стало жутко. Но спасла матушка:

– Хорошо. Мы часто будем говорить об этом. И – кто кого? Согласны?

Свет пробежал в туманных очах «профессора». И, с недоверчивой улыбкой, он согласился:

– Хорошо!..

«Профессор» остался обедать… Уходя вечером, он крепко пожал руки отца Георгия и матушки.

– До свиданья! Спасибо вам! К себе приглашаю теперь вас, отец Георгий, а вас, матушка, нет: у меня в доме такой сумбур!..

– Приду, нарочно приду, – шутила матушка…

А ночью, перед сном, отец Георгий подошел к матушке и, взяв ее руку, сказал:

– Ниночка! А ведь все у нас хорошо! Спасибо тебе, моя тихая!