Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 8. Мир за нашим окном"

Драматический случай

Окно в природу

Сначала комментарии к снимкам.

В деревню Накель (ГДР, район Кириц) в родовое гнездо минувшим летом вернулись аисты. Люди сразу заметили: аистиха принесла «сувенир». Шея птицы была проткнута стрелой длиною семьдесят сантиметров. Наверное, где-то в Восточной Африке охотник, стрелявший в птицу из лука, пронзил шею аиста, стрела застряла, не повредив важных органов. С этой трагической ношей птица пролетела на родину тысячи километров. Любопытно: ранение не мешало супружеской жизни. Вместе с мужем аистиха чинила гнездо и, положив потом три яйца, выходила птенцов. Она летала на окрестные луга и болота. Стрела, как видно, не очень мешала ей охотиться на ужей и лягушек.

Орнитологи говорят: подобные случаи очень редки. И все же за последние сто с лишним лет семнадцать раз в Европу из Африки аисты приносили стрелы.

На втором снимке, как видите, тоже аист, точнее сказать, аистиха, хотя имя у птицы мужское – Петя. Аистиха была окольцована и каждый год возвращалась в гнездо крестьянина Швена, живущего вблизи Гамбурга. Весною прошлого года, увидев вернувшихся птиц, крестьянин понял: по пути с юга с Петей случилось несчастье – неизвестно при каких обстоятельствах аистиха потеряла верхнюю часть клюва. С таким увечьем птица не могла ни есть, ни охотиться. Швену пришла в голову мысль сделать птице протез. Препаратор из Гамбургского университета хорошо справился с необычной задачей – алюминиевый клюв получился легким и прочным. Аистиха не только выжила, но выходила потомство и улетела на юг…

Два других снимка я сделал недавно в берлинском музее Природы и в охотничьем замке под Дрезденом. Чем примечательны эти рога? А вот чем. Лет сто пятьдесят назад в лесу под Берлином во время осеннего рева (когда, поджидая соперника, самцы воюют с деревьями) олень вонзил рога в молодой дуб. И так крепко вонзил, что расстаться с дубом уже не смог… Спустя много лет кто-то увидел в чаще странное зрелище: в толще дерева замурован олений череп, и, как сучья, торчат рога.

Двое сплетенных вместе рогов – тоже свидетельство драмы в природе. Обычно турнирные драки гибель соперникам не приносят – слабый стремится уйти. Но соперники равной силы дерутся отчаянно. Удары бывают столь мощными, что, сцепившись рогами, противники не могут уже разойтись и оба, конечно, гибнут. Я много раз слышал о таких драмах. Но в коллекции замка под Дрезденом впервые увидел сразу несколько пар сплетенных в драке рогов…

В животном мире несчастный случай так же обычен, как и в человеческой жизни. Недоглядел, промахнулся, оступился, попал под обвал… Много разных опасностей подстерегают животных. Во Владимирской области я был участником спасения увязшего в трясине лося. И видел снимок, запечатлевший момент, когда три десятка людей на веревках тянули из болота… кого бы вы думали? Бегемота!

Чаще всего мы находим только следы подобных несчастий. Иные из них случились на земле так давно, что следы служат для нас важнейшими документами жизни. В том же берлинском музее хранится известный каждому школьнику отпечаток на сланце птицы археорниса, одной из первых птиц на земле. У нее были зубы во рту, наполовину птица была еще ящером. Но окаменевшие сланцы запечатлели и крылья из перьев. Сколько древних птиц умерло, сделалось прахом, и мы ничего бы не знали о них, не придави сланец вот эту известную нам теперь первоптицу.

Или вспомните мамонтов. В Ленинградском музее хранится чучело зверя, который был найден в Сибири почти полностью сохранившимся. Собаки с аппетитом ели древнее мясо, и в желудке у зверя нашли непереваренные растения. Как считают, слон провалился в ледяную расщелину, и естественный холодильник сохранил тушу до наших дней.

Драматический случай нередко дает нам ценные факты в познании жизни природы.

Фото из архива В. Пескова. 6 марта 1971 г.

В гостях у друзей

12 дней в ГДР

Поездка эта была наполовину деловая, наполовину туристская – я был в гостях. Но журналисту и в гостях полагается помнить о записной книжке. О туристской части поездки я решил не писать репортажей, а просто привел в порядок путевые заметки.

* * *

Слово Берлин я услышал, пожалуй, не ранее 41-го года. И, понятное дело, в памяти это слово долго лежало рядом со словами: война, Гитлер, фашисты… Думал ли в 42-м году, когда фронт стоял у нас, под Воронежем, что когда-нибудь я проснусь в самом центре Берлина, открою на окне занавеску и с тридцать третьего этажа увижу город.

Вот он, Берлин. Он просыпается. Старый город – темно-серый. Таким и представлял я его по рассказам тех, кто увидел Берлин в 45-м. А вот новый Берлин – белые, красивые и добротные здания. Рабочие в желтых касках разбирают фундамент старого дома. Снесены целиком кварталы серых домов. Только какая-то очень древняя церковь остается тут, в окружении белых кубов, прямоугольников, шпилей.

На площадях вместо привычных у нас голубей в Берлине – чайки. Город окружен цепью озер.

Дикие утки и лебеди выводят птенцов в камышах, под Берлином. А теперь, когда озера вот-вот замерзнут, вся дичь подалась на зимовку в сам город. Каналы и Шпрее забиты лебедями и утками. Мелкий дождь. Старушки и влюбленные под зонтами бросают птицам печенье.

Унтер ден Линден. Главная улица. С детства я был уверен: название связано с армией или с войной. Узнаю теперь: «Ундер ден Линден» – это значит: улица «под липами».

Немецкая аккуратность и дисциплина. Улица совершенно пуста, ни единой машины. Но красный свет – и пешеходы ждут. Зеленый – все дружно пошли. Вспомнились строчки из репортажа французского журналиста, писавшего о Москве: «Москвичи – удивительный народ. Очень стараются попасть под машины, но это удается нечасто»…

Обед в уютном недорогом ресторане. Еда простая и вкусная. Еще вкуснее названия: «Репортерский суп», «Закуска газетных разносчиков».

* * *

Четыре часа беседы. Интересуюсь немецким лесом: сколько его? Что в нем водится и растет? Сколько рубят? Как относятся к лесу? Мой собеседник Хорст Хайдрих – генеральный лесничий республики. У него погоны из плетеного позумента. На погонах – три серебряных желудя. Его пост в ГДР соответствует посту нашего министра лесного хозяйства.

Несколько фактов из записей. Примерно треть территории ГДР занята лесом. Лишь малая часть называется «вальд» – дикий лес. Все остальное посажено и бережно, как в саду яблони, выращено. На каждое дикое дерево – четыре посаженных. Как правило, это – сосна, ель, бук, лиственница. Немецкая пословица: «Где умирает лес – дичает земля».

Хорст Хайдрих – добродушный, очень приветливый человек. Ему пятьдесят. В конце разговора полушутливый вопрос: «Ну, а теперь о вашем пути к «трем желудям»? Ответ: «Я был лесорубом. В 40-м году призвали в солдаты. Воевал. В Брянских лесах и под Вязьмой много срубил берез на кресты солдатам нашего батальона. Сам был ранен. В конце войны дезертировал из армии… При Гитлере почти все лесничие были нацистами. Сам Геринг гордился титулом лесничего. Народный строй позволил мне, лесорубу, сыну строительного рабочего, стать во главе лесного хозяйства республики».

* * *

Сюрприз у ворот лесной школы: десять парней, одетых в лесную, зеленого цвета, форму, на охотничьих медных рожках протрубили бодрую музыку. Девяносто парней и девушек. Принимают в школу не всякого. Нужна склонность к лесным работам, любовь к природе, животным.

Выписка из учебного расписания: «Обществоведение. Экономика. Спорт. Счетная техника. Основа лесоводства. Защита природы. Охотоведение. Проблемы леса и человека…» Полтора года учебы (два дня в неделю – в лесу и три – в классах), и молодой человек получит свой первый желудь на гладких погонах – он станет квалифицированным рабочим лесной промышленности или лесником (не путать с лесничим!). Мотаю себе на ус: у нас десятки лесных вузов и техникумов. Лесниками же становятся чаще всего люди случайные, без какой-нибудь подготовки – лишь бы отличал березу от дуба. А нынешний уровень лесоводства и охраны природы немыслим без лесника грамотного. Лесная немецкая школа – хороший пример!

* * *

Ночь на большом озере в полста километрах к северу от Берлина. Вода так чиста, что видно при лунном свете камни на дне. Нас трое в лодке: собака по кличке Грим, немецкий охотник и я. Молчим, потому что каждый из нас знает лишь свой язык.

Черные ольхи на островах и камыш. С полей, со стороны луны, должны полететь гуси. Гуси по дороге из Скандинавии к югу делают тут остановку и держатся, пока озеро не замерзнет. Вечером гуси щиплют озимый хлеб на полях, а ночью летят на озерные островки…

Далекий, едва различимый гогот гусиной стаи. Черный маленький Грим трясется от возбуждения. Одна из низко летящих птиц на полсекунды закрыла луну. Выстрел. Тяжелый шлепок об воду. И вот уже Грим плывет к лодке с добычей. Как он мог справиться? – гусь весит больше, чем худой маленький пес.

– Вам повезло, – сказал лесник, встретивший нас с фонарем у жилья.

И это, кажется, правда – четыре других стрелка вернулись без выстрела. Но и одного гуся было довольно, чтобы ночь у огня превратилась в состязание по веселой брехне. На всей земле охотники одинаковы.

* * *

Дорога с немецким названием автобан. Прекрасная дорога! Можно самолеты сажать на этой просторной бетонке. Аккуратные указатели. И вдруг до боли знакомая надпись: «Хальт!» Обычное слово, но скольких людей у нас, не знающих немецкого языка, это слово заставит вздрогнуть…

А дорога прекрасная! Она идет в обход городков и поселков. Временами кажется, едешь где-нибудь по Сибири – сосны и ели по сторонам. Вот только яблони вдоль дороги. Листья с яблонь давно облетели, а яблоки остались кое-где наверху. Висят желтыми фонарями. Едем на юго-запад республики.

Два зайца прыгают почти у дороги… Теперь косуля. Спокойно стоит у кустов. На дороге то и дело предупредительный знак с головою косули. Значит, много этих зверей. А между тем едем по густонаселенным людьми пространствам.

Немецкий пейзаж. Убранные, аккуратные поля картошки, свеклы, серебрится жнивье хлебов. Земля, слегка всхолмленная. Поля чередуются с массивами и островками лесов. Каждый клочок неудобной земли, каждый ручей и лощина обсажены деревьями. Стадо черно-белых коров. Провод на тонких колышках. Я вначале подумал, что это военный полевой телефон. Но оказалось – это «электрический пастух», не дающий коровам вольности. Если ехать не автобаном, а тоже бетонным или асфальтовым «проселком», города и поселки нанизаны на дорогу, как бусы. И не всегда отличишь, где город, а где село.

* * *

День в Лейпциге. Над главной площадью, на крыше большого дома – два дюжих бронзовых молодца огромными молотками каждый час бьют в колокол.

Вокзал. Кажется, самый большой в Европе вокзал. Но такой и подобает иметь всемирно известному торговому Лейпцигу. Фасад у вокзала тяжелый и мрачный. Зато большое число крытых и, как ангары, огромных перронов создают особое настроение, как будто отсюда стартуют межпланетные корабли.

Я ожидал увидеть на стенах вокзала картины знаменитых лейпцигских ярмарок, но вокзал украшают живописные группы зебр, львов и жираф, словно бы ты сошел с поезда в Африке. Это свидетельство любви немцев к животным – город прямо с порога говорит приезжающим: не обойдите знаменитого зоопарка. И мы, конечно, не обошли. Я особенно долго ходил у просторных загонов с тигрятами. Их в Лейпциге, как утверждают, рождается сейчас больше, чем в Уссурийской тайге, и город выгодно продает полосатый живой товар…

Лейпциг похож на много пожившего работягу. Красоты в нем столько же, сколько и деловитости. Дворцы из почерневшего камня и строгие, легкие корпуса новых фабрик. А в самом центре, у древней церкви, стоит позеленевший бронзовый Бах. Из церкви слышалась музыка. Мы приоткрыли тяжелую дверь и вошли. Цветные стекла витражей, тонкие стрелы колонн. Все сидят. На балконе – проповедник в черном, с белым жабо вокруг шеи. Смысл его поучений: «Жизнь – это палатка, рано или поздно ее придется свернуть, чтобы поехать на новое место». Старушки согласно кивают и вслед за священником, глядя в книжечки, тихо вторят органу. Молодая пара у входа. У этих «палатка» только-только поставлена. С людной улицы они зашли пошептаться, послушать Баха… В этой церкви Бах долгие годы был регентом. В этой церкви на балконе проповедника несколько лет стоял Лютер, под этой крышей крестили Вагнера…

В конце дня мы поехали смотреть памятник Битвы народов. Огромная, темного цвета, усеченная пирамида с лестницей наверх. Самый большой памятник в Европе. Высота – чуть ниже Московского университета. Можно подняться наверх. Но лифта, понятное дело, нет. Пятьсот ступенек по крутой тесной лестнице. На ходу кое-кто глотает таблетки, хватается рукой за сердце, но лезут.

Сверху в погожий день, так утверждает путеводитель, открывается вид на сто двадцать километров. Туда – сто двадцать, сюда – сто двадцать – почти половина республики. Но нынче день пасмурный. Хорошо виден только сиреневый Лейпциг, видна равнина и огромное кладбище. В битве с Наполеоном под Лейпцигом пали двадцать две тысячи русских, шестнадцать тысяч прусских, две тысячи австрийских солдат…

Из Лейпцига тронулись в темноте. В машине я развернул пакет с книжкой, полученной в местном издательстве, – на немецком мои репортажи из Антарктиды. Лейпциг славен мастерами книгопечатания. При свете мелькающих фонарей с любопытством листаю страницы, лишний раз убеждаясь в добротности всего, что сделано немцами.

* * *

Среди не очень уж многочисленных чемпионов мира по шахматам был и немец – Ласкер. Он «царствовал» дольше всех – 27 лет. Разговор об этом зашел в связи с заметкой в газете: «В школе деревни Штребек в учебный план включен новый предмет – шахматы. Ученики изучают теорию и будут состязаться в игре на уроках… Увлечение шахматами в деревне всеобщее. Местный крестьянский кооператив носит название «Шахматы».

Жаль, что деревня в стороне от нашей дороги.

* * *

Есть города-бедняки – глазу не за что зацепиться. А есть богачи, где от обилия всего интересного кружится голова. Веймар – богач. За свою тысячу лет он знал много великих людей тут живших, приезжавших в Веймар гостить, набраться мудрости или показать свой талант. Гете, Шиллер, Бах, Гумбольдт, Лист… Двух горожан Веймара я узнал, как старых знакомых. Летом 42-го года я принес молоко и тыквенных семечек раненому лейтенанту-сибиряку. Госпиталь был в нашей школе. Раненый в грудь лейтенант листал пожелтевший старый журнал. «Это кто?» – спросил я, увидев рядом портреты моложавого человека и старика со звездой на халате. «Это великие немцы, – вздохнул лейтенант. – Шиллер и Гете». Вместе с солдатской пилоткой мне был подарен старый журнал…

И вот у меня под ботинками скрипят сосновые доски пола, где жил, писал и умер на простой деревянной кровати Шиллер. Свеча на столе, гусиное перо, шпага, книги и глобус… Потом дом Гете, дом мудреца, до краев полный образцами искусства, дом, еще при жизни хозяина ставший музеем. Итальянская живопись, скульптуры, интересные образцы минералов.

В одном городе, в одно время жили Гете и Шиллер. Они хорошо знали друг друга, оба при жизни стали великими, но большими друзьями двое этих людей, кажется, не были. Говорят, что Гете, сказавшись больным, не пришел хоронить Шиллера. Разными были два этих немца. Творец «Фауста» был сановником, своим человеком при дворе герцога. Шиллер по духу был бунтарем и романтиком. Умер он почти бедняком. На стене в его доме висит гитара. На ней в день смерти поэта, по его просьбе, играла сестра жены. Звуки гитары были последними звуками, которые Шиллер услышал в жизни.

Гете на двадцать семь лет пережил Шиллера. Умер он стариком после простуды, сидя в кресле с высокой спинкой. Простая комната в стороне от сокровищ искусства. Кресло стоит рядом с такой же, как у Шиллера, простой еловой кроватью, накрытой малиновым одеялом. В последние минуты Гете видел этот малиновый цвет. В жизни Гете любил цвет желтый. В своем учении о цветах он утверждал: желтый цвет повышает у людей настроение…

Потомки хотят видеть своих соотечественников непременно вместе. Вместе Шиллер и Гете глядят со страниц многочисленных книжек о Веймаре: бронзовые, взявшись за руки, стоят они перед входом в театр. И два саркофага из красного дерева в каменном склепе стоят тоже рядом. Тут же, в склепе, стоят богатые, из литой бронзы усыпальницы прежних владык. При жизни Гете и Шиллер считали за честь быть приглашенными ко двору. А теперь приходящие поклониться поэтам, заметив в стороне еще несколько усыпальниц, переглядываются:

– А это кто?

– Да какие-то курфюрсты…

…Гитлер не любил Веймара и, бывая в этой части Германии, всегда объезжал город.

* * *

Харчевня такая же древняя, как и все в Веймаре. Кованые крюки для одежды возле грубых, крепких столов. Еда простая и очень недорогая. Сюда забегают рабочие и студенты. За столом вокруг посуды с яйцами в соленой воде и с кружками пива – завсегдатаи харчевни. Разговор с одним из них (Фрицем Купнером, слесарем завода сельскохозяйственных машин):

– Часто бываете?

– Каждый вечер… Пиво, пара яиц на закуску, сигареты, дружеский разговор…

– Сколько стоит ваш вечер?

– Шесть марок.

– Зарплата?

– Шестьсот двадцать марок.

– Давно сюда ходите?

– С 30-го года.

– Был перерыв?

– Был, – смущенно улыбается слесарь. – Был, к сожалению.

Старые письмена на стенах харчевни: «Счастлив тот, кто в борьбе за жизнь не разучился смеяться». «Спешите жить, ибо человек мертвым бывает гораздо дольше, чем живым». «Пей пиво и не волнуйся, потому что в 10 часов вечера жена ругается точно так же, как и в 2 часа ночи».

Харчевня принадлежит частному лицу, Хильде Балман.

* * *

Холодный, валящий с ног ветер. По камням шуршит сухой буковый лист. Ворота со знаменитым кованым изречением: «Каждому свое».

Четверть миллиона людей прошли через эти ворота, и только малая часть из них остались живыми. Почти все ушли отсюда через трубу крематория. Вот тут стояли бараки. Вот бараки советских пленных, французов, югославов, поляков… Крохотные камеры, где изощренно пытали. А тут без пыток стреляли в затылок. Вот комната, где фашистские медики в поисках нужных им «медицинских истин» резали живых людей. Женские волосы, которые шли на матрацы; абажуры из человеческой кожи; снимки еще живых скелетов. В подвале крюки, на которых вешали. В углу дубинка. Ею добивали, если кто-нибудь оказался слишком живучим. Большая, аккуратно обструганная кем-то дубинка. Лифт. Тележка, на которой трупы подвозили к печам. На одной из печей – венок. В ней сожгли Тельмана. Труба. Кирпичная, закопченная сверху труба. Люди в бараках хорошо знали, что за дым идет из этой трубы. Любопытно, был ли виден этот дым жителям древнего Веймара?

Ужасный ветер. Пытаюсь что-то записывать. Но рука почему-то не держит карандаш. Кисти рябин возле домов, где жили эсэсовцы лагеря, кажутся мне сейчас сгустками крови. Бухенвальд… При других обстоятельствах слово имело бы даже и поэтический смысл. Бухенвальд – буковый лес. Но каким страшным символом на земле сделалось это слово!

* * *

Перед отъездом из Москвы я ходил на лыжах. Тут же, на юго-западе ГДР, – не только нет снега, но вовсю еще идет уборка свеклы и капусты. Аккуратности немца помогает еще и природа, лишний месяц для уборки полей – великое дело! Много лошадей на полях и дорогах. Крестьянин, с которым заговорил: «С полтонной груза зачем гнать машину? Лошадь нужна в хозяйстве».

Далеко в стороне от всех туристских дорог есть в ГДР деревенька Рентендорф. Я давно знал о ее существовании, и вот теперь после долгих расспросов и блужданий по саксонским дорогам въехали в деревеньку. Чем она знаменита? Тут родился, тут работал, сюда возвращался после больших путешествий Альфред Брем. Для меня всегда было тайной: как это можно было одному человеку рассказать о всех животных и птицах, какие есть на земле? Десять толстых томов. Наверное, Брем жил в каком-то особенном мире? Нет! Все обычное. В окошко дома мы видим деревенскую улицу, гору, покрытую лесом, коровий выгон…

Много раз по дороге я видел на желтых одинаковой формы дощечках силуэт ушастой совы. Оказалось – это знак заповедности. Участок леса, живописное озеро, роща, древние скалы, старое дерево… Каждый немец хорошо знает: «Сова» – значит, это особенно строго надо беречь. В ГДР около шестисот заповедных объектов природы.

* * *

Был дождливый, пасмурный день, и, наверное, по этой причине Дрезден напомнил мне Ленинград. Дворцы, Эльба, похожая на Неву. Музеи. Картинная галерея… И так же, как Ленинград, Дрезден хорошо знает, что значит война. Авиация американцев и англичан почти до конца войны не трогала город, и потом в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года 750 самолетов сделали город грудой развалин. В одну ночь погибло тридцать пять тысяч людей. До сих пор еще стоят дворцы с пустыми глазницами окон. Сейчас Дрезден много и хорошо строит. Мне с гордостью показали застроенный, чем-то напоминающий Новый Арбат в Москве, центр Дрездена. Много выдумки, вкуса и немецкой добротности. Несколько наиболее драматических развалин решено оставить как памятники.

* * *

Залы Дрезденской галереи. Такое чувство, что я уже был тут когда-то. «Спящая Венера», «Вирсавия», «Шоколадница». Я помню, Москва стояла в длинных очередях, чтобы увидеть картины перед отправкой их в Дрезден…

Наш солдат в галерее. Молоденький, веснушчатый, сапоги ярко начищены, гимнастерка отглажена, и сам он весь как будто отглажен для «увольнительной». Ужасно стесняется и не знает, куда идти. Услышав мой разговор с переводчиком, обрадовался: «Как тут пройти… ну к этой, к Мадонне?» Мы показали, как пройти к «Сикстинской мадонне». Солдат смешно, почти на носках своих тяжелых сапог, пошел к портрету знаменитой итальянки с младенцем. Я подошел к нему еще раз: «Смелее, солдат. Держись с достоинством. Наши с тобою отцы спасали эту Мадонну».

* * *

Возвращение в Берлин. По пути на пару часов заезжаем в местечко Бастай. Над плавной лентой реки, над лоскутками лесов и лугов – причудливой красоты скалы. Красота такая, что крикни от радости, и эхо начало бы бросать твой крик от одной поросшей лесом скалы к другой. Но, постояв полминуты, чувствуешь: молчание – лучший способ оставить в памяти это утро.

Бог явно понимал толк в туризме, уронив в полста километрах от Дрездена эту жемчужину. И люди оценили подарок. Жемчужина уже много лет оправлена в кружева каменных и железных мостков, построены лестницы и площадки. Турист с любой точки может глянуть на скалы. Но альпинисты лезут наверх своей дорогой.

Малыш, глядя на альпиниста: «Мама, а что, дядя – дурак? Есть же лестница…»

* * *

Я попросил знакомых газетчиков: назовите двух популярных людей в Берлине. Газетчики подумали и сказали: капитан Вернер Баар и директор зоопарка доктор Датте.

Беседа в полицейском управлении с капитаном Бааром. Много лет капитан разряжает в Берлине неразорвавшиеся снаряды, гранаты и бомбы. Большого роста, спокойный и очень застенчивый человек. Не знает, куда на столе деть руки.

– Сколько же бомб вы держали в этих руках?

– Одних только английских восемьсот двадцать девять…

– По-прежнему много работы?

– Да. Берлин – строится. Где ни копни – бомба…

– Говорят, как артиста кино, вас узнают люди на улицах.

– Это телевидение виновато.

– А строили телебашню, нашли что-нибудь?

– Да, была там «куколка» весом в полтонны…

С доктором Датте я говорил два часа в его кабинете, потом мы встретились в зоопарке. Этот энергичный, умный, обаятельный человек сумел каждого из берлинцев сделать участником строительства зоопарка. Зоопарк получился великолепным. Три дня я подробно знакомился с этим лучшим из всех зоопарков мира и попытаюсь особо о нем рассказать. Что касается доктора Датте, то он успевает вести работу ученого, руководит сложным хозяйством парка и большим штатом сотрудников, занят в Берлине большой общественной работой, объездил весь мир, ведет одну из самых популярных программ телевидения… Я улыбаюсь:

– Вас узнают в метро и на улицах?

В ответ тоже улыбка:

– Заблуждение. Я ведь езжу в машине.

Служитель парка: «Доктора Датте знают не только люди в лицо, но даже и звери. Рабочий день доктор начинает непременно с обхода всего зоопарка».

* * *

Героическими усилиями редактор молодежной газеты «Юнге вельт» Хорст Пенерт добыл для меня билет в знаменитую берлинскую «Комическую оперу». Это так же трудно, как добывать билеты в московский Большой театр.

«Сказки Гофмана». Оформлен спектакль прекрасно. Сыгран он, кажется, тоже великолепно. Зал то и дело взрывался рукоплесканием и смехом. Я делил внимание между сценой и залом – понял из спектакля ровно столько, сколько и должен понять человек, не знающий языка.

Прекрасная деталь. Вызывали артистов. Они выходили и кланялись. Потом так же, как и артисты, вышли в комбинезонах и в стоптанных сапогах рабочие сцены и тоже поклонились. Буря восторга. Умно и ненавязчиво сказано: успех спектаклю создавали не только актеры.

* * *

Видел охоту с ловчими птицами. Охотник – сокол. Жертва – черная утка. Снят колпачок с головы, и сокол в мгновение ока сбивает в воздухе утку. В лапах с добычей он пытается улететь. Но бубенец на ноге птицы подсказал охотнику направление. Добыча у сокола отнята. Он, кажется, даже охотно обменял ее на завяленный кусок мяса. Много любопытнейших тонкостей в этой древней охоте.

* * *

Дом на берлинской окраине, где поставили последнюю точку войне. Знакомый по множеству фотографий зал. Вот тут сидели союзники, тут за столом, сбоку – Кейтель. Весь дом сейчас представляет собою музей штурма Берлина. Тысячи экспонатов. Дольше всего мы стояли у необычной карты Берлина. Удивительная карта! Ее сделали в 45-м, готовясь к штурму. На карте – макет каждого берлинского дома. Видны улицы, перекрестки, площади, переулки. Вот рейхстаг, Бранденбургские ворота… Кажется, видишь город с очень большой высоты. Сколько кропотливой работы проделала наша разведка, летчики и топографы, чтобы соорудить эту размером с жилую комнату копию города. И сколько человеческих жизней спасла эта карта, помогавшая знать очень точно, как идет штурм…

* * *

Последний вечер в Берлине. Пьем кофе. Моим спутникам – журналистке Розвите Ширрмахер, переводчику Андриасу Шилингу и мне тоже заметно грустно. За двенадцать дней путешествия мы привыкли друг к другу и подружились.

Медленно движется по кругу зал ресторана наверху телебашни. О размерах Берлина мы можем судить сейчас по разливу огней. Андриас мальчиком жил в Советском Союзе, в Дубне, где работал его отец. Розвита несколько раз приезжала в Советский Союз. Оба живут в Берлине и любят Берлин. Андриас с гордостью объясняет, что в Берлине построено за три года и что будет построено очень скоро.

– Вот прямо под нами скоро откроем универмаг, вот строят Дом путешествий, там Зал конгрессов, – Андриас пытается разыскать улицу, где он живет… Море огней. И среди них – четкий пунктир границы. За этим пунктиром огни другого Берлина. Днем мы видели эту черту. Я видел много границ по рекам, по лесу и по горам. Тут граница двух разных миров проходит по улицам шумного города. Это самая неспокойная в мире граница…

Последние слова на прощание:

– Теперь вы знаете к нам дорогу…

– Вы в Москву приезжайте… Дела – делами. А в воскресный день уедем за город. Зажжем костер…

Очень недалеко от Москвы до Берлина.