Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 23. Лесные жители"

Коростели и «водяной бык»

Окно в природу

В детстве две птицы занимали мое воображенье – коростель и «водяной бык». Коростель обитал в мокрых лугах у речки, и в начале лета каждый вечер я слышал его монотонный скрипучий голос: «Крэкс! Крэкс!» Временами птица кричала так близко, что казалось: чуть подбежав, непременно заставлю ее взлететь. Но ни разу не получилось! Птица убегала бесшумно и незаметно. Как она одолевала травяные заросли, было загадкой. Через две-три минуты она снова невдалеке подавала свой голос. Опять я бежал на него, но результат был прежним – травяные джунгли надежно скрывали резвого бегуна.

Коростель превратился для меня в существо таинственное и загадочное. Желанье его увидеть укрепилось после того, как однажды где-то прочел: коростель с юга к местам гнездовий не летит, а бежит. Это оказалось легендой, рожденной, видимо, тем, что мало кто коростеля видел летящим.

Выпь затаилась…

Спустя много лет – уже в Подмосковье – я все же увидел таинственного бегуна. Шли мы с внуком в начале лета по лугу у Внукова. С ревом поднимались ввысь самолеты, и в это же время скрипел на лугу, как видно, привыкший к этому шуму «дергач» (так коростеля иногда называют).

Простой прием заставил птицу взлететь. Заметив точку, где она пряталась, мы с внуком побежали к ней с двух сторон. И коростель «себя показал». Летел он низко и неуверенно. Глядя вслед ему, заметил я красноватое оперение у спины. Позже мы не раз, хотя и не всегда успешно, использовали прием, заставлявший бегуна стать на крыло.

А однажды я нечаянно коростеля спугнул. Взлетел он в панике из-под ног и тут же ударился о тонко натянутую проволоку садовой ограды. Удар был сильным – проволока зазвенела гитарной струной, и пострадавшего я увидел в канавке ограды. Коростель ушибся, но серьезного повреждения, видимо, не имел. Я взял его в руки – как следует рассмотреть. Был он примерно с перепела и так же окрашен, но вытянутое тело плавно переходило в клюв, напоминая обтекаемый клин. Это и помогает птице раздвигать траву и легко в ней бежать. Минут пять я держал коростеля в руке. Оправившись от шока, он стал вырываться, и я его отпустил. Полетел он, как всегда, неуверенно и нырнул в травы.

Что касается «птицы-быка», то речь идет о более редком, чем коростель, ночном ревуне с названием выпь. О ней рассказывал мне наш деревенский охотник – старик Самоха. «Ночью, часов в одиннадцать, выйди на огород и обрати лицо в сторону Горок. Ты услышишь, будто в тынчалах (в болоте) ревет большой бык». Несколько поздних вечеров подряд я слушал «водяного быка», не представляя, как птица выглядит, но уже знал, что это самец, кричащий в брачную пору.

Коростель – это «шило» в траве.

В первый раз увидел я птицу при драматических обстоятельствах. Охотником был я с рожденья. До школы моим оружием были рогатки – стрелял воробьев. По мере взросленья окрепла страсть к настоящей охоте. В пятнадцать лет уговорил отца купить ружье. Отец, зная страсть сына ходить по болотам, купил за семнадцать рублей одноствольную «тулку». Но по возрасту меня не могли принять в общество охотников, а не имея билета, я не мог покупать порох. Но голь на выдумку хитра. Стал порох изготовлять сам, по формуле из учебника химии. Селитру мы «добыли» с приятелем в школьном шкафу, сера нашлась в сарае – лечили ею лошадей от чесотки, а уголь древесный нажгли в костре. В нужной пропорции все смешали, и получился порох, но не в гранулах, как фабричный, а «прах», летевший пылью от дуновенья. Но заряд этим зельем пробил фанеру, и начал я на болоте около речки караулить уток и горлинок, прилетавших напиться. Попадали под выстрел и чибисы. За этим занятием увидел меня однажды охотник, приезжавший в наши места из Воронежа. Подержав в руках разболтанное самодельным порохом недорогое мое ружьишко и кое о чем расспросив, охотник вдруг кинул «тулку» мою в омуток, тем самым взвалив на плечи свои воспитание дикаря, стрелявшего рублеными гвоздями во все, что попало.

Всю жизнь вспоминаю ту встречу. Городской гость, усадив меня рядом, попросил о ружье не тужить: «Самодельным порохом ты его разорвешь и себя изувечишь. У меня три ружья. Одно легкое – как раз для тебя. Бери когда хочешь. И дам тебе кое-что почитать».

Для начала дал он мне книжку Сетона-Томпсона и толстенный том Брема. А замечательное ружье я брал у него раза четыре. Именно с ним встретил однажды я выпь.

Был серенький день конца октября. Шел я опушкой к болотцу. Сухой камыш шумел на ветру. Оглядев блюдечко подернутой рябью воды в камышах, я решил уже двинуться к дому, как вдруг из гущи зарослей поднялась какая-то странная ржавого цвета птица и на широких крыльях низко полетела над камышами. В угон я выстрелил. И попал.

Слово «потрясение» у меня связано с неожиданной этой добычей. Я внимательно разглядел птицу, догадался, что это и есть «водяной бык», припозднившийся почему-то с отлетом на юг. Незнакомое прежде чувство вдруг совершенно мной овладело: зачем? зачем я убил эту птицу? Летела бы зимовать. Весной бы вернулась сюда, на болото…

С вечерним поездом поехал я в город. Покровитель мой, оглядев птицу, сразу сказал: «Это выпь, малая выпь…» Стрелка он, к удивлению моему, не упрекнул. Достал с полки книгу и заложил нужное место бумажкой: «Дома прочтешь…»

С этого случая ружье в руки я уже не брал никогда, заменила его фотокамера. А о выпи я вот что в ту осень узнал. Это близкая родня цапель, но с другим поведением и образом жизни. Живет она летом в умеренной зоне Европы и Азии. Гнездится и кормится у воды в камышах. Ее добыча – мелкая рыба, змеи, ящерицы, лягушки, птенцы мелких птиц. «Хватает все, что без труда одолеет». Охотится ночью, ухитряется как-то видеть свою добычу. Из-за коротких ног может бродить только по мелкой воде. Ходит медленно – словно бы по лености, так же медленно и бесшумно летает – почти всегда низко над камышами. Знаменита ревом, действительно похожим на бычий. Достигает этого самец выпи, погружая клюв в воду и всасывая ее. Выпускает воду он сильным выдохом, заставляя резонировать широкое горло. Ночную «музыку» выпи слышно на три километра. Вряд ли иная какая птица способна так громко о себе заявлять.

Известна выпь также умением «действовать по обстоятельствам». Если не сумела вовремя улететь, затаивается, сильно вытянув кверху шею, и, таким образом, становится малозаметной среди стеблей тростника.

Перечитав сейчас Брема, я удивился неприязни патриарха натуралистов к обитательнице камышей. «Леность, равнодушие, трусость и подозрительность, хитрость и лукавство, злобность и коварство составляют черты характера выпи». Возможно, Брем писал это в плохом настроении. Мне кажется, никакое другое животное не «заклеймил» он такой характеристикой.

При разных обстоятельствах и в разных местах я слышал ночное «мычание» выпи, но живую птицу видеть не приходилось. А четыре года назад на Верхнем Дону, сидя вечером с лесником на ступеньках кордона, услышал я выпь в тростниках где-то рядом. «Днем можно застать подругу этого крикуна на гнезде», – лесник рассказал, как в камышах можно к гнезду подобраться.

На ветру камыши шуршали и шевелились, что помогло подойти к гнезду незаметным. Птица и я друг друга увидели одновременно. Выпь предпочла затаиться, сильно вытянув шею и почти слившись со стеблями осоки и камышей. Не делая резких движений, я сделал несколько снимков. Запомнились острый и длинный клюв птицы, желтые «очки» глаз и толстая – конусом – шея.

Долго наседка терпеть меня не могла. Шевельнулась и, задевая широкими крыльями мешавшие взлету растенья, поднялась и почти сразу же опустилась среди прутиков тростника. Зная, с каким нетерпением ожидает выпь моего удаленья, я спешно вылез из камышей, подавая издали знаки сидевшему под ветлою леснику.

• Фото из архива В. Пескова. 24 мая 2007 г.

Дикуша

Окно в природу

Большинство животных человека боятся. Особо боятся гонимые. Волки, например. Эти умные, дерзкие звери вынуждены не удаляться от человека в лесные дебри, кормятся возле людей падалью на скотомогильниках и грабежом – режут овец и собак. Но они знают могущество человека, и если тот, обнаружив звериное логово, будет кидать в мешок волчат, ни мать-волчица, ни папа-волк даже не пикнут в защиту потомства, зная, какую цену придется им заплатить в этом случае.

Большинство же зверей и птиц предпочитают держаться подальше от человека или скрываться при его приближении. Не случайно огородное чучело всегда имеет человеческий облик.

Но есть животные, которым человек покровительствует. И они это знают. Скворцы, ласточки, аисты селятся на виду у людей. Это гарантирует им сохранность гнезда от хищников, не рискующих приближаться к человеческому жилью.

Не боятся людей и те животные, которые исторически человека не знали, не видели. Пример – пингвины. Исследователи Антарктиды рассказывают: пингвины стаями собирались у бросившего якорь судна, чтобы посмотреть на стоявшее у кромки льда чудовище и на людей, сновавших возле него.

Людей они не боятся – устраивали «экскурсии» на берег, где люди строили свои жилища. Любопытство их было так велико, что они по наклонным доскам поднимались кверху посмотреть на работающих людей, послушать не знакомый им стук молотков.

Появление человека в стойбище этих странных созданий их нисколько не беспокоит. Я ходил в их скоплениях, как ходят в толпе на не очень тесном базаре. Пингвины пришельца разглядывали, но ни одному из них в голову не пришло убежать. И только если рукой я касался спины аборигена Антарктики, это ему не нравилось. Но пингвин не пытался в ответ меня ущипнуть, а просто делал два-три быстрых шага и опять становился воплощеньем спокойствия и степенности.

Есть и еще впечатляющие примеры терпимости птиц к человеку. В Соединенных Штатах на берегу озера Эри у входа в одноэтажный домик гостиницы стояла лестница со ступеньками из узких досок. На одной из ступенек я увидел гнездо красногрудого дрозда. Самочка сидела на яйцах и лишь повернула голову, когда я шел, почти касаясь плечом лестницы. Однажды я погладил птицу ладонью. Она не слетела. Потом три дня я демонстрировал это приветствие, и ни разу птица гнездо не покинула. Тут было доверие к человеку, и это роднило дрозда с ласточками, скворцами и аистами. А вот с пингвинами, доверяющими человеку по незнанью его натуры, роднится ставшая ныне исключительно редкой дальневосточная птица дикуша.

Кто видел родню тетеревов – рябчиков, легко представит дикушу. Это и есть рябчик («черный рябчик») величиною чуть больше близкого родича и темноокрашенный. Однако при большем знакомстве выясняется: сходства между дикушей и рябчиком меньше, чем разницы. И касается это образа жизни дальневосточной птицы.

На этом снимке – самец дикуши. Он темно-бурый с нарядной россыпью белых пятен по низу и по кончикам хвостовых перьев. Шея и голова его черные с буроватой оторочкой воротника. Ярко-красные брови, поднятый воротник и распущенные перья на шее свидетельствуют: снимок сделан в брачную пору – петушок демонстрирует яркий наряд подружке, окрашенной более скромно, в серые с буроватым узором тона. О том, как и где был сделан портрет жениха, расскажем позже, а сейчас посмотрим, где и как живет эта птица.

Хорошо известна дикуша жителям Дальнего Востока на территории в низовьях Амура и вблизи Охотского моря. Сплошного ареала у птицы нет, держится «пятнами» в густых еловых лесах. Предпочитает одиночество. Малоподвижна, почти безмолвна. Свое спасение видит в возможности спрятаться, затаиться, никому не попасть на глаза. Очень привязана к одному месту.

Но к зиме дикуши собираются в стайки до двадцати голов. Но и в этом случае кормятся обособленно, поедая исключительно только хвою ёлок и пихт. Корма много, и птицам нет нужды двигаться, искать его – сидят и неспешно глотают хвоинки. За один день дикуша съедает примерно сто пятьдесят граммов смолистых «иголок». Перерыв в кормлении делает на дремотные полчаса отдыха. А к вечеру слетает с дерева и зарывается в снег до рассвета, чтобы снова приняться за любимую ею хвою. Летом птицы перемещаются на поляны и поедают разнообразные ягоды.

В брачную пору молчаливые таежницы слегка возбуждаются. Но тут нет, как у обычных рябчиков, шумного соперничества самцов. Петушок выбирает площадку для тока, принимает бравые жениховские позы и, соблюдая строгий порядок во всех движеньях, включая прыжки вверх, слегка завывает («как ветер в трубе») – призывает самку увидеть, какой он нарядный и ловкий.

Как и у всех куриных, у дикуши нет постоянных пар. На другой день самочка может выбрать нового жениха, выставляющего себя напоказ где-нибудь метрах в тридцати от первого.

Биолог Борис Вепринцев, летавший на Дальний Восток записывать голоса птиц, мне рассказывал о поведении дикуш на току и видел гнездо с семью коричневыми в крапинах яйцами. Гнездо дикуши всегда расположено на земле в укромном, скрытом зарослями месте. Самка сидит в нем плотно, соблюдая главный в жизни дикуши закон: остаться незамеченной.

«Смиренный рябчик» в брачном наряде.

Птенцы дикуши после вылупления из яиц, обсохнув, становятся подвижными коричневато-желтыми пушистыми шариками. На второй день они уже бегают, а на четвертый – вспархивают на ветки. Самец в опеке гнезда не участвует, но когда наседка начинает с выводком путешествовать по небольшой родовой территории, петушок роль свою видит в предупреждении опасности. Птенцы у дикуши пугливые, но постепенно, как и взрослые птицы, становятся словно бы равнодушными ко всему, что вблизи происходит.

Дикуша прославилась тем, что совершенно не боится людей. К ней можно подойти вплотную, когда сидит на земле, и стать прямо под веткой, на которую она вспорхнула. На собаку сверху она глядит с любопытством, не прячется, не улетает. Обнаружив, ее легко подстрелить (это не юркий, непоседливый рябчик), но часто стрелять и не надо. Птицей легко завладеть, имея в руках лишь палку с петлей на конце. Выстрел или поимка птицы не заставляет других улететь – сидят, как осужденные судьбой на закланье. Бессердечный охотник перебивает всю стайку. А геологи рассказывают, что эта странность дикуши стоит ей жизни, но спасла многих людей, оказавшихся в тайге без пищи.

Стратегия «затаиться, быть незаметной» обернулась против дикуши. Врагов у нее немного, но два из них стали для нее роковыми: человек и соболь. Соболю преследовать «смиренного рябчика» не запретишь, человеку же закон сейчас запрещает на дикушу охотиться. Но ведь известно: медведь в тайге – прокурор. Как уследить за теми, у кого нет сердца? Остатки дикуш в относительной безопасности находятся лишь в заповедниках.

Делаются попытки разведения птиц в зоопарках. У Московского зоопарка есть для этого загородный «родильный дом» (фактически территория, в несколько раз превышающая территорию в городе). Тут в покое, в условиях, по возможности приближенных к дикой природе, звери и птицы могут давать потомство.

Есть тут «жизненное пространство» и для парочки милых дальневосточников – самочки и петушка. Я застал их в брачную пору. Краснобровый петух дремал на мхом покрытой валежине. Серовато-бурая курочка пряталась в зарослях возле ограды. Мое появленье в вольере птиц нисколько не испугало, лишь самочка неспешно переменила место, чтобы лучше укрыться. Ее движение словно бы пробудило дремавшего ухажера. Он принял бравую позу и выскочил на открытое токовое местечко. Присутствие человека его не смущало, но раздражало. Он видел во мне соперника, явно нарушившего какие-то правила, и подбежал к ногам моим, с вызовом подняв кверху голову. Заметив, где спряталась курочка, он начал ее преследовать. А я, сделав снимок, поспешил удалиться, чтобы не мешать таинству, которое даже и у животных не терпит стороннего глаза.

• Фото автора. 21 июня 2007 г.

Один в лесу

Окно в природу

Отшельничество (отход от людей) – явление древнее. Раньше уходили кто в леса, кто в «пещёры» от «греховного мира». Одни – по собственной воле, другие – по обстоятельствам. Бывают отшельники легендарные, староверы Лыковы, например, а бывает, одиноко живущего в глуши человека отшельником сделали обстоятельства. В какой-нибудь испустившей дух лесной деревеньке доживает старуха, ждет смерти в родительском доме, уйти ей некуда. Таких «отшельников» сейчас много.

Человек – существо социальное. Живущий отшельником всегда возбуждает к себе интерес, как одинокое дерево в поле. Мимо леса проходишь, не думая о деревьях, стоящих плечом к плечу, а дерево одинокое всегда рождает какие-то чувства. Даже и песни об этом есть: «Среди долины ровные», «Во поле березонька стояла…», «При долине куст калины».

Прошлой осенью наведался я в Михайловское, где вдали от «шумного света» жил молодой Пушкин. От местного егеря узнал: обретается в лесу километрах в десяти от Михайловского человек-одиночка. Захотелось отшельника увидеть.

И вот с егерем едем в Воскресенское – сельцо, от которого сейчас ничего не осталось, кроме разваленных изб, остатков кузни, старых сараев, одичавших садов. Стоит еще стожок сена, объеденный скотиной и оттого похожий на гриб. Возле старой, похожей на белую кость березы без веток стоит явно жилая изба. Возле нее на цепи от радости, что кто-то сюда приехал, лают, виляя хвостами, две рослые собаки. И две ухоженные, но диковатые лошади вышли из леса, с расстояния безопасного разглядывали двух пришельцев.

Жильца дома не было, о чем свидетельствовал замок на двери. Предположив, что к вечеру отшельник у дома появится, мы решили его дождаться. Но не дождались. Уже в сумерках, угостив собак, повесили на гвоздик у двери гостинец и для хозяина с запиской, что завтра приедем.

Сергей Семёнов с Полканом.

Приехали. Знаков вчерашнего нашего присутствия не было, но и теперь на двери красовался замок. Возле дома стояла телега, под навесом лежала брезентовая байдарка, которую можно было унести под мышкой. У стенки на гвоздях лежали удочки и висела связка капканов. Заглянув в окошко, мы увидели стол, на котором лежал патронташ, стояла сковородка с остатком еды, какие-то банки, железки, бумажки. Мы уехали, озадаченные отсутствием хотя бы записки.

А в марте я вновь приехал в Михайловское на пуск водяной мельницы. И на празднике этом обратил вниманье на привязанную к столбу лошадь с легкой телегой. Захотелось именно лошадь сфотографировать возле мельницы. Не молодой, но и не старый еще возница с полуслова понял желанье. Снимок мы сделали, и в разговоре я спросил, не знает ли мой знакомый Сергея Семёнова, живущего в покинутой всеми деревне. Собеседник мой улыбнулся: «Я и есть Сергей Семёнов…» После короткого разговора предложил, если желание есть, сейчас же поехать к нему в Воскресенское.

Часа полтора под мелким дождем тряслись мы в телеге по заросшей лесной дороге. На ходу и знакомились. Сергею пятьдесят лет. Служил в армии. Вернувшись, застал деревню полупустой. Скоро она совсем обезлюдела, даже отец и мать Сергея уехали. А он в деревне остался. Один. И так живет уже двадцать семь лет.

– Что же тебя задержало?

– Трудно все объяснить. В первую очередь привязанность ко всему, чем жил тут в детстве. Короче, не мыслю жизни без того, чтобы рядом была природа.

– Чем жив, чем кормишься?

– Рыбалка, охота. Деньги на хлеб и на самое необходимое сшибаю случайными заработками. Лошади мне помогают. Но бывают, конечно, дни, когда в доме нет хлеба. Вот сейчас едем, а я думаю: что там у вас в пакете из магазина?

Под дождем на ходу мы обедали. Сергей почти что беззубым ртом кусал хлебный мякиш, кое-как справлялся с нежестким сыром.

Подкрепившись, философствовали. У Сергея четкая формула понимания жизни: «Все в ней – плюс на минус». Я поддакивал: «Да, верно – борьба противоположностей…» Но Сергею нравится больше, видно, годами отшлифованная формула: «Все – плюс на минус». Так мы приехали в Воскресенское.

В избе немедленно зажигаем дрова в печурке. «Я как бы часть всего, что в лесу обретается. Но меня никто тут не тронет, я же постоянно с ружьем», – говорит Сергей, грея руки у печки. По его мнению, самый вредный зверь тут – енот. «Шкодлив – ко всему подберется, все украсть может, никому пощады не даст. А сам, если прищучишь, притворяется мертвым. Есть тут и волки. Но эти никогда на глазах не окажутся – знают: у меня ружье. Тем не менее пятнадцать коз во время моих отлучек расчетливо извели. Оставляли, как в сказке, рога да копыта. Но я на них не сердит – волк грибы есть не будет. А лиса специализировалась по гусям. Так звери истребили во мне прилежного животновода. Правда, с коровой долго не расставался. Доил утром и вечером, а летом с ведром ходил в лес и находил кормилицу по звону колокольчика на ее шее. Но и на корову я обнаружил однажды охотника…»

Сергей подробно рассказал, как, придя однажды в одичавший соседский сад, увидел картину неправдоподобную. Под дикой яблоней собирала кислицу корова, а метрах в пятнадцати от нее отрясала яблоню большая медведица. Мать трясет, а два медвежонка из-за яблок дерутся. «Почуяв меня, медведица рыкнула на детей и сломя голову убежала. А я подумал: яблоками от интереса к этому месту не откуплюсь, непременно дойдет очередь до коровы. Это подтвердил визит медвежьей семьи, когда яблок перед снегом уже не осталось. Мамаша мне на глаза не явилась, а медвежата пытались заглядывать в окна. Пришлось дать выстрел. После этого случая буренку продал».

А лошади у Сергея – вроде мустангов, вольно ходят по лесу. Если надо куда ехать, он их находит. «Но бывает, они сами ко двору льнут. Если ночью лают собаки и лошади топчутся под окном, значит, волки подошли близко, и я с ружьем выхожу их пугнуть».

«Крупные звери – все же тут редкость. Но обычны бобры. Идешь мимо озера, подают друг другу сигналы тревоги – ударяют об воду хвостами. Хорь иногда прибегает поохотиться на мышей. И обычные соседи мои – лисы и зайцы. Лиса словно бы знает, что летом я не стрельну, любит дразнить собак – проходит близко и наслаждается лаем Полкана. Он у меня голосист, как Шаляпин. Но, удивительное дело, ту же страсть – дразнить псов – имеет и живущий тут рядом заяц. Я зову его ветераном и не трогаю даже зимой. Так вот этот нахал тоже бегает на виду у собак. Если не лают, садится и стучит по земле лапами. Когда собаки залают, убегает он с аппетитом – без лая, видишь ли, бегать ему неинтересно».

Поговорили еще о куропатках, о ловле рыбы зимой, о глухариных и тетеревиных токах. «Глухарей стало много. А тетерева без химикатов поначалу стали вроде бы множиться, а теперь прибавленья не замечаю. Причину вижу в том, что тетереву нужен не только лес, но и поле, где можно зернышко клюнуть. А где оно, зернышко, если землю не пашут…»

Почитал Сергей свои, местами вполне приличные вирши из видавшей виды тетрадки. Догадываюсь, чтенье стихов для всех тут бывающих – что-то вроде десерта.

Пили и чай напоследок. Сергей ложкой, как в колодец, лазил за медом на дно огромной молочной фляги, стоявшей возле стола.

– Не страшно в лесу одному? – спросил я, разглядывая лесную опушку и поле.

– Да нет, боязни нет – чего с меня взять? Но однажды все-таки испугался, и сильно – болезнь внезапно свалила. А кто поможет? Этот «звонок» о многом заставил подумать. В жизни все «плюс на минус».

Мы еще бы поговорили. Но небо расчистилось. Зарей обозначился след ушедшего на покой солнца. Сергей привел к телеге явно не хотевшую расставаться с теплом сарая лошадку, и поехали мы опять лесом в Михайловское. Подъехали прямо к окошку замечательного приюта. И тут под месяцем попрощались с Сергеем.

Забравшись в постель, я долго не мог заснуть, представлял: вот едет он возле пруда, и бобры бьют хвостами о воду. Вот проехали опасную промоину на дороге. Вот лошадь фыркнула, почуяв живность в лесу… А вот изба без огня. Сергей выпрягает лошадь, кладет ей сена. Заходит в избу, зажигает керосиновую коптилку, может быть, запишет в тетрадку какой-нибудь новый стишок. Поскребет сковородку гнутой алюминиевой ложкой и, послушав недолго радио, скажет формулу доморощенной своей философии: «Все в этой жизни приходится плюс на минус».

Вечером мы возвращались в Михайловское.

• Фото автора. 19 июля 2007 г.